Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Центральный контроль в делах о наитягчайших преступлениях

Дела о наиболее вопиющих политических и религиозных преступлениях центральная власть обычно брала под свой контроль. Для расследования религиозного инакомыслия она часто направляла специальных сыщиков и целые комиссии, действовавшие через голову местных судей. Центральный контроль заметен и в разбирательствах о «слове и деле», часто вполне невинных случаях оскорбления самодержца, которые, однако, воспринимались со всей серьезностью. Судьям постоянно напоминали о должной последовательности в ведении процесса – устный расспрос, повальный обыск, затем пытка, – часто требуя отчета о первых двух этапах перед переходом к последнему, чтобы получить разрешение на пытку[452]. Некоторые дела по политическим преступлениям демонстрируют, насколько пристально при этом наблюдала за деятельностью местных воевод московская власть. Например, хлыновский воевода (Вятка) в 1651 году доносил, что один вотяк в кабаке «поругался иконе» – «ударил по той иконе рукою». В расспросе тот признал, что совершил эти поступки, будучи пьян. Воеводы послали в Москву запрос, что делать. Новгородская четверть приказала обвиняемого «расспросить накрепко» о его намерениях и о сообщниках, «а не скажет правды, и его пытать»; о результатах отписать в Москву. В то же время сам вотяк бил челом о крещении, скорее всего, чтобы избежать наказания, о чем воеводы также не преминули донести в столицу; ответа в бумагах не содержится. В 1686 году веневский воевода столкнулся с таким происшествием: молодой человек ворвался в тюрьму, избил сторожей и освободил сидельцев. Воевода собрал показания пострадавших и отправил их в Москву. В Разряде посчитали ситуацию настолько тревожной, что велели воеводе соседней Тулы послать людей в Венев на помощь расследованию (отставных тульских детей боярских и подьячих). Во многих делах находятся протоколы допросов, посланные воеводами в центр для определения дальнейших шагов[453]. Поддерживая такую постоянную переписку, центральная власть только и могла контролировать должностных лиц и предотвращать злоупотребления, а также обеспечивать подавление правонарушений политического характера.

Автономия сторон в суде: апелляция и мировое соглашение

Тяжущиеся и подсудимые также могли влиять на ход разбирательства, используя такие стратегии, как перенос дела в другую инстанцию, жалоба на предвзятость судьи, заключение полюбовной сделки. В рамках первой стратегии в Московском царстве был возможен выбор подсудности, поскольку иерархия судебных учреждений не была ясно определена и не проводилась в жизнь. Теоретически дела следовало начинать на местном уровне, но дети боярские считали своим правом выносить свои дела на суд Разрядного приказа; некоторые группы служилых людей, такие как личный состав полков нового строя, по идее, были подсудны ведавшим ими приказам. Приказы часто принимали к рассмотрению дела, которые, вообще-то, следовало решать в своих городах, и люди пользовались этой небрежностью. Так, в 1662 году на Белоозере воевода и губной староста, совместно расследуя дело об убийстве, осмотрели труп, арестовали и допросили обвиненного в преступлении крестьянина, который утверждал, что речь идет о самозащите. Но помещик этого крестьянина подал прошение, чтобы делом занялся Разбойный приказ, и белозерские власти туда его и передали. В том же году мать убитого рейтара била челом напрямую в Рейтарский приказ, из которого на Белоозеро пришло требование прислать дело и арестованных обвиняемых в Москву, поскольку это дело подлежало решению в этом приказе с самого начала. Подобным же образом в 1683 году сын боярский, обвиненный в насильственных действиях по отношению к своим крестьянам и даже в их убийстве, попытался избежать преследования по месту жительства, заявив, что о своих инцидентах с крестьянами уже донес напрямую в Разбойный приказ. Но, поскольку документально доказать это утверждение он не смог, рассмотрение дела продолжилось на Белоозере[454].

В одном деле хорошо видно, как смена инстанции могла помочь ответчику избежать строгости закона. В июне 1669 года И.П. Трубников бил челом на Белоозере, что его брата убил в Севске сын боярский по имени Копылов. Трубников уже пробовал бить челом в Севске, и над Копыловым там уже началось следствие. Но, как жаловался теперь Трубников, Копылова там отпустили, и вот он уже у себя дома на Белоозере. Когда Копылова привели, он сказал, что в Севске его освободили на поруки с тем, чтобы появиться осенью на суде в Разбойном приказе. В ноябре и декабре Трубников снова жаловался, что Копылов все еще на свободе; полно, да судили ли его вообще в Москве? Снова вызвали Копылова – он утверждал, что судился в Москве и дело было закрыто, но соответствующей бумаги у него не нашлось. Тогда белозерский воевода, видимо, утомленный шестимесячным уклонением Копылова от суда, написал в Разбойный приказ с просьбой о подсказке и инструкциях[455].

Одним из базовых прав участника процесса было право жаловаться на злоупотребления должностных лиц. Истцы могли бить челом о передаче дела от судьи, которого они подозревали во вражде или в поноровке противоположной стороне (ответчики такого права были лишены). Эту норму приводят уже законы о губной системе середины XVI века; ее подтверждают Соборное уложение и Новоуказные статьи 1669 года. Передача дела другому судье не разрешалась лишь в некоторых случаях, например при челобитье на земельных писцов[456]. Истцы активно пользовались своим правом; например, один сын боярский в 1696 году успешно бил челом о передаче убийственного дела против одного из своих крестьян от шацкого (из-за «прежней ссоры» с ним) соседнему воеводе в Инсаре. Но воеводы не готовы были так просто расставаться с судебными пошлинами. В 1681 году Кирилло-Белозерский монастырь жаловался, что, хотя ведание в уголовных делах над его пошехонскими вотчинами было отнято у пошехонского воеводы из-за «прежних ссор и недружбы», но тот отказывается подчиняться этому распоряжению. Разбойный приказ послал ему строгий приказ отступиться. В 1690 году воевода Переяславля-Рязанского получил дело, которым до него занимались как минимум два других воеводы, отведенных сторонами на основании предвзятости[457].

И истцы, и ответчики могли подать челобитную напрямую царю, если они чувствовали, что в решении дела была замешана коррупция; это право гарантирует еще законодательство XVI века. Тульский посадский человек в 1667 году отважно утверждал, что его неприятель из земляков сговорился с двумя судьями Разбойного приказа, чтобы вызвать его по сфабрикованному уголовному делу; сам же он утверждал, что дело не было уголовным. Ответ приказа в данном случае был быстрым, но совсем не по вкусу челобитчика, возможно, из-за высокого статуса обвиненных им судей: боярина В.С. Волынского и стольника В.Ф. Извольского. Дело передали в Разряд, и тот вынес решение против посадского, да еще и приговорил его к компенсации бесчестья обвиненным судьям. Иногда челобитчики просто выражали несогласие с приговором. Так, в 1647 году один ливенец протестовал против необходимости платить чрезмерные, по его мнению, пени, за то, что его крестьяне убили другого человека. Петр I подтвердил эту традицию апелляции, разрешив (в 1699 и 1700 годах) подавать жалобы на несправедливо решенные дела напрямую царю[458].

Истцы иногда вклинивались в середине процесса, в некоторой степени смешивая разные аспекты права апелляции. Так, белозерский священник, в 1691 году обвинивший посадского человека в избиении, бил челом о передаче дела, когда уже начались допросы. Он утверждал, что опрошенные воеводой свидетели (тот вел дело в инквизиционном формате) были расположены против него, как если бы процесс шел по состязательной схеме, в которой допускался отвод свидетелей. Не смутившись таким смешением жанров, ответственный приказ (Дворцовый судный) принял дело, в том числе освидетельствование ран, приказы о приводе обвиняемого и свидетелей, расспросные речи и поручные записи, а затем вынес решение в пользу истца[459].

Кроме того, стороны часто вступали в действие, для того чтобы поторопить ход разбирательства. Это соответствует праву, дарованному как минимум губными грамотами 1555 года – «исцы… учнут бити челом и на пытку просить – и старостам тех людей… велеть пытати», но, кажется, противоречит направленности розыскного процесса на то, чтобы обеспечить судье контроль над ходом дела[460]. Тем не менее такие примеры встречаются довольно часто. Распространен был запрос на применение пытки; видимо, стороны предвосхищали то, что дьяки предписывали в качестве следующего этапа расследования, или они сами верили, подобно судебной системе, в эффективность этой процедуры; а может быть, и то и другое. Мы встречаем требование пытки в сибирском «убойственном» деле 1644 года и в делах 1687 и 1689 годов. Стороны могли делать и другие запросы; так, в 1647 году сын боярский бил челом, чтобы местный губной староста выслал запись повального обыска в Москву, так как дело лежало без движения уже больше двух лет. В 1673 году брат убитого человека подал прошение о проведении повального обыска. Господин убитого крестьянина в 1680 году сообщал, что расследование застопорилось на стадии очных ставок, и просил о его возобновлении[461]. Иногда истцы сами предлагали вердикт. В частности, помещик, крестьяне которого были обвинены в измене, бил челом в 1629 году, уже под конец обширного дела, чтобы их отправили в ссылку. Это вмешательство, похоже, побудило суд завершить дело. Сходным образом в 1686 году муж обратился в суд с просьбой о вынесении обвинительного приговора его жене в деле о ее развратном поведении, поскольку она была известна вольностью нравов[462].

Общины и корпорации могли подавать в Москву и коллективные челобитные. Например, когда женщину в 1647 году обвинили в убийстве мужа, восемь детей боярских из ее города отправились в столицу на ее защиту; они объясняли, что ее вынудило действовать таким образом ужасное обращение покойника. В Москве приняли это к рассмотрению и в итоге смягчили ей приговор. В сходном проявлении волюнтаризма белевские казаки в 1688 году послали представителя в Москву заявить протест по имущественному налогу. Но это обращение было встречено безо всякого сочувствия – Разряд решил, что казак виновен в бегстве со службы. Тот с упорством снова подал челобитную о налогах и снова ничего не добился. За уход со службы его велели бить батогами и отослать домой[463].

Как мы отмечали выше, стороны часто шли на мировое соглашение, даже когда это не разрешалось уголовным законодательством; подобный запрет отражал «тройственные» принципы правовой системы, а возможно, и воздействие теории римского права, ставившей букву закона выше субъективных условий[464]. И в Европе, и в Русском государстве потребовались столетия, чтобы вкус к «власти закона» сумел прочно привиться; стремление решать дела миром – как по прагматическим, так и по моральным причинам – наблюдалось во многих архаических (и даже современных) сообществах. Все стремились избежать расходов, вражды и превратностей судебного разбирательства – и семья, и община подталкивали ссорящихся к примирению. В правовой практике Европы раннего Нового времени, даже там, где римское право начинало возрождаться – в Англии и Испании, – законы побуждали судей начинать с предложения о примирении; французских судей XVI века инструктировали принимать мировые соглашения даже в случаях, когда закон запрещал это. Б. Ленман и Дж. Паркер, изучая постепенный переход европейского права ко все более современным, более буквальным формулировкам, пишут тем не менее, что на практике до суда доходили лишь самые ожесточенные споры, «которые либо становились слишком важными для сторон, либо им оказывалось слишком сложно решить их любым другим путем»[465]. В раннее Новое время суды в Европе и в России находились в ситуации конфликта между властью закона и народными представлениями о правосудии. В рассмотренных нами делах, даже когда, по мнению судебных властей, дело затрагивало государственный интерес, как в случаях с убийствами, некоторым удавалось добиться мировой.

По-видимому, судьи соглашались с просьбами о мирном урегулировании, если речь не шла о профессиональных преступниках или предварительном умысле. Хотелось бы, чтобы в этих делах было больше подробностей, но и в наличном варианте часто бывает достаточно деталей, указывающих на совместные издержки сторон, что может означать проведение ими негласных переговоров, стоящих за подобными соглашениями. В одном раннем деле, относящемся к 1560-м годам, две обители сумели закончить миром дело об убийстве монастырского слуги, когда виновная сторона согласилась заплатить долги покойного и возмещение ущерба его монастырю. Сходным образом было решено дело и в 1577 году: виновная сторона взяла на себя судебные пошлины и, что существенно, возмещение вдове и родне убитого. Государство не претендовало на что-то большее, чем обычная пеня («головщина»). В другом деле решение также предусматривало обеспечение для близких погибшего. Три человека: двое подьячих и пушкарь в 1635–1636 годах были признаны виновными в убийстве другого подьячего с целью похитить у него деньги. Под пыткой они сознались, что заранее с полным намерением планировали это. Но затем вмешалась вдова, объявив, что ее муж был покрыт долгами; тогда воевода приказал убийцам заплатить эти долги. Все трое подписали со вдовой мировую, оставляя на волю царя любое наказание («пеню»; но не последовало никакого). Здесь, таким образом, несмотря на доказанный умысел, дело не дошло до смертной казни. Кроме того, закон предусматривал, что если крестьянин убьет другого крестьянина непредумышленно, то его следует отдать господину погибшего в качестве возмещения; эта норма была применена в решении дела 1647 года в Ливнах[466].

Дела признают наличие государственного интереса при подобных соглашениях. Звенигородское дело 1693 года, например, содержит формулу «и впредь нам… ни в чем против сей записи нигде не бить челом и никоторыми делы не всчинать; а в вине их вольны великие государи». Но судья не удовольствовался просто фиксацией полюбовного акта между членами местной корпорации: убийцам пришлось согласиться на выплату компенсации за разграбленное имущество, долгов убитого и немалой суммы вдове и ее детям на прожиток. Иногда государство налагало и наказания. В 1644 году мать и братья убитого казака достигли мировой с другим казаком, сознавшимся в преступлении «с хмелю». Они просили: «Не вели, государь… кровь за кровь пролити». Сибирский приказ принял челобитную (в которой ничего не говорилось о возмещении), но распорядился бить ответчика кнутом на торгу, а затем отпустить на поруки. В исполненном напряжения деле марта 1648 года в Ливнах местный сын боярский признался, что убил человека в драке, обнаружив того за попыткой изнасиловать его жену. Ливенский воевода Федор Лодыженский обратился за помощью в Разряд – оттуда пришла инструкция допросить свидетелей, пытать обвиняемого и посадить его в тюрьму. Этот приказ был получен Лодыженским в июне, а в июле семья убитого била челом о милости к заключенному: его сын просил, чтобы убийцу не пытали, а велели ему заплатить долги погибшего и «поить и кормить» его несовершеннолетних детей. Разряд пошел в этом навстречу, но предписал совершить действо с исключительной символической нагрузкой: убийцу следовало «привести к казни», объявить смертный приговор и тут же милость, «вместо смерти дать живот». Далее его следовало «по торгом бить кнутом бес пощады», чтобы иным было неповадно, и отдать на поруки, «что ему Игнашковых [убитого. – Примеч. авт.] детей… кормить и долги отца их за них платить»[467]. В данном случае судья искусно применил весь арсенал словесных и символических средств, бывших в его распоряжении, для демонстрации суровости и милости, присущих царскому правосудию.

В некоторых делах не упоминаются условия, на которых, возможно, совершались полюбовные сделки. Так, мировая запись матери и бабки убитого белозерского крестьянина 1638/39 года не включает никаких условий; надо думать, истицы получили какое-то возмещение. В других столь же неинформативных делах, например, два сына боярских убили двух крестьян, а помещик убитых дал мировую запись в 1640 году. Убийцы уже два года сидели в тюрьме; их выпустили на поруки, телесное наказание не упомянуто, как и компенсация. В Белозерском уезде в 1640 году священник полюбовно, без указания каких-либо условий, закончил дело с тремя крестьянами об убийстве своего сына. В 1642 году в Новгороде крестьянин миром разошелся с монастырем, чьего крестьянина он ограбил и убил; здесь он согласился заплатить за ущерб по оценке монастырских властей[468].

Терпимость судей к полюбовным исходам отражает наложение прагматических обычаев в решении дел на нивелирующие централизаторские тенденции. Сходное переплетение формального и неформального права обнаруживается и в том, как сложно оказалось установить четкую систему инстанций для апелляции. В XVI веке процесс апелляции был не определен. Решение губного старосты, например, могли опротестовать перед воеводой, а могли отправить через его голову сразу в Москву. Челобитный приказ, созданный в XVI веке, был основным местом подачи апелляций и не имел судебных функций: он принимал прошения, часто представлявшие собой жалобы на коррупцию и несправедливость, и распределял их по соответствующим приказам[469]. Соборное уложение, запретив напрямую обращаться к царю с просьбами, тем самым ввело определенную иерархию: челобитчики должны были направлять свои тяжбы в тот приказ, которому они подчинялись. В Уложении определяется и апелляционный суд: для решения дел, с которыми не справились в приказах, «бояром и околничим и думным людем сидети в полате, и по государеву указу государевы всякия дела делати всем въместе». Впоследствии указания на заседания бояр «в палате», в «Золотой палате» или в «у расправных дел» постоянно встречаются в 1660-е – начале 1680-х годов. Некоторые иностранные путешественники говорят о боярском совете как об апелляционном суде[470]. П.Б. Браун рассматривает этот совет также как правительственную коллегию на время отсутствия царя в столице, а П.В. Седов подчеркивает именно ее апелляционные функции: когда в 1681 году была создана Расправная палата с формальным членством из 12 бояр, ни один из которых не был приказным судьей, ее задачей было рассматривать дела о коррупции в московских приказах. С началом нового царствования в 1682 году упоминания о ней становятся редкими, а в 1694 году все бояре изображены как единая группа, в случае необходимости обращающаяся за советом к царю[471]. Таким образом, апелляция существовала, причем в равной степени для местных судей и сторон процесса (по причине ли недостаточных знаний, злоупотребления властью или конфликта интересов), но ее институциональные формы не были закреплены до Петра I.

Обращения судящихся в Москву были основаны на повсеместном убеждении, что справедливость при злоупотреблениях и судебных ошибках подданные могут найти у царя. То, с каким рвением и частотой центральные приказы передавали друг другу дела, показывает, что в судебной системе понимали, насколько она хрупка по причине растянутости коммуникаций, недостатка профессионального образования, не говоря уже о корпоративном духе в судейском корпусе; постоянном соблазне взяток и взаимодействии писаного закона с своеобразными представлениями о правосудии на местах. Все эти аспекты толкали в сторону подобной гибкости. Такой образ действий судов указывает на то, что сама система была нацелена на то, чтобы обеспечить обращающихся к ней правым судом.

Вынесение приговора

Когда судьи решали дело, они совершали это «по указу великого государя», которым они были назначены на должность, и по статьям из сборников законов. Чтобы снабдить свои вердикты юридическим обоснованием, они обращались к своим сотрудникам-приказным – дьякам и подьячим. Именно этого ожидали от них и тяжущиеся стороны. Так, в 1642 году челобитчик просил о решении дела: «По своему, великого государя, уложенью свой царский указ учинить», несомненно, имея в виду указы Разбойного приказа, хранившиеся в приказной избе; судья сделал помету для подьячего: «Взять к делу и выписать из государева указу», чтобы тот отыскал релевантные цитаты. В судных делах постоянно встречаются выдержки из законов – как о процедуре, так и о наказаниях. В дело 1645 года о сыне боярском, не явившемся на суд, включен экстракт из закона 1627/28 года именно об этом вопросе; в деле 1650 года, решенном в Аптекарском приказе, имеются цитаты из двух глав Соборного уложения об измене[472]. В деле 1672 года, в котором фигурирует сыщик, посланный в Тульский уезд для поимки разбойников, правильно использована норма Уложения об отказе от данных показаний. В 1674 году в деле о нападении на объездного голову в Китай-городе суд Разрядного приказа процитировал отрывки Уложения о свидетельских показаниях и возмещении за бесчестье[473].

В русском законодательстве форма судебных протоколов не была так подробно предписана, как в некоторых европейских системах права. В «Каролине» 1532 года, например, была определена специальная терминология для вердиктов, предписывались специальные наказания и особый способ ведения записей дела для писцов[474]. В XVII веке в Русском государстве судьи с течением времени стали все полнее отражать в документах информацию о своей работе. Так, приговор 1613 года в Белоозере еще составлен с типичной лаконичностью. В нем сообщается, что по делу об убийстве судья принял решение подвергнуть обвиняемого битью кнутом на торгу и членовредительному наказанию, а вердикт обоснован ссылкой на «государев указ и Судебник» и фактом признания ответчика; но не говорится ни о каком судебнике речь, ни какая глава и статья имеются в виду. В деле 1639 года двое засечных воевод приговариваются к смерти просто потому, что «по нашему указу бояре наши [то есть приказные судьи в Москве. – Примеч. авт.] приговорили»; вердикт обоснован изложением преступлений, совершенных ими, и напоминанием об их присяге самодержцу[475].

К 1670 году канцелярии уже составляли судные дела с бóльшими подробностями. Хорошим примером является белозерское дело 1684 года. Судья, стольник и воевода И.А. Мартюхин указывает, что его приговор основан на том, что он «слушал» «подлинное дело», включая инициировавшую его челобитную, расспросные речи трех обвиняемых, их очные ставки, показания, данные одним из них под пыткой, и выдержки из законов. Отмечая, что один из подозреваемых отказался от своих первоначальных обвинений на всех трех пытках, Мартюхин сослался на законы, трактовавшие такие отказы. Он пояснял, что не приговаривает ответчика к выдаче истцу в возмещение за убитого человека, как позволял сделать закон, потому что истец подал мировую запись, в которой отказывается от такого требования[476]. Подобная детализированная фиксация в документах повышала качество судопроизводства и способствовала защите интересов и тяжущихся, и чиновников.

Дарование помилования

Хотя судьи до мелочей следовали букве закона, у них оставалась возможность проявлять гибкость для смягчения приговоров от имени царя. Рассмотрев корпус из 144 решенных уголовных дел XVII века по различным преступлениям, мы обнаружили, что примерно в пятой части приговор был так или иначе смягчен, пусть и только заменой кнута на батоги. В отличие от дел о бесчестье, где сокращение наказаний часто совершалось в пользу высших классов, освобождая их от телесного наказания[477], в уголовных делах на милость могли рассчитывать все люди независимо от чина. Обычно милость давалась без объяснений, но в некоторых случаях приведено ее обоснование. Так, в 1654 году приказной судья заменил гороховецкому воеводе смертную казнь за злоупотребления на битье кнутом и смещение с должности, приписав смягчение заступничеству царевича Алексея Алексеевича, тогда еще совсем ребенка. Нередко, как показано в главе 13, объявление царской милости происходило с театральным эффектом, совершаясь в последний момент у самой виселицы. Так произошло с казаком, убившим в 1650 году в Козлове сына боярского: воевода должен был приговорить его к смерти, привести к виселице, приготовить к казни, а затем провозгласить царское помилование. Часто дело заключалось в сострадании, как в случае 1629 года, когда было отменено лишение жизни крестьян, которые показали, что совершили убийство, пытаясь защитить ребенка от сексуального посягательства[478]. Нельзя сказать, что смягчение приговора входило в норму, но оно случалось достаточно часто, чтобы подсудимые могли надеяться на милость со стороны суда.

Источником милости мог быть не только суд – им могли стать сами стороны в процессе. Одно дело, тянувшееся с 1673 по 1676 год, заключалось в том, что два высокородных представителя московских служилых людей, Стрешнев и Толбузин, подрались у придорожного постоялого двора и последний получил серьезное ранение. Однако, уверенный в скором выздоровлении, он подписал мировую запись, в которой снимал со Стрешнева вину в схватке. Тем не менее вскоре Толбузин умер, а его семья стала бить челом об убийстве. Все же, после того как некоторое время продлилось расследование, вдова и брат погибшего подали прошение о мирном урегулировании. В ответ на такую братскую милость суд объявил, что Стрешнев «довелся жестокого наказанья безо всякие пощады», но тут же объявил помилование «для вечного помяновения отца… государева». Сходным образом в деле 1652 года священник в Курске доказывал, что его ложно обвинили в убийстве, держали несколько лет в тюрьме, от чего он совсем обнищал. Теперь, будучи выпущен на свободу, он просил о возврате своего конфискованного имущества. На это царь распорядился, чтобы тот, кому досталось это добро, сам решил, «поступится» он им или нет[479]. Вполне возможно, что семьи пострадавших высказывались за помилование ради возмещения, не упомянутого в документах, но важно, что лексика и риторика их обращений принадлежит области прощения и благодеяния.

Благоволение царя к народу в виде судебного милосердия усиливало образ государства как семьи, в которой отношения правителя и подданных регулируются не правилами общественного порядка, а личными взаимоотношениями, характерными для частной жизни. То, как часто суды прибегали к помилованию, свидетельствует, что в XVII веке существовало определенное единство между порывами к бюрократизации и риторикой общины, объединенной благочестием. Проявление этого единства можно обнаружить даже в том факте, что ни в одном случае предумышленного убийства среди решенных дел приговор не был смягчен: царь был милостив при менее серьезных проступках, но при столкновении с истинным злом использовал все свои права на суверенное насилие. Как мы покажем в главах 8 и 12, реформы Петра I ввели институты и риторику более обезличенной власти и юриспруденции, но при этом не устранили всех внутренних противоречий, присущих в XVII веке даже области уголовного права.

Глава 8. Петровские реформы и уголовное право

Петр I (годы правления 1682–1725) приложил много сил к улучшению российских законов – законность входила в его видение могущественной России, играющей более активную роль в европейской и евразийской геополитике. Его реформы продолжали тенденцию, заданную в 1680–1690-е годы, по консолидации институтов, законодательному регулированию обычной жизни, более рациональной организации судопроизводства. Все мероприятия подавались в рамках европейской риторики «регулярного полицейского государства». По словам Марка Раева, смысл «полицейского государства» – «модернизировать ради модернизации, производство ради производства и „прогресс”, а не прежние трансцендентные и этические цели». Государство времен Петра I должно было быть решительно настроено на перемены и полезно для людей. Что характерно для Polizeistaat[полицейское государство. – Примеч. ред.], Петр правил с помощью указов, издав, по одной оценке, по меньшей мере 3314 законов, касавшихся и самых обыденных дел (запрет рубить корабельные деревья, запрет пускать фейерверки в городах), и фундаментальных институциональных реформ[480]. Поучая элиту, император и его соратники щедро употребляли фразы типа «общее благо», оправдывая свои действия («понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских») и составляя «толкования»[481]. Скорость и охват перемен мешают нам понять, насколько реформы начала XVIII века продолжали прежние начинания – развивали городские и провинциальные судебные инстанции, укрепляли судебную иерархию, сужали церковно-судебное управление, вводили новые кодексы и законы (1715 год – Артикул воинский, 1720 год – Морской устав и Генеральный регламент), все шире распространяли применение инквизиционного процесса в судопроизводстве, улучшали делопроизводство и архивную систему. При этом нововведения часто опирались на зарубежные образцы, но на деле большинство судебных реформ адаптировалось к существующим институтам и практике.

Изменения в законодательстве и институтах

Петр приложил больше усилий к упорядочению российских законов, чем его предшественники, но добился меньше успеха. Между 1700 и 1719 годами царь трижды создавал комиссии для кодификации законов, появившихся после Уложения 1649 года. Ни одна комиссия не справилась с задачей, отчасти из-за отсутствия экспертов-законоведов, отчасти потому, что у наследников Петра не хватало настойчивости, чтобы довести эту работу до конца. Нового свода законов так и не появилось, и поэтому судьи в канцеляриях и на местах продолжали руководствоваться Уложением, как приказывала директива 1714 года: «Всякия дела делать и вершить все по Уложению… разве тех дел, о которых в Уложении ни мало не помянуть, а учинены на то не в премену, но в дополнение Уложения новоуказные пункты»[482]. (Вспомним, что Уложение было опубликовано и распространено весьма широко, в отличие от Новоуказных статей 1669 года.) Регулярная публикация указов облегчала доступ к новым законам. В период с 1718 по 1725 год появилось пять сборников законов и множество отдельных указов. Но работа по обеспечению институтов и служащих новыми сведениями была непоследовательной. Выходило много новых регламентов, но часто важные правила так и не появлялись, в том числе устав Юстиц-коллегии и новых надворных судов, определение квалификации судей и описание ответственности новых судебных чиновников. Не имея указаний, чиновники подгоняли старую практику под новую терминологию и организацию[483].

Артикул воинский 1715 года считается краеугольным камнем законотворческих реформ Петра, но этот опыт не отразился в деятельности светских судов. Тем не менее он весьма интересен, потому что в нем часто встречаются «толкования» к старым московским законам, остававшимся без комментария, в том числе о намерении осуществить преступление и о стандартах компетентности. В том, что касается наказаний (см. главу 12), традиций и новаций было поровну. Реформы начала XVIII века привнесли мало действительно важных изменений в судебную процедуру и не систематизировали действующее право, их целью было скорее трансформировать институциональную базу судебной работы. Названия и сфера компетенции суда могли меняться регулярно, но судьи вершили правосудие по тем же шаблонам, что и ранее[484].

Три блестящие работы П. Мрочека-Дроздовского, М.М. Богословского и Ю.В. Готье, принадлежащие золотому веку русской историографии конца XIX – начала XX века, и внушительный корпус современных работ описали три этапа судебной и административной реформ, собрав подробные сведения по архивам центральных и местных судов. Примерно до 1710 года институты уголовного права оставались в рамках московской системы приказов. С 1710 по 1719 год управление было децентрализовано путем организации восьми больших губерний. С 1719 года и до конца петровского царствования реформы восстановили централизованную власть посредством системы коллегий[485].

Эти реформы упрощали юрисдикцию в уголовном праве. Попытки в 1680-е годы создать единое подчинение всех приказов не увенчались успехом, и в конце XVII века государство предприняло новую попытку[486]. В 1702 году была расширена роль Преображенского приказа в решении политических дел. Для улучшения городского управления в 1699 году была создана центральная Ратуша, следившая за городским самоуправлением (земскими избами) крупных городов – эти избы могли решать дела даже о насильственных преступлениях[487]. Ведавшие судопроизводством приказы Москвы были объединены: рассмотрение не тяжких преступлений было отдано новому Судному приказу, а тяжких – Стрелецкому приказу[488]. Что касается местного управления, то в 1701–1702 годах упразднили Разбойный приказ и губную систему и передали решение уголовных дел воеводам под надзором Разрядного приказа. Воеводам должны были помогать выбранные дворяне, как было в старых губных избах, но эта затея провалилась. Как и в Московский период, сыщиков и отряды солдат привлекали для борьбы с преступностью, поиска беглых крепостных и прочей помощи воеводам в полицейской работе[489]. Это значит, что на этом первом этапе реформ делались попытки сосредоточить борьбу с преступностью в одних руках.

Для ведения Великой Северной войны (1700–1721) требовались люди и средства, и правительство решилось на децентрализацию. В 1708 году империю разделили на восемь губерний во главе с могущественными губернаторами, ответственными прямо перед Сенатом, созданным в 1711 году. Многие центральные приказы были закрыты, а за счет их штатов пополнили губернские правления. Анисимов считает этот шаг «катастрофой», потому что был уничтожен профессиональный контроль, прежде осуществлявшийся приказами. Центральная Ратуша была закрыта, а городские ратуши подчинены непосредственно губернаторам. Основной территориальной единицей внутри губерний оставался уезд во главе с комендантом, хотя в некоторых крупных губерниях создали промежуточную единицу – провинцию с обер-комендантом во главе. Судебная система следовала этому делению: от комендантских судов через провинциальные (если наличествовал этот уровень) до губернского суда и Сената как высшей инстанции[490].

Несмотря на децентрализацию, на этом губернском этапе реформ сохранились многие старые обычаи. Во-первых, утверждая, что коллегиальное судейство Московского времени не работало («старые судьи делали что хотели»), указ 1718 года вновь ввел принцип коллегиальности, приказывая принимать решения методом голосования и согласия большинства. Во-вторых, сохранялась московская традиция «выборной» службы всех слоев общества, от дворянства до крестьян. Указом 1713 года в губернских центрах создавались ландраты – советы дворян, выбранных дворянами же; а в 1715 году ландраты появились и на уездном уровне. Сначала их обязанностью было устанавливать и собирать подушные налоги, но в суматохе быстрых реформ ландраты получили судебные и административные функции. Тем не менее Д.О. Серов находит в этих реформах прогресс и утверждает, что они создали более единообразную и упорядоченную судебную систему на местном уровне[491].

Губернский этап реформ заложил основу для новой централизации и более тонкой организации судопроизводства. Около 1718 года по иностранному образцу (в основном шведскому и ливонскому) были созданы двенадцать коллегий, разграниченных по функциям и подчиненных Сенату. В них устанавливалось коллегиальное управление президента коллегии и его сотрудников, включая избранных советников. Губерний стало одиннадцать, их поделили на провинции (всего 45). Во главе провинции стоял правитель со старомосковским титулом «воевода». В 1719 году вышла «Инструкция, или Наказ воеводам», написанная в духе амбиций Polzeistaat: воевода должен создавать институты народного здравоохранения, попечения и образования, а кроме того, решать множество традиционных административных, судебных, военных и фискальных задач. Провинции были поделены на дистрикты, исполнявшие разнообразные фискальные и полицейские обязанности, подобно прежним губным избам, управление в них было возложено на земских комиссаров. В городах восстановили централизованное правление по образцу 1699 года: в 1721 году для надзора над самоуправлением (магистратами) крупных городов был создан Главный магистрат. Магистраты получили определенную автономию и широкие фискальные, административные, полицейские и судебные полномочия[492].

Сверхзадачей третьего этапа реформ было создание независимой судебной иерархии инстанций и разделение институтов и персонала административной и судебной властей. По словам Д.О. Серова, тогда в России были впервые созданы «общие суды» для всех дел и всего общества, несмотря на то что сохранялось много специализированных судов для особых преступлений (против религии и государства, о земельных спорах) и для отдельных социальных групп. Новая Юстиц-коллегия стала центром судебной работы (под апелляционным контролем Сената) – в нее вошли семь старых судебных приказов. Коллегии подчинялись надворные суды, число которых достигло двенадцати, надворным – провинциальные суды, переименованные из ландратов в канцелярии судных и розыскных дел. Судьями назначались и русские, и иностранцы, и последовал приказ перевести русские и иностранные своды законов, чтобы каждый судья знал все относящиеся к делу законы. Получившуюся четырехуровневую систему (местные суды, надворные, Юстиц-коллегия, Сенат) можно считать большим достижением[493].

Петровские законы побуждали судей и тяжущихся действовать в рамках новой иерархии, что продолжало тенденции, заложенные в допетровской России. Уже указы 1700 года велели обращаться в «нижние» суды по всем делам за двумя (позже тремя) исключениями, когда можно было обратиться непосредственно к царю: угрозы в адрес монарха, измена и воровство из государственной казны. Апелляция в вышестоящие суды дозволялась, как и в XVII веке, только в «самых важных и спорных» делах. Память Белозерскому ландрату, составленная в марте 1721 года, приказывала решать все дела в местном суде, отправлять дела в надворный суд в Ярославль лишь в том случае, когда не было никакой возможности вынести решение на месте, и не обращаться напрямую в Юстиц-коллегию. Чтобы решить проблему смены суда по капризу судившихся, закон запретил обращаться в вышестоящий суд, минуя суды первой инстанции, и переносить рассмотрение дела в другой суд того же уровня, если не шла речь о предвзятости суда к одной из сторон. Однако требовалось доказать предвзятость суда, и это требование было строже, чем в Уложении[494]. Возможность обратиться к монарху по-прежнему играла против судебной иерархии. В 1722 году Петр объявил, что народ упорствует в подаче челобитных царю, «не дая нигде покою», несмотря на то что он «Коллегии и Канцелярии, Губернии и Провинции, и во оных Нижние и Надворные суды учредить… изволил», и поэтому он создает пост рекетмейстера, который будет принимать жалобы на несправедливые решения и бюрократические проволочки. Однако Сенату было дозволено обращаться напрямую к Петру в случае особо запутанных дел. Но и в 1724 году Петр жаловался, что народ подавал прошения сразу ему или его придворным. За неуважение судебной иерархии Петр грозил телесными наказаниями и даже смертью[495].

И все равно новую иерархию судов современники ценили ничуть не больше, чем предыдущую. Юстиц-коллегия создавалась как суд для рассмотрения апелляций, но часто служила судом первой инстанции даже для сравнительно не важных дел. Люди по-прежнему игнорировали местные инстанции и ехали судиться в Москву. Сенат, который должен был бы разбирать апелляции по решениям Юстиц-коллегии, почти не занимался этой работой, сосредоточившись на проблемах управления[496].

Разделение суда и управления оказалось невыполнимым, и в начале 1722 года нижние суды были включены в местные канцелярии. Серов считает, что новые суды оказались слишком слабыми, а воеводы традиционно были весьма могущественными. Нижним судам сохранили некоторую автономию де-факто: вместе с чиновником дела должны были разбирать два выборных асессора из дворян; на деле занятые воеводы передавали асессорам всю судебную работу. Кроме того, эти суды оставались под надзором и контролем надворных судов и Юстиц-коллегии, что способствовало некоторой независимости от исполнительной власти[497].

Большой след оставила реформа по особому контролю дел о преступлениях, караемых смертной казнью в военных и гражданских судах. Она продолжала возникшую в XVII веке тенденцию по ограничению смертной казни. В указе 1721 года этот шаг объяснялся задачей избежать неправедных тяжелых наказаний из-за нехватки сведений. Петр повелел, чтобы надворные суды и Главный магистрат изучали все приговоры к смерти и каторге, вынесенные нижестоящими судами. Утвержденные казни совершались на местах. Преступления о подкупе и коррупции изучались с особым вниманием. В 1721 году Петр приказал, чтобы Сенат утверждал и он сам лично подписывал наказания за крупное воровство из государственной казны. После его смерти в 1725 году вторичное рассмотрение смертных приговоров сохранилось[498]. Нам, так же как и современникам Петра, эти судебные реформы кажутся хаотичными, но они ввели новые принципы и утвердили часть устоявшихся обычаев.

Изменения в судебной процедуре

Когда историк, изучающий Московское царство, обращается к петровской эпохе, изменения сразу бросаются в глаза, даже документы выглядят совершенно иначе. Всего лишь за одно поколение изменились почерк, формат и сам язык судебных записей. Евгений Анисимов считает, что перемены были необходимы, поскольку приказная система была неэффективной и не справлялась с возрастающим объемом работы. Ричард Уортман полагает, что реформа делопроизводства была частью проекта по созданию регулярного полицейского государства[499]. Но, кроме того, эти перемены продолжали устойчивую тенденцию по улучшению ведения документации и формированию профессиональной бюрократии – чиновников, знающих законы и способных последовательно и справедливо управлять государством при помощи рациональных методов работы с документами.

Указ 1697 года объявил, что пора менять процесс обвинительного «суда», потому что им злоупотребляют бесчестные «ябедники и составщики же, воры и душевредцы», «и за теми их воровскими и ябедническими и составными вымыслы и лукавством в вершенье тех дел правым и маломочным людем во оправдании чинится многая волокита, и напрасныя харчи, и убытки, и разоренье». Была изменена процедура рассмотрения дел о мелких преступлениях с причинением «обид и разоренья», чтобы предотвратить такие нарушения, как лжесвидетельство, подачу надуманных дел, подкуп свидетелей. Этот указ отменил очные ставки, установил правила, по которым можно было отвести свидетеля, и разрешил принесение клятвы[500]. В 1723 году закон «О форме суда» ввел новые перемены: отныне все данные в суде показания должен был записывать секретарь суда, причем записи должны были стать упорядоченными. Судившихся следовало допрашивать «по пунктам», а их ответы записывать в одинаковых тетрадях, по одной на каждого судившегося. По образцу европейского розыскного процесса секретарь брал на себя функции обвинителя и собирал документы дела для судьи. Делая акцент на упорядоченной процедуре и ведении протоколов, эти реформы приблизили все процессы к инквизиционной модели[501].

Все эти реформы проводились чрезвычайно быстро. Предписанная форма письменных вопросов и ответов «по пунктам» появляется в тяжбах, рассмотренных в данном исследовании, к 1724 году, иногда в виде таблицы, разделяющей вопросы, ответы и резюме, в котором подробно отмечены показания обвиняемых и свидетелей пункт за пунктом. Эту форму использовали при устных допросах, пытках и очных ставках[502].

Прочие улучшения делопроизводства также служили более упорядоченному рассмотрению дел. С 1690-х годов реформы развивались в трех направлениях: централизация производства документов, изменение их формуляра и улучшение рабочего процесса и профессионального поведения в канцеляриях и местных учреждениях. Первые результаты появились в конце 1699 года, когда уничтожили систему площадных подьячих, составлявших любые документы от челобитных до завещаний и купчих крепостей на землю[503]. Официальной целью этой отмены было желание не прибрать прибыль от этой работы, а утвердить подлинность документов: в указе устанавливались правила для подписи свидетелей и ведения нотариальных «крепостных» книг. Сразу после этого указа, в первый день первого года по юлианскому календарю, то есть 1 января 1700 года, Петр I объявил, что все официальные документы («крепости») теперь необходимо составлять в Московской Ратуше, а в городах – в земских избах. Отныне площадным подьячим разрешалось составлять только челобитные об апелляции[504]. Несомненно, эти распоряжения повергли документооборот в хаос, и через год последовали новые перемены, что было весьма в духе Петра.

Январский указ 1701 года показывает, что результатом описанных мер стало повышение цен и рост коррупции по сравнению с тем, что было при площадных подьячих. Вернули писцов на Ивановскую площадь в Кремле, но теперь из них сделали государственное учреждение из 24 подьячих под руководством четырех бывших писцов с той же Ивановской площади. Указ устанавливал, что все документы для правительственных учреждений должны составляться здесь, а не в канцеляриях. В провинциальных городах следовало создать аналогичные конторы в управлении воевод и должность инспекторов, подчиненных воеводе, чтобы надзирать за их работой. Закон настойчиво запрещал всем частным лицам писать документы или нанимать для этого кого бы то ни было, кроме указанных писцов, что повышало государственный доход за счет подати за все три категории документов. В конце концов надзор сосредоточили в Крепостной конторе, входившей в Юстиц-коллегию. Здесь была централизована регистрация документов, контроль над сбором податей и управление местными «нотариальными конторами». К середине 1720-х годов на местах работали 230 крепостных контор, в каждой был инспектор и несколько писцов[505]. Так на базе прежней системы была создана подчиненная законам нотариальная служба.

В те же годы проводилась реформа документооборота, преследовавшая двойную цель – обеспечить подлинность документов и извлечь прибыль. Она началась с учреждения в январе 1699 года, накануне Северной войны, гербовой пошлины, призванной приносить доход. Вводился стандартный размер официальных документов: в канцеляриях оформляли гербовые бумаги трех размеров, каждый в свою цену, со штемпелем в виде двуглавого орла. С характерной петровской энергией указ приказывал канцеляриям немедленно начать работать по новым процедурам, угрожая «жестоким наказаньем», конфискацией земли и другими формами «конечного разоренья» тем чиновникам, кто затягивал с переходом на новые формы, и челобитчикам, использовавшим неправильную бумагу. Последовали указы, регулирующие продажу такой бумаги, устанавливающие цены и объявляющие подделку бумаги с печатью равной подделке денег, что каралось смертью[506].

Чтобы улучшить делопроизводство, старые свитки заменили на тетради. С типичным для законов поучением указ объясняет, чем тетради лучше: при записи на столбцах много бумаги расходуется впустую, поскольку текст писали только на одной стороне. Столбцы расклеиваются от влажности, их часто съедают мыши. При многолетнем хранении свитки часто теряются. Но тетради лежат стопкой, их можно переплести в книги, которые хранятся намного лучше. Документы за один год следует переплетать в один том, в уголках страниц ставить их номера, а в названии книг указывать типы документов, чтобы подьячие могли легко найти нужное дело. Готовые документы должны были подписать воевода, подьячий или дьяк[507].

Эти изменения также были введены очень быстро. В рассмотренных делах до 1701 года включительно сохранялось пользование простой бумагой и столбцовой формой, что понятно, поскольку было непросто передать новую информацию и бумагу на границы империи. Но к 1704 году дела из Арзамаса, Шацка и других мест на Средней Волге велись уже в тетрадях[508]. Предполагалось, что все страницы тетради будут написаны на гербовой бумаге, но в известных нам делах «орленая» бумага начинает преобладать только около 1720 года. Одно дело, тянувшееся с 1714 по 1720 год, велось без единого листа гербовой бумаги, а в другом деле 1720 года гербовая бумага была использована всего несколько раз. Поскольку указ 1719 года разрешил использовать обычную бумагу, если были уплачены пошлины, вероятно, эти документы принимали как законные[509].

Самый почерк и язык документов тоже изменились. Арзамасские дела 1704–1727 годов демонстрируют то, что А.Е. Чекунова назвала «полисемией» старой и новой терминологии. В тексте петиций 1715 и 1718 годов вперемежку встречаются старые и новые термины «челобитье» и «прошение», означающие одно и то же. Новые термины для разных видов документов: «доношение», «протокол», «промемория», «экстракт» – заменили такие московские термины, как «отписка» или «указ», или начали упоминаться наравне с ними. Использование традиционных кириллических цифр продолжалось даже после введения нового григорианского календаря; применение арабских цифр для обозначения года впервые встретилось нам в записях 1727 года[510].

К тому времени как в 1720 году в Генеральном регламенте опубликовали глоссарий русских эквивалентов иностранной канцелярской терминологии, многие новые титулы, термины и фразы уже были в ходу около двадцати лет. Уже в 1702 году определили новую форму обращения для прошений, и к 1704 году мы встречаем ее в документах. Челобитные московского времени начинались традиционно в дательном падеже: «Великому государю, царю и великому князю имярек всея Руси/Великия, Малыя и Белыя Росии». Петиции петровского времени начинались новой формулой в именительном падеже: «Державнейший царь и государь милостивейший»[511]. Прочие титулы появлялись позже: начиная с января 1722 года и по меньшей мере до конца 1724 года петиции адресуются «Петру Великому, Отцу Отечества». После смерти Петра приветствие стало еще более пышным: «Всепресветлейшая, державнейшая великая государыня императрица Екатерина Алексеевна, самодержица всеросийская»[512].

К удивительным аспектам петровских реформ относится изменение почерка. Изящный курсив XVII века – скоропись – исчез, буквы стали крупнее, начертание – угловатым и вертикальным. Л.В. Черепнин приписывает это изменение влиянию гражданского алфавита, то есть упрощенному написанию букв, разработанному амстердамским издателем Петра I около 1708 года для печатания светских текстов. В то же время реформаторы петровского делопроизводства создавали новый литературный язык, который не был, как часто считается, основан на московском бюрократическом языке; скорее это была, как считает В.М. Живов, попытка вырастить из разговорных корней «простой» язык. Живов показал, что документация впитывала новый «простой» язык по мере его развития, поэтому за несколько поколений исчезла потребность в отдельном канцелярском языке, существовавшем в Московском царстве[513]. «Простой» – понятие относительное, большой поток иностранных заимствований делал понимание петровских документов непростой задачей.

Реформе подверглось и качество судебной реформы; московские стандарты продолжали ужесточаться. Например, указ 1703 года устанавливал рабочие часы подьячих в Палатке крепостных дел и штрафы за отсутствие на рабочем месте. Он же подтверждал московский запрет подьячим ходить в частные дома, чтобы писать документы без разрешения надзорного учреждения – Оружейной палаты[514]. Реформы вводили более строгие правила написания, проверки, регистрации и главное – подписания документов, чтобы можно было определить работу каждого чиновника. Ряд указов 1699–1706 годов повелел записывать все документы в канцелярские книги не позже чем через два месяца; определил, сколько поправок можно вносить в документ (снабжая их пояснениями), не переписывая его, и т. д.[515] Эти правила работали. В то время как дьяки московского времени ставили подписи на оборотах столбцов в местах склейки листов, при тетрадном делопроизводстве высокопоставленные чиновники ставили больше подписей на лицевой стороне. В арзамасском деле 1727 года подканцелярист подписался внизу каждой страницы с начала дела и до конца. Кроме того, в том же деле мы видим многочисленные подписи судей: они свидетельствовали на пытках и подтверждали приговор. В других делах встречаются пометы, гласящие, что дело проверено и записано надлежащим образом. Например, дело 1725 года было «справлено» Федором Карауловым и завизировано «за секретаря» Иваном Карауловым[516].

Стремление к упорядоченной и этичной процедуре видно в правилах, определяющих положение разных чиновников. Правила 1720 года, касавшиеся земских дьяков губернских и провинциальных канцелярий, устанавливали их рабочие часы и ответственность: содержать контору в порядке, иметь все законы под рукой, в непосредственной доступности, контролировать небольшую группу переписчиков и доводить законы до сведения всех, кто занят в судебной работе. Особенно интересно, как дьяк взаимодействовал с начальством: земский дьяк мог и даже был обязан сообщить губернатору или воеводе нужные для рассмотрения дела законы и проследить, чтобы решение было принято в соответствии с законом, а также рекомендовать отправить дело в вышестоящую инстанцию, когда это требовалось по закону. Богословский отмечал, что эти дьяки были не просто «ходячей памятью» губернатора, но и часто принимали решения сами. Писарькова добавляет, что поскольку 85 % местных администраторов петровского времени пришли в гражданскую службу с военной и не получили юридического образования, важность компетентных сотрудников канцелярии возрастала[517]. Такое сочетание судьи-непрофессионала и компетентного приказного было типичным явлением XVII века.

Попытки создать профессиональную бюрократию достигли пика в феврале 1720 года с введением Генерального Регламента. Его целью было создать единообразную последовательную организацию бюрократии как в центральных, так и в местных административных и судебных учреждениях. Регламент определил обязанности старших чиновников коллегий и канцелярий, от секретаря до нотариуса, актуариуса, канцеляриста и людей на низших должностях (гл. 28–35); описал распределение столов в канцеляриях и приказал создать архивы для документации (гл. 40–44). В Регламенте указаны наказания за нарушения, совершенные сотрудниками канцелярий (гл. 50), и присутствуют требования работать всем вместе и профессионально (гл. 55)[518]. До конца своего правления Петр поучал своих чиновников вести себя профессионально: о суде 1722 года над продажным Шафировым напоминает указ января 1724 года, содержавший требование, чтобы все гражданские служащие «в Сенате, Синоде, Коллегиях, Канцеляриях и во всех судных местах» знали закон, применяли его и не ссылались на незнание под угрозой жестокого наказания[519].

Петр I надеялся создать «дворянство мантии», бюрократическую элиту, объединяющую детей боярских и приказных, которая будет пользоваться таким же уважением, как старое военное дворянство. Для этого начали реформу образования. В январе 1714 года появился знаменитый декрет: мужчинам благородного звания запрещается жениться, не изучив «цифирь и геометрию». Менее известно, что в феврале 1714 года то же требование распространили и на дьячьих, и подьяческих детей (15–20 лет) и на представителей других низших классов (церковников, посадских, монахов), а по всей империи началось создание школ. Эти требования повторялись регулярно[520]. В 1716 году группа подьячих была отправлена в Кенигсберг изучать немецкий язык, а на «оставших подьячих» возложили обеспечение их средствами. Генеральный регламент 1720 года призывает семьи устраивать детей на военную и гражданскую службу, сообщая, что никто не поднимется на высшие гражданские посты, не получив образования – и то же самое повторяется в Табели о рангах 1722 года. С.М. Троицкий проследил, как на протяжении всего века государство продолжало, пусть и с невеликим успехом, привлекать дворян в школы и на гражданскую службу[521].

Д.О. Серов признает недостатки этой группы реформ: никакие правила не определяли квалификацию и процесс назначения и снятия судей (в набросках свода законов 1723–1726 годов было просто указано, что судьи должны быть богобоязненными, скромными и знающими). На самом деле большинство судей, назначенных в Юстиц-коллегию или надворные суды, не имели никакого судебного опыта, почти половина из них пришла в суд из армии (47 % судей надворных судов в 1719–1726 годах). Серов делает вывод, что сохранялось традиционное явление: наиболее осведомленными в юриспруденции были канцелярские бюрократы, но мало кого из них назначали полноправными судьями. Тем не менее Серов с одобрением отзывается о шагах, принятых для выделения судьи как независимого служащего и создания корпуса юристов-профессионалов[522]. Его оптимизм подтверждают собранные ниже примеры. Судебная практика Арзамаса 1719–1726 годов была стабильной и эффективной благодаря квалифицированным судьям и их сотрудникам.

Петровские судьи за работой

Появление в Арзамасе компетентных и даже профессиональных судебных работников прослеживается в первую очередь по преемственности судей. С 1716 по 1722 год, почти без перерывов, Яков Гаврилович Чертков служил в Арзамасе судьей по уголовным делам; его коллеги Стефан Киреев и Стефан Афанасьевич Нестеров тоже регулярно появляются в документах 1718–1722 годов. В ходе петровских реформ название должности Черткова изменилось с «ландрата» на «судью и стольника», но он и его сотрудники продолжали работать по-прежнему[523]. К июню 1722 года суд Черткова объединили с конторой воеводы и переименовали в «провинциальную канцелярию». Триумвират из воеводы и двух местных выборных из дворянства «асессоров» объединял административную и судебную власть. Трое мужчин выполняли эти роли целое десятилетие: подполковник воевода Стефан Семенович Челишев, а также майоры и асессоры Михаил Тимофеевич Кишкин и Федор Васильевич Засецкий. После сентября 1723 года воевода пропадает из документов, и Кишкин и Засецкий решали все дела, обычно вместе, иногда по отдельности, по крайней мере до конца 1727 года; имя Кишкина появляется в документах до 1729 года[524]. Таким образом, несмотря на смену названия, суд в Арзамасе работал стабильно и фактически независимо от административной власти. Это показывает развитие профессионального, опытного судебного персонала.

Этот персонал работал эффективно. Даже чаще, чем в конце XVII века, арзамасские судьи составляли подробные приговоры, в которых указывались обстоятельства преступления, логика принятия решения и выдержки из относящихся к делу законов. Приговоры не только читали вслух приговоренным преступникам, но и прибивали текст к столбу виселицы. Согласно современным социологическим теориям, такие нарративные изложения, будь то в литературе или в судебных протоколах, обеспечивают «сценарий», по которому люди могут понять, реконструировать и примириться с моментами коллективной или индивидуальной травмы[525]. Длинные петровские приговоры, зачитанные вслух, вполне возможно, играли именно эту роль для собравшихся в суде.

Свободные от многочисленных обязанностей местных правителей московского периода судьи хорошо исполняли свои обязанности при разделении судебной и исполнительной власти в 1720-е годы. Они работали методично, аккуратно и в установленном порядке. Возьмем для примера дело, начатое ландратом Нестеровым в феврале 1719 года, касавшееся нападения и ограбления, совершенных Иваном Кузминым и Никитой Зиновьевым. Их задержали крестьяне. Нестеров немедленно начал снимать показания и приказал сделать выдержки из нужных сборников законов и провести три пытки с интервалом в один месяц (в феврале, марте и апреле 1719 года). Затем дело не двигалось больше года, до сентября 1720-го; возможно, задержка была вызвана судебной реформой 1719–1720 годов. Когда делом занялись снова, в сентябре 1720-го, оно попало в руки стольнику Якову Гавриловичу Черткову. Он немедленно ответил на прошение Зиновьева и выпустил его 19 сентября под расписку до решения суда. На следующий день Чертков приказал представить выдержки из Соборного уложения о смертной казни, показаниях свидетелей и решении имущественных споров (гл. 21, ст. 13, 18, 20, 22, 26, 27). Спустя месяц, 17 октября, он принял решение и составил приговор – настоящий образец петровской воспитательной юриспруденции. Чертков приговорил Ивана Кузмина к смерти за покушение, причинение ран и ограбление одного человека и убийство другого, отмечая устрашение, которое должен был производить приговор и открыто цитируя статьи Уложения. Он объяснил приговор тем, что в показаниях и Кузмин, и Зиновьев независимо друг от друга сказали, что преступления совершил один Кузмин, более того, Зиновьев выдержал пытку и на дыбе доказал свою невиновность. Зиновьева освободили, но Чертков приказал арестовать другого жителя деревни, которого заподозрили в сообщничестве. Приговор объявили и исполнили в тот же день «за посадом близ каменного убогого дому», а письменную версию приговора прибили к виселице. Дело по этому убийству длилось полтора года, но судебная работа шла всего пять месяцев[526].

Так же быстро шла работа над делом, поданным в суд в феврале 1719 года. Речь шла об убийстве крестьянина Ивана Головлева. Его тело немедленно осмотрели и приказали похоронить. На этом дело застопорилось на целый год: шла судебная реформа. К 30 августа 1720 года за правосудие отвечал уже судья Чертков. Он распорядился, чтобы обвиненные в убийстве Семен Гаврилов и Семен Федотов были арестованы, а их имущество опечатано. Их привели 7 сентября вместе с другими свидетелями, всех допросили, а в начале ноября обвиняемым устроили очную ставку, две пытки в ноябре и последнюю 2 декабря. Они рассказали одну и ту же историю: Федотов налетел на Головлева, грабившего его дом, позвал на помощь, прибежал Гаврилов, завязалась драка, грабитель вытащил нож. Гаврилов убил Головлева, обороняясь и защищая дом Федотова. Два обстоятельства дела (самооборона Гаврилова и защита дома Федотова) по законам являлись оправдательными. В день последней пытки, 2 декабря, Чертков приказал сделать выписки из нужных законов и вынес решение: обвиненных оправдали, отпустили под расписку, а не на поруки, потому что они защищали себя и дом одного из них. Поскольку никто не был признан виновным, деревня, где обнаружили труп, заплатила поголовные деньги за мертвое тело – этот обычай был установлен еще в Русской Правде. Мужчин отпустили только 23 декабря, через три недели – возможно, это время потребовалось на уплату судебных пошлин. Дело длилось чуть меньше двух лет, но судебная работа шла около пяти месяцев[527].

Наконец, еще два дела об убийстве показывают, что арзамасские судьи эффективно пользовались новыми институтами судебной иерархии. В 1724 году арзамасский крестьянин донес на другого крестьянина, Тимофея Захарова сына Дроздова, якобы тот убил двух целовальников во время ограбления кабака в их деревне, и на другого крестьянина, Ивана Глаткова, убившего драгуна. Крестьянин, сообщивший о преступлениях, пытался оправдать приказчиков деревни, которые должны были сообщить о преступлениях, тем, что они якобы не знали о них. «Майоры и асессоры» Кишкин и Засецкий решили расследовать оба дела одновременно. Они арестовали Дроздова и Глаткова, приказчиков и свидетелей. Судьи допросили обвиняемых и в январе 1724 года начали их пытать. Дроздов отрицал убийство: он показал, что он и еще несколько мужчин планировали похитить деньги из кабака, но он сам стоял на улице и только помог затащить тела в телегу и бросить их «на крестьянском гумне». Во втором деле Глатков признался в совершении преступления: драгун попросился переночевать в его амбаре, а Глатков с еще двумя людьми убили его, чтобы украсть кафтан. Тело бросили в болото. Несколько приказчиков и крестьян из их деревни отрицали, что знали об этих преступлениях. На первой пытке и Глатков, и Дроздов не изменили показаний, но Глатков указал на сообщника-солдата. Им устроили очную ставку, солдата пытали, но он отрицал соучастие. Трех подозреваемых пытали второй раз в марте 1724 года; они не изменили показаний, а солдат вскоре умер от истязаний. На третьей пытке в июне Глатков и Дроздов подтвердили изначальные показания.

Вслед за тем исполнительные арзамасские судьи обратились в Сенат: они просили не совета, но помощи в связи с задержками. В 1726 году они сообщили, что местное учреждение, надзирающее за плательщиками ясака, жившими на царских землях около Арзамаса, чинило им препятствия. Несмотря на множество прошений с января 1724-го по июнь 1726 года, учреждение отказывалось прислать запрошенных свидетелей. Поэтому 3 мая 1726 года Сенат приказал арзамасскому Ведомству арзамасских дворцовых (ясачных) волостей содействовать суду, и в июне один крестьянин прибыл к судьям Кишкину и Засецкому. Работники арзамасского суда уже готовили дело к вынесению решения, согласно законам, по которым подсудимого нельзя держать больше шести месяцев в ожидании новых обвинений перед казнью, а предумышленное убийство каралось смертью. Новый реформаторский шторм затянул окончание дел до 1728 года, когда Глаткова за убийство драгуна, в котором он признался, приговорили к смерти отсечением головы. Но к этому времени ввели обязательное утверждение смертных приговоров вышестоящими органами, поэтому судьи отправили дело в надворный суд Нижнего Новгорода. Не сохранилось указаний на то, состоялась ли казнь[528]. В 1720-х годах арзамасские судьи работали скоро, опирались на компетентных подчиненных – писцов и были свободны от других административных или военных обязанностей. Как мы покажем в 12-й главе, они применяли государственно санкционированное насилие (пытки и наказания) в строгом соответствии с законом. Судебные реформы начала XVIII века привели к появлению на местах прекрасных юристов, но весь государственный проект мог рухнуть под бременем коррупции.

Проблема коррупции

Британский инженер Джон Перри, работавший в России в начале XVIII века, лично испытал влияние взяточничества в суде: «Подкуп судьи есть первый шаг, на который решаются; каждая сторона запасается деньгами, и обыкновенно тот, кто предложит больше, выигрывает тяжбу, тогда как обиженный, не имея исхода, должен оставаться довольным решением»[529]. В период петровского правления в список государственных преступлений стали включать коррупцию чиновников. Указы 1710-х годов провозглашали различие между «партикулярным» преступлением и государственным, определяя последнее через ущерб «государственному интересу». В конце концов коррупция чиновников вошла в список тех «пунктов», по которым людям разрешили обращаться напрямую к царю[530].

Петровские законы о коррупции 1714 года боролись с продажными чиновниками, которые ссылались на незнание законов: «Дабы впредь плутам… невозможно было никакой отговорки сыскать: того ради запрещается всем чинам, которые у дел приставлены великих и малых, духовных, военных, гражданских, политических, купецких, художественных и прочих, какое звание они ни имеют, дабы не дерзали никаких посулов казенных и с народа сбираемых денег брать». В 1720 году указ 1714 года повторили с комментарием: «Хотя оной его, великого государя, указ из Сената публикован и в указных книгах печатан и для всенародного ведения продаван, и ныне продают, и в губернии указы посланы», но в Сенате не сыскано записей о том, что губернии его получили. Поэтому указ, запрещающий брать взятки, повторили и потребовали от губерний подтвердить его получение. В том же году вышло еще два закона: против воровства государственного дохода и взяток. В 1722 году Петр снова разразился плачем о коррумпированности судейских работников: «Ведомо нам учинилось, что многих колодников, не только в истцовых исках, но и в великих воровствах и разбоях из тюрем отпускают подьячие из взятков, а репортуют об них судьям, будто они ушли, и взыскивают то на караульщиках и на тюремных сторожах. Того для, ежели впредь явитятся в побеге какие колодники, и таких взыскивать на подьячих, у которых были тех ушедших дела, и оными розыскивать и пытать вместе с караульщиками при истцах тех дел, дабы поманки не было. А буде судьи в том подьячим поманку учинят: то сами подлежат, яко разбойники, казни смертной»[531].

Кроме того, государство ввело меры по предотвращению коррупции, причем такие, что историки называют это время эпохой доносительства. Мы уже отметили, что за публичными писцами – как московской Палатки крепостных дел, так и местных контор – следили, чтобы они не брали взяток и работали аккуратно. Дела о коррупции расследовали комиссии, во главе которых стояли доверенные офицеры гвардейских полков Петра I. На короткий период в конце петровского правления военным полкам дали фискальные обязанности и надзор за фискальной деятельностью губернаторов. Для надзора за Сенатом создали должность генерал-прокурора, а сам Сенат должен был следить за судебными чиновниками. Петровское законодательство определяло пути подачи жалоб на коррупцию – это большой шаг вперед по сравнению с московским периодом. Новая должность фискалов, занимавшихся прежде всего сбором налогов, должна была принимать жалобы на коррупцию чиновников, расследовать их и докладывать в вышестоящие инстанции. Но поскольку множество контролеров сами оказались продажными людьми, эти усилия не привели к созданию честной стабильно работающей бюрократии[532].

Коррупция чиновников каралась безжалостно. В 1702 году расследовать дела о коррупции служащих поручили Преображенскому приказу, который уже занимался делами об измене и восстаниях. Последнее десятилетие Петра – время господства террора, направленного против подкупа и обратившегося даже против ближайших соратников Петра – Александра Меншикова и Петра Шафирова (см. главу 18)[533]. При этом против реформ работала их структурная слабость, которую отчасти создал сам Петр.

Окончание судебных реформ

Судебные реформы Петра должны были выделить судебную систему и обеспечить ее профессиональными работниками и упорядоченной процедурой. Последняя задача была решена успешно. Институциональные реформы не были доработаны, сфера ответственности многих чиновников или была неясно описана, или пересекалась с работой других людей. Некоторые судьи, как видно на примерах из Арзамаса, работали профессионально, быстро и толково, но в целом корпус судебных работников не получил средств для выполнения своих задач. Не было доступа даже к базовым ресурсам – обновленным сводам законов, юридическому обучению для судей и писцов, не хватало вспомогательного канцелярского персонала, и не было контроля того, чтобы люди обращались только в новую иерархию инстанций. В эту эпоху законодательного регулирования всего и вся не был написан даже устав Юстиц-коллегии и надворных судов. Смелая попытка 1720-х годов – централизовать судебную систему – была подорвана почти с самого начала. Параллельно с иерархией судов общего назначения продолжали существовать отдельные суды, сферы юрисдикции которых пересекались, в том числе Преображенский приказ для расследования преступлений против государства и военные, морские, городские и монастырские суды. Разделение властей не было доведено до конца, потому что все суды зависели от губернаторов и их подчиненных и от военных полков, которые должны были помогать судам выполнять полицейские функции. Кроме того, местные администраторы, такие как губернаторы и вице-губернаторы, сами служили судьями в надворных судах. Мы говорили, что уже в 1722 году независимые «нижние» суды вошли в состав судов местных воевод вместе с асессорами[534].

Современники отвергали эти реформы. Когда в 1727 году отменили надворные суды (как и многие другие новые должности), законодательство объявило, что «умножение правителей и канцелярий во всем государстве не токмо служит к великому отягощению штата, но и к великой тягости народной». Вместо них по допетровскому образцу была создана трехступенчатая административно-судебная иерархия: воеводы на уровнях уезда и провинции и выше них – губернаторы, ответственные перед Юстиц-коллегией[535]. В 1727 году губернская власть приняла на себя управление городами, в том числе широкие судебные полномочия магистратов. Произошел отказ от коллегиального принципа правления и вынесения судебного приговора, что Анисимов называет трагедией, полагая, что коллегиальность защищала от авторитарного принятия решений[536].

К 1727 году дух просвещенных реформ, пронизывавший «Инструкцию губернаторам» 1719 года, исчез. Эта «Инструкция» приказывала губернаторам основывать школы, больницы и благотворительные организации, а заменившая ее «Инструкция» 1728 года ограничивала, по образцу московского периода, внимание губернаторов общественным порядком, сбором налогов и обороной. Это ослабляло производство дел по уголовным преступлениям, поскольку в воеводских канцеляриях не было создано ни одной административной структуры, которая могла бы эффективно, быстро и этично выполнять судейскую работу. За петровское правление обязанности губернаторов расширились. Сбор новой подушной подати, расквартирование войск, набор рекрутов и другие фискальные, военные и административные задачи приумножались очень быстро, а количество работников сокращалось. К 1726 году количество центральных и местных учреждений в империи выросло примерно до 1700 (в 1698 году – около 360), а вот число гражданских служащих за тот же период уменьшилось наполовину. Правительство пыталось возместить эту потерю двумя способами.

Во-первых, петровские конторы пользовались старым испытанным методом набора местных жителей в местное управление: дворяне становились ландратами и земскими комиссарами, простолюдины – сборщиками податей[537]. Во-вторых, государственным чиновникам постоянно не доплачивали жалованье. На ранних этапах реформ предполагалось, что подьячим будут платить ежегодное жалованье из доходов канцелярии. Но они должны были сами покупать чернила, свечи, песок (для посыпки страниц) и даже дрова. Со временем положение стало еще тяжелее: в 1715 году отменили поместный оклад для чиновников, оставив только денежное жалованье. Жалованье не повышалось, тогда как цены и инфляция росли. Жалованье гражданских чиновников было как минимум в два раза ниже, чем у военных, выдавали его нерегулярно, а иногда и вовсе не платили. Писарькова выразительно описала, как губернаторы молили Москву прислать жалованье для нищающих писцов. При таком положении вещей работа в судопроизводстве не привлекала людей. Готье заметил, что вершение суда было лишь одной из многочисленных задач воевод послепетровского времени, и при этом не выделялось ни определенных часов для слушаний, ни специальных записных книг для судебных дел[538].

После смерти Петра в 1725 году ситуация стала еще хуже: урезание расходов оставило без жалованья чиновников на постах ниже глав и директоров коллегий: они должны были жить только на штрафы, содержание и подношения от просителей. Эта реформа сопровождалась явно нереалистичными предупреждениями подканцеляристам не требовать слишком больших даров и штрафов. С.М. Троицкий называет эту ситуацию узаконенным взяточничеством, а Д.А. Редин утверждает, что «высшая власть сама же провоцировала нарушения законодательства и попустительствовала различным формам лихоимства». Он же делает интересное заявление: по его словам, работа в таких условиях способствовала корпоративной солидарности местного чиновничества из-за его растущей зависимости от даров и патронов (по сравнению с московскими временами). Г.П. Енин показал, что дары на содержание местных чиновников – система кормлений продержалась до правления Екатерины Великой. Восхваляя судебные реформы Екатерины II, британский путешественник Уильям Кокс в 1790-х годах точно описал проблему: «Она повысила жалованье судей, которые прежде от скудости дохода неизбежно уступали неотразимым соблазнам взяток»[539].

Структура и содержание аппарата управления XVIII века подрывали любые усилия править добросовестно. Государство страдало от недостаточного администрирования: в 1698 году один чиновник приходился на 2250 человек, а в 1726 году – один на 3400[540]. Со временем этот разрыв только рос. Гражданская служба не привлекала профессиональные кадры, как надеялся Петр I. Русское дворянство избегало служить, особенно в местных учреждениях. Не было разработано никакого обучения, а срок воеводской службы был слишком короток, чтобы хорошо разбираться в законах и судопроизводстве. Поэтому в России так и не появилась крепкая профессиональная элита гражданской службы, которая могла бы возвысить свой социальный статус и набрать политический капитал[541]. Во всем, что касается структурных основ, качество местного управления упало по сравнению с московским периодом.

Общее направление судебных реформ начала XVIII века совпадает со взглядами И.Т. Посошкова, предпринимателя, поднявшегося из низов, который в 1724 году представил Петру трактат об экономической реформе. Говоря о судах, Посошков отметил много задач, которые пытались решить бюрократические реформы еще с XVII века: правосудие должно быть скорым, законы – собраны в кодексы, в соответствии с переменами в российской жизни в них необходимо вносить изменения, судьи должны быть знающими и непредвзятыми. Он считал, что «судное дело и управление судейское вельми… высоко, паче всех художеств, на свете сущих», и выступал за профессиональных работников на жаловании, как и говорилось в петровских указах[542]. Однако главная цель Посошкова – в духе меркантилизма с помощью реформ увеличить богатство России – указывает на проблемы, которые стояли перед страной. Государство не выделяло финансовых ресурсов, без которых невозможно было достичь великих целей, поставленных чиновниками-реформаторами.

Судебная работа петровской поры показывает, какого прогресса достигли в развитии рациональной и упорядоченной процедуры. Сами документы, собранные в тетради, разборчивый почерк и упорядоченный формат создают образ хладнокровного рационального следствия. В целом, устанавливая иерархию инстанций, прогрессивную процедуру апелляций, надзор над чиновниками и проверку смертных приговоров, петровские реформы институционализировали известные принципы: нарушения будут наказаны, закон является прозрачным и вершится со знанием дела и для всех без различия. В 1720-е годы петровские судьи демонстрировали отличные рабочие умения. Это не значит, что судебный аппарат неотвратимо развивался от «личного» к «рациональному» правосудию. Практика уголовного судопроизводства по-прежнему уравновешивала определенные нормы, предписанную процедуру и упорядоченное ведение записей с весьма гибким приспособлением этих норм и процедур, которые могли непредсказуемо меняться при личном взаимодействии воеводы (или судей в канцеляриях) и подносящих дары людей. Сколь ни далека была эта система от идеально-типического правосудия, она подходила российским условиям, а ее слабые стороны могли бы постепенно исчезнуть, если бы сохранялись лучшие результаты петровских реформ: разделение судебной и исполнительной власти, профессионализация работников суда и нотариата, борьба с коррупцией чиновников и усиление местного правления. Однако в 1727 году произошел радикальный отказ от всех новшеств, и от достижений петровских реформ не осталось и следа.

Часть II

Наказание

Переходя от судебной процедуры к наказанию, приходится до некоторой степени менять набор привлекаемых источников и способ их анализа. Нижеследующие главы сгруппированы тематически: в четырех первых (главы 9–12) внимание будет сосредоточено на телесных наказаниях, в праве и в практике, в основном на основании составленной нами базы данных по местным судебным делам. В главе 13 начинается рассмотрение смертной казни и определяются ритуалы, применяемые при наказании за уголовные преступления, караемые смертью. Здесь также основным источником остаются судебные дела. В последних главах (главы 14–18) речь пойдет о смертной казни за наиболее тяжкие преступления: измену, ересь, колдовство, злоупотребления должностных лиц, – что потребовало разнообразия в методах и источниках. Помня об имплицитной сравнительной модели «спектаклей страдания» М. Фуко, много внимания мы уделили символической нагрузке и ритуалу важнейших казней. В судебных протоколах практически совсем нет описаний казней. Отечественных повествований также мало, и они часто написаны в форме тенденциозных квазилитературных исторических хроник, что совсем не может заменить судебного протокола. Такие источники потребовали критического прочтения. От конца XVII века остались мемуарные рассказы, и русских, и иностранных авторов, о мятежах и казнях; они могут быть ценными источниками, если установлены позиция автора и источники его сведений об описываемых событиях.

Исследование наказаний за бунты открывает новый угол зрения на уголовное право, поскольку восставшие часто оправдывали свои насильственные действия тем, что они были «законно» направлены от имени царя против «изменников», а не против государя. Во время мятежей мы часто встречаемся не только с наказанием восставших государством, но и с тем, как сами восставшие осуществляли то, что с их точки зрения было справедливой и оправданной карой. В кульминационные моменты городских восстаний XVII века между толпой и монархом происходили драматические сцены, от которых мороз идет по коже. Исследование смертной казни за самые тяжкие преступления в этих главах не претендует на то, чтобы стать хроникой всех случаев ее применения и всех восстаний; задача состоит в анализе ритуалов наказания в рамках представлений Московской Руси о справедливости и законности, а также в привлечении широких европейских параллелей.

Глава 9. Телесные наказания до 1648 года

Около 1649 года якутский воевода попросил указаний Сибирского приказа относительно дела об убийстве: русский промышленный человек застрелил тунгусского (эвенкского) князца. В своих показаниях убийца утверждал, что это была самозащита; родственники погибшего требовали выдачи им ответчика, чтобы повесить или убить его. Между тем «тунгусы учинили меж собою шатость» и убили на соболиных промыслах одиннадцать русских. В ответ на это сообщение Сибирский приказ постановил, что виновный должен быть наказан, как наказывают русских людей: «Перед [сыном убитого]… бити на козле кнутом нещадно и посадить его до нашего указа в тюрьму». Сибирский приказ поручал воеводе разъяснить тунгусскому сообществу, что если бы кто-то «на то убойство умышляли и сделали так с умышленья, и им бы за то умышленное дело довелося та же учинити смерть без пощады, а за безхитростное дело нашим руским людем довелось чинить наказанье, а не смертная казнь… Да и промеж их, тунгусов, не умышленные смертные убойства бывают, и убойцов они из роду в род не выдают же»[543]. Таким образом, центральный приказ утверждал монополию на насилие за государством, предписывал провести публичное действо – телесное наказание на людях и применял закон так, как он был писан, с одним опущением: указ не требовал внести компенсацию деньгами или людьми семье убитого, хотя закон предписывал именно это. Приведенный случай демонстрирует многие свойства телесного наказания в Московском царстве: его связь с государственным интересом, его публичность, гибкое применение права.

Зачем наказывать?

В самом общем смысле государства наказывают за преступления, потому что такова их функция: их роль состоит в контроле над насилием. Только суверенное государство – через правительство и его агентов – имеет право наносить ущерб телу гражданина. Каждый социум сам определяет нормы определения преступлений и формы наказаний и других применений санкционированного государством насилия. Чтобы обеспечить себе долговременную жизнеспособность, государствам необходимо устанавливать режимы наказаний, приемлемые для общества.

Что до того, как общество воспринимало наказания, то, при отсутствии русских источников, стоит прибегнуть к компаративному рассмотрению этого вопроса. В Европе того времени размышления о применении санкционированного государством насилия мы находим и в политических трактатах, и в листовках и вердиктах, и в проповедях и других нарративных источниках. На основании подобных текстов Карл Вегерт продемонстрировал, что в раннее Новое время в германских землях публичные наказания функционировали как вид социального дисциплинирования; при этом население одобряло их в той мере, в какой они производили стабилизирующий эффект. Наказание ужаснейших преступлений – убийства, грабежа, колдовства, детоубийства – может быть понято как момент искупления, когда злые духи, овладевшие преступником, уничтожаются, а гнев Бога на греховное действие умиряется. По выражению немецкого историка Рихарда ван Дюльмена, наказания оправдывали целями «искупления, возмещения и устрашения… Наказание должно было быть столь же свирепым, сколь тяжелый ущерб был нанесен преступлением». При помощи наказаний государству удавалось поддерживать законный порядок, жертвам – получать удовлетворение, а обществу – возвращаться в равновесие. Тексты, трактовавшие социальные отклонения, приучали сообщества к тому, что телесное наказание и смертная казнь нужны для поддержания стабильности на местах; формы наказания соответствовали местным представлениям о справедливости. Согласно Вегерту, уголовное право, устанавливаемое государством, «черпало оправдание своего существования в обществе: законы, противоречащие социальным нормам, не выживают»[544].

Обращаясь к пенитенциарной практике Московского государства, полезно иметь в виду обрисованную перспективу. С одной стороны, использование телесного наказания в России, как и в Европе, демонстрирует притязания государства на социальный контроль. Судебник 1497 года, например, не позволял преступнику избежать наказания, если его имущества было недостаточно, чтобы покрыть его долги и судебные пошлины или заплатить возмещение истцам; задача государства по дисциплинированию насильственной преступности ставилась выше, чем интересы семьи или общины. Ту же тенденцию проводили и нормы, запрещавшие полюбовные соглашения по преступлениям, каравшимся смертью, даже если община желала сохранить жизнь преступнику, чтобы он мог выплатить компенсацию[545]. С другой стороны, наказание могло служить собственным интересам общины, избавляя ее от воров, убийц и других правонарушителей.

Затруднительно эмпирически показать, что сообщества Московского государства принимали систему наказаний, установленную государством, так как отсутствуют нарративные источники. Из молчания текстов о бурных толпах, протестующих против порок и казней (столь обыкновенных в Европе раннего Нового времени), можно сделать вывод о социальной допустимости таких наказаний. Тот факт, что возмущения возникали, когда государственное принуждение казалось людям чрезмерным, дает понять, что население принимало лишь определенный уровень санкционированного государством насилия. То, что люди всех социальных статусов по всей империи искали удовлетворения в уголовном суде, может свидетельствовать о том, что уголовное правосудие отвечало ожиданиям населения. Подобным образом то, что судьи и общины достигали согласия в решениях, даже в делах об убийстве, показывает, что система позволяла добиться правосудия. В этом отношении значима норма Судебника 1589 года, согласно которой из сообщества исключались (им было отказано в «чести») только «тати, разбойники, зажигалщики и ведомые лихие люди», поскольку они являются «лихими людьми»: это свидетельствует о совпадении представлений государства и народа о преступлениях, сопряженных с нанесением большого ущерба[546]. Учитывая, что известных в округе преступников власть не могла поставить перед судом без содействия рекрутируемых из местного населения команд, стражников и приставов, толпа, глядевшая на экзекуцию, вполне могла одобрять наказание людей, отбросивших моральные обязательства перед членами своих маленьких, как обычно в Московской державе, общин, городских или сельских. Конечно, санкционированное государством насилие проводилось в жизнь хотя и принудительно, но в контексте взаимодействия между населением и государством.

Наказания в праве до 1649 года

В период до 1649 года процесс внедрения телесного наказания и смертной казни в русские сборники законов был очень постепенным[547]. Широко бытовавшая в рукописной традиции вплоть до XVI века Русская Правда представляла собой так называемую двойственную правовую систему, состояла в основном из штрафов-компенсаций и не предусматривала телесных наказаний[548]. Хотя восточные славяне после христианизации и подвергались воздействию римского права через посредство византийских светских и канонических законов, они приспособили эти законодательные памятники к своим представлениям, заменив денежным возмещением многие жестокие санкции (побивание камнями, членовредительство, обезглавливание). Подобная жестокость не встречается в нормах московского права до XVII века[549].

Что же касается церковного права, то в новгородских и псковских сборниках конца XIV–XV века, которые, возможно, оказали влияние на правовую систему Москвы, сохраняется, как и в Русской Правде, предпочтение компенсации потерпевшим за ущерб или увечье, тогда как телесные наказания применялись в случаях наиболее тяжких преступлений. Псковская Судная грамота, например, упоминает телесное наказание только за поджог, конокрадство, измену, кражу из Крома (кремля) и при третьей поимке за кражу, применяя при этом жестокие нормы византийского права (Прохирон). Точно так же и в сорока двух статьях Новгородской Судной грамоты (1470-е) телесные наказания упоминаются лишь однажды. Летописи повествуют о многих случаях, когда русские князья раннего периода отказывались от телесных наказаний, вплоть до нежелания Ивана III применить смертную казнь к еретикам в 1503 году[550].

Хотя Новгородская и Псковская судные грамоты не предполагали значительного применения телесных наказаний для ограждения государственного интереса, они все же распространяли принципы тройственной правовой системы, утверждая прерогативу города (а в случае Новгорода – вновь назначенного из Москвы наместника) на сбор компенсаций и штрафов в пользу судьи за тяжкие преступления[551]. С конца XIV века уголовное право Московского княжества также агрессивно утверждало судебные прерогативы князя, но при этом оставалось умеренным в отношении телесных наказаний и смертной казни. По ранним уставным грамотам и Судебнику 1497 года такие преступления, как нанесение ран, убийство и бесчестье, наказывались штрафами в пользу потерпевшего и великого князя и платой за судебные издержки; телесные наказания предназначались для уголовных преступлений. «Запись о душегубстве» середины XV века предписывает и пени в пользу великокняжеской администрации, и телесные наказания[552]. Судебник 1497 года предусматривает смертную казнь только за тягчайшие преступления, причем использует их список, уже встречавшийся в псковской Судной грамоте (убийство своего землевладельца, похищение церковного имущества, похищение человека, измена, поджог, профессиональная преступность, возможно, шпионство и убийство)[553].

Неоднозначность и бедность терминологии телесных наказаний также наводит на мысль об их сравнительно незначительном месте в праве. «Запись о душегубстве», например, различает преступления, по которым взыскиваются штрафы («пенное дело») и по которым предполагаются наказания («поличное»), но в дальнейшем в московских правовых памятниках мы не находим такого же или подобного терминологического различения. Московское право не перенимает даже ту минимальную детализацию, какая встречается в псковской Судной грамоте рубежа XIV–XV веков. В ней степени телесных наказаний устанавливаются предписанием судьям «казнити по… вине»; поскольку глагол «казнити» с X века использовался для обозначения и телесного наказания, и смертной казни, здесь последняя определяется выражением «живота не дати» (то есть лишить жизни)[554]. Московские сборники законов XV века, напротив, не предлагают никаких рекомендаций по степени суровости наказания, и только Судебник 1497 года различает смертную казнь и телесное наказание, используя фразу «казнить смертною казнью». Этот же кодекс с большей ясностью определяет «торговую казнь», говоря, что она состоит в битье кнутом[555]. И все же двусмысленность в употреблении слова «казнить» сохранялась и далее в московских судебниках.

Подытоживая, можно сказать, что до середины XVI века московские судебники предусматривали телесное наказание и смертную казнь только для наиболее тяжких преступлений. Восточнославянское и раннемосковское право отвергало бóльшую часть пенальных стандартов римского права, как оно передавалось в сборниках церковного права. Принятие инквизиционного процесса и пытки к XVI веку в определенной степени отражает воздействие того возрождения римского права, которое происходило в Европе, однако свирепые членовредительные наказания, присущие римскому праву, не были переняты до XVII века. До этого времени наказание тела уравновешивалось другими санкциями.

В губных грамотах середины XVI века находят наиболее прямое отражение возрожденные стандарты римского права в области преследования уголовных преступлений – убийства и повторных воровства и грабежа. В них широко предписывались пытки и битье кнутом, а также вводилось определение «казнити без милости» в отношении телесного наказания; тем самым устанавливались градации интенсивности в порке. Согласно губным грамотам, телесное наказание применялось и к сообщникам преступления, позволяя губным старостам подвергать битью кнутом и смертной казни и виновных преступников, и тех, кто их укрывал. Наличие криминальной репутации и вещественных улик требовало казни, но в то же время, как мы говорили выше, применение пыток ограничивалось ступенчатой процедурой[556].

Государство также довольно рано сформулировало задачу контроля над должностными лицами; к середине XVI века к ним уже применялись телесные наказания. В то время как Судебник 1497 года только запрещал судьям совершать злоупотребления, Судебники XVI века уже содержали угрозу наказания за это кнутом[557]. Судебник 1550 года, в котором телесные наказания предусмотрены примерно в четверти из его 100 статей, особое внимание уделял взаимодополняющим задачам наказания за коррупцию и защиты достоинства суда: битье кнутом на торговой площади ожидало лжесвидетелей (ст. 99), такое же наказание или заключение в тюрьму – того, кто ложно обвинит судью в злоупотреблениях (ст. 6, 8–11, 33, 34, 42) или станет бить челом «не по делу» (ст. 7). Но помимо этого в Судебнике сохранялась традиция компенсаций и гибкость в вопросах о нанесении легких увечий: размер возмещения зависел от социального статуса пострадавшего и от тяжести повреждения; закон разрешал и полюбовное разрешение споров[558]. Отдельные указы до конца XVI века грозили телесным наказанием за преступления, подрывающие государственный интерес, в частности за уклонение от военной службы[559].

В законодательстве первой половины XVII века телесные наказания продолжали использоваться при тяжких преступлениях[560], но в то же время в Разбойном приказе разрабатывали более детализированные стандарты применения и смертной казни. В законе 1625 года только умышленное убийство объявлялось достойным смерти; убийство, совершенное без заранее обдуманного намерения и сговора, в частности во время драки или по «пьяномум делу», каралось суровым телесным наказанием, обычно битьем кнутом, а в случае если инцидент произошел между крепостными, убийца с семьей выдавался хозяину убитого крестьянина в возмещение. Последующее законодательство уточняло нормы компенсации за долги убитого и ввело денежный штраф вместо физического обмена крестьянами. Кроме того, в мае 1637 года Разбойный приказ несколько изменил порядок применения телесных наказаний, когда казнь беременных женщин, приговоренных к смерти, была отсрочена на срок в шесть недель после родов[561]. Таким образом, в течение первой половины XVII века законодательство России развило систему градаций в наказаниях, увеличив применение телесных наказаний и смертной казни за преступления, существенно подрывавшие государственные интересы или направленные против местных сообществ.

Телесное наказание

Как правило, телесное наказание по-московски состояло в битье кнутом, внушавшем ужас[562]. Европейские путешественники завороженно и с отвращением смотрели на это мучение. В хрестоматийном описании Адама Олеария жертву обнажили до пояса, и помощник палача взвалил его себе на спину. Как только его крепко привязали веревкой, палач принялся за дело. Он «отступал позади грешника на добрых три шага назад и стегал изо всей своей силы длинным толстым кнутом так, что после каждого удара кровь обильно лилась. В конце кнута привязаны три ремешка, длиною с палец, из твердой недубленой лосиной кожи; они режут, как ножи. Несколько человек таким образом (ввиду того что преступление их велико) были забиты кнутом до смерти. Служитель судьи стоял тут же, читая по ярлыку, сколько ударов должен был каждый получить; когда означенное число ударов оказывалось исполненным, он rричал: „Полно!”, то есть достаточно… Спины их не сохранили целой кожи даже с палец шириною»[563].

Помимо описанного Олеарием способа кнутом могли бить «на козле» (деревянной конструкции-подставке) – это выражение впервые встречается около 1630-х годов. Не сохранилось описаний этого предмета, но предполагается, что наказываемого привязывали к подставке, а не к человеку[564].

Наказания происходили публично, причем прямо заявлялась цель отбить у зрителей охоту нарушать закон, а возможно, имелось в виду и ритуальное искупление по отношению к пострадавшему от преступления сообществу. Обе цели могли быть достигнуты благодаря проведению наказания на месте преступления, что было давней традицией[565]. Например, когда в 1648 году воронежские дети боярские и казаки отказались подчиняться воеводе, он получил приказ выбрать троих или четверых старших («лучших») казаков и бить их батогами перед приказной избой. С более зловещим намеком в Устюге в 1648 году и в Москве в 1662 году восставших вешали вблизи мест, где произошел бунт[566]. В то время как со стороны государства это было демонстрацией того, какое поведение недопустимо, местные сообщества также могли приветствовать выставление преступника напоказ – как для его опознания (по словам одного историка, выставление перед народом во время наказания было формой «охраны порядка»[567]), так и чтобы получить удовлетворение от того, что девиантность поведения искуплена и вычищена.