Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Воеводы часто сталкивались с обвиняемыми, которые дать показания были не в состоянии. В деле 1645 года звучали столь серьезные обвинения в государственной измене, что после совершения ареста изветчик был допрошен, несмотря на то что был пьян, и обвинил своего помещика в измене. Его допросили еще и на следующий день, когда он протрезвел и отказался от предыдущих показаний. В деле 1676 года воевода просто доносил, что обвиненный был слишком пьян для проведения допроса. Для начала ему дали проспаться в тюрьме, а на следующий день взяли показания[332]. Кодифицированные правовые нормы не регламентировали процессуальную сторону допроса. Проблему для закона составляли обыски (опросы) местного населения и пытки, и по крайней мере первым из них закон уделял значительное внимание.

Обыски (опросы) местного населения как доказательство

Начиная с губных грамот середины XVI века московское законодательство столкнулось со сложной проблемой участия местного населения в судебном процессе. С одной стороны, как и в Западной Европе, репутацию воспринимали как серьезный вид доказательства. Губные старосты должны были опрашивать население своего округа, собирая информацию о подозреваемых. Во время суда, если люди говорили против обвиняемого или не знали его, то его могли отправить на пытку или сразу вынести вердикт[333]. С другой стороны, правоведы знали, что население всегда готово скрыть правду, если это на руку общине или тем или иным индивидам. Таким образом, законодательные памятники регламентировали опрос местного населения, называвшийся «повальный обыск», и требовали привлечения большого количества участников для обеспечения кворума, оценивая показания выше или ниже в зависимости от социального положения опрашиваемых[334]. Законы запрещали групповую дачу показаний, они предписывали расспрашивать каждого по отдельности и требовали высокой степени согласованности свидетельств. Община целиком несла ответственность за свои свидетельства: если большая часть населения положительно характеризовала обвиняемого, по нему поруку должны были дать. Если же в дальнейшем его задерживали за совершение преступлений, то поручителей штрафовали или били кнутом[335].

Уже к концу столетия законы фиксируют скептицизм в отношении повального обыска: Судебник 1589 года призывал опрашиваемых свидетельствовать истинно и дозволял тем, кто был назван преступниками, требовать вторичного опроса, если они считали, что в первый раз были получены ложные показания. Соборное уложение 1649 года требовало, чтобы показания были записаны на месте их дачи и подписаны всеми свидетелями[336]. Новоуказные статьи 1669 года свели повальный обыск к индивидуальным опросам только очевидцев и повысили требования к общинам и чиновникам по надзору за частными лицами, оправданными благодаря подобным опросам[337].

К концу XVII века процедура почти полностью превратилась в простой устный допрос. В 1688 году Сыскной приказ запретил «повальным обыском… сыскивать», поскольку люди используют эту процедуру для сведения счетов в «соседских ссорах» или дают ложные показания, будучи подкуплены. Два года спустя в памяти Московского судного приказа сыщикам в Переславле-Залесском было велено опрашивать жителей по отдельности, запрещалось присутствие при проведении обыска истца и ответчика и возбранялось опрашивать крестьян из деревень, принадлежавших тяжущимся. Самих поспоривших помещиков следовало отправить в Москву для допроса; к подобной, по-видимому, непрактичной мере между тем регулярно прибегали[338]. В рамках розыскного процесса повальный обыск удалось сделать более контролируемым способом получения свидетельств. Тем не менее эта процедура и получаемые в ходе ее данные регулярно играли важную роль в рассмотренных нами делах; стороны часто запрашивали проведение такого опроса, чтобы вернуть себе доброе имя. На практике это давало неоднозначные результаты.

Опросы местного населения на практике

Судьи обращались к повальному обыску в самых разных случаях. Участие общин и частных лиц могло также принимать различные формы в зависимости от их роли в процессе. Иногда участие было им на пользу. Например, в Калуге в 1660 году все посадские люди подали перечень жалоб на воеводу, а затем в опросе с охотой поучаствовало 244 человека. Тяжущиеся могли сами просить начать обыск, как случилось в 1651 году, когда обвиняемый избежал пытки и потребовал обыск, который оказался в его пользу. В деле 1664 года обвиняемый выдержал тридцать ударов кнутом во время пытки, но когда его повели к огню, чтобы продолжить истязания, он просил, как позволял закон, провести опрос населения, чтобы доказать свою невиновность[339].

В других случаях опросы проводились по инициативе судей. Такие обыски могли быть масштабными. В 1573 году расследовалось убийство во владении могущественной семьи Романовых. Губные целовальники и дьячки отправились в Коломну и уезд, чтобы «обыскати накрепко версты по две, и по три, и по пяти, и по шти, и по десяти, и по пятинатцати, и по дватцати, и по полутретьятцати, и по тритцати на все четыре стороны». Если понимать документ буквально, следовало опросить всех людей до единого, «а не выбором» в этих девяти концентрических кругах, включая архимандритов, игуменов, священников и мирян всех чинов. Те, кто давал показания, обязаны были подписать их сами или попросить об этом своих духовных отцов. Всех, на кого падет оговор, следовало арестовать и отправить в Разбойный приказ. Сопровождение для транспортировки следовало взять с местного населения. С другой стороны, в ряде уездов, особенно пограничных, собрать достаточное количество людей для проведения опроса было трудно[340].

Часто в наказных памятях о проведении повального обыска приводились вопросы, цель которых состояла в том, чтобы проверить сведения, полученные из челобитных и показаний. Один такой документ содержит две печатные страницы одних только вопросов; следователям там указано «обыскным людям говорить накрепко, чтоб в обысках не лгали, сказывали в речах своих правду», а кто солжет, тем «за то… быть в опале и в наказанье, да на них же велят править пени». Хотя Соборное уложение требовало собирать показания индивидуально, протоколы обысков регулярно представляют собой свидетельства нескольких человек вместе, как если бы они отвечали на вопросы коллективно. Участие в опросе принимали все местные жители: женщины и мужчины, русские и татары. Христиане приносили клятву на Евангелии, а иноверцы – «по их вере по шерти», то есть по присяге царю[341].

Часто население сотрудничало с властью, когда были затронуты его интересы. Воевода Кольского полуострова в 1622 году получил сообщение о том, что таможенные целовальники злоупотребляли своей властью в отношении местных жителей и что один человек умер от их побоев. Воевода отрядил стрельцов, чтобы произвести опрос нескольких общин лопарей (саамов), многие из которых подтвердили, что видели избиение, а другие слышали о нем. По результатам опроса московский приказ признал целовальников виновными. В 1651 году олонецкому воеводе подали мировую запись в деле о потасовке, завершившейся смертью одного из участников. Не доверяя мировой, он начал следствие, частью которого стал допрос обвиняемого с применением пытки, опрос по крайней мере 15 свидетелей и обыск местного населения, проживавшего у Онежского озера, в районе, где произошло убийство. Жители одного погоста, его староста и 151 крестьянин, сказали, что видели бой и убийство. Разные люди добавляли различные детали: один предполагал, что имели место предварительные угрозы и враждебность, несколько других слышали, как обвиняемый призывал своих сообщников убить жертву. Часть людей сказала, что ответчик являлся «ведомым вором», который в прошлом нападал на людей и соблазнял женщин. Суд признал ответчика виновным в преднамеренном убийстве[342]. Там, где злоупотребления властей или убийства напрямую затрагивали местное население, оно выбирало действия в соответствии с установленным процессом.

В других случаях они вели себя как воды в рот набрали. Иногда никто не хотел свидетельствовать против соседа. Дело 1636 года замечательный тому пример. В Соль Вычегодскую был направлен сыщик для расследования скандальных обвинений: жители утверждали, что воевода злоупотреблял властью и оказывал покровительство бандам преступников; в то же время воевода сообщал, что толпа взяла штурмом тюрьму и самовольно расправилась с несколькими преступниками. Сыщик всеми силами пытался побудить население сотрудничать с ним. Он отправлял стрельцов на поиск тех или иных людей, но найденные отказывались с ними идти; люди не хотели давать показания; землевладельцы уклонялись от предоставления списков своих крестьян; даже архимандрит местного монастыря отказался сотрудничать. Хотя сыщику со временем удалось опросить сотни людей, лишь немногие из них признались в том, что им что-то известно. Большинство свидетельствовало, что они ничего не слышали, не видели и никто им ничего не рассказывал[343]. Население сплотилось, чтобы не выдать своих.

Расследуя преступления, за которые не полагалась смертная казнь, судьи могли вынести приговор, собрав необходимые улики перечисленными способами. Что касается серьезных преступлений, в том числе наказывавшихся лишением жизни, для их решения необходимо было признание и, следовательно, пытка. Пытка в праве и ее практическое применение – темы сложные и неоднозначные, поэтому мы рассмотрим их в следующей главе. Эту же главу мы завершим вопросом о вынесении приговора в ситуации, когда все доказательства собраны.

Ход дела

Соблазнительно представить практику московской уголовной юстиции как череду отсрочек и тупиков. Действительно, эта тенденция характерна для значительной части историографии, и в источниках мы находим множество подтверждений. Но в них также вырисовывается система, функционирующая достаточно гладко, поэтому необходимо найти компромиссную оценку того, как протекали судебные разбирательства[344].

Представление об одной из сторон судебного процесса дают фрагменты дошедших до нас источников, многие из которых обрываются на середине. Дела могли с течением времени быть утеряны, тяжущиеся могли оставить дело, если ведение оказывалось слишком затратным, или воеводы могли забросить его из-за множества других занятий. Возможно, уже само открытие дела помогало тяжущимся найти внесудебное решение. Более того, в рассмотренных нами делах часто фиксируются задержки, несмотря на увещевания закона «судные дела… вершити вскоре, чтоб никому в судных делех лишние волокиты и убытков не было». Указ 1648 года содержал положение о том, что если истец приведет человека по какому-либо делу, но в течение недели не соберется подать об этом челобитную, то в этом деле ему отказывать[345]. Несмотря на это, по самым разным причинам затягивание суда оставалось чрезвычайно характерным.

Годовая смена воевод часто прерывала ход дела. В августе 1674 года дело об убийстве татарской женщины энергично расследовалось С.В. Шамшевым в Кадоме с того самого дня, как обнаружили тело. Он осмотрел тело и допросил обвиняемого Бориса Антипина, который признал свою вину. Антипин просидел в тюрьме шесть месяцев до февраля 1675 года, когда муж убитой бил челом о продолжении судебного разбирательства. Несмотря на это, следующий шаг был предпринят лишь 1 июня 1675 года, после того как новый воевода С.С. Ушаков был назначен воеводой в Кадом. После пыток Антипин вернулся в тюрьму и ожидал решения дела, которое последовало лишь через два года, в ноябре 1677-го. Уже третий воевода, князь И.Н. Большой-Белосельский, изучив показания и обратившись к действующему законодательству, счел, что Антипин виновен в преднамеренном убийстве и должен быть казнен. На следующий день, 1 декабря 1677 года, Антипин был обезглавлен в Кадоме. В данном деле вспышки эффективной работы, иногда подстегивавшиеся родственниками и истцами, перемежались длительными периодами бездействия, связанными со сменой чиновников, тяжестью иных обязанностей воеводской службы и, возможно, необходимостью переписки с центром. Московское правительство предвидело эту проблему: в наказе 1679 года арзамасскому воеводе предписывалось рассмотреть дела заключенных и решить их, как только он приступит к исполнению своих обязанностей[346].

Коррупция тоже могла быть виновницей отсрочек. Мордовский крестьянин Шацкого уезда Алексей Веденяпин был убит в октябре 1675 года неизвестными мордвинами, которые были арестованы и доставлены к темниковскому воеводе. Учитывая, что воевода отпустил их после того, как они признали вину, мы можем подозревать здесь взятку. Почти семью годами позже, в январе 1682 года, следующий кадомский воевода получил приказ возобновить разбирательство и решить это дело[347].

Следствие также требовало времени. Поиск улик и обвиняемых мог занять месяцы и годы. Например, при расследовании кражи имущества в апреле 1687 года указывавшее на преступника поличное (окровавленная шуба) было найдено в крестьянской избе. Дальнейшее расследование кражи не принесло результатов, и дело зашло в тупик. И только год спустя, в августе 1688 года, была установлена связь между окровавленной шубой и вероятным убийцей, которым оказался друг предполагаемого вора. Дело обрывается решением об отпуске обвиняемого в убийстве под расписку, пока разбирается дело[348]. Удаленность от Москвы также тормозила разбирательство. Например, в Тобольске (около 1900 км от Москвы) в 1639/40 году произошло убийство, расследуя которое обвиняемого пытали три раза со значительными перерывами – в 1639/40, в 1640/41 и в 1643/44 годы. Семья убитого подала мировую запись в 1643/44 году, и Москва пошла ей навстречу 17 марта 1644 года. Несколькими месяцами позднее приговор достиг Сибири. 13 июля 1683 года в Яренске (на Урале, около 1000 км от Москвы) стало известно об убийстве, и воевода немедленно провел допросы и пытки. Но затем к делу вернулись только в середине октября 1686 года, когда обвиняемый все еще сидел в тюрьме и ждал приговора. Получив известие об этом, в Москве вынесли вердикт 12 ноября 1686 года и в конце месяца отправили его в Яренск. Трудности сообщения в такой огромной империи замедляли любые дела[349].

Сами участники тяжбы также затягивали расследования: иногда они убегали, иногда использовали лазейки в законе. В деле 1675 года, где один брат убил другого в ссоре, население всячески препятствовало следствию. Обвиняемый бежал, и когда воевода приказал местным землевладельцам прислать по одному человеку со двора к уездным властям для допроса, они отправили только часть тех, кто должен был явиться к воеводе. Правовые ухищрения тоже могли стать причиной проволочек. Например, 9 февраля 1628 года в Брянске поймали убийцу и в течение нескольких следующих дней расследовали его дело. 12 марта воевода отправил отчет в Москву, и там 14 марта вынесли смертный приговор. Обвиняемые немедленно били челом патриарху Филарету и, доказывая собственную невиновность, заявили, что они сознательно оговорили себя, не вынеся пыток. Годом позже, в июле 1629 года, Филарет заступился за них. Несмотря на это, в декабре 1629 года они все еще сидели в брянской тюрьме, и новый воевода и его московское начальство пытались разобраться, куда делись судебные решения и как дело этих людей столь долго оставалось без внимания[350]. Иногда виноваты были воеводы. Когда в январе 1647 года в Козлове женщина вместе с зятем убила своего мужа, дело возбудили оперативно. Следствие шло достаточно быстро, и в апреле Разрядный приказ признал их виновными. Тем временем местное население направило своих представителей в Москву, чтобы бить челом в защиту арестованных, и в столице приняли решение о проведении обыска местного населения для выяснения репутации обвиняемых. Земляки характеризовали их как «добрых людей» и просили милости, называя убитого мужа известным «вором». После этого дело приостановилось до весны 1650 года, когда новый воевода обнаружил, что обвиняемые все еще находятся под стражей. Поскольку документы в деле были в полном беспорядке, ему пришлось консультироваться с Москвой, которая ответила в июне 1650 года указом о помиловании и замене наказания на битье кнутом. Приговор был приведен в исполнение месяцем позже. Всего же дело заняло три с половиной года[351].

Приведенные случаи свидетельствуют о том, что судьи открывали дела немедленно, но ход их со временем мог застопориться. И все же система была способна к эффективной работе. Из приблизительно пятидесяти решенных дел, изученных нами, большинство были закрыты в течение года. Некоторые дела решались почти сразу: например, когда ночная стража в Москве арестовывала людей, проникавших в Кремль без разрешения, когда кто-то нарушал законы о пожарной безопасности или совершались другие мелкие проступки. Виновных доставляли к главе Стрелецкого приказа, выполнявшего роль городской полиции, расспрашивали и обычно выносили приговор немедленно. Так было и с гончаром, ночью поддерживавшим огонь в печи в 1676 году, и с человеком, незаконно въехавшим в Кремль верхом в 1680 году, а также с другим жителем столицы, бродившим ночью по Кремлю в 1686 году[352]. В 1688 году Разрядный приказ два дня расследовал дело о служилом человеке, арестованном в Москве за бражничество и бегство из своего военного подразделения. И с некоторыми более сложными делами в московских приказах разбирались достаточно быстро. В 1663 году в одном из приказов месяц рассматривалось и решалось дело о краже, совершенной сторожами этого приказа; в 1701 году судья Разрядного приказа неделю расследовал дело о злоупотреблениях одного подьячего, причем часть времени ушла на выяснение деталей его карьерного пути. Подобное дело в этом же году заняло два месяца, поскольку приказу пришлось переписываться с провинцией, чтобы узнать, как служил ранее обвиняемый. Напротив, в отдаленном городке Добром в 1681 году воевода в тот же день разрешил дело о двух служилых людях, найденных на дороге без подорожных[353].

Многие разбирательства оперативно продвигались вперед, часто благодаря инициативе тяжущихся, пытавшихся уладить уголовное дело миром, несмотря на запрет делать это (см. главу 7). Расследование одного убийства на Белоозере началось 3 августа 1638 года, но первые аресты были проведены лишь в начале октября, а 25 января 1639 года стороны пришли к соглашению. Таким образом, процесс занял пять месяцев. В Ливнах убийца был допрошен 24 марта 1648 года, а в мае воевода писал о деле в Москву. 30 июня 1648 года в столице приказали подвергнуть обвиняемого пытке, а приказ об этом был получен к 20 июля. В этот день семья убитого просила о полюбовном решении, и эта просьба была удовлетворена 30 июля: всего прошло четыре месяца. Другое дело расследовалось дольше: в середине июля 1658 года два землевладельца в Великих Луках обвинили друг друга в убийстве и нанесении тяжких телесных повреждений их крестьянам в драке во время спора за ржаное поле. Расследование, включая пытку, быстро продвигалось, но затем затянулось на всю зиму. 23 марта 1659 года участники тяжбы подали мировую запись. Общее время, потраченное на дело, равнялось девяти месяцам[354].

Суд на местах мог действовать эффективно, как показывают примеры нескольких белозерских судей. Один воевода потратил шесть недель на то, чтобы решить убийственное дело в 1613 году (с 8 августа до 17 сентября); в 1688 году белозерский судья решил за месяц (с 12 января до 15 февраля) дело об убийстве, в которое была вовлечена женщина. Четыре года спустя по делу, начатому где-то в апреле, приговор вынесли в июле. В других случаях, даже когда воеводы писали в Москву о вынесении вердикта, суд был скорым. Так, в деле 1647 года сын убил своего отца в Ливнах (около 450 км к югу от Москвы) 17 ноября. В приказе вынесли смертный приговор 27 декабря, в Ливнах его получили 29 января. После задержки (по неизвестной причине) казнь совершилась 11 апреля 1648 года. Временной отрезок между совершением преступления и приведением в исполнение приговора составил пять месяцев. Для решения другого дела потребовалось два года: три человека были арестованы 15 января 1690 года по коллективной челобитной местного населения, обвинявшей их в совершении преступления. Галицкий воевода подверг всех троих нескольким пыткам, допросил свидетелей и провел обыск среди местного населения и запросил решение в Москве. Судебный процесс занял два года, но к 8 января 1692 года приговор уже был получен – виновные отправлялись в ссылку[355].

То, что судебная система была обязана реагировать на челобитные тяжущихся, давало возможность чиновникам и сторонам манипулировать делами и запутывать их; и все же добросовестный труд судейских не прекращался. Судьи начинали следствие, приставы арестовывали злодеев, судейские чиновники вели дела; в идеале конечной точкой их деятельности было приведение приговора в исполнение. И местные жители, и участники тяжбы манипулировали ходом дела как могли: кто-то мог позволить себе дать взятку, другие осмеливались противиться предписаниям суда, многие сотрудничали с судом в той мере, в какой они чтили царскую власть и свою присягу и в какой верили, что деятельность суда может служить их интересам. В то же время у судей существовали жесткие рамки, моменты, когда они применяли всю данную им законом власть. Один из таких моментов наступал тогда, когда дело доходило до пытки.

Глава 6. Пытка

Московская пытка была ужасна, хотя обманчиво проста: чаще всего прибегали к сечению кнутом. Никаких изощренных средневековых инструментов. Перед сечением человека подвешивали за руки – это называлось «дыба» или «бревно». К ступням могли привязать груз, чтобы усилить страдания, при этом человека иногда трясли. Это так и называлось – «встряски». Чтобы пытка была более жестокой, могли жечь огнем или применять раскаленные клещи[356]. Практиковалась и пытка водой. Ее в подробностях описал врач царя Алексея Михайловича Сэмюэл Коллинс: «Затем ему обривают макушку головы и на голое место капают холодной водой, и часть тех, кто это пережил, считают водную страшнейшей из пыток, ибо каждая капля пронзает, подобно стреле, до самого сердца»[357]. Все это проделывали, чтобы получить признание, «царицу доказательств» расследования. Уверенные в том, что пытка всегда даст нужный результат, московские законоведы допускали пытки даже в дни праздников и торжеств, поскольку, как сказано в указе 1639 года, «розбойники и тати и в праздники православных крестиан биют, и мучат, и огнем жгут, и до смерти побивают»[358].

Юридические представления раннего Нового времени строились на том, что физическая боль может вынудить человека сказать правду. Пытали и в Европе, и в Московском государстве[359]. В этой главе мы рассмотрим статус пытки в московских законах и ее применение.

Законы о пытке

В московском законодательстве о пытке говорится раздражающе мало. Впервые она упоминается в Судебнике 1497 года. Неясно, пришла ли пытка в светские законы из Европы вместе с розыскным процессом или из церковного права. Судебники и грамоты дают больше информации, но она не систематическая. Эта ситуация представляет резкий контраст с положением дел в европейской юриспруденции, где теоретики уделяли пристальное внимание тому, что римское право считало «делом трудным и опасным»[360]. Даже защитники пытки понимали, что неспособность человека выносить муку делает сомнительными полученные во время пытки признания. Поэтому авторы сводов законов, в том числе принятой в 1532 году в Священной Римской империи «Каролины» и французского свода уголовного права 1539 года, поставили пытку в жесткие рамки. В XVI веке испанская инквизиция разрешила пытать человека только один раз и предписывала судьям не калечить пытаемых и не наносить им увечий. Обязательным было присутствие не только свидетелей, но и медиков, а данные под пыткой показания нужно было подтвердить через день – без этого их не принимали во внимание. Французский свод уголовного права 1539 года также ограничивал количество пыток и их продолжительность, требовал присутствия свидетелей и подтверждения показаний спустя определенное время после пытки. «Каролина» разрешала пытать подозреваемого дважды, но определила список оснований для пытки, хотя и довольно длинный; были необходимы по меньшей мере четыре свидетеля: судья, два судебных служителя и писец. Обвиняемого следовало поставить перед пыточными приспособлениями и сначала допросить, не прибегая к мучениям. Если он признавался, его показания нужно было подтвердить минимум через два дня после пытки[361].

Судебная пытка была частью следственных процедур, ее задача – добиться признания. По московским законам, если обвиняемый вынес пытку и не признался, его показания считались правдивыми и он освобождался от сурового наказания (хотя часто его отправляли в тюрьму). Если человек сначала давал показания, а потом под пыткой от них отказывался, правдивым считался отказ[362]. Вторая цель пытки – получить новую информацию: даже если подсудимый уже признался, его все равно пытали, чтобы узнать о других преступлениях или сообщниках. Еще одна задача – выяснить, умышленно ли совершено преступление, потому что закон 1625 года выделял умысел в особое обстоятельство. Пытка грозила не только подсудимому, но и свидетелям, и всем, кого он назвал в своих показаниях[363].

В Московском государстве к пытке прибегали в делах о преступлениях против государства или религии, а также при расследовании разбоя[364]. Из Соборного уложения мы узнаем, что пытка среди прочего помогает вести следствие о подделке долговых расписок, заставляет беглых крепостных и холопов называть свое настоящее имя, выводит на чистую воду общину, когда она не может выследить преступников, потому что находится с ними в сговоре. Основания для проведения пытки были весьма разнообразны, и непросто понять, как судьи решали, когда прибегать к ней, а когда нет. Предотвращение злоупотреблений было важно, но в Москве ограничений пытки было меньше, чем в Европе[365].

Важно отметить, что государство стремилось монополизировать этот вид насилия. Закон запрещал частным лицам пытать преступника, даже если они его поймали: «А буде кто татя изымав, и не водя в приказ, учнет его пытать у себя в дому, и на него тать доправит безчестье и увечье, а в чем его пытал, и ему татьбы своей на том тате искати судом, а ис приказу того татя пытать не велеть»[366]. Кроме того, большинство ограничений относилось к процессу перед пыткой. Было три главных основания для пытки. Два из них называет уже Судебник 1497 года: когда человека обвинил другой преступник под пыткой («язычная молка») или когда его застали с поличным[367]. Третья причина указана в губных грамотах: если подозреваемый по общему мнению был известным преступником («лихим человеком»)[368]. Подобные опросы были действенным способом ограничить применение пытки. Судебник 1550 года гласит: если человека обвинил преступник, судья должен провести расследование и опросить местное население, чтобы выяснить, какой славой пользуется обвиненный, и только потом переходить к пыткам. Тот же Судебник предписывает судьям благоразумие: если вор совершил преступление впервые и других дурных дел не творил, судья мог вынести приговор сразу, не пытая его[369]. Законы XVII века повторяют три основания для пытки и связывают ее с процедурами следствия (розыскные дела, которые иногда прямо называли «пыточными»). Но юридические тексты XVII века не сообщают о пытке почти ничего нового, а в трех главах Уложения, посвященных самым тяжким преступлениям, пытка даже не упоминается[370].

Существовало и другое важное ограничение – на количество пыток. Жесткое правило так и не было установлено, но начиная с XVI века в Московском государстве считалось, что нельзя пытать человека больше трех раз[371]. В 1666 году Григорий Котошихин писал о трехкратных испытаниях, а около 1684 года закон о наказании раскольников открыто предписывал «пытать накрепко» подозреваемых три раза. Однако количество могло меняться: Уложение предусматривает несколько случаев, когда вынести приговор можно было и после двух пыток[372]. Мы уже отмечали, что современное европейское законодательство часто предписывало меньше испытаний.

Косвенное ограничение представлял собой порядок следственных приемов и методов. В некоторых обстоятельствах пытку можно было проводить без предварительного расследования: когда приводили с поличным, когда человека обвиняли два преступника или больше, когда хозяин обвинял своего крепостного или холопа или когда совершалось преступление, которое кто-то перед этим «похвалялся» совершить[373]. В целом, прежде чем переходить к пыткам, от судей требовалось провести устный допрос, очную ставку, изучить материальные улики и опросить окрестных жителей, чтобы установить репутацию обвиняемого. Даже если в результате появлялись обоснованные подозрения, последним шагом перед пыткой был допрос с демонстрацией обвиняемому пыточных инструментов[374].

К сожалению, в законах мы не встречаем увещеваний в адрес судей, но в одном наказе торопецкому воеводе в 1628 году предписывалось «напрасно не пытать». Осторожность властей была видна и в их готовности принимать апелляции. Например, в 1628 году приняли прошение двух стрельцов: они заявили, что дали под пыткой ложные показания, чтобы избежать боли. Москва отменила назначенную казнь и начала расследование. В 1689 году в Пскове раскольник отрекся от ереси, а под пыткой сказал, что снова начал посещать церковь. Из Москвы пришел указ: провести следствие среди местных жителей и выяснить, правду ли говорит обвиняемый, и, если местные подтвердят его слова, больше его не пытать[375]. В некоторых случаях закон запрещал пытки: нельзя было пытать тех, кто укрывал преступников, но сам преступления не совершал; обвиненных в воровстве, если жалоба против них не была подана должным образом; приставов, если у них сбегали арестованные. Потенциально злоупотребление пыткой ограничивало правило, по которому не принимались обвинения и отречения, сделанные только во время ожидания казни, как и правило, по которому не следовало доверять обвинениям, сделанным после продолжительного пребывания в заключении. Соборное уложение устанавливает суровое наказание за подброс ложных улик, поскольку они могли привести подозреваемого к пыткам[376].

Ограничением на применение пытки можно считать также двойное и более возмещение за бесчестье, которое должен был получить человек, если его пытали по ложному обвинению. Подобные компенсации за незаконные пытки известны и в европейском законодательстве[377]. Однако в законе нет системной зависимости применения пытки от социального статуса. Например, землевладельца можно было пытать, только если его люди дали показания против него под пыткой, но уж в этом случае – обязательно. Закон открыто разрешал пытать «знатных людей», если общее мнение признавало их преступниками[378]. До 1669 года закон не давал освобождения от пытки на основании возраста, пола, физической или ментальной ущербности, заболевания или по иной подобной причине, а позже такие ограничения были лишь косвенными. Следуя за римским правом, Новоуказные статьи 1669 года вводили ограничение дееспособности по причине детского возраста (до семи лет), безумия, глухоты. Эти категории людей освобождались от уголовной ответственности, их не привлекали к даче показаний, а значит, по всей видимости, их не пытали. Этническая принадлежность ни от чего не освобождала. Например, в случае 1682 года нескольких мордвинов обвинили в убийстве и пытали. Когда в декабре 1695 года сибирским воеводам приказали применять пытку только к русским подозреваемым, целью было сохранить преданность, а следовательно, подати от местных племен. Однако и представителей коренных народов можно было пытать, если из Москвы приходило особое разрешение[379].

Государство внимательно следило за палачами, что тоже ограничивало злоупотребления. В августе 1684 года работник Кирилло-Белозерского монастыря Матвей Никифоров, обвиненный в убийстве, подал челобитную: он жаловался, что во время пытки палач бил его по телу кулаками и задавил «петлей». Палача допросили, но он все отрицал. Однако на очной ставке палач признался: он не помнит, что именно делал, потому что был пьян, а на первом допросе солгал. Воевода приказал бить его публично перед приказной избой батогами «вместо кнута», потому что палач дал ложные показания и «чтоб ему впредь неповадно было в застенок пьяну приходить»[380].

Подсудимые могли подать в суд, если пытку проводили с нарушениями процедуры. Например, в двух случаях 1636 года ответчики подали жалобу на то, что их пытали «без государева указу». В 1670 году ответчик дал еще более подробное описание правильной процедуры, когда заявил, что его жену пытали неправедно «без великого государя указу и без розыску». В других случаях указывали на отсутствие достаточного основания: в 1645 году ответчик жаловался, что его арестовали и отправили на пытку «без поличного, без лихованых обысков [обвинения от других преступников. – Примеч. авт.] по челобитью моих недрузей»[381]. Когда в декабре 1692 года севский сын боярский Ефрем Ломов был убит в драке, его сыновья взяли правосудие в свои руки: они нашли подозреваемых, избили их и сдали воеводе Севска, который провел следствие и пытку, несмотря на нарушение процедуры. Обвиненные подали в суд, указав, что сыновья Ломова действовали «без розыску, и без очных ставок, и бес поличного и не по лихованым скаскам». В 1649 году один дворянин жаловался, что его сыновей ложно обвинили в конокрадстве и пытали «без суда, без сыску и без полишнова». Он подал жалобу на бесчестье и физические повреждения от пытки[382].

Два других ограничения для применения пытки часто встречались в Западной Европе, но крайне редко в Московском государстве. Первое – свидетели. Они едва упоминаются в московских законах и почти никогда – в описаниях практики. Присутствие свидетелей при пытке вытекает из указа 1683 года, который разрешал истцу отказаться от права присутствовать на пытке. М.М. Богословский писал, что на Севере, где были сильны традиции местного самоуправления, свидетельство при пытке было одной из привилегий выборных от «мира», так называемых «добрых людей». В деле 1621 года есть открытый приказ: окольничий и два дьяка должны присутствовать на пытке. Но рядовая документация не сохранила указаний на то, что за пыткой наблюдали истцы или нейтральные свидетели: только палач, его помощники, проводивший допрос судья и писец, ведший протокол. Якоб Рейтенфельс, посетивший московский двор в начале 1670-х годов, мельком упоминает присутствовавших при пытке, когда рассказывает про пытку кнутом: человека уложили на спину помощника палача, и «судья при каждом ударе восклицает: «Скажи!», то есть «признавайся»[383].

Еще одно ограничение в Европе было намного строже, чем в Москве: в России обращали намного меньше внимания на тщательность протокола. В испанской инквизиции, во Франции XVI века, в кодексе «Каролина» указано, что писцы записывают каждую смену вопросов, выражения лица, каждый поворот винта палачом. К. Ройер описала, как в конце Средневековья в Англии язык тела и выражения лица считались свидетельством раскаяния и вины. У. Рублак считает, что в немецких судах XVII века внимательно следили за эмоциями женщин и записывали их как показания. Письменные протоколы давали судьям информацию о психологическом состоянии жертвы; кроме того, они позволяли подать апелляцию по поводу жестокого обращения. В отличие от европейских, московские законы приказывали только вести протокол допроса, но не указывали, что именно должно быть записано[384]. На практике писцы лишь очень коротко записывали ответы на вопросы – обычно это был пересказ слов допрашиваемого, а не полный диалог судьи и подозреваемого – и опускали описания действий.

Ближе к концу XVII века часть судей начали записывать перед началом пытки, на каком законном основании она проводится; во времена Петра I эта практика стала распространяться шире (см. главу 8). В 1674 году в Кадоме чиновники указали главу Соборного уложения, касавшуюся намерения, когда воевода перешел к пыткам. В похожей ситуации в 1696 году в Курмыше чиновники точно указали главу Уложения, которая разрешала проводить пытку для сбора дополнительной информации[385].

Относительное отсутствие ограничений открывало ворота злоупотреблениям, тем более что законы не определяли приемы пытки и не указывали степень жестокости. В одной губной грамоте 1539 года введено понятие жестокой пытки – пытки «накрепко», но не определено, что это означает. Судебник 1589 года указывает нереалистично высокое число ударов при пытке (сто). После этого лишь в 1673 году закон вернулся к этому вопросу, устанавливая количество ударов при первой, второй и третьей пытках при разных преступлениях от 20 до 100[386].

На практике количество ударов сильно менялось, и закономерность здесь не прослеживается. С 1640-х годов в делах фиксировалось количество ударов при расследовании наитягчайших преступлений, позже начали указывать число ударов за обычные преступления. В 1640 году человек, арестованный с табаком, получил 46 ударов. В 1674 году в Кадоме казака обвинили в убийстве татарской женщины, и он получил 20 ударов. В феврале 1684 года якутский воевода провел три пытки крестьянина, обвиненного в убийстве собственного брата. Первая пытка прошла 2 февраля, о ней ничего не известно. Вторая пытка была 9 февраля: ему дали 80 ударов кнутом, 4 встряски и еще жгли раскаленными клещами. Затем крестьянина привели «к огню», чтобы он обдумал свои показания, а после допросили, пытая огнем. Но сколько бы его ни пытали, крестьянин стоял на своем. Третья пытка состоялась 19 февраля: 50 ударов кнутом, пять встрясок и жжение огнем. Обвиненный не сдавался. В другом случае в 1697 году трем обвиненным дали всего по пять ударов, а четвертому – шесть. Мы уже писали выше о деле 1684 года, когда палача наказали за пьянство – тогда провели три пытки обвиняемого. Первый раз в августе, количество ударов неизвестно. Вторая пытка была 29 сентября: 26 ударов. Третья – 21 января 1685 года, 25 ударов. Затем стороны сумели договориться о мировой[387]. Мы не знаем, насколько сильны были эти удары и по какой причине судьи меняли длительность пытки. Главное, что мы видим: в пытке не было никакой системы, даже в законах. Первое законодательное регулирование пытки в России появилось только в середине XVIII века[388]. В московских судах надежды обвиненных на доброе обхождение опирались только на описанные ограничения и благоразумие судей.

Пытка в делах о разбое

Несмотря ни на какие ограничения, прописанные в законах, пытка оставалась ужасным мучением. Обвиняемые часто, слишком часто умирали под пытками. Из тридцати трех дел о колдовстве, собранных Н.Я. Новомбергским, известно о двух смертях под пыткой: в 1622 году не вынесли пытки две женщины, а в 1629 году один мужчина умер, два сбежали от суда, «устрашась пытки», и еще один оклеветал других людей «не истерпя пытки». В 1637 году двух человек пытали огнем по делу о поджоге и ограблении в Москве, и оба после пытки умерли. В 1664 году, когда двух мужчин обвинили в колдовстве и подвергли пытке кнутом и огнем, они умерли в тюрьме спустя несколько дней после мучений. Изучавший колдовство Р. Згута установил, что в собранных им 47 делах 1622–1700 годов указано 39 обвиненных, из которых трое умерли под пытками[389].

Если пытка не убивала, то могла оставить калекой. Сечение кнутом, будь то в качестве пытки или самого наказания, так разрывало плоть, что шрамы оставались на всю жизнь. Доктор Сэмюэл Коллинс размышлял о последствиях кнута: «Я видел людей с иссеченными спинами, похожими на кору деревьев: раны зажили, но следы и шрамы от кнута оставались». В 1670 году мужчина подал челобитную царю: его жену пытали незаслуженно и настолько жестоко, что от ударов кнутом она оказалась «на смертной постеле», «выломанными с плеч руки не владеет». На заживление между пытками отпускалось разное время, от недели до нескольких месяцев; доктор Коллинс считал, что нужно 20 дней. Челобитчики часто просили на исцеление больше времени. Сохранилось прошение 1648 года, в котором особо указывалось желание спасти обвиняемого от пыточных мук. Все зависело от того, какие указания получили судьи и палач, которого, по мнению иностранцев, можно было подкупить. Коллинс писал: «Так все происходит, если не подкупить палача – тогда он наносит глубокие порезы», а Олеарий намекал, что палачи немало обогащались за счет взяток[390].

Легенда о «ни с чем не сравнимом упорстве» русских крестьян не дает нам осознать степень физических страданий. Эта идея была общим местом в записках иностранных путешественников, наряду с другой идеей, которая встречается с XVI века: якобы русские женщины любили, когда их били мужья. Олеарий в это не верил, но внес свою лепту в поддержание другого стереотипа, когда пересказал пренебрежительный анекдот о женщине, которая выдержала пытку, лишь бы оклеветать мужа и тем самым повлиять на приговор суда. Иоганн-Георг Корб записал целую историю о том, насколько русские невосприимчивы к боли. Якобы в 1696 году Петр Великий, пораженный тем, как обвиняемый выносит пытку, сам заговорил с ним. Царь «спросил его: как он мог перенести столько ударов кнутами и столь нечеловеческое мучение? Преступник в ответ на вопрос царя начал еще более удивительный рассказ: „Я и мои соучастники учредили товарищество; никто не мог быть принят в него прежде нежели не перенесет пытку, и тому, кто являл более сил при перенесении истязаний, оказываемы были и большие, перед прочими, почести. Кто только раз был подвергнут пытке, тот становился только членом общества… кто же хотел получать различные бывшие у нас степени почестей, тот не прежде их удостаивался, пока не выносил новых мук, соразмерных со степенями почестей… Я был шесть раз мучим своими товарищами, почему и был наконец избран их начальником, битье кнутом дело пустое, пустяки также для меня и обжигание огнем после кнутов, мне приходилось переносить у моих товарищей несравненно жесточайшую боль”». Корб записал и другие анекдоты о том, как русские выдерживают порку[391]. Не стоит обращать внимания на стереотипы: обычная судебная пытка причиняла обвиняемым ужасные страдания.

Небольшое утешение можно найти в том, что страшная пытка была исключительной процедурой и использовалась лишь в делах о самых тяжких преступлениях. На практике судьи прибегали к пытке лишь в случае крайней необходимости. Например, обошлись без мучений в деле о взяточничестве, когда в 1639 году дворяне и крестьяне Каширы жаловались на жадность сборщиков податей. Разрядный приказ прислал сыщиков, которые допросили челобитчиков и устроили очные ставки. Обвиняемые (два дворянина, при них охрана и дьячок) заявили, что деньги брали «в почесть» (в подарок), а не «в посул» (взятку). Удовлетворившись простым допросом, суд вынес приговор, не прибегнув к пытке: двум мужчинам из низшего класса были назначены телесные наказания, а двум дворянам – казнь, поскольку они нарушили присягу, данную при вступлении на службу. Но сразу после оглашения приговора судьи заменили казнь на сечение кнутом[392].

В случаях воровства или тяжелых увечий к пытке также прибегали не всегда. В 1651 году около Вятки один крестьянин в драке пустил в ход нож. Он заявил, что причиной драки была «старая недружба», а он лишь защищался. Воевода устроил ему очную ставку со свидетелями, которые не соглашались, что речь шла о самозащите. Услышав возражения, обвиняемый признал, что он действовал «за старую недружбу». Это означало предварительный умысел, но поскольку убийства не было, его не пытали. Уложение разрешало пытать людей, хранивших табак, но в деле 1672 года судья не стал заходить так далеко. Московский помещик конфисковал табак у украинского купца, который снимал у него комнаты, и судья допросил обоих. Купец отговорился непониманием того, что в России табак был вне закона и обещал уехать с ним домой. Судью это удовлетворило, и он решил препроводить купца к украинскому гетману с наказом тщательнее следить за вывозом табака[393].

Даже разбирая дела об убийствах и других тяжких уголовных преступлениях, некоторые судьи обходились без пыток. В делах о столь серьезном преступлении, как убийство, в нашей небольшой базе из 36 вершеных дел пытка использовалась в 24 – это 66 %. Расследуя дело об убийстве 1613 года, белозерский воевода допросил подозреваемого убийцу, и тот признался, что совершил убийство без сообщников. Судья остался доволен признанием и вынес приговор: высечь кнутом. В конце 1622 года на Кольском полуострове мужчина сообщил, что его брат умер от побоев от сборщика податей и подьячего. Воевода допросил свидетелей, они подтвердили вину обоих. На основании повального обыска Москва приказала воеводам бить виновных кнутом и посадить в тюрьму, не пытая. Это удивительно мягкое наказание – за убийство, совершенное двумя чиновниками[394].

Вероятно, после указа 1625 года, признающего предварительный умысел убийства отягчающим обстоятельством, необходимость в пытке выросла. Но и потом многие дела об убийствах расследовали, не прибегая к пыткам. В 1645 году в Белгороде мужчина привел к властям своего брата, офицера в невысоком чине, утверждая, что тот зарезал стрельца в его доме. Воевода начал следствие, осмотрел тело, допросил свидетелей и устроил братьям очную ставку. Обвиненный отрицал свою вину. Десять свидетелей показали, что видели само убийство, другие слышали звуки борьбы, третьи видели, как стрелец упал или обвиняемого с окровавленным ножом, а два свидетеля заявили, что были слишком далеко и не разглядели ничего. Воевода не стал никого пытать, а отправил все показания в Москву. Разрядный приказ велел не использовать пытку, казнить обвиняемого, а затем немедленно смягчил приговор до жестокого битья кнутом и тюрьмы[395].

Похожим образом развивались события в 1647 году в Ливнах. Воевода расследовал дело: дворянский сын зарубил отца топором. На устном допросе исповедник убитого рассказал, как прибежал на место драки и принял последнюю исповедь отца. Умирающий поведал причину ссоры: он побил невестку. Перед смертью убитый простил сына. На устном допросе сын признался в убийстве и указал на то, что отец простил его. Посоветовавшись с Москвой, воевода получил указание казнить мужчину за убийство отца. При наличии признания и свидетельских показаний чиновник не стал использовать пытку для получения дополнительной информации[396].

При мировых сделках по делам об убийстве также обходились без пыток. Например, в 1648 году в Ливны доставили тело «ливенца крымского вожа» (проводника) и с ним местного сына боярского, обвиненного в убийстве. Воевода опросил семерых мужчин, которые доставили труп и ответчика, и все они заявили, что видели драку, но не знали ее причин. На устном допросе обвиняемый сказал, что убил «вожа», потому что тот пытался изнасиловать его жену. Воевода запросил Разряд и получил указание «накрепко» пытать обвиняемого, чтобы добиться подтверждения истории и убедиться в том, что никто больше не замешан в убийстве, а затем доложить о результатах пытки. Но тут вмешалась семья обвиняемого и била челом, чтобы обвиняемого избавили от пытки и наказания, а вместо этого заставили содержать семейство убитого[397].

Судьи учитывали особые обстоятельства дела, например беременность. В 1688 году в районе Белоозера крестьянина обвинили в том, что он убил другого крестьянина в драке. Он признался, что подрался с убитым из-за девушки, которая жила с ними обоими, когда из-за голода они бродили по селам и деревням в поисках пищи и работы. Он отрицал, что планировал убийство. Допросили девушку: она подтвердила их отношения, но отрицала, что знала что-либо об убийстве. Воевода обратился к выдержкам из Уложения и Новоуказным статьям 1669 года, которые оправдывали применение пытки, и приказал пытать обвиняемого, чтобы установить, был ли предварительный умысел. Мужчина принял 43 удара кнутом, но не отступил от своей истории. Но девушку не пытали, «потому что чревата». Что не помешало бить ее «без пощады» батогами вместо кнута – за развратную жизнь. Было решено отпустить девушку на поруки, но она была пришлой и не смогла найти никого, кто бы поручился за нее, так что ее просто отпустили. Беременность упоминается в указе 1637 года, постановившем, что беременных женщин можно было казнить только спустя шесть недель после родов[398].

Принадлежность к высшему классу только в некоторых случаях освобождала от пытки. В 1683 году Ивана Юрлова обвинили в том, что он избивал и пытал своих крестьян, причем один из них умер. Юрлова вызвали на допрос, он все отрицал и заявил, что крестьяне напали на него. Воевода поверил ему и отпустил, не пытая. В январе 1686 года бояре – судьи Приказа сыскных дел отчасти учли особые обстоятельства сына боярского. Они выслушали показания ряжского дворянина Василия Гаврилова сына Левашова: тот отрицал, что приказал сыновьям побить соседа и сломать ему руки и ноги, потому что якобы подозревал его в поджоге своих полей. Однако на очной ставке свидетели ему противоречили. Судьи вынесли решение на основании только допросов, не прибегая к пытке. Они выговорили Левашову за отрицание вины, стремление без надобности сменить судебную инстанцию и за самоуправство, когда следовало сообщить о поджоге властям. Не пытая, Левашова приговорили к казни за предумышленное убийство. По другим делам видно, что дворян могли пытать. В 1672 году, когда вокруг Тулы не прекращались разбои, следователь Приказа сыскных дел доложил, что провел четыре пытки подозреваемых и по крайней мере один из них был сыном боярским. Сегодня нас шокирует, что при назначении пыток не учитывался возраст, ни детский, ни престарелый. В деле 1674 года обвиняемый назван «детиной», но его пытали и казнили за убийство[399].

Практика расследования уголовных дел демонстрирует, что судьи и их дьяческий персонал много знали о пытке и смотрели на нее здраво, применяли нечасто и строго по закону. Редкостная документация о работе одного судьи, якутского воеводы Матвея Осиповича Кровкова, с февраля по август 1684 года показывает, как он принимал решения, применять пытку или нет. В августе он допрашивал обвиняемого об умысле: мужчина забил другого насмерть в кабаке, но заявил, что защищался и никакого умысла не было. То же самое он утверждал под пыткой кнутом. Известно много дел, в которых Кровков не использовал пытки. В феврале он допрашивал мужчину по такому обвинению: якобы он жил с женщиной во грехе и участвовал вместе с ней в шаманском колдовстве. Мужчина отрицал и что вступал с женщиной в половые отношения, и что участвовал в шаманских ритуалах. На этом кончаются сохранившиеся материалы дела; если конец его не утерян, можно считать, что воевода поверил его словам и не считал, что расследует дело о колдовстве, иначе он должен был бы пытать обвиняемого. В мае воевода провел устный допрос старца из местного монастыря, который объявил «слово и дело» (то есть обвинение в измене). Кровков допросил людей, названных старцем, и уже был готов их пытать, как старец раскаялся и признал, что выдумал все, будучи пьян. Этот воевода прибегал к пыткам только в случаях преступлений, за которые полагалась смертная казнь. Сходным образом в комплексе из более 120 дел из Тобольска о мелких нарушениях и уголовных преступлениях (1639–1643) пытку использовали только в 20 делах по самым серьезным преступлениям[400].

Преднамеренное убийство, автоматически означавшее смертную казнь, так же автоматически означало пытку. В 1644 году воевода Верхотурья расследовал страшное убийство: местный гулящий человек Ивашка закрутил роман с женой другого мужчины, и обманутый муж Федька угрожал ему. Поэтому Ивашка проник в дом Федьки и убил его в постели, пока тот спал рядом со своей женой. Воевода допросил Ивашку и женщину и отправил обоих на пытку. Ивашка признался в убийстве, но отрицал, что жена убитого имела к этому отношение. Она отрицала не только соучастие, но и половую связь с Ивашкой. Из Москвы пришло распоряжение Сибирского приказа пытать обоих во второй раз, «накрепко», чтобы решить вопрос о соучастии и предварительном умысле убийства. На этом сохранившиеся записи этого дела заканчиваются.

При рассмотрении подобного дела в 1644 году Сибирский приказ удовлетворился одной пыткой: в Тобольске захребетного татарина допросили, а затем «накрепко» пытали за убийство другого татарина. Обвиненный признался в убийстве, но сказал, что это был результат ссоры, а не продуманного намерения убить, и никто больше не был замешан. Сибирский приказ принял его показания и приговорил к отсечению левой руки. В июне 1649 года в Ефремове после допроса женщина призналась под пыткой, что убила мужа по наущению любовника. Проконсультировавшись с Москвой, ефремовский воевода получил приказ: писать воеводе соседнего Ельца, чтобы тот арестовал и прислал в Ефремов любовника женщины для очной ставки перед пыточными инструментами. Если они не признаются, перейти к жестокой пытке. Данные под пыткой показания следовало прислать в Москву[401].

В этих случаях роль Москвы варьировалась – от присылки руководящих вопросов до вынесения приговора, а столичный надзор обеспечивал еще одно ограничение пытки и проведение должной процедуры. Однако судьи должны были работать самостоятельно (см. главу 7), и целый ряд дел показывает, как судьи систематически проходят по всем законным ступеням процедуры допросов без контроля из центра. В 1674 году в Кадоме местный судья провел полный процесс расследования: осмотр трупа, устный допрос, одну пытку из двадцати ударов, обращение к отрывкам из Новоуказных статей 1669 года, – и лишь после этого вынес приговор о смертной казни; он не обращался в Москву за разрешением провести пытку или за одобрением приговора. В 1684 году в Белоозере судья провел три пытки и вынес приговор, указывая в документах даты пыток и количество ударов и обосновывая приговор выдержками из Уложения и Новоуказных статей. В данном случае скрупулезное внимание к процедуре придавало законность всему процессу[402].

Судьи редко проводили три пытки, если одна или две подтверждали признание и не выявляли сообщников. Когда в 1643 году в Тобольске пытали конного казака за убийство жены, он сослался на пьянство, признался, что зарезал ее, но не имел предварительного намерения и даже не помнил, как это сделал. Москва прислала приказ выпороть его кнутом за непреднамеренное убийство. В 1692 году в Белоозере крестьянина обвинили в том, что он забил жену до смерти. На устном допросе он заявил в свою защиту, что такие побои – приемлемое наказание за непослушание, и отметил, что местный священник похоронил ее, зная, что она умерла от домашних побоев. Эти показания он повторил и под пыткой (23 удара кнутом и несколько встрясок). Воевода пытался узнать дополнительную информацию от соседей, но все сбежали, так что он решил дело, не консультируясь с Москвой: приговорил мужчину к сечению кнутом за непреднамеренное убийство. В 1697 году четырех мужчин обвинили в том, что они забили человека насмерть. Судья вынес приговор на основе показаний на устном допросе, показаний свидетелей и одной пытки[403].

С другой стороны, в одном деле могли проводить три пытки, чтобы заставить упорного обвиняемого говорить, выдать новую информацию, прояснить показания или подтвердить раскаяние. Например, в июне 1683 года воевода Соли Камской подверг трех чердынцев допросу и трем пыткам огнем по обвинению в убийстве. Они признались, что изнасиловали женщину и избили ее, но отрицали, что убили ее умышленно, ссылаясь на пьянство. В 1672 году один воевода доложил, что провел четыре пытки, расследуя преступления банды грабителей в округе Тулы – это очень много для не политических преступлений[404].

Судьи привычно прибегали к пыткам, чтобы установить умысел и обстоятельства преступления, даже если они уже располагали признанием. В апреле 1649 года якутский воевода получил ответ из Москвы. Речь шла о тунгусе, убившем другого тунгуса. Воевода допросил обвиняемого и провел пытку, чтобы подтвердить показания о самозащите. Сибирский приказ не принял заявление о самозащите, но согласился с тем, что убийство было непреднамеренным. Тунгуса приговорили не к казни, а к битью кнутом, несмотря на то что община требовала крови[405].

Эти примеры показывают, что применение пытки следовало установленной процедуре, но все же не существовало последовательной системы в том, когда надо использовать пытку, как часто или насколько сурово. Судья и приказные часто меняли места службы и приносили практику гибкого судебного следствия вместе с собой. В некоторых случаях рассудительность судей была на руку истцам и ответчикам, но в том, что касается пытки, она могла обернуться против них. Этот вывод особенно относится к наиболее тяжким преступлениям: измене, ереси и вообще преступлениям против религии и колдовству, когда пытка подозреваемых была почти неизбежна.

Пытка в делах о наитягчайших преступлениях

Когда расследовалось дело о наитягчайшем преступлении, все ограничения, о которых шла речь выше, вступали в противоречие с одержимостью государства, стремившегося уничтожить любую оппозицию. С одной стороны, судьи сталкивались с ограничениями, если дело оказывалось слабым: например, М. Лэпмен установил, что в 1600–1649 годах при расследовании «слова и дела» (обвинения по которым часто оказывались безосновательными) пытка использовалась в 15 % всех дел, и еще в считаных единицах дел была угроза пытки[406]. С другой стороны, когда важность дела затмевала все остальное, следствие располагало ужасающей свободой в причинении боли любой степени.

Дела о колдовстве демонстрируют чрезмерное применение боли, вероятно, потому что считалось, что лишь боль может победить демонов, овладевших ведьмой[407]. Весной 1647 года мужчину, заподозренного в колдовстве, подвергли 42 ударам кнутом, затем ему обрили голову, «и вода на голову лита» и «огнем зжен накрепко». Это дело кончается челобитной обвиняемого: он просит выпустить его из тюрьмы, потому что он «лежит во гноище и в дряхлости, в великой нужде, вконец погиб». Драматичное дело об одержимости и колдовстве в Лухе длилось с 1656 по 1660 год: вторая пытка мужчины состояла из сечения кнутом, обжигания раскаленными клещами и медленной пытки водой. В 1690 году двух мужчин обвинили в том, что они навели порчу на множество людей: их пытали кнутом и огнем[408].

Ни пол, ни статус не спасали от рук палача. В 1647 году старую женщину обвинили в колдовстве и пытали кнутом и водой, но судья остановился на 11 ударах, а «больше того пытать не смели, потому что стара»», что, однако, не помешало ему позже провести вторую пытку из 12 ударов и огня. По тому же делу пытали двух женщин помоложе, мать и дочь. В первой пытке мать вынесла 30 ударов, а дочь – 25, к тому же обеих жгли огнем и подвергали пытке водой. В 1649 году судья доложил, что обвиненная ведьма была «стара и слепа, с пытки обмирала» (теряла сознание). Он не смел ее «всякими пытками пытать… чтоб она с пытки не умерла». Хотя среди обвиненных в колдовстве мужчин было больше, чем женщин, судьи без колебаний пытали женщин. В 1638–1639 годах расследовали вызвавшее сильное беспокойство дело по обвинению в колдовстве против царицы. Десять женщин, работавших в кремлевских мастерских, перенесли пытку, некоторые – огнем. Шесть женщин пытали один раз, двух – дважды, одна вынесла три пытки, и еще одна – четыре[409].

Центральные приказы тщательно наблюдали за следствием по важным делам, но стремились в первую очередь получить показания, а не проследить, чтобы подозреваемым не причинили избыточного вреда. Например, в 1693–1694 годах у жителя Козлова нашли «воровское заговорное письмо от ружья». На допросе и под пыткой он признался, что хранит его уже десять лет как оберег, а что там написано, он не знает, потому что не умеет читать. Воевода доложил обстоятельства дела в Москву в августе 1693 года, а в январе 1694-го получил приказ «будет он пытан одножды или двожды, пытать втретьие по Уложенью» и выяснить, откуда он взял письмо; затем следовало доложить не только результаты допросов под пыткой, но и количество ударов. Исполнительный воевода отписал, что мужчину уже пытали дважды: 11 июля 1693 года (20 ударов) и 23 июля (50 ударов). Все же провели третью пытку (60 ударов и огонь), на которой мужчина повторил все то же самое. В марте 1694 года Москва отправила распоряжение продолжить мучения: следовало сжечь письмо на спине обвиняемого, выпороть его кнутом безжалостно (несомненно, с целью уничтожить слова) и отправить в вечную ссылку[410].

Религиозные отступники, как и обвиненные в колдовстве, заслуживали самого жестокого обращения, чтобы изгнать демонов. Самые ранние сведения о преследовании еретиков относятся к судебным записям конца XV–XVI века. Д. Голдфранк полагает, что церковь, опираясь на законодательные памятники, включавшие в себя некоторые нормы римского права, не останавливалась перед использованием пытки[411]. В некоторых случаях пытка при расследовании преступлений против религии ограничивалась кнутом. В 1657 году в Ростове Великом мужчину обвинили в проповедовании еретических идей. Его и двух его учеников пытали, но довольно мягко, по меркам религиозных преступлений: семь, восемь, десять ударов кнутом. И, наоборот, во время одного из многочисленных допросов протопоп Аввакум получил семьдесят ударов кнутом, но при этом его не пытали огнем. В большинстве случаев пытка не ограничивалась мучениями на дыбе. Около 1666 года в деле, связанном с капитоновщиной, следователи выделили главного подозреваемого, некоего Вавилу. Когда он отказался говорить, его пытали кнутом и раскаленными клещами. Так же пытали и свидетелей, говоривших против него. Самая ужасная пытка ожидала руководителей секты и людей, которые знали больше других. В 1683 году двух мужчин пытали по подозрению в том, что они приводили в секту новых членов. Каждый из них вынес сто ударов, огонь и раскаленные щипцы «многажды». Одному из них добавили «многие встряски», усиливая мучения на дыбе[412].

Светские преступления против государства тоже расследовались с применением пытки. По ряду дел (1581, 1613, 1614, 1621 и многие другие годы), касавшихся людей, схваченных на западной границе и обвиненных в шпионаже или переходе на сторону врага, следствие велось с пыткой, целью которой было получение информации. Например, в декабре 1613 года холмогорский воевода доложил, что допросил под пыткой пойманного украинского стрельца («черкашенина») о действиях его полка в ходе столкновений Смутного времени. В январе 1614 года он доложил данные под пыткой показания пленных литовских солдат и добавил, что один литовец и тот украинец умерли под пыткой. В 1621 году появляется интересная деталь: «Будет [обвиненный в измене. – Примеч. авт.] не больно пытан, и его велеть еще пытати; а будет больше того речей не переменит, и его велеть повесить». В том деле человека пытали третий раз «накрепко», огнем, а затем казнили[413].

В серьезных делах по обвинению в «слове и деле» стандартно использовали разные виды пытки: кнут, встряски на дыбе и огонь, и, как и в делах о колдовстве, судьи иногда проводили больше обычных трех пыток. Например, в 1627 году обвиняемый вынес 100 ударов кнутом при десяти встрясках, его трижды подвешивали над огнем, но все равно он не дал показаний, которых хотели судьи. Когда его жгли в четвертый раз, он признался. В 1626 году обвиняемый подвергся пяти пыткам, в том числе кнутом, горячими клещами, и мало того – ему сожгли один палец на ноге. В деле, длившемся в 1638–1639 годах, мужчина вынес восемь пыток, из них три огнем. В 1659 году воевода доносил, что провел с особенно упорным заключенным восемь пыток, из них три с огнем[414].

В этих делах много страха и страданий. Один обвиняемый по уголовному делу признался, что выдумал «слово и дело», боясь более жестокой пытки; другой оклеветал человека, чтобы его самого перестали пытать. Зачастую пытка не приносила ожидаемых результатов. В 1635 году группа высокопоставленных следователей приехала из Москвы в Новгород, чтобы расследовать обвинения в тайном сговоре с врагами-литовцами, в который якобы вступили люди местного архиепископа и близлежащий монастырь. Допросы шли несколько месяцев, десятки людей отвечали на вопросы, а некоторые были подвергнуты пытке. Церковный статус не спасал от дыбы. Двое монастырских служек, два иеродьякона, два старца и даже архимандрит монастыря пережили многократные пытки кнутом, огнем, встрясками. Следователей не волновало, что двое обвиненных – старики восьмидесяти лет, слепые и слабые. Одного мужчину пытали, считая, что он симулирует потерю сознания, но за все время мучений он так и не пришел в себя. Следователи доложили в Москву, что один человек умер во время пытки. Доказать измену им так и не удалось[415].

Все же злоупотребления при расследованиях «слова и дела» не были систематическими. Москва аккуратно, пошагово прописывала действия своих следователей и местных судей и требовала отчетов о результатах каждого этапа. Так в 1627 и 1629 годах два воеводы отправили в центр распросные речи и запрос на разрешение использовать пытку. В другом деле 1629 года болховский воевода допрашивал узника, который заявил о «слове и деле». Воевода отправил показания в Москву и получил указания проводить пытку и выяснить, не было ли в действиях обвиняемого измены, других преступлений и были ли сообщники[416]. В 1629 году в деле о крестьянах, которые несколько раз переходили западную границу и возвращались обратно, местные воеводы допросили их и ожидали указаний из Москвы. Им приказали допросить обвиненных по отдельности «у пытки» (при виде пыточных инструментов), а затем пытать. Главных подозреваемых вызвали в Москву, допросили в Разрядном приказе, а затем отдали дело на решение царю. Только по царскому распоряжению подозреваемого пытали второй раз. В 1644 году местный воевода доложил о трудностях: обвиняемый отказывается говорить и на устных допросах, и когда воевода приказал его «поднять на пытку» (но еще не пытать). Воевода писал в столицу: «Пытать я его без твоего государева указу не смел». Из Москвы пришло распоряжение: обвиняемый должен записать свой рассказ на бумаге. Если он откажется, следует показать ему инструменты пытки. Если это не поможет, тогда разрешается перейти к пытке. Судья выполнил эти пошаговые инструкции и доложил итоги первой пытки – тогда ему прислали разрешение провести вторую. В материалах дела 1638 года записано, что, когда судья показывал обвиняемому пыточные инструменты, то зачитывал вслух царский приказ[417].

Государство прибегало к суровому насилию, несмотря на то что обвинения в «слове и деле» часто оказывались голословными. Поэтому неудивительно, что суды забывали обо всех ограничениях, когда расследовалось открытое восстание. Мы обсудим кары за восстание в главе 16, здесь же рассмотрим только применение пыток. Собрание документов о городских восстаниях 1648 года показывает, что пытку использовали очень часто. Царь Алексей Михайлович приказал всем боярам посещать проходившие в Москве пытки. Двух зачинщиков пытали по крайней мере дважды, устраивали очные ставки, били кнутом и жгли огнем. Один из них получил 33 удара кнутом на первой пытке и 16 на второй. В Курске по меньшей мере сорок обвиненных (среди них 20 крестьян, 10 стрельцов, один сын боярский, губной староста и другие) были допрошены под пыткой кнутом и огнем. В Устюге Великом под пыткой были допрошены более семидесяти пяти мужчин и женщин и еще многих допросили без пыток; от мучений умерли один крестьянин, один горожанин и два стрельца[418].

В.И. Буганов, изучавший восстание 1662 года, показал, что царь приказал следователям «розыскивать на Москве и роспрашивать, и пытать всякими розными пытками жестокими накрепко». Использовали кнут и жжение огнем. Большие группы людей допрашивали по несколько раз, забыв обычай допрашивать по одному. В целом под следствием оказалось больше восьмисот человек в Угрешском монастыре, Москве и Коломенском. Наиболее важных обвиняемых отправили в Москву, где их пытали жесточайшим образом. В столице допросили 707 человек, 39 из них пытали (около 5,5 %), причем одного – трижды, пятерых дважды и всех остальных по одному разу. В среднем большинство пыток включало в себя 25 ударов кнутом, но в некоторых случаях могло доходить до 50 и 60 ударов. Учтя и остальные расследования, Буганов высчитал, что было допрошено более 1700 человек, 196 прошли пытку (около 11 %), причем пытки повторялись несколько раз с большим количеством ударов. Опираясь на эти цифры, можно предположить, что пытали самых строптивых или важных обвиняемых и свидетелей и что в делах о государственных преступлениях практически не было ограничений на применение пытки[419].

Если верить современникам-иноземцам, с бунтовщиками против царя обходились безо всякой жалости. Один из них сообщает, что с апреля по июнь 1671 года Степан Разин претерпел ужасающие пытки: сечение кнутом, такую дыбу, что у него разрывались суставы, жжение каленым железом и бритье волос на макушке головы, чтобы капать на обритое место холодной водой, «что, говорят, вызывает великую боль». В 1689 году в разбирательстве со сторонниками царевны Софьи пытку применяли даже к окольничему Федору Шакловитому. Пытку прошли по крайней мере 15 стрельцов из числа его сторонников, причем некоторых, по словам одного источника, пытали водой[420]. К 1696–1698 годам Петр Великий уже прибирал бразды правления в свои руки. Когда же он встретил серьезное противодействие от перебежчика Янсена, заговорщика Циклера и стрельцов, восставших в 1698 году, уже были выработаны шаблоны следственных действий и казни. Как Петр распоряжался ими и как их менял, мы рассмотрим в главе 18.

Размышления о пытке

Московское законодательство, как и правовые нормы других стран Европы раннего Нового времени, стремилось предотвратить злоупотребления. Но, по сухому замечанию Э. Питерс, «четко направленная, ограниченная и регулируемая строгими правилами закона и правовой теории, пытка быстро огрубела в мире правоприменения и закостенелых работников судебной системы»[421]. Греческие и римские юристы отвергали пытку на том основании, что боль вынудит даже невиновного человека признаться в чем угодно. Эта критика отозвалась в реформах эпохи Средневековья и раннего Нового времени. Европейские критики XVI–XVII веков утверждали, что человек сможет вынести такую боль только в силу происков дьявола[422]. И тогда, и сегодня защита пытки строится на двух основаниях. Одно сопоставляет суровость пытки с ужасом преступления и утверждает, что пытка защищает общество от зла. Второе ставит пытку в один ряд с другими практиками данной культуры, касающимися боли. Л. Силверман связывает французскую пытку в раннее Новое время с разными смыслами, которые имела боль в западном христианстве: боль как подражание мукам Христа облагораживала, и Господь защитит невинных. И в то же время христианство учило, что боль свойственна человеческой жизни как следствие первородного греха и что в судебном контексте боль можно использовать, чтобы преодолеть тщеславие и своенравие и вытянуть из человека правду. Правда воспринималась как нечто воплощенное, физически сидящее внутри человека, и извлечь это нечто наружу можно было с помощью боли. Андрей Берелович утверждает, что московские судьи прибегали к пытке, даже когда у них были многочисленные свидетельства вины, в силу иррациональной веры в духовное превосходство мучений над простыми человеческими показаниями[423].

Жители Московского государства не записывали свои рассуждения о том, для чего они используют санкционированную государством боль, но само применение мучений показывает, что они верили в истинность показаний, данных под пыткой. Стоит ли и нам в это верить? Приведенные выше дела записаны столь коротко и равнодушно, что читатель может поверить в то, что под пыткой люди говорили правду. Может быть, это верно для людей, которые даже под пыткой не желали себя обвинить, и наоборот, для закоренелых негодяев, которые в самом деле совершали преступления, в которых сознавались на дыбе. Но остальных процесс пытки мог сломить, и обвиняемые оговаривали все новые и новые жертвы. Истоком злоупотреблений было отсутствие разработанной процедуры пытки и определения того, что значит пытать «накрепко». В Москве не составили систематического пособия по пытке, подобного «Каролине», и даже в Европе такие учебники не были всеобъемлющими. Снова обратимся к Питерсу: судебные чиновники «не всегда имели систематическое образование, и вряд ли сдержанные ученые мнения и академические трактаты когда бы то ни было сильно влияли на них, разве что для магистратов и палачей они были судебным идеалом»[424]. Нехватка регулирования в законодательстве открывала широкие возможности: местные служители могли пытать безо всякой системы, а в худшем случае – безгранично.

В конце концов, вопрос о том, почему суды прибегали к столь травматичному и насильственному методу допроса, возвращает нас к московской идеологии. Описанный здесь мир пытки – это ужасная обратная сторона образа царя как благочестивого и милостивого монарха, именно эта сторона обязывает суверена применять насилие против злодеев. Действуя от лица царя, судьи защищали простого человека от преступлений, охраняли духовную чистоту царства, пытая отвратительных еретиков и колдунов, заключивших союз со злыми духами. Сила принуждения доходила до крайностей кровопролития, если это было нужно, чтобы защитить царство от измены и ереси. Следует считать, что судьи и палачи верили, что данные под пыткой показания истинны, что совершаемые ими процедуры приносили справедливость и защищали невинного и что эти грубые насильственные меры были необходимы. По сути, судебная пытка охраняла московскую «священную общность» и утверждала справедливость царственного насилия[425].

Глава 7. От расследования к приговору

В 1660 году татарский князь Нурмамет-мурза Кулунчаков обвинил темниковского воеводу Кирилла Полуэктовича Нарышкина в коррупции при решении дела о спорной земле, сенных покосах и быке: «Для своей бездельной корысти не против [то есть не в соответствии. – Примеч. авт.]… Соборного Уложенья». Кулумчаков бил челом о пересмотре, и дело было взято в Приказ Казанского дворца. В результате Нарышкин не понес никакого наказания; впоследствии он, наоборот, сделал блестящую карьеру[426]. Но данный инцидент показывает, что тяжущиеся играли активную роль в движении своих дел. В решение исков были вовлечены истцы, ответчики, их родня и общины, не говоря уже о судьях. Тяжущиеся могли вмешиваться в процедуру суда, судьи могли действовать независимо или обращаться за рекомендациями в приказы. В этой главе мы изучим вопрос об автономии судей и использовании тяжущимися апелляции и мирового соглашения.

Независимость судей

Иностранцы рисовали противоречивую картину судопроизводства в России. Дж. Флетчер писал в 1590 году: «Здесь нет ни одного, кто бы имел судебную должность или власть, переходящую по наследству или основанную на грамоте, но все определяются по назначению и воле царя, и судьи так стеснены в отправлении своей должности, что не смеют решить ни одного особенного дела сами собой, но должны пересылать его вполне в Москву, в Царскую Думу».

Другие представляли воевод на местах и приказных чиновников сатрапами, наделенными неограниченной властью. Йодокус Крулль, писавший в самом конце XVII века, провозглашал, что «царь один… назначает и смещает магистратов… при них имеется дьяк, или секретарь, и иногда еще один заседатель вместе с ними; они разбирают все вопросы, произнося окончательное и абсолютное решение по всем делам, и имеют все полномочия приводить в действие свои приговоры, вовсе не дожидаясь апелляции». Дж. Перри, работавший над своим сочинением в 1710-х годах, считал, что в России «все зависит от воли судьи: опираясь мнимым образом на какyю-нибудь cтатью закона, он может направить его по произволу своему в ту, или другую, сторону». Как цинично замечал Перри, даже если воеводы должны были передать решение по смертному приговору Москве, «всегда вопрос представляли так, что наказание было согласно их желанию». Многие наблюдатели подчеркивали всевластие царя, признавая, что по любому решению можно было подать ему апелляцию[427].

Отступая от стереотипа о деспотизме, эти иностранцы ухватили динамизм, свойственный московскому делопроизводству: судьи были автономны, но за центром всегда оставался контроль, а судящиеся стороны могли воспользоваться правом апелляции. В стремлении дать судьям полномочия вершить суд без задержки законы подчеркивали, что те должны принимать решения самостоятельно[428]. Судебники и 1497, и 1550, и 1589 годов ориентируют старших судей на вынесение приговоров и осуществление наказаний вплоть до смертной казни, а судьям низших рангов советуют передавать решение на усмотрение первых (но историки не обнаруживают свидетельств, что те так поступали); губные старосты получали сходные полномочия: «А списков в розбойных и в татиных делех старостам и целовальником на Москву к бояром к докладу не посылати, а вершити им розбойные и татиные дела по сему наказному списку» (Медынский губной наказ 1555 года) [ст. 14]. В другом месте этого наказа добавлено (от имени царя), что «то [ответственность за казнь преступников. – Примеч. авт.] есми положил на ваших душах»[429]. Региональные уставные грамоты 1488 года (Белоозеро) и 1614 года (Устюжна Железопольская) и воеводские наказы, как правило, дают судьям установку наказывать виновных в крупных преступлениях без ссылки с центром (имеются региональные вариации); наказы напоминают воеводам, что сам факт их назначения государевым указом дает им власть, использовать которую они должны в соответствии с теми или иными законодательными установлениями. По наблюдению В.Н. Глазьева, «объем полномочий губных старост по наказам из Разбойного приказа различался, как это было у воевод». В указах часто встречаются наставления управлять «смотря по тамошнему делу», но это означало: в рамках закона[430].

В продолжение тринадцатилетней войны с Речью Посполитой издавались указы, усиливавшие власть судей. Так, 25 мая 1654 года ответственным за охрану правопорядка в Москве было указано арестовывать преступников, проводить расследования и вешать их «не писав о том к великому государю о указе». С той же суровостью в сентябре 1655 года полковым воеводам было приказано «вешать безо всякого переводу» ратных людей, которые будут разорять и жечь селения и угонять в плен людей на местности, через которую они проходят или на которой располагаются. С нарастанием социального недовольства в 1660-е годы инструкции местным агентам власти становятся все более настойчивыми. Указ 1661 года, по которому в Смоленск был направлен стольник для сыска убийства солдат, пополнявших хлебные запасы гарнизона, давал ему полномочия вынести приговор и осуществить наказание «по нашему указу и по Соборному Уложенью». Наказ 1667 года московским объезжим головам давал им право «черным и всяким обычным людем за непослушанье чинить наказанье, бить батоги и отсылать не на большое время в тюрьму»; если же проступок совершат «служилые и всякие ратные люди», то следует вынести их дело на рассмотрение вышестоящего приказа[431]. Новоуказные статьи 1669 года специально подчеркивали автономию сыщиков и губных старост в наложении смертной казни: «А будет кто по своим винам против указу великого государя и Уложенья и градцких законов доведется смертныя казни, и тех воров казнить смертию вскоре, не отписывая о том великому государю к Москве». В 1679 году воеводу, принимавшего губные дела, инструктировали в тех же словах: «Будет кто по своим винам, против нашего в. г. указу, и Уложенья, и градцких законов, и Новых статей, доведется смертные казни, и тех воров казнить смертию вскоре, не описываясь о том к нам, великому государю»[432]. Общероссийский наказ сыщикам беглых крестьян и холопов марта 1683 года предписывал им вешать беглых, уличенных в таких тяжких преступлениях, как поджог и убийство, немедленно в назидание другим. Наказ 1683 года в Казань добавляет, что, если у сыщика окажутся невершеные дела, то их следует передать в центр, а в остальном самостоятельно чинить суд и расправу[433].

К концу XVII века в наказах воеводам особенно часто проговаривается их обязанность вершить суд на месте; в первую очередь это характерно для Сибири. Тюменский воевода, например, получил в 1699 году приказ не останавливаться перед наказанием и даже смертной казнью ссыльных, уличенных в тяжких преступлениях. Сибирским воеводам было велено распорядиться о выборах в отдаленных поселениях старост, десятских и целовальников для надзора за порядком, чтобы они докладывали приказчику, который мог проводить расследования, решать дела и накладывать наказания, о нарушениях и даже уголовных преступлениях («воровство»). Если судьи в городах, ведавшихся в Тобольске, не могут решить дело, они должны обращаться не в Москву, а к тобольскому воеводе, говорится в наказе в этот город[434].

Царские грамоты ограничивают судебную автономию воевод лишь в немногих случаях, одним из которых, что неудивительно, были дела по наитягчайшим преступлениям. На западной границе воеводы должны были бороться со шпионажем, перебежчиками и подозрительными пришлецами; им было наказано «сыскивать накрепко», с применением пытки, а затем направлять показания в Москву. Сибирским воеводам надлежало поступать так же, а кроме того, следить за нарушениями законов о торговле[435]. Иногда в грамотах подтверждалось самоуправление некоторых сообществ: шляхты и горожан, захваченных у Великого княжества Литовского, украинских казаков; судьи, назначенные из Москвы, не должны были вмешиваться в местное судопроизводство, если оно не давало сбоев[436].

Во всем этом очевидно радение о том, чтобы предоставить судьям определенную свободу действий, невзирая даже на постепенно усиливающийся в течение XVII века бюрократический контроль государства над обществом. Противоречие между контролем из центра и сохранением широких полномочий у агентов власти на местах приводило к своеобразной эквилибристике компромиссов, которой занимался даже в остальном авторитарный Петр Великий. Указные грамоты местным властям в его время демонстрируют еще больше доверия к судьям: начиная с 1706 года они наставляют воевод управлять по закону, инструкциям прежним воеводам и собственному суждению. К этому наказу инструкция ингерманландскому воеводе 1707 года добавляет, что ему следует сноситься с комендантами других городов, если в том будет нужда[437]. Для централизованного государства было необходимо, чтобы чиновники реально выполняли свою работу в соответствии с обязанностями.

Практика решения дел

На практике судьи Московского государства в полной мере пользовались делегированной им властью для решения дел так, как им подсказывало собственное правосознание в рамках закона[438]. Хорошим примером является деятельность судей на Белоозере, поскольку они уверенно работали без лишних обращений к центру. Так, например, в 1628 году белозерский воевода слушал дело о небольшой краже, нападении и побоях. Он расспросил тяжущихся по обвинительной процедуре, снесся с коллегами из губной избы и нашел, что ответчик давал ложные показания. Белозерские судьи решили множество дел об убийствах. В 1613 году процесс был проведен в инквизиционном формате, и ответчик был объявлен виновным на основании своих показаний. В 1615 году воевода И.В. Головин прибег к пытке, чтобы добиться признания в убийстве, и так решил дело. В 1638 году судья допустил мировое соглашение в деле об убийстве. В 1692 году воевода также решил дело, не обращаясь к московской власти: он выслушал показания, в том числе под пыткой (23 удара и одна встряска), и, хотя ему не удалось добыть показаний свидетелей, так как все крестьяне бежали от судейских чиновников из села, он посчитал обвиняемого крестьянина виновным на основании его признания. Того приговорили к битью кнутом и отдаче на поруки, поскольку смерть погибшей, его жены, причинилась от его чрезмерных побоев, а намерения лишить ее жизни у него не было[439].

В арзамасском регионе судьи проявляли похожую решительность. Они инициировали разбирательства с последовательными ступенями расследования («сыск»); посылали людей на осмотр мертвых тел и для ареста подозреваемых; проводили допросы с пыткой и без; писали воеводам смежных областей о содействии в расследовании[440]. В одном кадомском деле, длившемся с 1674 по 1677 год, воевода провел весь процесс, включая расспросы и пытки, обосновывая их ссылками на Соборное уложение. Пересмотрев доказательства и сверившись с выдержками из «градских законов» и Новоуказных статей, он приговорил ответчика к смерти и сам наблюдал за отсечением ему головы. Подобным же образом воевода Доброго на степном пограничье решил в 1681 году несколько дел, не обращаясь в Москву. Он наказал двух детей боярских за уход из полка без его разрешения, а двух других – за прием беглых крепостных[441].

Если обстоятельства дела были необычными, воеводы обращались за помощью в Москву. Сюда относятся, в частности, и случаи, когда воевода считал, что обладает достаточными полномочиями. Так, вятские воеводы в 1682 году доносили, что столкнулись с преступлением, которое было настолько вопиющим – архиепископского келейника зарезали до смерти прямо «у ворот» собственного дома воеводы, – что они поспешили казнить злодеев, совершивших это, и повесить их вдоль дорог, чтобы другим «было неповадно». Они утверждали, что первоначальный наказ позволял им распоряжаться о смертной казни, но теперь Посольский приказ, которому они подчинялись, велел сажать уголовных преступников в тюрьму и дожидаться решений из Москвы. Воеводы с волнением оправдывали свое решение о казни. Москва ответила подтверждением их самостоятельности.

В деле 1696 года была подтверждена автономия козловского воеводы Ивана Меньшого-Колычева. Его приговорили к выплате компенсации за бесчестье сыну боярскому, которого он приказал бить кнутом за неявку на службу в полк. Пострадавший утверждал, что был бит «без великого государя указу», но Колычев заявил протест: воеводский наказ-де обязывал его наказывать опоздавших. Разряд изучил дело и поддержал Колычева: действительно, сын боярский явился «в нетях», а действия воеводы соответствовали его инструкциям. Несправедливое решение о бесчестье было аннулировано[442].

Воеводы обращались в центр, когда им не хватало собственных знаний. Так, в деле 1635 года на Белоозере розыск и пытка обеспечили признания трех человек в предумышленном убийстве. Но вскоре воеводу завалили сообщениями об огромных суммах долгов, оставленных убийцами. Не желая в таких обстоятельствах прибегать к смертной казни, воевода запросил совета в Разбойном приказе. Там подтвердили обвинительный приговор и приказали воеводе счесть долги и пени; он должен был обеспечить выплату компенсации вдове убитого, но остальные долги оставить без внимания. В 1656 году воевода временно завоеванного Вильно посчитал себя вправе расследовать убийство, принять решение о виновности обвиняемого и приговорить его к повешению. Но когда с ходатайством за него обратилась городская община, указывая, что он не был раньше замешан в тяжких преступлениях, воевода написал об этом в Москву, где поддержали смягчение приговора[443].

Законы специально предписывают судьям обращаться к вышестоящим органам в третьем типе таких случаев – когда судья не может решить запутанного «спорного дела». Если и приказу не удается помочь, то решение передается царю и боярам[444]. Котошихин, чье изложение придворной политики соответствует картине, рисуемой Соборным уложением, описывает подобное движение трудных дел по инстанциям. О том же говорят и некоторые указы: в 1675 году указ требовал, чтобы дела сидельцев, уже долгое время заключенных в тюрьму, были решены, «а которых больших дел вершить и колодников свобожать не мочно», о том докладывать царю. То же требование видим и в наказе сыщику, направленному в 1683 году в Казань. В некоторых воеводских наказах конца века единственной причиной обращаться к центральной власти за вынесением приговора назван случай, когда воеводы не могут найти соответствующих делу законов[445].

В некоторых делах одновременно проявляется возможность обращения наверх и стремление центра обеспечить самостоятельность судей. В 1693 году в Севске двое детей боярских били челом на солдата в убийстве их брата, но натолкнулись на встречный иск в том, что они взяли правосудие в свои руки, преследовали убийцу, а когда не смогли его поймать, избили его жену и двух братьев, один из которых от этого скончался. Не зная, что с этим делать, судья просил помощи. Из Разряда его заверили, что он может сам вынести решение, а если это окажется невозможным, то передать дело на усмотрение царя[446]. Сходным образом в 1669 году переяславль-рязанский губной староста отправил в Москву расспросные речи по делу о конской краже, но приказ потребовал от него действовать самостоятельно, не посылая ответчиков в Москву, и принять решение «по нашему, [великого] государя, указу и по Уложенью и по грацким законом безволокитно». Затем ему следовало уведомить Москву об исходе дела. В 1682 году Разбойный приказ велел кадомскому воеводе закончить дело, лежавшее без движения с 1675 года из-за нераспорядительности темниковских воевод. Воеводе следовало получить документы по делу и обвиняемых у нерадивого воеводы, завершить расследование и «указ учинить [то есть вынести приговор. – Примеч. авт.] по указу великого государя и по Соборному Уложенью и по грацким законом и по новым статьям [1669 год. – Примеч. авт.], чево хто доведетца»[447].

Часто судьям требовалась помощь в толковании законов. Например, в 1656 году женщину нашли виновной в убийстве мужа, но свекор попросил о решении дела миром, простив ее и ища для нее милости. Севский воевода запросил в Разряде, как поступить с этим делом. Разрядные судьи, в свою очередь, обратились к царю, обозначив при этом, что в Уложении специально оговорена казнь погребением заживо для жены, убившей мужа, даже если родичи будут умолять о милости. Сходным образом в 1676 году белевский воевода представил в Разряд дело о краже из казны; в приказе воеводе объяснили, что именно нужно спрашивать у обвиняемого на пытке. В то же время память была послана в Разбойный приказ о разъяснении тонкого места в законодательстве: в Уложении не нашлось релевантных норм о наказании за кражу из царской казны, применять ли закон о разбое? Разбойный приказ вынес этот вопрос на рассмотрение царя, и от его имени боярская комиссия постановила, что наказание за татьбу является в данном случае подходящим[448]. Во всех приведенных случаях приказы поддерживали самостоятельность местных судов.

Как показывает последнее дело, бояре и царь являлись высшей инстанцией, к которой могли обращаться судьи. В 1686 году яренский воевода представил трудное дело на рассмотрение Новгородской четверти. Человек признался в убийстве, но утверждал, что некто подстрекал его к совершению преступления. Приказ обратился по этому делу к царям-соправителям и царевне Софье, указывая, что и Соборное уложение, и Новоуказные статьи 1669 года предписывают за предумышленное убийство смертную казнь, а последние конкретизируют, что это должно быть отсечение головы. Цари и Софья передали дело боярам, которые решили, что убийцу следует казнить (не сказано, каким способом) там же в Яренске[449].

Но с убийствами судьи проявляли бóльшую осторожность, как мы видим по делу 1655 года в Вильно. Воевода арестовал, допросил и нашел виновными нескольких крестьян, застреливших на дороге его посыльщиков. Он тут же предал смерти трех из них «для устрашения», а об остальных послал запрос в Москву; та приказала их тоже повесить. В делах об убийстве судьи часто стремились получить подтверждение своим решениям у центральной власти. Когда воеводы самостоятельно вели процесс, часто доходя и до пытки, они все результаты расследования отсылали в Москву, чтобы там вынесли окончательный вердикт. Так поступали даже администраторы таких отдаленных мест, как сибирские города, невзирая на инструкции управлять самостоятельно[450]. Это неудивительно: человекоубийство было высшей точкой для судебной системы, если не считать государственных преступлений, а смертная казнь являлась слишком решительной мерой, и, наверное, воеводы были правы, пытаясь спихнуть с себя ответственность. Центральная власть не всегда отклоняла запросы воевод; часто, наоборот, она утверждала свой контроль, беря решение дела в свои руки и требуя от местных управителей отчета об исполнении приговора[451]. Судьи охотно пользовались своей самостоятельностью в делах, требующих телесного наказания, а иногда и смертной казни, но их неуверенность в правомерности применения последней в значительном числе случаев позволяет сделать вывод о наличии некоторой напряженности, характерной для такого типа централизованного государства.