Помоги проекту - поделись книгой:
Нынче еж был особенно не в духе. И потому всем говорил правду. Нынче еж был правдивее, чем всегда, когда он прежде был не в духе. Лисе он уже растолковал мелкость ее привычки к своекорыстию. Муравья он обвинил в безнравственном служении племени. Нравственно, по нынешнему мнению ежа, было служение драгоценной перед ликом жизни индивидуальности. Причем не какой-нибудь показушной индивидуальности, а скрытой, сокровенной и внутренней. Самую чудовищную правду еж выплеснул своему ближайшему другу, ужу. Уж еще не понял степени раздраженности приятеля и потому излил свои чувства попросту:
— Я так давно тебя, еж, не видел. Я, еж, без тебя соскучился. Я люблю тебя, еж.
Еж посмотрел на ужа деревянно и чуть-чуть игольчато. А затем потребовал:
— Убери свою любовь. Я не хочу, чтобы она мешала нам оставаться хорошими друзьями. Ты загораживаешь себя от меня своей любовью.
Ужа скрутило от недоумения, и на вдохе он просипел:
— Не понимаю.
— Уж, — ответил еж, — сколько я помню, ты все время говоришь о том, что между нами прочная, надежная любовь. Я долго молчал, полагая, что ты поймешь сам нелепость своего признания. Теперь я хочу сказать тебе по этому поводу всю правду: мне нестерпимо знать, что между нами что-то может находиться. Мне кажется, что между друзьями должно быть непосредственное общение. Меня оскорбляет постороннее между нами. Пусть даже то, что ты называешь... "любовь".
Дорогой уж, я хорошо знаю тебя. Я всегда рад тебе, но я первый и последний раз прошу тебя: не преломляй наши ощущения через "любовь, которая между нами". Пусть твоя любовь греет тебя, моя — пусть греет меня. Пусть любовь, может быть, будет в одном из нас. Но между нами... Нет. Это противоестественно.
Лучше уколись об мои иголки или придуши меня в своих завитках объятиями, но пусть сохранится в нас непосредственное общение.
Во-всяком случае, непосредственное общение со мной. Если бы ты знал, как оскорбляет меня, когда есть нечто между тобой и мной...
Еж долго еще излагал ужу свою правду, однако все меньше придавал значения своим словам. А уж томился от слов друга и не понимал ежа.
О голубе
Голубь страдал от собственной изношенности. Поблекшее оперение его на себе смущало, но на полуоборванный хвост внимания он уже не обращал. И даже призабыл: колеса ли машины лишили беднягу хвоста или любознательный малыш придержал птицу на взлете. Что там — хвост? Полетности давно уже не было, скорби не было от одичалости. Оставалось полусознательное воспоминание. Оно-то и грело, оно-то и покрывало всю безысходность умаляющейся самозначимости. "Это оно" мерещилось из времен оных. Голубь не гордился своим воспоминанием. Ему мерещилось, что почтительно и торжественно он сделал круг над рекой иорданистой, следуя движению незримого Перста. Он тогда едва не ошибся. Пославший был нем. А голубя влек к себе более тот, лохматый одичалый, а не рослый русый, с намокшими от крестильной воды волосами. Они были сверстниками, но лохматый и дикий казался стариком рядом с тем юношей, в сиянии глаз которого светилась торжественная готовность и кротость агнца.
Да, голубь едва не перепутал. Он, белый, словно сама чистота и светимость, голубь-вестник не видел перед собой ничего — ни народа, которого было, как потом оказалось, множество, ни ангелов, он, словно суть вещей, летел к цели не собою, в нем не оставалось ничего, что позволяет летать, ничего, что полет делает торжеством бытия - он, сколько себя помнил в тот момент, нес в себе одну лишь неразменную всепоглощающую знаковость. Он чувствовал себя высошхим сучком, парящей над землей буквой. И чем дольше он потом пытался осознать свое состояние и свою миссию, тем дряхлее и угрюмее становился его полет. А потом стала дряхлеть его судьба. И все, что ему даровано было: как плата за исполненный долг, таяло и забывалось.
Опять филин и Спрусник
Время имеет привычку раскалываться на каскад разно-рваных облачных недоумений. И Спрусник — нежный умом и чистый сердцем — часто оказывался пострадавшим. Тогда с ним случались вопросы, как яйца. Но он не высиживал их, откладывал. А чаще всего нес, как околесицу, своему другу и наставнику. Спрусник считал своим другом и наставником филина. Это он, всеведающий,
показал Спруснику, где земля и где небо, где благо и где раки зимуют. И еще многое другое, что сам не знал филин, откуда ведал. Филин терпел Спрусника из-за невменяемой природы ученика.
— Можно мне приблизиться? — спросил однажды Спрусник у филина, приблизившись.
— Ух-х, — вздрогнул от неожиданности филин.
— Я в недоумении, — сказал Спрусник и замолчал.
Филин подождал и спросил:
— В недоумении или в недоумии?
— Как это?
— Недоумелок не умеет решить задачу, а недоумок не способен ее решить, — объяснил филин.
— Я принес тяжелый вопрос. — От тяжести вопроса у
Спрусника закрылись глаза.
— Принес, — отстраненно отметил филин.
— Вот какой: ты не первый, я не первый. И все, кто прежде были — не первые. Где же первый?
— Мир условен. И в этой условности тебе выпало счастье расставить акценты, вехи, если угодно. Для тебя могу быть первым я, но, может быть, тебе больше понравится воздвигнуть свое я. Это правомерно, но обязывает. Есть еще вариант, ты такой ненормальный, что можешь утверждать, что недоумение — колыбель жизни, в которой возрастал Великий Ос. И все мы — производные от Великого Оса, маленькие усложненные и нелепые Вопросы. Впрочем, жизнь со временем тебе ответит на вопрос безукоризненно.
— А лиса мне сказала, что то, что я есть, — совсем не то,
что я есть. И все мы есть не то, что мы есть. Мы на самом деле другие. И делаем все наоборот.
— Нет никакого "на самом деле". Мир условен.
— Лиса сказала, что волк ест ягнят, потому что внутри он есть не-волк, потому что он сам ягненок тайно. И волк ненавидит свой образ волка. Не-волк имеет иную судьбу, что если бы он отдался своей не-волковости, то стал бы самым сияющим, самым совершенным ягненком.
— Понял, — прервал Спрусника филин. — Лиса хитра, коварна и завистлива. Тайная царица кур. Не верь ей.
Храни свой облик, шкуру храни, а то будешь облезлый и зависимый. В тьме и тиши храни свою бодрость. Себя учи сам, другие знают другое. В тебе твой закон.
Зачем тебе лисьи повадки? Зачем тебе волчьи тревоги?
Питайся тем, что нужно тебе, другим нужно другое.
А тот, кто лепится с советами и поучениями — враг и гибель...
Спрусника била дрожь противоречивых чувств: восхищение самодостаточностью филина, восторг чеканными формулировками, а с другой стороны, подавляли утилитарность миропонимания, бесполетность программы сердца, глубокий защищенный эгоизм.
Опять же противоречия. Спрусник не мог привыкнуть к холоду мудрого практицизма своего друга и учителя.
— А любовь, а прогресс?! — воскликнул Спрусник.
— Ты хочешь быть съеденным? — спросил филин.
— Я не пожалею себя, мир так прекрасен, все должны помогать друг другу. Мы должны совершенствовать себя и близких, нам дана жизнь, чтобы...
— Иди, тебя ждет лиса, — отворотившись, сказал филин.
— Но я не могу... Ты должен доказать свои слова, свою правоту.
—Ух-х, — простонал филин,
Петух и индюк
Петух безусловно признавал в индюке родственную душу.
Симпатия коренилась так глубоко, что петуху было по-настоящему больно, когда индюк допускал промашки. Особенно петуху претила индюшья ноздревщина. Существо столь тонких откровений не должно было позволять себе разнузданность. Бравада, наскок оскорбляли петуха. И всегда он находил оправдание индюку — хотя бы тем, что жизнь вообще несовершенна.
Индюк относился к петуху неровно. Он любил петуха приступами. А когда любил, то любил самозабвенно и безоговорочно, невзирая ни на что, а вне любви обличал петуха за случайный набор красок в оперении друга. И особенно за потаенную надменность. Он прекрасно знал, что петух сокровенно лелеет идею личной надмирности, но неукоснительно путал и позволял себе принимать надмирность за надменность. Однажды ему даже приснился чудовищно бестактный сон. Хорошо зная петуха, он будто бы позволил себе вопрос: "Кто, дружище, тебе ближе — Сократ или Вагнер?" И тут же проснулся в великом смущении.
В то же время петуху, как потом оказалось, приснился родственный сон. Петуху привиделось, что вместе с индюком они образовали единое тело-сознание, с головой голубя и туловищем гепарда. И существо это буриданово замерло между двух совершенно одинаковых навозных куч. И одна куча была гедонистической, а другая — сафронической. Сквозь сон петух попробовал вжиться в состояние голубя, но не получилось, затем в состояние гепарда. И тоже не получилось. Урод оказался удивительно монолитным и цельным, общее состояние которого имело множество реминисцентных оттенков. И между ними доминировали остервенелая кротость и пружинистая отстраненность. Миф отличался неприятной устойчивостью, и петух проснулся с гадким привкусом встречи с архетипом.
А потом случилось совсем плохое. Однажды индюк возопил:
"Истина в самопознании!" Отчего у петуха гребень налился чревным гневом.
— Будь ты проклят! — библейски возделся петух. — Истина воззвала: познай меня.
Это был самый звонкий день в жизни. Дружба пошла на убыль. Теперь им приятнее было вспомнить друг о друге на расстоянии.
Петух и коза
Коза долго не догадывалась, что она на привязи. Она исподволь томилась одиночеством, и ее сумеречное представление о своей жизни выражалось в незатейливом б-м-м-е-е-е,
б-м-м-е-е-е...
Однажды козу плохо привязали. Веревка соскользнула с колышка, и коза побрела. Она долго бродила и смотрела вокруг, но ничего нового не увидела. И вновь оказалась около своего колышка. И постаралась далеко от него не уходить.
С этого дня она поняла две вещи: во-первых, факт наличия у всех своего колышка, во-вторых, что колышки бывают видимыми и невидимыми. А потом это знание у нее разрослось. Ей удавалось вычленять различные виды колышковых и бесколышковых.
Солнце, например, было бесколышковое по видимости, но само являлось колышком для всего живого. Для собак колышком был дом. А потом все как-то перепуталось в капризном сердце козы.
И когда ее вновь плохо привязали, она бродила просто так.
А однажды она встретила петуха.
— Как бороться с ревностью? — спросила коза у петуха.
Петух был оранжево золотым, с зеленой сверкающей шеей и с малиновым гребнем. Петух сначала не заметил козу, а когда заметил, коматозно прохрипел:
— Кху-кха, кху-кха?
— Я спрашиваю, как бороться с ревностью? — неожиданно для себя продолжала настаивать коза на своем шальном вопросе.
— Главное — не попасть в ощип, — в ужасе крякнул петух, но тут же привел себя в порядок и спросил: — Где твой козел?
— Я вообще, — смутилась коза. — Ведь должны же у меня быть принципы.
— Да, — ответил уже осанисто петух. — Когда нет козла, виноват, когда нет принца, нужны принципы.
Они замолчали.
Золотились облака.
— Ревность всесильна. Я бы тоже хотел, чтобы она была похожа на курицу, но ревность, как древность, к великому огорчению, нам неподвластна. Попробуй обжить ее.
— А может быть, ревность — это колышек? — спросила коза.
— Слушай, никак не могу понять, зачем тебе на шее веревка? — он вдруг, как-то одним разом понял, что веревка на козе и коза...
"Эзабель, Эзабель", — послышалось вдали, там хватились и искали козу.
Старуха и ее курятник
Судьба старушки уместится в нескольких словах. Однажды в девичестве ее так удивил лес, что она раз и навсегда ему предалась. Он был таким многокрасочным, и одновременно выдержанным. В одних тонах. Всегда зеленый, но столько оттенков зеленого. На это может уйти жизнь. Вся жизнь у старушки и ушла на это. Лес стал ее мужем. Она ушла к нему,
отдавшись не телом, но духом.
Она сажала капусту и редьку. Остальное давал лес. И был у нее маленький курятник. В курятнике жили петух и курица.
Старуха любила гостевать у них, сесть на "бревнушко" и ласкать взглядом то одного, то другую, а то и поговорить.
— Ну пошто? — вдруг спрашивала она.
— Ни яиц, ни курятины она с них не имела.
— А ничего, — как правило, бодро отвечал петух.
Старушка слушала это "а ничего" и на душе у нее рассветало. Лицо ее становилось мелким и лучистым.
— Я вот к вам за яичком пришла, — подначивала она.
— Ха! — отвечал петух. — Не будет яичка.
— Только золотое! — вспыхивала курочка. — Я рождена для золотого, а не простого яичка!
— Вишь, мания, — смиренно комментировал петух. — Она тайно замужем, ее муж — Золотое Яйцо. Ни о чем больше думать не хочет. И не может. Мания.
— Ха-хха-ха... — переливалась звонким смехом старушка.
— А он сам, — жаловалась курочка, — он женат на обособленности. Слышал бы кто, как он тут распространяется о своей приверженности к независимости. У меня есть мечта, я хочу снести золотое яичко, а он просто изувер.
— Я хочу быть сильным, бодрым, бессмертным! И никакого тут изуверства, — возмущался петух.
— Тебе бы курятничек побойчее, — поддразнивала старушка.
— Мне никто не нужен! — вопил вомущенный петух. — Я хочу бессмертия!..
— Ну-ну, — примиряюще сказала старушка и пошла из курятника. Она пошла к лесу.
Поделиться книгой: