Время желаний (сборник)

До сих пор не знаю, почему…

Do dzisiaj nie wiem dlaczego…

Его квартира точно такая же безжизненная, как и его письменный стол в институте. Белая, стерильная, невероятно пустая, начисто лишенная истории. Если бы я не работал с ним бок о бок в отделе – причем целых двенадцать лет, – ни за что бы не поверил, что за этим столом кто-то сидит. Ни бумажек с поблекшими записями с прошлого года, ни пятнышка от чая или сока, ни разноцветных наклеек с номерами телефонов, ни чашек с недопитым кофе, ни фотографии женщины с ребенком или детьми, никаких газет недельной давности или крошек от бутербродов. Белая гладкая эллиптическая столешница, вплотную прилегающая к металлическому столику, на котором стоит монитор.

В его квартире рядом с узкой кроватью, прикрытой старым выцветшим пледом, стоит точно такой же письменный стол, такой же эллиптический и такой же пугающе пустой. Точно такой же монитор, стоящий на точно такой же металлической подставке рядом с письменным столом. На стенах ни одной фотографии, рядом с кроватью прямо на полу лежит несколько книг, на ночном столике – телефон. Точь-в-точь как в институте. Работая с ним рядом, становишься невольным свидетелем его телефонных разговоров. Так вот, то, что можно назвать «частными» разговорами, Клеменс допускает только четырнадцать раз в году. Ровно четырнадцать. Раз в месяц, всегда в понедельник, он договаривается с парикмахером о стрижке и два раза в год – с автослесарем о замене резины на своем «Гольфе»: в октябре – летней на зимнюю и в марте – зимней на летнюю. Ему никто не звонит не по работе – ни мужчина, ни женщина, ни ребенок. У Клеменса нет детей. Нет у него ни мужчины, ни женщины. Вот уже пять лет с тех пор, как умерла его мать, у него никого нет. О том, что он живет с матерью, судачили на этаже. Как же так: в таком возрасте и с мамой? Шептались также и о том, что он остался совсем один, когда она умерла. Похороны, должно быть, проходили в субботу; в противном случае я знал бы об этом, потому что Клеменсу пришлось бы взять отгул. А это была бы огромная сенсация на этаже, потому что Клеменс единственный в корпорации не берет ни отгулов, ни отпусков. В конце концов кому-то это его «своеволие» очень не понравилось. Потому что Германия – страна гротескно-социальная. Человек не имеет права не брать отпуск. И это должно касаться всех. Так в свое время решил профсоюз. Я лично был свидетелем его ужаса, когда ему объявили это решение. В один прекрасный день женщина-кадровичка тихим голосом проинформировала его, что «в связи с решением…» В следующий понедельник Клеменса уже не было в отделе. Вернулся он через шесть недель. Впервые – сколько его знаю – он был не в коричневом свитере, коричневых брюках, коричневых ботинках и белой рубашке.

Мы сидим за пластиковым столом в углу его кухни и пьем чай. Если бы я рассказал о моем визите в институте, никто бы не поверил. До сих пор Клеменс никогда никого к себе не приглашал. Если бы не обязательная графа в анкете «место жительства», большинство считало бы, что у него вообще никакого места жительства нет. Адрес ассоциируется с домом, частной жизнью, семьей. Ни одна из этих ассоциаций рядом с ним не возникала.

– Я пригласил вас потому, что вы мне очень симпатичны, – начал он смущенно. – А кроме того, вы ведь знаете польский, – быстро переходит он к делу. – В отпуск я поехал во Флориду. Просто должен был куда-нибудь поехать, чтобы время убить. И лучше подальше от работы. Моя мама в свое время сошлась с американским офицером родом из Ки-Уэста. Их часть базировалась недалеко от Франкфурта, в Эшборне. Год спустя родился я. Тот военный так и не узнал о моем существовании. Вернулся домой, в Штаты, еще до моего рождения. Недавно я перебирал в подвале старые бумаги и нашел несколько фотографий и его адрес. Пятидесятилетней давности. Это был всего лишь повод, а мне хотелось иметь какую-нибудь важную причину для поездки. Поиск отца показался мне идеальным поводом. Однако уже в аэропорту Майами все пошло наперекосяк. Мне пришлось шесть часов ждать заранее заказанного мной автомобиля! Американцы – безответственные люди. До Ки-Уэста я добрался только за полночь, а добравшись до отеля, узнал, что моя бронь аннулирована. В маленьком Ки-Уэсте гостиниц больше, чем во всем Франкфурте, вот только они страшно переполнены. Пришлось ночевать в машине на парковке возле бензозаправки. Впервые в жизни я спал не в постели. Утром меня стуком в окно машины разбудила молодая женщина: принесла мне горячий кофе. Никогда в жизни я не пил такого ужасного кофе. Проторчал на этой бензозаправке до вечера, пока женщина не кончила работу, а ждал потому, что пообещала она съездить со мной по адресу пятидесятилетней давности. В принципе я мог бы съездить и сам, но – до сих пор не знаю, почему, – вдруг почувствовал, что хочу сделать это вместе с ней. Проживавшие по указанному адресу ничего не слышали о моем отце. Но теперь это не имеет значения. Вечером мы с ней пошли на прогулку. Странное ощущение. Мне еще никогда не приходилось прогуливаться с женщиной. Потом она нашла мне какой-то мотель. Утром приехала с кофе и бутербродами. А раз на прогулке она взяла меня за руку. Я планировал пробыть в этой Флориде только неделю, а остался на пять. Мы переписываемся. Пишем каждый день. А вчера она прислала мне стихи. По-польски, потому что сама родом из Польши. Написала, что если для меня это важно, то я найду способ перевести. Мне еще никто в жизни не был так важен, как она. Вы ведь переведете мне этот стишок, а?

День (и ночь) женщины

Dzień (i noc) kobiet

«Чтобы лечь в постель с мужчиной, женщине нужно ощущение близости и безопасности, мужчине, чтобы лечь в постель с женщиной, нужна только постель…» Это расхожее мнение, возвышающее женщин и принижающее мужчин, на самом деле всего лишь броский мем, мало общего имеющий с истиной. Во всяком случае, так говорит Дэниел Бергнер, американский писатель и журналист «Нью-Йорк таймс», чья книга «Чего хотят женщины?» попала недавно в Соединенных Штатах в списки бестселлеров (в категории нон-фикшен). Ее перевели более чем на десяток языков, в том числе и на немецкий (Die Versteckte Lust der Frauen, Albrecht Knaus Verlag, München, 2014).

Пуританская Америка читает Бергнера с напускным негодованием, в Германии ему, как правило, поддакивают, а феминистки в своих многочисленных статьях и рецензиях так даже превозносят его до небес. А есть за что? Ведь Бергнер не написал ничего нового, он лишь подтвердил давно известную истину: женская моногамия – нежно лелеемый миф, а склонность мужчин к промискуитету, якобы связанная с эволюционным стремлением распространять свои гены, но на самом деле являющаяся результатом гедонистического поиска как можно большего числа партнерш или партнеров, характерна также и для женщин. Бергнер утверждает, что и женщины, и мужчины умеют быть социально-моногамными, то есть поддерживать супружеский союз, но отнюдь не стремятся быть сексуально-моногамными. К тому же гены распространяют не только мужчины, но и женщины, о чем, к сожалению, слишком редко пишут. Двадцать три из сорока шести хромосом у человеческого зародыша – от женщины. Впрочем, вопрос размножения, который все еще важен, видимо, только для Костела и пенсионных фондов, играет в сексе все меньшую роль. Мужчинам в сексе главное – получить удовольствие. Уровень этого удовольствия снижается – и это подтверждают результаты опросов и выводы сексологов – пропорционально времени пребывания в браке. У одних – прямо пропорционально, то есть линейно, у других – в геометрической прогрессии, круто врезаясь в семейную жизнь и резко меняя ее. Согласно данным Германского социологического института WISO (данные за 2012 год), более 34,8 % женатых немецких мужчин – то есть каждый третий – через год после свадьбы мечтали (во время мастурбации) о сексе не с женой, а с другой женщиной! Интересно, что факт мастурбации уже через год после свадьбы не привлек внимания немецких организаторов опроса. Со временем у мужчины угасает влечение к «своей женщине». Аналогично социально-моногамными являются мыши-полевки и самочки еще более моногамных больших синиц. Самец полевки – этот излюбленный объект всех исследователей феномена устойчивой моногамии – прогоняет со своей территории всех чужих самцов и всех чужих самочек, но за границами своей территории охотно спаривается со всеми встреченными самочками, у которых течка. Но на такую же охоту отправляется и самка полевки.

Сексуальное браконьерство, левачество – норма. И не только у гипермоногамных мышей-полевок и больших синиц. В Соединенных Штатах, на родине Бергнера, в 2011 году более 62 % мужчин и 40 % женщин предпринимали попытки отбить чужого партнера и закрутить с ним легкий роман[5]. Бергнер не ссылается непосредственно на эти данные, но просто замечает в своей книге, что цифра 40 % у женщин его не удивляет. Потеря со временем влечения к партнеру или партнерше – это норма, имеющая как биохимическое (все меньше допамина), так и социологическое (привыкание) обоснование. При этом Бергнер обращает внимание, что это относится не только к самцам. У женщин желание со временем тоже угасает. А то, что они на двадцать два процентных пункта менее активно левачат, – следствие главным образом предполагаемых издержек, на которые они могут нарваться. Возможная нежелательная беременность и реальная перспектива матери-одиночки, воспитывающей незаконнорожденного ребенка, больше пугают женщин, чем мужчин. Но, впрочем, не всегда. Последние исследования свидетельствуют, что от 3 до 10 % детей в мире воспитывают отцы, которые не знают, что их чада не имеют с ними общих генов. Яйца в чужие гнезда подбрасывают не только кукушки. В гнездах известных своей верностью лебедей в среднем два из десяти яиц – результат птичьего «романа на стороне».

«Супружескую неверность» у животных еще можно как-то объяснить эволюционно встроенным инстинктом поиска лучших генов для потомства, а вот неверность женщин, принимающих противозачаточные таблетки или вводящих спирали, – уже нет. Бергнер объясняет это естественной, биологически обоснованной склонностью женщин к сексуальному разнообразию, которая проявляется не меньше, чем стремление к полигамии у мужчин. Эта склонность многие века была табуизирована и подвергалась резкой критике, что, по мнению автора, стало причиной того, что сами женщины стали ее сдерживать. Ссылаясь на многочисленные примеры, Бергнер утверждает, что в долгосрочной перспективе такое поведение приведет к сексуальным расстройствам, наиболее частым проявлением которых является гиполибидемия (сексуальная холодность, фригидность). Женщины не меньше мужчин переживают «тяготы моногамии», как называет это состояние Бергнер, и часто платят высокую цену за «трудное воздержание одного лишь тела…»

Механизм вытеснения

System wyparcia

Живописная деревушка Обер-Хамбах расположена на окраине тихого городка Хеппенхайм, что в часе езды на авто от Франкфурта-на-Майне. Лучше всего поехать туда весной, когда обочины вьющихся по полям дорог становятся белыми и фиолетовыми от цветущей сирени, или осенью, когда холмы и долины возвышенности Оденвальд напоминают гигантские картины, переливающиеся всеми оттенками бронзы. И вот в этом идиллическом уголке Обер-Хамбаха, на поросшем деревьями и кустарником возвышении, движимые культурным релятивизмом немецкий педагог Пауль Гехеб и его жена Эдит в 1910 году построили школу своей мечты. Преданные реформаторской педагогике, они верили, что интеллектуальному и эмоциональному развитию ребенка может способствовать только школа, в основе которой лежат потребности и интересы ребенка, которая приобщает детей с самого раннего возраста к демократическим ценностям, прививает им с первых дней культурный релятивизм, и в которой учитель и ребенок – равноправные партнеры. Все эти прекрасные идеи должна была воплотить в жизнь их школа, построенная на собственные деньги. Так появилась знаменитая на всю республику Оденвальдшуле в Обер-Хамбахе, храм реформаторской педагогики. В 1963 году школа официально была признана ЮНЕСКО «школой-проектом». Ее пропагандировали и приводили всем в пример в качестве смелого педагогического и образовательного эксперимента, который явно удался. Эдакая абсолютно антиавторитарная школа. Ученики и учителя живут в интернате вместе, в комнатах по многу человек, вместе моются в общих банях, обращаются друг к другу на «ты», а в классе – ученики разных возрастов. В ходе обучения ученики сами решают, кем им быть – хоть столярами – или, может быть, все-таки сдать на аттестат зрелости и пойти в институт. Предмет гордости школы – ее знаменитые выпускники, в числе которых известные немецкие политики, представители культуры и промышленники, такие, как, например, Вольфганг Порше, руководитель известного автозавода. Единственным до поры до времени минусом в этой идиллии был аспект элитарности – цена. Месяц обучения (и пребывания в интернате) обходился родителям и опекунам ребенка «всего» в две тысячи триста восемьдесят евро (данные за 2012/13 учебный год).

В 1998 году совершенно неожиданно обнаружились и другие минусы заведения. Кристально чистое образовательное учреждение Оденвальдшуле вдруг стало информационной бомбой, взрыв которой вызвал цунами не только в немецких СМИ. Бывший ученик школы Андреас Хукеле рассказал во всех подробностях одной заслуживающей доверие франкфуртской газете о своих «неизжитых до сих пор» страданиях жертвы после длившегося много лет грубого насилия со стороны педофила, а именно директора школы. После опубликования «исповеди» Хукеле заговорили и другие. В итоге выяснилось, что в 1960–1991 годы жертвами директора школы (и десяти других учителей) стали, по крайней мере, сто тридцать два мальчика в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. Некоторые рассказы этих бедняжек потрясают. За фасадом живописного рая, как называли интернат школы (открытки с его изображением до сих пор продаются в Хеппенхайме), и впрямь был рай, но только рай для педофилов. Интернат более тридцати лет являл собой средоточие экстремальных извращений, жертвами которых стали мальчики-подростки. Как писал один из них: «Я чувствовал себя надувной куклой из секс-шопа, когда директор школы вызывал меня в свой кабинет и заставлял делать ему минет». Другой выпускник рассказывал, как «каждый день выбирали нового мальчика для „утехи“ учителя музыки». Большинство жертв подтверждают, что директор школы не только терпимо относился к наркотикам и алкоголю, но и регулярно выпивал с учениками. Будто знал, что алкоголь для многих был «единственным средством, позволяющим перенести боль унижения среди ненасытных педофилов, находящихся в состоянии перманентного сексуального возбуждения», как точно выразился один из бывших учеников школы в интервью для телевидения.

Дело Оденвальдшуле недавно напомнило о себе, вернувшись на страницы газет и экраны телевизоров. Первого октября по первому каналу немецкого телевидения (ARD) в прайм-тайм показали фильм «Избранные». Режиссер фильма Кристоф Рёль, уроженец Англии, в течение двух лет преподавал английский язык в Оденвальдшуле и, как и другие учителя, проживал вместе с учениками в интернате. Как утверждает Рёль, кроме одиночества, которое в превозносимых до небес «единстве и партнерстве» не должно было иметь места, он не заметил там ничего настораживающего. Снятый на территории школы и интерната в Оденвальде фильм прекрасно показывает механизм вытеснения эмоций у жертвы, в основе которого всесильный порабощающий стыд. Родители, когда до них доходила отрывочная информация от детей, не допускали даже мысли, что «в такой школе, за такие деньги» может твориться нечто столь ужасное. А ничего не подозревавшие учителя (были и такие) отбрасывали это «как грязную клевету, порочащую престиж школы, как высосанные из пальца оговоры».

P. S. Срок давности освободил причастных к этому делу от наказания, ни один из них не предстал перед судом…

Пляж в Москве

Plaża w Moskwie

Я боюсь этого города. Я начала бояться его еще в небе, когда самолет заходил на посадку, а я смотрела в иллюминатор. Мне казалось, что Москва бесконечна. А может, она и на самом деле бесконечна… Я в Москве уже долго, но лишь недавно сама ездила на метро, приехала на конечную станцию, оттуда на маршрутке тоже до конца маршрута, и когда я вышла из маршрутки, передо мной все так же простирался город, который даже больше, чем Денпасар, а Денпасар настолько велик, что многие на Бали считают, что только сумасшедшие могут жить там.

Я родилась далеко от Денпасара, на пляже, рядом с Булеленгом, на севере Бали. Тридцать пять лет назад. Ночью у мамы начались схватки, она разбудила бабушку, и обе вышли из дому. Пока добирались по пляжу к морю, у мамы отошли воды. На коленях она доползла до линии прибоя, села на песок и родила меня. Все это когда-то давно мне рассказала бабушка. А еще сказала, что из маминого живота меня вытолкнула огромная пенистая волна и что в это мгновение небо осветила яркая зарница. Вот почему меня зовут Питриани, что на нашем языке означает «свет». Мама говорила, что бабушке это просто привиделось на нервной почве, что она перепутала зарево со светом фонарика, с которым по пляжу бежал мой отец. После меня, и тоже на пляже, родились две сестренки, а когда мне было уже двадцать – родился мой братик. Мой папа рыбачил. С дядей у них была лодка, одна на двоих. Улов продавали прямо с лодки на кухни отелей, которые, сколько помню себя, выглядели как дворцы, но закрывали людям вид на океан. Часто на наш пляж приходили туристы. Мама с бабушкой расстилали под пальмами две циновки, зажигали ароматические свечи, включали магнитофон и приглашали туристов на массаж. Звучала музыка, а я стояла в сторонке и наблюдала. Когда не стало бабушки, ее место заняла я. Без этого «салона под пальмами» отцу не удалось бы прокормить нашу семью. С какого-то времени сюда стали приезжать русские. Приезжали даже после событий 2002 года на курорте Кута-бич, когда «Аль-каида» убила более двухсот человек, и испуганный мир надолго забыл про Бали. Русские никогда не торговались, к тому же оставляли щедрые чаевые. Два года назад у меня на массаже был Сергей – крепко сложенный мужчина с золотой печаткой и золотыми зубами. Приходил под пальмы каждый день. А однажды спросил, не хочу ли я поехать в Москву, где он собирается открывать спа-салон. Мне всегда хотелось на мир поглядеть. То, что он обещал, было как чудесная сказка про сокровища Али-Бабы. У меня тогда уже была дочка, мама стала чаще болеть, а работавшие в паре отец и мой муж потеряли лодку. Сергей оказался деловым человеком: мы съездили с ним в Денпасар, где за день успели выправить российскую визу.

Три недели спустя я уже летела в Москву. Там я впервые собственными глазами увидела снег. Из аэропорта Сергей отвез меня к себе на квартиру, которая была на последнем этаже какого-то огромного небоскреба. Ночью изнасиловал меня, отобрал паспорт, и я не могла выходить из дома. Телефона в квартире не было. Вскоре он стал приводить по вечерам разных мужчин, которым я должна была сначала делать массаж, а потом ублажать в постели. Хорошо, если они не были пьяными. А как-то раз он привел мужчин со своими женщинами. Меня заставили быть в постели третьей. Я часто думала о самоубийстве. Раз даже встала на карниз, собиралась спрыгнуть. Но когда подумала, что больше не увижу свою дочку, слезла с подоконника.

Однажды Сергей напился до бесчувствия, и я отважилась проверить его карманы. Нашла ключ. Взяла несколько банкнот из его портмоне (всё по-честному: всё равно он был мне должен) и убежала. Уже светало, когда я добралась до широких проспектов в центре города. Два дня шаталась по городу. Но всегда старалась быть поближе к станциям метро, потому что там я могла раствориться в толпе. Москва – страшный молох. Почти восемнадцать миллионов человек. В четыре раза больше, чем всех нас на Бали. Несколько раз я пыталась дозвониться домой. Не получилось. Но однажды возле телефонной будки, откуда я звонила, появился человек с узким разрезом глаз. По-английски он говорил еще хуже, чем я. Он взял меня с собой, сказал, что поедем на метро на рынок. Я не знала, что это такое. Нет, про рынок я знала, а вот метро… Мы вошли в здание, напоминавшее гараж, а потом по узеньким ступенькам долго спускались под землю. А потом мы оказались на рынке… Целый город, полный иммигрантов. В основном из Вьетнама, но были и азиаты из России. Самый настоящий город! С магазинами, кафе и даже с маленьким кинотеатром. Меня поселили в комнате, где уже жили восемнадцать женщин. У нас был отдельный душ и туалет. Но главное в этом городке – огромный швейный цех. Там я научилась шить. Шила сорочки, брюки, юбки. А в конце работы пришивала к изделию метку какой-нибудь крутой фирмы из Швеции. Из заработанных денег оплачивала свой ночлег, питание и телефонные звонки домой. Остаток высылала на Бали. Успокаивала мужа, что у меня всё хорошо. А правду сказать ему стыдилась.

Очень скучаю по дочке. Мне постоянно снится, как я разговариваю с ней на каком-то пляже, а пляж вроде как в Москве. Примерно год назад, когда обнаружилось, что я умею делать массаж, вьетнамец, который привел меня в подпольный городок, отвез меня на машине в центр Москвы, недалеко от Кремля. Месяц я работала бесплатно. Теперь мне платят, и у меня есть документы легального иммигранта. Еще пара лет, и я вернусь домой, на свой пляж…

Дело было в августе…

To w sierpniu było…

– Вообще-то я хотела подождать до ее смерти, – говорит она спокойным, ровным голосом, – хотя бы из чувства благодарности за пусть краткое, но вполне сносное время моей жизни. За неполные пять лет детства. Еще до героина. Когда у меня были и отец и мать, когда я засыпала не голодная и даже случалось, что мне читали на ночь сказки. Никто меня тогда не бил. Вы хоть знаете, что это такое, когда ребенок лежит на полу, а родная мать пинает его ногами в живот?! – Вдруг срывается она и нервно закуривает очередную сигарету, не замечая, что одна недокуренная еще дымится в пепельнице. Минуту молчит, приходит в себя, поправляет прическу, тревожно озирается, смущенно смотрит на сидящих на террасе ресторана. Точно желая попросить у них прощение за свой срыв.

Хотела… Но я не стану ждать. Вот уже два года я только тем и занимаюсь, что записываю в блокнот, как велел врач, всё, что мне удается выгрести из своей памяти. Если бы к этим залежам можно было добраться и навсегда удалить, стереть, мне не пришлось бы ходить по психологам и я перестала бы принимать прописанные ими горькие пилюли. Два года назад одна мамашка из Цюриха убила своего младенца, перепутав банку с сухим молоком и банку с кокаином. Вы понимаете?! Женщина была наркоманкой, но не рядовой, а высокого полета, раз у нее было столько «снега», чтобы приготовить из него питание для ребенка. Моя мать была наркоманкой самого низкого пошиба. Когда у нее не было денег на дозу героина, кололась грязным компотом из маковой соломки. Похоже, это польское изобретение. Вы слышали что-нибудь об этом? Она покупала эту гадость недалеко отсюда, в «Плацшпице»[6]. Сейчас там чисто, красиво и четко, как в швейцарских часах, но в начале девяностых, когда я была еще маленькой девочкой, там была клоака и место человеческого унижения.

Однажды отец взял меня в этот парк. Помню, как мы стояли на мостике и смотрели на людей, лежащих на траве. Откуда ни возьмись появилась огромная жирная крыса. Она бегала по людям, как по каким-нибудь отбросам. Как страшно, ведь среди этих людей могла оказаться и моя мама. Я спросила об этом отца. Он подтвердил мою догадку. Я оказалась права. Года не прошло, как мать собрала меня ночью и потащила в «Плацшпиц». И тоже зимой. Я тогда была совсем маленькой и, чтобы не мерзнуть, бегала, как та крыса, на покрытой инеем траве между «дядями и тетями». Время от времени моя мать ложилась на траву, задирала юбку, и к ней пристраивался какой-нибудь дядя. Прямо в парке, в центре Цюриха. Я тогда этого не понимала и беспокоилась, что ей, должно быть, холодно, а этот дядя просто ее согревает. Ходили разные мужчины и к нам домой. После их посещений мама становилась доброй: мы тогда вместе с ней выходили ночью в город, и я могла вдоволь наесться пиццы. Но иногда в мою мать как будто что-то странное вселялось. Я не знаю, что там у нее было в шприце, но, должно быть, что-то ужасное. Потому что она становилась бешеной. Все вокруг себя била, крушила, на все изрыгала агрессию. Иногда из-за синяков я не ходила в школу по две недели. Уже утром мать ничего не помнила, а днем снова тащилась в «Плацшпице». Помню, как однажды ее принесли домой без чувств. Принесли и положили в прихожей на полу точно куль какой. Я вызвала «Скорую». Но сначала приехала полиция, потом только «Скорая», врач что-то ввел ей в вену, и она проснулась. А когда она набросилась с кулаками на полицейских и врачей, те быстро ушли. А я осталась. И их это, похоже, ничуть не волновало. Вы, наверное, теперь думаете, что мой отец – плохой человек? Вы ошибаетесь, причем очень сильно ошибаетесь. Во время бракоразводного процесса судья поверила моей матери, объявившей себя жертвой насильника-алкоголика, и оставила меня под опекой матери. Ее зависимость от наркотиков она сочла «злобными наветами истца». Отец, не знаю, как это точнее назвать, короче, боролся за меня, хотел забрать меня у матери. Легально. Писал чуть ли не во все инстанции в Швейцарии. И во все газеты. Но Швейцария – приличное правовое государство. Смеюсь, конечно, извините. В конце концов не осталось больше инстанций, куда можно было бы написать. Когда же после очередного мордобоя я отсутствовала в школе целых три недели, мой учитель французского вызвал к нам домой проверку из центра социальной защиты. Матери дома не было, и мне пришлось рассказать инспекторам все как есть. Не поверили. Решили, что я все выдумала. Расспросили соседей. А на следующий день специальный автомобиль отвез меня в детдом. Матери и на этот раз не оказалось дома. Жальче всего, что и в приют она ко мне тоже ни разу не пришла. Вроде как не заметила моего исчезновения. Через три месяца, а дело было в августе, мой отец (в присутствии адвоката) забрал меня оттуда. Для верности мы уехали подальше от Цюриха, подальше от «Плацшпица». В Берлин. Год мы мотались по разным гостиницам. Это специально – чтобы не было постоянного адреса. Точь-в-точь как объявленные в розыск террористы.

Да, а мамашка-то та, крутая, которая перепутала детскую смесь с кокаином, так и вышла сухой из воды. Ее адвокат сумел доказать, что «досадная оплошность действительно имела место, но буквально все говорит о том, что подзащитная любила своего ребенка»…

Бездомность

Bezdomność

– А вам бояться нечего, потому что здесь камеры стоят наперекосяк и бутылку не разглядят. Был тут недавно один швед, который нашу «Зубровку» прямо из горла перед вылетом вылакал, и никто его не оштрафовал. Меня угощал, но я после иностранцев не пью, кто его знает, что там у него, может, гадость какая, после которой люди слепнут. Да я вообще вот уже пять лет сухой как пустыня. Ни капли спиртного, даже пива. Потому что в это ваше безалкогольное пиво я не верю, да и что это за пиво, если без градусов. Градусы в нем обязательно есть, только, может, в каком-то скрытом виде. А я должен сказать, что узнал вас. В последний раз вы мне пачку сигарет дали и пару конфет «Коровка» впридачу. Вы, должно быть, часто в мир летаете, если снова в этом аэропорту. Я здесь каждый день, потому что ночую недалеко отсюда. Вон там, в том саду. Левее. Видите? Присматриваю за садом, а хозяин – добрый человек – разрешает мне в беседке ночевать. Работы немного, часа на четыре, к тому же работа нетяжелая, да и крыша есть над головой. Беседка деревянная, воды-электричества в ней нет, но от дождя и от ветра защищает. Последняя зима такой мягкой оказалась, что мне не пришлось скитаться по приютам. У себя перезимовал. То есть в беседке. Подогрев там не установишь, потому что ни электричества, ни печки нет, а так классно. Да и людей хороших хватает: мне тут один подарил матрас и старое пуховое одеяло, настоящее, с натуральным пухом, а не с какой-то там синтетикой внутри. А вода у меня постоянно есть, я же цветы поливаю. В тазик налью и перед беседкой умоюсь. Раз в неделю канистры с горячей водой приношу сюда из здания аэропорта и устраиваю банный день, а потом в этой же воде одежку свою стираю. Радиоприемник есть у меня, на батарейках, так я троечку, третью программу то есть, слушаю, потому что, понимаете, информационный голод, ну а если совсем припрет хандра, то иду в аэропорт, сажусь на стульчик перед телевизором и смотрю всё подряд. Я хоть никогда в жизни самолетом не летал, расписание выучил наизусть. Не знаю, почему, но самую щедрую помощь – и деньгами, и сигаретами, а то и бутербродиком или конфетками – я получаю от тех, кто летит в Германию или Австрию. К рейсам в Америку даже не выхожу. Смотрят на меня как на последнего жулика и с советами лезут, как на работу устроиться. А я ведь и сам чистый, и выбрит чисто, и подстрижен нормально, ботинки блестят, и ни к кому не пристаю, я ведь просто интересуюсь, сможет кто чуток помочь или нет. И если я не прихожу к отлетам в Америку, то это только в американскую Америку. Потому что те, кто летит в Канаду, они вроде как из совсем другой Америки. Вообще-то мне с этим аэропортом повезло, это как лотерейный билет с главным выигрышем или что-то вроде того… Ну а по труду, то есть по работе, я скучаю. А как устроишься, если у тебя адреса нет, все равно, что тебя самого на свете нет. Во всяком случае, тут, в Варшаве, считают именно так. И не только тут. Недавно ходил в бюро по трудоустройству. Как же там дамочка верещала своим крикливым голоском: «Если нормального адреса нет, то, может, хоть электронный есть?» Ну, нету у меня никакого, ни нормального, ни электронного. Потому что у моей беседки адреса нет, и Интернет здесь не скоро будет… Да и как ему быть, если тут электричества нет.

Вы спрашиваете, как человек доходит до жизни такой, до бездомной? Вы так спрашиваете, словно журналист какой, хотя на журналиста не похожи. Глаза слишком честные… Как человек доходит… Да просто доходит. Очень даже просто…

Когда моя единственная жена умерла, я к матери своей переехал. Жили мы себе поживали в двух комнатах с кухней без окна в районе Мокотова[7]. Мама квартирку эту на последние деньги свои пенсионные в собственность выкупила и меня там прописала. Пил я по причине смерти супруги, беспробудно пил, пять лет. Всё, чтобы горе-печаль залить. И работу-то из-за водки из-за этой потерял. Но в один прекрасный день встретил женщину на центральном вокзале. Вдова, но не старая, еще и с дочкой, Анечкой. И так, слово за слово, неделя за неделей, через год я понял, что она создана для меня, а я – для нее, а Анечка – для нас. Созданы-то созданы, но без общего дома, где и завтрак, и ужин, где общее одеяло и где детская комната, все равно что рама без картины. Разве не так? Скажите, разве не так? И тогда один приятель на работу в Норвегию меня сагитировал. Платить обещал хорошо, и через полгода я уже смог бы оформить кредит в банке на квартиру. Я все умею делать: и канализацию проложить, и высоковольтный кабель, и обои ровно поклеить, и стенку гладко оштукатурить. Вот только крышу вывести не сумею. Поехали мы сначала на пароме в Швецию, а потом автобусом в Тромсё. Там холодно даже тогда, когда они считают, что у них жара. Нас туда на строительство жилых домов направили. Через неделю работы норвежцы в черных мундирах пришли на стройку с облавой. Оказалось, что мы там были нелегально, а тот поляк, что нас нанял, – уголовник. Полгода ждал я депортации в специальном лагере. Тем временем мать моя умерла. Сердце. Когда вернулся я в Варшаву, не смог открыть дверь своим ключом. Моя родная сестра и муж ее привели трех свидетелей в паспортный стол. А те подписали бумагу, что больше трех месяцев меня по адресу матери не было. Что было чистой правдой, ведь я в Норвегии тогда в лагере сидел. Так квартира перешла к ним. К сожалению, совершенно легально, в полном соответствии с нашим законом. Созданная для меня вдова успела за это время поставить на мне крест и знать больше меня не хотела. К Анечке ходить мне тоже запретила. Два месяца шатался я по друзьям, но сколько так можно, ведь и честь надо знать. Так я оказался на улице. А когда было холодно, то шел в приют для таких же, как и я. Зато теперь у меня есть «своя» беседка, и всё в порядке. Вчера ездил в социальную службу. Проверял себя в списке очередников на квартиру. На два номера вверх передвинулся. Лет через пять окажусь в самом верху этого списка…

О лжи

O kłamstwie

Немцы врут в среднем три раза в день. Так следует из анонимных анкет, собранных в декабре 2013 года. Врут все – крестьяне, рабочие, чиновники, безработные, врут директора крупных концернов, врут уборщицы директорских кабинетов. Врут мужчины, женщины и дети. Мужчины чаще, чем женщины. Каждый второй раз они врут, чтобы избежать разборок (чаще всего с женщиной), иногда – чтобы получить определенную выгоду, каждый десятый раз – просто для удобства, каждый четвертый раз – чтобы понравиться собеседнику. А есть и такие люди, у которых по-другому не получается, и они врут всегда. Патологическая склонность скрывать правду и рассказывать фантастические истории, которые чаще всего представляют рассказывающего их в выгодном свете, недавно была признана болезнью. Впервые – а дело было давно, в конце XIX века, – ее точное описание дал немецкий психиатр Антон Дельбрюк. Поэтому ее иногда называют синдромом Дельбрюка, но чаще – псевдологией. От простого вранья псевдология отличается тем, что рассказчик сам не в состоянии отделить правду от собственной фантазии. Берлинский психолог профессор Ханс Штоффельс занимается этим феноменом более десятка лет. Это во многом его заслуга, что псевдологов признали в Германии потенциальными пациентами психотерапевтических кабинетов, а не изощренными шулерами. Точно так же, как в свое время признали алкоголизм болезнью. Штоффельс пытается лечить таких людей. Например, мужчину шестидесяти лет, который вот уже много лет рассказывает всем, что пережил концлагерь Бухенвальд, хотя родился через шесть лет после окончания войны и не знает, где находится Бухенвальд – в Австрии или в Германии. Или пожилую женщину, которая заявляет, что во время атаки на Всемирный торговый центр 11 сентября была на девятнадцатом его этаже, хотя вот уже двадцать лет она не встает с инвалидной коляски и никогда не выезжала из своего городка в Шварцвальде, а горящие башни ВТЦ могла видеть разве что по телевизору. По мнению Штоффельса, страдающие псевдологией лишь в незначительной степени демонстрируют нарциссические нарушения личности. В большинстве своем они подчиняются непреодолимому внутреннему императиву лгать, часто даже без мысли о потенциальной выгоде или привилегиях. Врут, потому что то ли правда кажется им слишком банальной, то ли ложь – привлекательной. Поступая так, они постепенно создают такое нагромождение лжи, которое может в одночасье обрушиться и затянуть их в пропасть. Они, как правило, не отдают себе отчета в том, что могут погубить не только себя, но и других людей, часто превращая их жизнь в страдание…

Знакомство Беаты и Маркуса началось со лжи. В маленьком ресторанчике в центре Берлина к столику Беаты подошел худощавый мужчина и вручил ей герберы, которые минутой ранее вынул из вазы в мужском туалете. Когда она кокетливо заметила, что он разбирается в цветах, он ответил, что его родители держат цветочный магазин в Грайфсвальде. Это была его первая ложь, если не считать букета. Когда год спустя она выходила за него замуж, то думала, что связывает свою жизнь с солидным финансовым работником, а о его семье знала, что старший брат еще во времена ГДР погиб в ДТП, сестра эмигрировала сразу после падения Берлинской стены в Новую Зеландию, сам же он приехал из Грайфсвальда в Берлин, чтобы учиться на экономическом факультете университета, который и окончил с отличием. В свое время профессионально занимался спортом, играл во второй лиге в хоккей с шайбой, был вратарем. Но после тяжелой травмы оставил спорт. Теперь если играет, то только в бридж. С друзьями, регулярно, каждый вторник.

И вот теперь, почти пять лет спустя после свадьбы, Беата хочет расстаться с совершенно другим мужчиной.

Этот мужчина – безработный, и не из какого не Грайфсвальда, а из Эссена, единственный в семье ребенок – ни братьев, ни сестер. Кроме того, никаким спортом он не занимался, не говоря уже о том, что понятия не имеет, что такое бридж. Его отец – аптекарь, мать – воспитательница в детском саду. К ним – никаких претензий, но… Это не тот же самый Маркус, за которого она выходила замуж! Он врет. Врет постоянно. Но, несмотря ни на что, она все еще любит мужа. У нее есть от него сын. Эта ее любовь и маленький Максимилиан уже столько раз удерживали ее от разрыва. Первый раз она хотела бросить его, когда узнала, что у него есть ребенок от предыдущего брака. Под пачкой старых газет она нашла письмо из суда. Речь в нем шла об алиментах для его шестилетней дочки. Каждый вторник Маркус вовсе не в бридж играл с друзьями. Он навещал свою дочку, о существовании которой Беата не имела ни малейшего представления. Она поверила ему, когда он сказал, что она первая женщина, с которой он хотел бы провести всю жизнь. Поверила она ему и тогда, когда на их свадьбе не было его сестры и родителей. Потому что «Новая Зеландия – это дальше, чем край света, и сестренка не может так надолго бросить свою большую ферму». А родители-астматики не могут приехать из Грайфсвальда в Берлин.

Никогда не терзала его расспросами. Потому что вроде как ни к чему. Она ему верила. Любила его.

Потом она обнаруживала очередную ложь мужа. В последний раз, неделю назад, во время первого заседания в процессе по расторжению брака, когда он сказал в суде, что не может быть отцом Максимилиана, потому что страдает бесплодием. Ей тогда показалось, что ее засыпало лавиной. Ей стало реально плохо, она начала задыхаться. Еле нашла выход из зала…

Штраф

Mandat

В начале октября Михалина будет отмечать свое сорокалетие. Впервые сильное беспокойство по этому поводу она ощутила два года назад, на семейном торжестве у своей лучшей подружки. Небедный муж приятельницы снял дом с колоннами над озерцом в лесной глуши Тухольских боров и со свойственной ему карикатурной помпой нувориша с пятницы до воскресенья праздновал полукруглую дату жены, которой не каждая женщина спешит хвалиться.

С паркинга в Тухоли до маленького лесного дворца гостей везли конными экипажами. В конюшне всех желающих ждали инструкторы конного спорта, для любителей водных видов спорта подготовили гидроциклы и моторные лодки, а в подвалах дворца были устроены импровизированные массажные кабинеты, косметический салон и уютный зал с богатой коллекцией вин и консультантом-сомелье. Кульминация празднества пришлась на полночь с субботы на воскресенье, когда после тостов более сотни гостей гладь озера и темноту неба рассветил оглушивший всех фейерверк, длившийся ровно восемь минут. Такое празднество должно было вылететь в копеечку, но речь не о том: нечто подобное на территории национального парка – дерзкий вызов закону, или попросту – чистая уголовщина. Во всяком случае, именно так это определила именинница. Через час после фейерверка Михалина нашла ее сидящей у озера на мостках причала, в слезах и в сильном подпитии. И слово в слово запомнила их тогдашний разговор.

«Ему кажется, что он отделается этим своим сюрпризом, будь он неладен, этот сюрприз. С большинством из гостей я вообще незнакома. Не говоря о полуголых вульгарных девицах, с которыми он когда-то кувыркался и которые теперь стали женами или невестами его толстопузых приятелей. Ты хоть слышала, что творилось на конюшне, когда стих этот гребаный обстрел Сталинграда? Ты слышала? Бедные лошадки! Я бы больше обрадовалась простому букетику ландышей на день рождения. Мне уже сорок, из которых пятнадцать лет я подарила ему. Боже, лучшие пятнадцать лет в жизни женщины! Теперь я только с горки качусь, с ярмарки еду. Как раз тогда, когда я практически только-только почувствовала себя женщиной. И что с того?! Он уже год как не спит со мной. Последний раз, когда он оказался в нашей спальне, кстати, пьяный, он поинтересовался, как я смотрю на то, чтобы „чисто для разнообразия“ принять в постель Патрицию. Это одна из его последних ассистенток в секретариате. Двадцать два года, размер груди – 75DD, аттестат зрелости отсутствует, зато в анкете по трудоустройству такая фотография, будто девушка ищет место в борделе. В графе „опыт работы“ значится только пробный месяц работы в солярии, интеллекта – ноль. Представляешь, что он нес? „Хотя бы разок, лапуля. Это бы нас освежило, мышка“. А я что? Дала ему по морде. Наручники, черные повязки на глаза, малиновый крем и мороженое ниже пупка и всякие там приборчики на батарейках. Короче, мы с ним уже прошлись по всем оттенкам серого. Я всё стерпела, а вот Патрицию терпеть не намерена. Увольте…»

Михалина слушала ее внимательно. Она тоже ощущала свою женственность. Может, на самом деле граница в тридцать пять лет – это какой-то сексуальный Рубикон? Ее муж был полной противоположностью шефа Патриции. Спал с ней, можно сказать, регулярно, если два-три раза в месяц дают право на такое определение. Зимой, как она заметила, чаще, но все равно не слишком активно. Кроме того, он был, по всей вероятности, мужем-мечтой многих женщин из их провинциального городка. Заботливым, внимательным, верным, работящим, к тому же известным – успел сложить поломанные кости половине населения этого города. Уважаемый ортопед. Не берущий взяток. Когда он заходил в их спальню, то раздевался в темноте, складывал брюки по стрелкам, а на краешке стула вешал один рядом с другим свои носки, которые перед этим аккуратно расправлял. Потом вползал под одеяло, подавал знак коротким тереблением ее груди, что сегодня тот самый день месяца, она все понимала и не выказывала недовольства, потому что, как правило, через минуту все уже кончалось.

Вот уже целый год маленький городок живет скандалом и наступившим после него громким разводом. Уважаемый ортопед, безупречный муж Михалины, случайно получает от почтальона конверт, адресованный его жене. В конверте напоминание о необходимости оплатить какой-то давнишний штраф. В своей супружеской заботе он едет в отделение полиции, чтобы выяснить, в чем там дело, и погасить наконец задолженность. Полицейские, узнав, кто пришел, тихонько посмеиваются и направляют его к кассе. Штраф вовсе не за парковку в неположенном месте и не за превышение скорости, к чему он в общем-то был готов. В обосновании указан конкретный параграф. Муж хочет знать, за что такое он заплатил больше тысячи злотых.

В своих поисках истины он доходит до начальника отделения, которому два года назад практически по частям собрал пострадавшую в ДТП дочь. Начальник помнит добро и просит немедленно принести акты происшествия. А акты – всего-то коротенькая запись в служебном блокноте постового сержанта. Вызвали сержанта, тот объясняет: гражданка такая-то была оштрафована за развратные действия с гражданином таким-то, имевшие место в автомобиле с такими-то регистрационными номерами. Оштрафована в соответствии с параграфом таким-то. Автомобиль находился на парковке рядом с бензозаправкой, то есть в публичном месте. А когда начальник спросил сержанта о подробностях, то сержант, не зная, в чьем присутствии он докладывает обстоятельства дела, прямо как есть и сказал: «Та пани делала на парковке этому типу, как бы это вам, господин начальник, покультурнее сказать, отсос. А я, чтобы иметь более основательную доказательную базу, зафиксировал все это дело на мобильник… Хотите посмотреть?»

Мука (отсутствия) желания

Udręka (braku) pożądania

ОНА. Последний раз они спали вместе – то есть он к ней прикасался, целовал ее и смотрел на нее обнаженную – в мае. Правда, почти два года назад. Она помнит это точно, потому что был день его рождения. И поэтому он тоже наверняка помнит все во всех подробностях. Но не из-за дня рождения их близость так врезалась им в память…

Она не знает, когда у нее полностью отпало желание заниматься «этими делами». В принципе секс для нее никогда не стоял на первом месте среди жизненных интересов. Ей нравилось, когда они сидели в кино и Ральф держал ее за руку, когда они дома смотрели телевизор и она клала голову ему на плечо, когда в постели он прижимался к ней и гладил ее по щеке или по волосам. Так было и до свадьбы, и после. Она любила Ральфа и до сих пор любит его, но это не значит, что ей хотелось или хочется телесной близости в той форме, какую предпочитает муж. Она много слышала об оргазме от подруг и еще больше прочитала об этом в глянцевых журналах. Надо же, уже через год ей будет тридцать девять, но, несмотря на большой жизненный опыт, ей по-прежнему нечего сказать на тему оргазма, потому что она никогда не испытывала ничего такого, что могла бы назвать оргазмом. Зато теперь, после всех этих дорогущих походов по кабинетам сексологов, она знает со всей определенностью, что она вовсе не асексуальна. И хотя уровень либидо у нее заниженный, ее тем не менее никак нельзя отнести к «асам» – как обычно называют асексуалов на интернет-форумах. Она не испытывает отвращения при телесном контакте и не теряет самоуважения, когда идет на такой контакт. Она просто не чувствует желания заниматься сексом, а когда дело до секса доходит (долгое время она не хотела разочаровывать Ральфа), не может черпать в нем никакой радости и сама не идет на «более тесное сближение с партнером», как определил это титулованный седовласый психолог из Берлина. Она попала к нему после полугода ожидания свободного времени «у господина профессора». Мало того что он шепелявил и ничего не сказал ей нового, так еще, вдобавок ко всему, признался ей, что он гей и «женская фригидность вгоняет его в тоску вот уже двадцать лет».

Низкое либидо у женщин ее возраста встречается довольно редко. Согласно статистике, самое острое сексуальное возбуждение женщина испытывает в возрасте около сорока лет. Особенно во время овуляции. У нее не было возбуждения ни во время брачной ночи с Ральфом, ни в одну из всех последующих ночей за все четырнадцать лет, и она думает, что не возбудилась бы, даже если бы вместо овуляции у нее была кошачья течка. Просто так случилось в ее жизни, что она никогда не испытывала сексуального возбуждения. И это не имеет ничего общего с воспитанием. В их в общем-то католической, но не какой-то суперрелигиозной баварской семье подход к сексу не был слишком строгим, да и вообще католицизм в Германии не лезет своим правоверным в трусы и не заглядывает под одеяла. Еще один плюс: это у нее вовсе не наследственное. Сестра Матильда, на два года младше ее, уже после двух разводов и не скрывает, что в обоих случаях проблемой становилось «несоответствие партнеров в постели». Матильду по сравнению с ней можно назвать нимфоманкой, хотя, если честно, то по сравнению с ней нимфоманкой покажется любая женщина, которая не без удовольствия время от времени занимается сексом со своим мужем.

Во время лечения она перепробовала всё. Смотрела порнушку и в одиночестве, и вместе с Ральфом, принимала виагру в течение месяца (Ральф потихонечку тырил у нее эти таблетки, думал, она не заметит), делала в нос аэрозольные впрыскивания окситоцина, выписанного врачом и привезенного за огромные деньжищи из Америки, ходила на тайский эротический массаж, иглоукалывание, йогу с элементами Камасутры, аутогенный тренинг, сеансы гипноза (ни разу ей не удалось заснуть из-за неконтролируемых приступов смеха). Это то, что делалось официально. В рамках терапии. А неофициально: вдыхание дыма из косячков с марихуаной, которую доставал Ральф, два сеанса в спальне еще с какой-то наркотой, вибратором и жестким порно на экране телевизора. Несмотря ни на что, ей так и не удалось всколыхнуть свое либидо. Конечно, она вступала в половые отношения с Ральфом, но для нее это было как вставать на работу в понедельник утром: не хочется, но надо.

И только когда четыре года назад у них родилась Лаура, она вздохнула с облегчением. Сначала тревожное спокойствие во время беременности, потому что «это» опасно (хотя она прекрасно знает, что никакой опасности нет), потом довольно долгий послеродовой период, как бы морально освобождавший ее от обязанности отвечать на ласки, и наконец – спящая в их постели малышка Лаура, создававшая своим маленьким тельцем непреодолимое препятствие для Ральфа. Впрочем, иногда система давала сбой: муж отверткой открывал дверки душевой кабины, входил к ней, и тогда у нее не оставалось выбора. Она не ощущала какого-то особого дискомфорта, когда ему было достаточно, чтобы она ублажила его ртом. Но только он собирался залезть на нее, начинал разводить ей бедра, как ее охватывал панический страх. Два года назад в мае, в день рождения Ральфа, в ванной у нее случился первый приступ вагинизма. До сих пор она не может забыть той боли в паху и своего крика…