Помоги проекту - поделись книгой:
— Ничего ты не понимаешь, — сказала кошечка и опустошенно поплелась вверх по ступенькам.
Глаза кота закрылись, и он отдался воспоминаниям, в которых преобладало неведомое.
Крот
Крот рыл неглубоко. Он предполагал, что сам процесс облагораживает. Крот язвил землю, а крота язвило недоумение.
"Не понимаю? — пытал он себя. — Почему у меня нет соображений относительно мира?" — "А почему они должны быть?" — отмахивался крот.
Однажды крот наткнулся на угольный пласт, залегающий как-то так, что ни обойти его. И вдруг среди немой и слепой тишины крот услышал:
— Хе-хе, брат. Да ты света не любишь.
Крот замер.
— Не любишь, не любишь, — пищал голос.
— Ты кто? — спросил крот чуть успокоившись. — Ты фата моргана или алтер эго?
— Я Угольный Тук, антрацитовый дух.
— А почему у меня нет соображений относительно мира? — неожиданно для себя проворчал крот. — У тебя есть мысли относительно мира?
— Ах, оставь! Какие там мысли. Роешь и рой себе.
— Я не могу рыть. Я наткнулся на стену и меня самого язвит вопрос.
— Я же сказал тебе, ты, брат, света не любишь.
— А ты любишь? — спросил крот недоверчиво.
— Да! Очень! — пылко ответил Угольный Тук. И уточнил:
— В скрытом, в потенциальном виде. И возгорание люблю. Я люблю свет, когда он чернее тьмы. Больше всего я люблю всякую непроявленную потенцию.
— Так ты — ангел предсвета.
— Нет, я Тук. Я антрацитовый дух, хранитель света,
который чернее тьмы. Мое царство глубоко, а принципы высоко.
Свет — это горение, а я — хранение.
— Так куда же я рою, к свету или ко тьме? — спросил крот.
— Дурачок, свет и тьма — это процессы, они противоположны покою. Свет и тьма — это движение, а я люблю потенцию.
— Ты тоже крот? Только не роющий? — удивился крот.
— Не крот я. И ты не крот.
— А кто же я?
— Ты — червивая мысль земли, а я безмолвная молитва антрацитовых недр вечного пребывания. Рой свой иероглиф и не мешай своими сомнениями.
Голос Тука умолк навсегда. А крот наткнулся на подземные воды и его понесло. Влекомый ими крот был спокоен, он знал,
что после разговора с Угольным Туком что-то произошло с его судьбой, он оторван от своего прежнего иероглифа. И теперь его несет к началу нового.
Лиса и енот
В зеленом, коричневом, золотистом лесу лиса искала приятеля енота. Почему-то ей казалось, что в этот песенный день он гуляет. И она терпеливой рысью кружила вокруг норы енотовой.
А енот был в неподвижности: его неподвижность происходила от зачарованности, — енота чаровала былинка. Он замер в тепле темноты, куда свет почти не пробивался извне и необрывно смотрел на вздрагивающую былинку, томно произраставшую у самого входа в нору.
Много-много раз еноту хотелось заговорить с былинкой, но бог не дал ей такого языка, который был у енота. Сколько раз он своим маленьким енотовым сердечком ощущал небылинковую собранность в нежной зеленой струнности. Были мгновения, когда былинка, замерев, вытягивалась и стояла, перед енотовыми попытками заговорить, но зверек не понимал травного.
И вот теперь еноту померещилось, что он уловил язык соседки. Он ожидал теперь ее движений и был уверен, что если она шелохнется, то он поймет ее, поймет ее трепет: как бы в танце былинка могла поведать о себе. Но именно теперь былинка словно уснула, замерла в немоте.
А вокруг бегала лиса в трепете и мерцании теней и солнечных зайчиков.
Лиса и пес
— Ну и что? Охраняешь? — спросила лиса пса.
— Р-л-а, — ответил пес.
— Ну, тогда я пошла, — сказала лиса.
— Р-л-а, — ответил пес.
— Ну и глуп же ты, братец, — озлилась лиса. — Ни слова,
ни толка от тебя не дождешься. Что ты такой важный? Какое добро охраняешь?
— Достоинство.
— Что, что? Какое достоинство? — лиса от презрения не находила слов. — Олух! Достояние, а не достоинство. Ты хоть разницу понимаешь?
— Эй, ворона, — обратилась лиса к игравшей в безучастность вороне. — Он охраняет достоинство, ты слышала?
Он что, чужое достояние выдает за свое достоинство?
— Досточтимый, — обратилась снова лиса к псу. — Ты все на свете перепутал. Достоинство — это личная сытость, а не общественная. Ты труженик ржавой цепи. Ты зарабатываешь хлеб, а не достоинство. Достоинство по достатку. По уму, а не по бешенству. Цепь да миска — вот твое достояние.
Пойду расскажу волку этот анекдот.
С тех пор у пса глаза грустные-грустные. Он поверил лисе.
И все-таки он старался настаивать на своем. Он шептал себе по ночам: "Глубинный покой — вот настоящее основание достоинства.
И я всегда хотел, чтобы мой хозяин имел этот покой. Может быть, мне хотелось поближе быть к покою? И я решил, что охраняю его? Может быть, некогда мне опостылело дикое беспокойство о хлебе насущном. Лиса права, я охраняю свою миску. А почему мне не охранять миску. Я и есть эта миска. Она мое достоинство и достояние. Буду откровенным. Лиса права наполовину. Я охраняю и миску, и достоинство, и покой..."
Но один только цыпленок ненадолго поверил псу.
— Ты сто тут? — спросил однажды цыпленок.
— Охраняю, — ответил пес.
— Сто ты охланяешь?
— Достоинство.
— До... доштоинство. Ух, ты!
Потом он дома сообщил: "Пес охланяет доштоинство".
— Ну вот видишь, — неопределенно, но поучительно отозвалась мать. А батя прохрипел:
— Да что знает этот гай о достоинстве...
— Не говори при ребенке плохо, — залопотала курица.
А цыпленку первый раз в жизни почему-то захотелось залупиться назад в яйцо.
Лягушка
Лягушка страдала жеманством.
— Боже! — говорила ей жаба. — Как тебе не достает естественности. Отбрось свое жеманство, и небо, мне кажется,
тут же одарит тебя счастьем.
— Но как же? — возражала лягушка. — Если при одном слове "изящество" внутри меня все трепещет...
И она грациозно показывала на грудь, где тайно трепетало сердце. Томно она имитировала трепет маленькой перепончатой лапкою. И нечего было сказать жабе.
А лягушка секретно от всех ходила к прозрачному пруду, чтобы преодолеть последнее несовершенство.
Она склонялась над зеркальной гладью и принуждала себя сложенными бантиком губами произнести одно лишь слово — "морковь", но в последний момент все равно широко выкрикивалось: "морква".
Медведь и заяц
Заяц увидел медведя и растопырился от зависти. Медведь сидел на берегу реки, блаженно раскинув короткие мохнатые лапы и ласкал чурбан. Приблизившись к медведю, заяц окончательно растаял: колода с мёдом без видимых признаков пчёл благоухала в медвежьих объятиях.
— Вкусно? — очень вежливо спросил заяц.
— Попробуй, — вальяжно ответил медведь.
— Боюсь, — трепетно взалкал заяц.
— Чепуха, — облизнулся медведь.
— Тебе-то "чепуха", ты спрячешься в воде и хоть бы что, а я не могу в воду, мне всё одно, что от пчёл погибнуть, что в реке утонуть.
— Ну что же, — рассудительно сказал медведь. — Кто, брат, взыскует, тот обрящет. А на том свете мёд ещё слаще.
— Да?! — изумился заяц.
— Там, брат, всё есть, — степенно стал поучать медведь. —
Там мёд слаще, потому что мёд есть, а пчелиности нет. Там один только мёд.
— А кто же тот мёд собирает, без пчелы как же? — недоумевал заяц по простоте.
— По милости, мой юный друг, по милости божией.
Заяц готов был плениться, однако трепет страха никак не превращался в благоговейный трепет.
— А есть там пчелиность без мёда? — вдруг сиганул заяц от безысходности в схоластику.
— Там, брат, всё есть, — обнадёжил медведь зайца.
— Как же так?! А если я не к мёду, а к пчёлам?! — ужаснулся заяц.
Медведь отставил колоду с мёдом, гедоинистически облокотился на неё и поучал:
— Должен тебе сказать, брат, что всё зависит только от твоего желания. Слово это хлипкое, но то, что за ним стоит — монументально. Нет силы сильнее желания. Всё в нём. Однако желание надо выращивать и копить, оно должно быть одно и в нём, единственном, будет копиться вся твоя сила. И тогда ты будешь попадать туда, куда захочешь. К мёду или к пчелиности.
А безусловно одно — и мёд, мой юный друг, и пчелиность — внутри тебя. Всё, что вокруг и вне тебя — оно и внутри тебя. И прежде всего внутри тебя.
Зайчик смутился, а затем очнулся и прошептал:
— Морковки бы.
Медведь ласково взирал на опустевшее место. Заяц исчез, словно растворился.
Между нами ничего не должно быть
Поделиться книгой: