Время желаний (сборник)

Януш Леон Вишневский

Время желаний

Janusz Leon Wiśniewski

Udręka braku pożądania

© Copyright by Janusz Leon Wiśniewski

© Wydawnictwo Literackie, ul. Długa 1, Cracow, Poland

Фотография автора на 4-й сторонке © Ilona Weistand, Frankfurt am Main

© Чайников Ю., перевод, 2016

© ООО «Издательство АСТ», издание на русском языке, 2016

На мир посмотреть?

О opowiadaniu świata

Старый обшарпанный дом на тихой улочке во Франкфурте. Если судить по ценам на жилье и по отсутствию просторных парковок, улица точно не из центральных. Только за стоянку в неположенном месте вас оштрафуют и здесь, вдали от городского центра, немецкая полиция в таких делах безжалостна. И хоть есть перед домом некое подобие мини-парковки, все равно нарвешься на штраф, потому что все ее пространство занимают большие машины. Если таких больших встанет три, то места не останется, а пристраиваться четвертым – себе дороже. Поэтому сюда лучше всего доехать на метро, на велосипеде, на мотороллере или добраться на своих двоих.

Весь первый этаж дома занимает турбюро. Во всяком случае, именно это мы узнаём из газет и Интернета. Приходится верить, потому что над дверью (кстати, весьма непрезентабельной: такую только при входе в подвал ставить) в турбюро вывески нет, а на оконном стекле рядом красуются наклеенные кем-то некогда черные, но теперь уже порядком выгоревшие на солнце буквы – «ARS» – аббревиатура, которую сегодня уже никто не расшифрует. Сразу за дверью небольшой холл, в котором стоят несколько деревянных стульев, пластиковый кулер с водой и большая карта мира на стене. На столике посередине – рекламные буклеты на разных языках и альбомы с фотографиями живописных мест планеты. Скромненько так. Здесь вам не предложат кофе, никто не извинится за то, что вам пришлось ждать в очереди. Четвертая стена холла – стекло, за стеклом помещение попросторнее, в каждом из углов которого стоит по столу с компьютером.

Сюда приходят узнать: есть ли такие края, где стоит провести неделю-другую, а то и пару месяцев, а может, и пару лет своей жизни. Здесь богатый выбор «заманчивых предложений»: тур в Камбоджу или неделя на Сейшелах «даже за меньше, чем вы могли бы подумать». Клиентов хватает, да это и понятно: какой дурак будет платить больше, когда за то же самое можно заплатить меньше. Однако среди клиентов бюро есть люди, для которых деньги не играют никакой роли. Это их большие машины занимают всю стоянку. Они приезжают сюда, потому что только здесь им расскажут правду об их тайных желаниях, о тех местах, куда они мечтали попасть, но даже не догадывались об этом. Здесь есть человек, способный осуществить их мечты. За одним из столов в зале за стеклянной перегородкой сидит Юдита. Она приехала во Франкфурт из Перу после двух лет работы в каком-то фонде, строившем там школы. А до этого она успела поколесить по белу свету, мир посмотреть. Она полька, родом из Варшавы, институт закончила в Кракове. Большинство из ожидающих в холле хотят попасть именно к ней. Девушке лет тридцать, личико молодое. Рассказывает про мир на пяти иностранных языках, польский не в счет.

– Вы говорите Лиссабон? – спрашивает она. – Вы туда собрались? Тогда вам надо будет… тогда вам… понимаете, Лиссабон – это как женщина. Призрачная, волшебная, неповторимая, очаровательная, ностальгическая, прекрасная. Идущие на свидание с ней не ошибаются. Женщины бывают разные, но эта из тех, по которым больше всего скучаешь. Вот вы, к примеру, тосковали когда-нибудь до боли? Чтобы все у вас болело чуть ли не в физическом смысле? Нет, я имею в виду не по женщине, а по городу, по месту, которое напоминало женщину? Столица Португалии не примитивна, не броска и не однозначна. Она вся прикрыта тысячами недомолвок, пронизана множеством тайн, незаданных вопросов, на которые всё равно нет ответа. Иногда она какая-то сонная, смурная, а в другой раз, наоборот – задорная, бодрая. Она искушает каждого, кто способен чувствовать, сдирает с него кожу, расчесывает раны, чтобы тут же их зализать. Она полнокровная, в ней пульсирует жизнь… Вот я, например, не верю в любовь с первого взгляда. А вы? Мне нужно много раз взглянуть, хорошенько приглядеться, чтобы потом окончательно потерять голову. Вы хоть знаете, как надо знакомиться с Лиссабоном? Здесь тот самый случай, когда путеводитель лучше всего забыть на столике за утренним кофе, взять карту и ни свет ни заря выйти в город и постепенно, шаг за шагом, обойдя все семь холмов, спуститься к океану. По дороге непременно затеряться в лабиринте улочек, переулков, заглянуть во дворики и посмотреть высоко вверх, чтобы под сводом небес увидеть не какую-то там поэтическую лазурь, а самую настоящую жизнь – сохнущее на солнце белье. Лучше всего это делать, когда закрытые ставни возвещают городу и миру, что пришло время сиесты. И вот когда вы взглянете вверх, вы заметите переплетение кабелей и проводов, проложенных прямо по фасадам домов, напоминающее нам о бренности жизни, о том, что и сюда проникла цивилизация. Это ощущение мимолетности очень близко нам, славянам. Вы ведь, судя по фамилии, польских корней? Ну вот и почувствуете себя как на своей исторической родине, как дома. Признаюсь, что именно Лиссабон стал моим вдохновением. Если спросите, почему, я отвечу: именно этой своей хаотичностью. Во Франкфурте-на-Майне всё как по линейке, и это напрягает, а хаос Лиссабона вносит в душу умиротворение, успокаивает, заставляет поверить, что навязанный людям порядок на самом деле состояние временное… Высотные дома в Лиссабоне? Боже упаси. Есть несколько, эдакая отметина эпохи, но торчат болезненными наростами на теле города. Выглядят как неудачный футуристический эксперимент какого-то архитектора-маньяка. Лиссабон, он как будто восстал из сна человека впечатлительного, ищущего, легкого на подъем, влюбленного в искусство и ностальгическую музыку фадо. Вы когда-нибудь слышали фадо? Нет? Тогда представьте, что вы в слезах по колено; я однажды видела такой плакат на дверях одного кафе, очень меня растрогал. Потому что Лиссабон трогательный. Если вы влюблены, то обязательно поезжайте в Лиссабон, а если нет – то тем более поезжайте. В любом случае поезжайте – не пожалеете.

Большинство из ожидающих в приемной турбюро ждет «консультацию» у Юдиты. Интересно, что она рассказывает желающим посетить Варшаву или Краков…

Так надежнее…

Dla pewnosci…

Марте тридцать шесть лет. Два последних года она живет с маленьким сыном Шимоном в небольшой двухкомнатной квартирке в восточной части Лондона. Точеная, сухопарая шатенка с фарфорово-белой кожей и грустными зелеными глазами. Ее никогда не видели в одежде не черного цвета. И даже те, кто знает Марту давно, никогда не видели на ее лице улыбки.

В Англию она приехала в гости к Агнешке. Все планировалось как короткое недельное пребывание у лучшей подруги. Думали наговориться вдоволь, нарадоваться друг другом «про запас», купаясь в воспоминаниях ночи напролет. Именно так пообещали они друг другу. Они знакомы еще с начальной школы, с тех времен, когда жили в одном бараке в развалившемся госхозе, вместе ездили в интернат во Вроцлаве, вместе сдавали выпускные в школе. Они и дальше были бы неразлучны, если бы десять лет назад Агнешка не уехала в Австралию, где вышла замуж за влюбленного в нее по уши очень богатого и влиятельного адвоката из Сиднея. Но там она так скучала по Польше, что семье пришлось перебраться в Лондон, который, как казалось ее мужу из их австралийского далека, был совсем рядом с Варшавой. В целом переезд оказался семье на руку: в Англии австралиец как следует развернулся и стал еще более влиятельным. У них есть дочка как раз в возрасте Шимека.

Агнешка просила Марту остаться погостить подольше и подумать, стоит ли вообще возвращаться в Польшу, а муж подруги, тот даже не просил – настаивал. «Рядом с вами, – как признался он Марте после нескольких бокалов на своем дне рождения, – моя Агнес просто расцветает, становится такой же желанной, как в самом начале нашего знакомства». Буквально через пару недель он нашел для подруги жены работу в офисе, в котором помогают составить налоговые декларации польским эмигрантам. Экономическое образование у Марты есть, английский… ну, в общем, знает, но главное – свои рекомендации она получила от одного из самых известных лондонских адвокатов. Начальник этого бюро, поляк, принял ее на работу после короткого формального собеседования по скайпу. В офисе Марта должна была появляться раз в неделю. Остальную работу, состоящую главным образом из телефонных разговоров с поляками и ведения электронной почты, она могла выполнять сидя дома, что было для нее чуть ли не главным: она хотела как можно больше времени проводить с сыном.

На самом деле решение остаться в Лондоне Марта приняла однажды ночью, когда подруги лежали в постели, прижавшись друг к другу, и Агнешка шептала ей на ухо: «Не возвращайся, ты хорошая, а в Польше Господь тебя не замечает, может, здесь как раз заметит. Хотя бы ради Шимека останься…» И тогда Марта расплакалась, пораженная тем, что Агнешка точно угадала ее страхи.

Ведь это правда: до сих пор Бог если и замечал ее, то лучше бы этого не делал. Когда ей было семнадцать лет, во время летних каникул в деревне она пошла утром в коровник на дойку и обнаружила там отца, болтавшегося в петле… Задал всем коровам корму, на один крюк повесил вилы, на другом повесился сам. У него была депрессия, которую мало кто замечал, потому что «мужик в деревне должен взять себя в руки, а если не может, тогда один только выход – пить». Отец не пил, во всяком случае, пьяным она отца не помнит. Выход из траура занял у нее три года. Когда она поступила в институт, ее единственный брат Матеуш вернулся из практикантского рейса. Он учился в Морской академии в Щецине. Ходил в отличниках. Еще студентом он получил предложение работы от судовладельца из Норвегии. Прошел все обследования, сдал все анализы, как того требовали обстоятельные норвежцы перед подписанием контракта. Анализы выявили рак толстой кишки. На последней стадии. Это такой рак, при котором до самого конца нет болевых ощущений. А через шесть недель метастазы уже перешли на мозг. Через восемь недель его уже не было в живых. Умер безболезненно, потому что рак мозга тоже не дает болевых ощущений. Так говорила санитарка, которая по ночам сидела у его постели. Нет, не влюбилась она, семья за деньги наняла, а просто так никто сидеть не станет. Умер во сне. Вечером Марта принесла Матеушу его любимые яблоки из их сада, а утром его уже не стало. А ведь парню было всего двадцать четыре года.

Мать с горя тронулась, и надо было постоянно находиться рядом с ней. С дневного отделения Марта перевелась на заочное (два раза в месяц ездила в институт во Вроцлав) и вернулась в деревню, устроилась на работу в совете сельской общины. Как-то раз один интересный мужчина в костюме и при галстуке пришел на прием и попросил порекомендовать ему какого-нибудь приличного геодезиста. Он покупал землю под свой «новый проект». Порекомендовали, он всё путем оформил, землю купил, но наведываться в контору не перестал: приходил через день и сидел в приемной, ждал, когда она выйдет, а когда она выходила, благоговейно смотрел на нее как на икону.

Год спустя они жили вместе в доме, который он поставил на участке, рядом с госхозовскими бараками. Это было самое счастливое время ее жизни. Однажды в субботу утром он поехал на мотороллере за булочками в сельский магазин. Зачем было ехать на мотороллере, когда и так всё рядом? А он просто хотел, чтобы в их семье на завтрак была «свежая и горячая» выпечка. На прямом участке сухой дороги его оттер на обочину несшийся «Мерседес». Он лежал весь растерзанный на поле рядом с бумажным пакетом с булками. На суде водитель «Мерседеса» сказал, что его ослепило солнце. Семь недель спустя внимательная врачиха в поликлинике отказала ей в антидепрессантах и послала к гинекологу. Марта оказалась беременна. Узнав об этом, она первым делом побежала на кладбище «сообщить ему новость». Когда родился Шимон, она сделала ДНК-тест и разослала результаты всем его родственникам, претендовавшим на свою часть наследства. Пока Шимон был на расстоянии вытянутой руки, она не боялась. Никакой злой рок и никакой невнимательный Бог не имели права отбирать у нее еще одного мужчину. Несколько месяцев спустя, когда Шимек сделал свои первые шаги, она полетела в Лондон.

Похоже, останется здесь. Так надежнее…

О счастье

O szczęściu

– Вы спрашиваете меня, счастлива ли я? Причем который уже раз спрашиваете. И так настойчиво. Это что же, только ради этого вы ехали из Франкфурта чуть ли не через всю страну? Если честно, то вопрос, простите, бессмысленный. И говорю я это вам не как психолог, хотя психология – моя профессия, которой я училась в институте, а просто как Христиана П., самая обычная женщина, которая теперь живет в деревне.

Можно быть или более счастливым, например, по сравнению с тем, что было раньше, или менее счастливым по сравнению с тем, что, возможно, когда-нибудь будет. Ощущение счастья никогда не бывает абсолютным, оторванным от конкретного времени или обстоятельств. Я знаю, о чем говорю, потому что я кандидатскую писала по счастью. Правда, работа строилась вокруг немецкого слова «несчастье», но трактовала тем не менее поиски счастья. Действительно, какой смысл говорить об этих понятиях в отрыве друг от друга, они вроде как сиамские близнецы, одно без другого не сможет существовать. Поиски счастья – равно как желание удовлетворять любопытство или быть любимым – лежат в основе той самой щемящей грусти, которая движет людьми многие века. Платон и Эпикур создали из этого поиска целые направления философии, которые актуальны со времен античности до наших дней, дней «Фейсбука». Джефферсон, еще до того как стал президентом едва зародившейся страны, наивно и популистски внес то ли в Декларацию независимости, то ли прямо в Конституцию Соединенных Штатов право на счастье. Лишение людей права на счастье является в США преступлением, преследуемым по закону, на основе статьи Конституции, а в некоторых штатах этой удивительной страны за препятствование в реализации данного права может грозить даже смертная казнь. Но пока что вроде никого не наказали. Даже несколькими часами общественных работ. А всё из-за того, что покушение на твое счастье труднодоказуемо. В некоторых случаях даже убийство (хотя убийство бесповоротно лишает убитого права на счастье) можно интерпретировать – кстати, именно так и поступают говоруны-адвокаты – как реализацию права на счастье убивать: он/она убил/убила, потому что убитый/убитая стоял/стояла на его/ее пути к счастью. Дико? В общем, да, но при всем при этом право на счастье, наверное, – самое прекрасное из всех конституционных положений, не так ли? Причем это экстравагантное право никому никоим образом счастья не гарантирует. Совсем напротив, оно внушает человеку ложное чувство, что он создан для счастья. Если же мы ощущаем себя несчастными, это значит, что если не в сознании, то где-то в подсознании мы пестуем мысль, что мир относится к нам несправедливо. А может ли быть хоть что-нибудь более деструктивное, чем такая мысль?

Впрочем, чего это я тут ученому объясняю. Наука вообще все пытается измерить, сравнить. Вот и счастье она тоже хочет измерить, втиснуть в таблицы, проиллюстрировать графиками, а результаты занести в базы данных. Ученые сканируют мозг, анализируют гены, составляют тысячи социологических анкет, а потом сопоставляют их друг с другом. Большинство результатов стекается в Роттердам, где при университете существует единственная в своем роде база данных по счастью (World Database of Happiness). Такой подход слегка пугает, потому что полностью отрывает счастье от эмоций, что в корне неправильно. Однако, несмотря на массу исследований, к которым и я руку приложила, до сих пор не получилось найти какой-то более или менее внятный рецепт счастья. Существуют люди, у которых есть, можно сказать, всё, а они несчастны, а бывает и наоборот: люди практически всё потеряли, но вопреки всему утверждают, что счастливы. Карта распределения счастья не совпадает с картой распределения богатства. Бедный мировой Юг вовсе не менее счастлив, чем богатый Север. Согласно роттердамской базе данных, в мучимой всеми несчастьями Бангладеш народ примерно так же счастлив, как в идиллически спокойной и богатой Швейцарии. Тогда, может, счастье в генах? Но генная карта также не дает конкретного и однозначного ответа на вопрос о природе и источнике счастья. И даже намека на существование гена счастья пока не найдено. Удалось выделить цепочку нуклеотидов, ответственных за склонность к трансценденции (так называемый ген Бога), но счастье постоянно ускользает от этих исследований. А еще известно из работ социологов, что и глубокая вера не всегда гарантирует счастье. В атеистической Чехии людей, заявляющих, что они удовлетворены жизнью (условно примем это как признание, что они счастливы), так же много – или, если вам угодно, так же мало, – как в ультрарелигиозной Северной Ирландии.

Однако вернемся к вашему вопросу: вот уже два года я чувствую себя более счастливой, чем раньше. С тех самых пор, как я поселилась в домике у моря, покинув гамбургский муравейник. Всего лишь в сорока пяти минутах езды от Санкт-Паули, где мы долго прожили с мужем. Я была аспиранткой, исследовавшей феномен счастья, а он становился все более и более несчастным. И вот однажды ночью я, склонившись над своими бумагами, не головой, а сердцем поверила в то, что написал мой гуру Дэвид Басс – американец, отец эволюционной психологии – в своем знаменитом труде о счастье: счастье можно найти вдали от суеты, толкучки большого города, информационного потопа[1]. Вот такой нетривиальный вывод из работы над диссертацией. Я убедила мужа уехать из Гамбурга. Через неделю мы продали квартиру, две недели мы прожили в гостинице, потом купили настоящий, с кафельными печками, крестьянский домик на краю деревушки, которая так мала, что ее даже нет на карте в навигационной системе вашего автомобиля. С тех пор как мы здесь поселились, я больше не изучаю счастье…

Примерно два с половиной метра

Tak ze dwa koma cztery metra

– А подвальчик у вас ничего, – говорю я, осматриваясь по сторонам. – Больше, чем вся моя квартира.

– Не может быть! Вы что же, по-прежнему живете во Франкфурте в этой своей клетушке?

– А пани откуда это знает? – интересуюсь.

– Вы когда-то писали о двух мужчинах за стеной. О своих соседях. Вот и знаю про вашу жизнь. Вы там рассказывали про их страстную любовь[2]. До последней строчки думала, что речь о молодоженах. Помните? Книжка вышла несколько лет назад. Ну да, вы пишете много, можете забыть. А я нет. Сначала я поревела немножко, а потом поцапалась с мужем. Со вторым. Так, для точности, а то я заметила, что вы очень любите статистику разную, чтобы все было точно. Так вот, можете написать, что со вторым. Стали бы вы ехать четыреста километров, чтобы встретиться со мной, поговорить и не написать это? А еще можете написать, сколько мне лет. Ведь у вас как – всегда деликатно так пишите: «дама около тридцати». Женщин после сорока я что-то в ваших текстах не замечала. Разве что исторические персонажи. Так вот, никакие мне не «около», а точно пятьдесят один. Год назад я пережила сильный кризис, а теперь всё в порядке. Вы только, когда будете писать, имя мне смените и городок наш не называйте. Действительно, какая разница, как он называется, местечек в Баварии хватает. Все друг на друга похожи… Короче, поругалась я с мужем, потому что он сначала раскритиковал ваш текст, а потом вас самого. Назвал отвратительным манипулятором, который, как он сказал, «подстрекает женщин к бунту». Ну, может, чуток он и прав: почитаешь вас, так на бунт и тянет. По-польски он не особо читает, вот я ему и переводила ваш текст. Как же мне трудно это далось, а все потому, что там речь об угасании любви. А у нас отношения тогда тоже на ладан дышали. И все ваши слова как будто у меня с языка сняты. Он не дурак – понял. Потому и взбеленился. Я благодарна этому тексту. Если бы муж тогда не психанул, ничего бы между нами не изменилось. Я бы тогда просто отпала от него, как сухой листок от высохшей ветки. А так очень даже многое изменилось. Вот и подвал этот у нас появился, можно сказать, благодаря вам. Чего вы смеетесь? Так оно и есть. Я ему в тот вечер – когда переводила – сказала, что не желаю терзаться сомнениями, чем он там занимается в своей конторе до полуночи. Просто хочу, чтобы он был рядом со мной. Может заниматься чем угодно, но с одним условием – рядом со мной. Тогда он мне сказал, что ему нужно его собственное пространство. В нашей квартире такого пространства нет, и поэтому он допоздна просиживает на работе. Что я, дескать, слишком близко. Так и сказал. Вы ведь понимаете, о чем речь? И тогда моему мужу пришла идея этого помещения. По соседству с нами жил студент, который держал в своей части подвала пустые коробки из-под компьютеров. Муж договорился с ним, что мы оплатим ему место в гараже, а он уберет весь хлам и отдаст нам свою часть подвала. Вот так и прибавилось нам несколько метров. Здесь просторно и светло. Здесь у мужа рабочее место, к которому я не приближаюсь, когда это не нужно. Растрогал меня этим своим жестом, понимаете? Приходит сюда не слишком часто. Да и я здесь почти не бываю. Но то, что он сам это предложил, было для меня как признание в любви. Еще одно, после долгих лет совместной жизни. А теперь приходит с работы как нормальный человек, примерно в семь, и весь вечер мы вместе. А если захочет побыть один, садится в лифт и спускается на минус первый. Я тогда хотя бы чувствую, что он где-то недалеко. У меня здесь тоже есть свое местечко – тот белый стеллаж. Вон, посмотрите. В нем, между прочим, стоят все номера того самого журнала, который внес свою лепту в появление в нашей жизни этого места. Выстроились примерно на два с половиной места. У меня правда собраны все номера, с первого, который прошел под названием «Осень 89», до последнего. Первые были невзрачные, тоненькие – максимум полсантиметра, а последние не в пример толще – понятно, что от реклам, – и все глянцевые. Я хоть и не занималась измерениями, но если все полки с этим журналом суммировать, то точно 2,4 метра получится. Для меня это полка с историей. Вы ведь напишете про меня в трехсотый номер, правда? Мне его пришлет Марыся, дочка моя. Ей было чуть больше года, когда осенью восемьдесят девятого вышел первый номер, самый тонкий, вон он – самый левый в ряду. Квартальник за тысячу злотых. Такие были тогда несуразные цены. К журналу «Кобета и жиче» (вы наверняка помните такой, должно быть, ваша матушка выписывала или покупала) раз в квартал давали цветное приложение под названием «ПАНИ». Тогда в нашем городке его не было в газетных киосках. В первый раз мне привезла его подруга из Вроцлава. Слишком поздно попал мне тот номер в руки. Я тогда разводилась с первым мужем, отцом Марыси. Изменил мне с какой-то шлюшкой. Добро бы хоть моложе меня была, так нет. А потом прощения просил, в ногах валялся, правда, выпимши, умолял, говорил, что любит, а я встала вся из себя гордая неприступной скалой, и всё тут. Сегодня-то я знаю, что на его месте я бы тоже изменила. Когда я узнала, что беременна, выбросила его из постели… так, для безопасности. А когда родила Марыську, кормила ее грудью и совсем не хотелось, гормонов, что ли, каких не хватало… Да что я вам рассказываю, вы и так всё лучше меня знаете. Почти два года не позволяла ему дотронуться до меня. А в первой «ПАНИ» я прочитала статью на эту тему. В принципе и не статью, а так, разговор. Ну, и узнала о том, что уже знала сразу после развода: что я дура глупая. Разводиться только потому, что голодный на это дело муж с кем-то там слевачил? Не хотела рассказывать про это Марысе, потому что как отец он был очень хорошим. Потом я стала постоянной читательницей вашего журнала, чтобы больше не пропустить чего-нибудь важного для жизни. Когда уезжала из Польши, повезла с собой все номера. Состарилась я уже с этим журналом, ну и слава богу…

Размышления перед зеркалом

Rozmyślania przed lustrem

– Через две недели мне пятьдесят. Менопауза позади, детей не рожать, больничная касса уже больше года регулярно шлет мне цветные флаеры, приглашающие «принять участие в бесплатном семинаре на тему эффективных инвазивных и неинвазивных методов омоложения кожи», давно никто не присвистнет мне вслед на улице, а все женщины, рекламирующие по телевизору биологические добавки против «возрастного остеопороза», выглядят как моя сестра, которая на десять лет меня моложе.

– Видать, все они принимали участие в бесплатных семинарах, – говорю я и тянусь к бокалу вина.

– Не надо смеяться.

– А я и не смеюсь, просто у меня такая ирония в голосе.

– Для женщины это очень важно. Недавно мне звонила подруга, ей всего-то сорок пять, и сетовала, что стала «дочерью стекольщика», ничей взгляд на ней больше не останавливается. Ничей – в смысле мужчин. Для нее стало ударом, когда она заметила это. Вспомнила свою мать, которая много лет назад предупреждала, что придет такое время, когда она «перестанет существовать как женщина», просто выйдет из игры. Потому что, понимаете, нам в свое время вдолбили в голову и продолжают вдалбливать – радио, телевидение, глянец, – что женщины по-настоящему сохраняют женственность только до определенной магической границы, за которой кончается молодость. Ошельмованные и прибитые этим мифом, мы до определенного момента ведем себя как безмозглое стадо. Доходим до этой границы плотными рядами, как послушные лемминги доходят до края пропасти, и все вместе, держась за руки, бросаемся в пропасть и падаем на тонкие иглы шприцев с ботоксом, на острые скальпели хирургов, в распростертые объятия жуликов от диет, которые «без упражнений и отказа от булочек на завтрак помогут вам сбросить восемь килограммов за неделю». Или оказываемся перед косметическими магазинами, где в изысканных тюбиках и еще более изысканных флаконах нам предлагают средства, которые с гарантией, зафиксированной на нескольких языках, превратят нашу апельсиновую кожу в кожу персиковую. От нас потребуется всего лишь несколько сотен злотых.

Сегодня утром я долго стояла голая перед зеркалом в ванной и рассматривала следы, оставленные временем вокруг моих глаз, губ, носа, на лбу, на животе и на груди. Уже морщинки, хотя еще не морщины, шероховатости, пигментация, где по возрасту положено – обвислости, а где надо (вернее, где не надо) – припухлости. Думаю, что всё так, как и должно быть у ухоженной женщины моего возраста. В ванной у меня несколько до неприличия дорогих тюбиков с французскими названиями, потому что, каюсь, дала слабину и позволила уболтать себя обещаниями, убедительно изложенными на блестящих этикетках. Впрочем, основная масса моих кремов – обычные притирки из дешевого магазинчика за углом. Понятное дело, мне, как и любой другой, хочется выглядеть помоложе, ну и чтобы мужчины смотрели на меня вожделенно, а женщины – с завистью. Я хочу быть желанной, в принципе желанной, а не только для своего мужа. Я гораздо сильнее чувствую это теперь, а не когда мне было тридцать. И вообще скажу вам, теперь я острее чувствую и полнее переживаю свою сексуальность и, главное – с большей радостью. Да и жизненных сил у меня как-то поприбавилось. Кстати, в отличие от моего мужа. Он старше меня на десять лет. Недавно я нашла в ящике для документов в нашей спальне голубые таблетки. Что поделаешь – такова жизнь. Но для меня это, скорее, разоблачение мифа: ведь больше чем у половины мужчин его возраста проблемы с эрекцией. Вот о чем, о проблеме андропаузы, надо говорить во всеуслышание, а не обсуждать до неприличия накачанный ботоксом, чуть ли не фарфоровый лоб Николь Кидман и высмеивать его. Надеюсь лишь на то, что мой предусмотрительный супруг принимает виагру ради меня, а не ради одной из своих длинноногих ассистенток с пышной грудью. Наверняка у него есть еще один загашник, потому что я ни разу не замечала, чтобы он вставал и подходил к ящику, когда мы приступаем… ну, в общем, вы понимаете.

Только я не об этом хотела. Вот мы женщины, почему так упорно скрываем ото всех дату своего рождения? Иногда мне кажется, что многие мои подружки, скорее, признались бы в низком IQ, чем сообщили бы свой настоящий возраст. Разве что под пыткой. Беспрестанное вранье на эту тему – вовсе не выдумка газетчиков и не результат постоянного лоббирования со стороны косметическо-хирургической отрасли. Скорее, наоборот – СМИ лишь приспосабливаются к потребностям и распространяют ожидаемую читательницами чушь, к огромной прибыли и радости бухгалтеров в корпорациях по производству гелей, кремов, бальзамов, а в наше время и ампулок с ботулином, гиалуроновой кислотой или очередным чудодейственным средством омоложения. Не знаю, читали ли вы Наоми Вулф[3]? Ей пятьдесят один год. Мало того, что она феминистка, извините, вроде вас, так к тому же красавица, которая недавно обратила внимание читателей на новое социальное явление. Она заметила, что мужчинам с гроздьями девиц на шее, годящихся им в дочери, сейчас уже не завидуют, а сочувствуют. Сегодняшний мачо – это скорее мужчина рука об руку с женщиной своего возраста. Может, оно и так, но что-то слабо верится…

Январь 2015

Styczeń 2015

Американская актриса Рене Зельвегер, элегантная, очаровательная и просто красивая сорокапятилетняя женщина, недавно появилась на одной из бесчисленных голливудских вечеринок в Беверли-Хиллз. Рене и сопровождавший ее мужчина, известный не только в США рок-музыкант, стояли на длинной красной ковровой дорожке и под щелканье затворов позировали фотографам, которые просили их то встать поближе друг к другу, то приобняться, то улыбнуться. Заранее отрежиссированная во всех подробностях банальная история, известная по банкетам в Лондоне, Берлине, Варшаве и даже, прости господи, в каком-нибудь Щебжешине (потому что теперь красные ковровые дорожки расстилают по любому поводу, даже по случаю открытия торговой точки в районе блочной застройки). Рене Зельвегер больше всего известна по культовой роли Бриджит Джонс, героини женского романа-бестселлера (о разочарованной тридцатилетней жительнице мегаполиса с многочисленными обломами в отношениях с сильным полом), на основе которого был снят фильм, тоже, кстати, бестселлер. И в этом ее появлении на красной дорожке не было бы ничего особенного – Зельвегер (две номинации на «Оскар», из которых одна увенчалась наградой) известная актриса, если бы не то, что мало кто узнал ее. Она выглядела ни моложе, ни красивее, разве что стройнее. Но главное – совсем по-другому. На фотографии трудно было узнать не только Бриджит Джонс, но и саму Зельвегер по сравнению с тем, как она выглядела даже год назад. Влиятельные СМИ, например, американская «Нью-Йорк таймс» или немецкая «Франкфуртер альгемайне цайтунг» отметили этот факт с удивлением, отреагировав на него мимолетной рефлексией, зато социальные сети не скрывали своего возмущения, кипели злобой, изливая на актрису яд критики. В ответ она была вынуждена заявить, что… «начала вести здоровый образ жизни». Никто в это не поверил, да и никто в здравом уме верить в такое не должен. Равно как никто не верил, когда коллега Зельвегер по киноцеху, Николь Кидман, объясняла свое чуть ли не керамическое, накачанное ботоксом, неестественное лицо интенсивными занятиями йогой и палеодиетой. Люди не обязаны верить в эти сказки, но и не имеют права никому отказывать в поиске «себя нового», как это теперь называют в кругах шоу-бизнеса. Тем более, если у человека есть на это деньги и желание поправить в себе то, что матушке-природе (или, если угодно, – Богу) сделать не удалось.

Агрессивная реакция на перемену во внешнем виде Зельвегер шла, скорее всего, от небывалого до той поры масштаба перемены. Известно, что Голливуд и Беверли-Хиллз пристроились к телам актрис (впрочем, и актеров тоже), но, несмотря на это, выражают разочарование, а то и возмущение, когда констатируют изменения. Почему люди такие: вроде бы нормальные, психически здоровые, не требующие от актера, играющего роль врача, изобрести – в реальной, а не в экранной жизни – вакцину против эболы, но встающие на дыбы, когда обнаруживают, что их любимый актер «накачал» губы ставшими в последнее время модными полимерами? Промашек с губами здесь не прощают.

Ворочающая миллиардами долларов отрасль, в которой заняты «преображенная» Зельвегер, «отполированная» Кидман, «искаженный» Микки Рурк и многие другие «модифицированные» VIP-особы, торгует совершенством, красотой и молодостью. И как только начинает исчезать хоть что-то одно из этой великой триады, срочно принимаются эффективные меры. Если не помогают утренние пробежки, минеральная вода с Гималаев, морские водоросли на завтрак и на ужин, обмазывания грязью Мертвого моря, ранний отход ко сну и медитации дзэн, тогда обращаются к проверенным (на других) методам. Известный пластический хирург, который приложил свои золотые во всех отношениях руки ко многим стоящим миллионы оскароносным телам, доктор Ренато Калабриа, проживающий, как и большинство голливудских звезд в маленьком Беверли-Хиллз, говорит, что 40 % актрис в возрасте от двадцати до тридцати лет «оптимизировали» себе нос, подбородок или грудь. И из тех, кому за сорок, это сделали почти все! В расположенном недалеко от Лос-Анджелеса знаменитом Беверли-Хиллз проживают около тридцати пяти тысяч человек. Там же зарегистрированы семьдесят шесть членов Американского общества пластических хирургов. В четырехмиллионном Лос-Анджелесе их всего сорок семь. Доктор Калабриа охотно поделится статистическими данными, но он никогда не нарушит основного закона Голливуда и Беверли-Хиллз – неразглашение тайны. Никто из «пациентов» не проболтается о своем «докторе», ни один хирург не скажет – разве что под пыткой, – что, кому, когда и за сколько он подправил. Молчание на эту тему в звездном мире Зельвегер – самое главное. Как утверждает настоящая звезда хирургии доктор Марк Мани, сам называющий себя скульптором и художником, Зельвегер нарушила неписаные принципы: вместо того чтобы вносить коррективы постепенно, так, чтобы никто не заметил, – как это делает Брэд Питт – с помощью микроулучшений (мало наполнителей, еще меньше ботокса и никаких надрезов или шрамов; утром у хирурга, вечером в кадре: «молодость на вынос»), Зельвегер оповестила всех, что была у хирурга. Так делают в Китае, который переплюнул даже российских нуворишей и переживает настоящий бум пластических операций. В Пекине или в Шанхае счетами из салонов пластической хирургии кичатся перед родственниками и знакомыми. Аналогично в Иране: женщины, сделавшие ринопластику, как можно дольше носят на лице свидетельства операции как знак статусности.

«Красота – в глазах смотрящего», – утверждают философы, и с этим утверждением охотно соглашается менее красивая часть общества. Недавно Рене Зельвегер подбила смотрящему по крайней мере один глаз…

О потере значения

O utracie znaczenia

Едва зайдя в кафе и не успев еще сесть за столик, он уже злобно прошипел: «Она плохая женщина, говорю я вам. Очень плохая. Сначала она сама удалилась из моей жизни, а теперь потихоньку отваживает от меня моих же детей. Ну, может, не в полном смысле лишает меня их, но заставляет меня ими делиться. Сначала я чувствовал себя как выгнанный из дому отец, а теперь превращаюсь в выгнанного из дому полуотца».

Наконец садится (но куртку не снимает), заказывает у официантки две минералки и нервно барабанит пальцами по столу, бросая тревожные взгляды в зал. Берет мобильник, вертит его в руках и, так и не взглянув на него, прячет в карман. Минуту спустя повторяет этот ритуал. И все это время говорит. Не спеша, старательно подбирая слова. Лишь изредка на мгновение замолкает, прикладывается к стакану с водой, украдкой посматривая на меня, и продолжает свой монолог:

– Каждый второй четверг я чувствую себя выброшенной на улицу собакой, бывшей когда-то домашним любимцем. Возможно, вы не до конца понимаете это, но все именно так и обстоит. Я как выставленный за дверь и покинутый всеми пес. «Покинутый» – вот точное слово. Всеми, но не моими дочерьми, не ими! Они пока еще слишком маленькие, чтобы хоть что-то понять. Они лишь, не понимая происходящего, непроизвольно курсируют между двумя равноудаленными мирами – между миром матери и миром отца. Накануне «своего» четверга, в среду, я забираю их из школы, везу к себе. Так решил два года назад семейный суд (что для меня смешно, потому что с семьей он не имеет ничего общего) уже после того, как мы с женой задолго до бракоразводного процесса сами приняли такое решение. У меня все еще не получается называть ее «моей бывшей». Когда-нибудь это произойдет, а пока произнести слово «бывшая» как-то язык не поворачивается. Девочки входят в мой дом, неся с собой запах того дома, из которого я не хотел уходить. Они этого не чувствуют, а я чувствую. Иногда они приносят с собой вещи, полученные от «него», от нового мужчины моей жены. Старшая уже все понимает и ничего не рассказывает. Маленькая не такая опытная и, если ее спросить, выкладывает все как на духу. Если ее не спрашивать, то она просто говорит правду, а это мне еще горше. Я извлекаю из ее рассказов отдельные характеристики и целые сюжетные линии. Он такой «клевый», «смешной», «чудной», «играет с нами», «знает больше, чем мама», «смешит маму», «котят мучает немножко, у нас теперь котятки, хорошенькие такие, просто прелесть», «читает нам книги», «подсыпает уголь в печку», «разбирается в компьютерах», «храпит у мамы в комнате громче, чем ты», «по утрам смешно кричит во весь голос: „С добрым утром!“», «а один раз привез мне в школу тетрадку, потому что я ее дома забыла».

«Храпит громче, чем ты…» После такого я иду к холодильнику, наливаю стакан водки и быстро выпиваю. Потом еще, но это только когда девочки засыпают. Тоже стакан, и тоже до краев. Все кончается, когда в бутылке ничего не остается. А хуже всего то, что я совсем не пьянею. Из-за От понимания того, что в последнее время я делю с другим мужчиной не только свою жену, но и своих детей. Очень печальное знание. В четверг утром отвожу девочек в школу и, когда они выходят из машины, чувствую себя той самой брошенной собакой. Вы ведь наверняка хотите спросить, да что там спросить – просто хотите сказать, что моя жена имеет на это право и тому подобные вещи. Так ведь? Что ж, если исходить из постановления «семейного» суда, то наверняка имеет. Да и в соответствии с моим вынужденным согласием имеет. Тоже правда. Но ни решение суда, ни мое «согласие» ни на каплю не умалят мою боль, которая не покидает меня до сих пор. Это как зубы рвать без наркоза. Клещами. Очень больно. А ведь это был мой жизненный план – каждый день, просыпаясь и выходя из нашей спальни, радостно кричать: «С добрым утром!». И это я, только я должен был «храпеть в маминой комнате». А что теперь? Теперь кто-то другой там спит и кто-то другой храпит. В пятницу я или сильно тоскую, или не тоскую. Поэтому пятницы попеременно то люблю, то не люблю. Люблю те, на которые, согласно решению суда, выпадает «моя пятница», и мои дочки со мной. До вечера воскресенья. Каждую вторую неделю. В уик-энд без них я не нахожу себе места, дергаюсь то к холодильнику, то к машине. Если сначала дернусь к машине – сажусь и еду к нашему дому, в смысле к ее дому, встану где-нибудь вдали и смотрю на их окна. Если перед домом стоит машина «ее мужчины», еду домой, и тогда помогает только холодильник. Этот ее мужчина, честно говоря, ни в чем не виноват. Он появился в жизни моей жены, когда я больше не имел для нее никакого значения. В противном случае он никогда бы не появился. Это я точно знаю. Очень тяжело мужчине терять значение. Ведь что ни говори, а она меня на самом деле любила. И не должна была перестать любить, а вот перестала – и поэтому женщина она плохая. Правда, это уже другая песня. Я сам во многом виноват. Родила мне дочек, воспитывает их. Безукоризненно. И вдруг появляется этот мужчина. Завидую ему, что у него была эта фаза «появления» в ее жизни. Лично у меня не было в жизни ничего лучшего, чем мое появление в жизни моей жены. Он не знал о моем существовании. Действительно, откуда? Но это его не оправдывает. Ведь в конце концов узнал. А когда узнал, должен был уйти. Но не ушел. Вы наверняка спросите меня, почему он должен был? Потому что я снова начинаю терять значение для того, кого я люблю. На этот раз для моих дочек…

Двадцать пять лет…

Dwadzieścia pięć lat…

Иоанна. Мартинка родилась в понедельник шестого февраля в восемьдесят девятом. Как подумаю, что ей уже двадцать пять лет, верить не хочется. В военном госпитале родилась. Мартин, мой муж, устроил все по знакомству, хотя сам к армии никакого отношения не имеет. Каким-то хитрым финтом устроил. Мне сказал, что водку генералу поставил, но, может, и соврал. В военном госпитале роженицы лежали в одноместных палатах, а не так, как везде, – по нескольку в одной палате. Воды отошли у меня под утро, и муж позвонил в «Скорую» из уличной телефонной будки, дома у нас телефона не было. Во всём доме не было ни у кого. В те времена телефон был дефицитом, а не то что сейчас – каждый без проблем может мобильник купить. Да что я вам рассказываю, вы, судя по возрасту, должны помнить те времена.

«Скорая» приехала, но Мартина в нее не пустили. На «малюхе»[4] гнал за «Скорой» по снегу. А толку? Ворота в госпиталь закрыли у него перед носом. Даже поцеловать меня не успел. Оттуда сразу поехал в Варшаву. В тот день начинались заседания Круглого стола, а ему выпало работать в какой-то важной комиссии. Потому что он солидарновец был до мозга костей. Хоть и из провинции, но всё равно заметили, пригласили. Пока он там в Варшаве против коммуняк за новую Польшу сражался, я родила ему дочку. Увидел он ее только две недели спустя, но зато пеленки из Варшавы привез. Потому что тогда все было дефицитом, пеленки тоже. Как и телефоны. А пеленки стирали и гладили. Мартин так навострился, что одной рукой книгу держал и читал, а другой – утюг и гладил пеленки на кухне. Мы тогда были бедные, но счастливые. Люди тогда постоянно друг с другом встречались и разговаривали. Не то что сейчас. Просто так приходили, без звонка, да и как позвонить и главное куда, если телефонов в квартирах почти не было? Люди тогда получали по нескольку миллионов злотых и ничего на эти миллионы не могли купить. И только когда Бальцерович пришел, как-то все устаканилось. Вот только инфляция стала такая, что если человек в начале месяца вещь не купил, то под конец месяца она уже в четыре раза дороже стоила. Зато повеяло свободой. В июне восемьдесят девятого прошли частично свободные выборы, и Мартина снова не было несколько недель. Лично я Бальцеровича не слишком поддерживала, потому что много народу в бедность загнал. Нас, если честно, тоже. Ни я, ни Мартин не смогли уцепиться за последний вагон отходящего «скорого до капитализма». В коммунистические времена были деньги, но на них ничего нельзя было купить, а потом, когда Мартинке было уже несколько лет, стало появляться все, но на этот раз у нас уже не было средств что-либо купить. И это удручало, потому что человек хочет, чтобы у его ребенка не было комплекса бедняка. Я работала секретарем в университете, а Мартин – там же ассистентом за нищенскую зарплату. Слава богу, не полез в политику. Быстро заметил, что для политики он слишком честный. Подрабатывал частными уроками, брал дополнительную работу на дом, спал мало, зато спокойно, с чистой совестью. Когда писал кандидатскую, мы взяли кредит, чтобы Мартин больше времени уделял науке и меньше приработкам. Я окончила бухгалтерские курсы и стала сотрудничать с малым бизнесом. Кандидатскую его собственноручно печатала на машинке. Гордилась им. Когда Мартинка пошла в школу, мой муж, ставший к тому времени кандидатом наук, получил стипендию для продолжения исследований и написания докторской и на год поехал в Канаду. И больше оттуда не вернулся. Встретил там помоложе меня польку и вроде как влюбился. Я от отчаяния головой о стену билась, выла от тоски, готова была все ему простить, даже эту его пассию, лишь бы вернулся. Но он не вернулся. Через год пригласил к себе Мартинку. В сороковой день моего рождения на свет появилась сводная сестричка Мартинки. Помню, как, пьяная от вина и боли, я ревела, вспоминая военный госпиталь и как он несся за мной по зимней дороге на нашем раздолбанном «малюхе». Потом я ждала его. Долгих десять лет. Когда какой-нибудь мужчина оказывался по жизни слишком близко от меня, я наливала себе водки, доставала из шкафа альбомы с фотографиями и уже на следующий день прогоняла залетного гостя. Мартина считает, что я глупая и что сама «толкаю мужчин в объятия других»… А недавно он принял мое приглашение на «Фейсбуке», ну… в смысле… не совсем мое – просто я там по-другому назвалась и аватарку чужую поставила… Зато теперь я имею возможность наблюдать за его жизнью в Канаде. Практически на всех фотографиях он улыбается, и практически всегда в его глазах видна грусть. И тогда мне кажется, что это он по мне тоскует, и я вижу, как он на нашей кухне гладит мартинкины пеленки, и будто слышу его шепот: «Давай, Ася, ляжем, а я прижмусь к тебе…»

Мартина. Мама живет в другом времени, понимаете, будто застряла в прошлом. Вот уже больше десяти лет мой отец для нее как кость, застрявшая в горле. Она продолжает верить, что когда-нибудь они сядут с ним за круглый стол и обо всем договорятся. А как договоришься о любви, которая прошла? Нет таких круглых столов. Ну не сдержал отец обета, который давал матери при венчании. Мне же он ничего не обещал, а если даже что-то и пообещал, то я тогда была еще слишком маленькой, чтобы хоть что-то понять. А то, что «произвел меня на свет», – это никакое не обещание. Но я знаю, и это он мне часто повторяет, что любит меня. Любит не меньше, чем свою маленькую дочку, то есть мою сестренку в Торонто. И я чувствую это. С той лишь разницей, что папа не может быть рядом со мной. Обещал любить только мою мать. Даже подписался под этим обещанием в загсе. И ведь наверняка подписывал бумагу в полной уверенности, что так оно все и будет. Просто в жизни получилось так, что он встретил свою женщину не до единственного (как учит церковь) обета, а после. Вот и всё. Чем лишил меня своего присутствия в моей жизни, но я не имею права осуждать его. Тем более что, когда я была в Торонто, видела, как он счастлив. Теперь о себе: мне двадцать пять лет и на моем личном счету несколько нарушенных обещаний, которые я давала мужчинам. Одних я даже очень сильно покалечила своей неверностью, но считаю, у меня было на это право. Просто я не чувствовала себя с ними счастливой. Я живу в том же самом мире, что и мама, только она не понимает, что мир изменился. В наше время самой важной стала не первая любовь, а последняя…