Помоги проекту - поделись книгой:
…но продолжим, господа. Ведь именно эти слова начертаны на нашем родовом гербе. Роль боярина Василия Ртищева во всей этой истории заключается не только в том, что он водил благороднейшего Арнольда в баню, о нет! Ибо была у боярина дочь, светлейшая Апраксия, статная высокая дщерь с густой золотой косой и крепкой белой грудью. Арнольдо молод, Арнольдо пылок, Арнольдо в своей Испании никогда не видел таких обольстительно пышных, золотоволосых и белокожих девиц. Сердце его сражено, господа, вновь обращаюсь я к Зюзевякину, Кошане и Лизавете, да, сердце бедного графа пронзено стрелой Амура, и ближе к весне, когда несколько раз уже успело пахнуть теплым и терпким воздухом грядущего, граф отправился в боярские хоромы просить руки несравненной Апраксии. Боярин Василий вначале загневался, ведь бусурманин же Арнольдо, граф Таконский, пусть и наловчился за это время бегло говорить на родном боярину языке, пусть и титулов у него целый воз (в отличие от денег, как давно уже смекнул боярин), но тут любимая дочь призналась батюшке, что и ей приглянулся симпатяга граф, а души в дочери, надо сказать, боярин Василий не чаял. Лишь одно условие поставил он графу: перейти в истинно христианскую, то бишь православную, веру, и фамилию взять приличную. Внимание, господа, говорю я, пора вновь призвать стюарда с шампанским, велите, Фил Леонидович, подать еще пару пузырей остуженного «Дом Периньон», ибо приближается святая минута — минута появления моей фамилии на свет!
Ф. З. звонит в маленький серебряный колокольчик, молчаливо появляется стюард с ведерком, полным льда. Заманчиво торчат из него два золоченых горлышка, заманчиво высятся на тоненьких ножках четыре высоких хрустальных бокала, посверкивая изменчивыми гранями в переливающемся звездном свете, заманчиво потягивается Лизавета, дав мне в очередной раз насладиться видом своих задорных, таких небольших и вкусных грудок, да, да, с минуты на минуту фамилия моя появится на свет, и тогда запенится чудесный ночной напиток!
Через два месяца Апраксия Ртищева обвенчалась в храме с испанским идальго шевалье Арнольдо Арсаньяком, маркизом д’Этуаль, графом Таконским, говоря же по–русски, благородным вельможей Арнольдо Каблуковым, ибо уже было сказано, что именно так можно было перевести на русский язык эту славную испанскую фамилию. В ту же ночь, расставшись с девственностью, Апраксия Ртищева, потрясенная неутомимостью и пылкостью своего новоявленного мужа, и сказала ту фразу, которой было суждено стать нашим родовым девизом. — Еще хочешь? — спросила она Арнольдо после то ли третьего, то ли четвертого раза. — Конечно, хочу, — сказал благородный дон Каблуков. — Ну, продолжим в таком случае, — ответствовала молодая жена, устраиваясь поудобнее и пошире разводя свои полные белые ноги. Это «ну, продолжим» со временем превратилось в «…но продолжим», с отточием и без запятой, «…но продолжим», говаривал очередной Каблуков, приступая к какому–нибудь делу, а дел таких у новоиспеченной светлейшей фамилии всегда было предостаточно!
Именно на этих моих словах Фил Леонидович Зюзевякин собственноручно открывает первую бутылку замечательного французского пойла, стюард подставляет поднос с бокалами, пенящийся напиток льется через край, тени папеньки и маменьки ночными мотыльками начинают виться вокруг, будто говоря: мы с тобой, Каблуков, мы с тобой, Джон Иванович, безмерно потешил ты наши усопшие души своим рассказом, прости нас, грешных и непутевых, сыночек единственный, как мы рады тому, что здоров ты, бодр и весел, что сидишь сейчас с такими приятными людьми и пьешь вместе с ними этот фантастический, никогда нами не пробованный напиток! Мне становится грустно, печаль поселяется в моем каблуковском сердце, Д. К. смахивает слезу, Д. К. молча допивает шампанское, как бы приветствуя весь род Каблуковых, последним представителем которого он является. Последний, усталый представитель когда–то известного и могущественного рода, одинокий маг и мистик, плывущий на миллионерской яхте в неведомом направлении…
— Не грустите, Джон Иванович, — голосом, полным обаятельно–бархатной меланхолии, обращается к нему Зюзевякин. — Рассказ ваш потряс нас, что мы, сирые и безродные, по сравнению с вами, этими легчайшими осколками былого! — И Зюзевякин вновь наполняет бокалы шипучим французским пойлом. — Но время уже позднее, а мы так и не добрались до вашего прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушки?
— Да, — очнувшись от грусти, говорит Каблуков, — мы еще не добрались до моего бедного прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушки, ведь безумие моего рода тоже имеет свою историю и начинается оно именно с него, но знаете, господа, — продолжает Каблуков, — мне кажется, что историю эту надо перенести на завтра, ибо дамы устали, ведь вы устали, дамы? — спрашивает Д. К. у Кошани с Лизаветой.
Кошаня не отвечает, Кошаня сладострастно млеет при одной только мысли о грядущих миллионерских (акцент именно на это слово) ласках, а вот Лизавета смотрит на Д. К. взглядом, полным печали н нежности. — Я и не знала, что вы такой поэт, Каблуков, — отчего–то обращается она к нему на «вы», призывно открывая свой большой пухлый рот с двумя рядами белоснежных зубов, за которыми скрыт сейчас ее сладкий и пленительный язычок, — но мы действительно устали, а? — и она толкает в бок Кошаню.
Все, — говорит на правах хозяина яхты Ф.3., — продолжение переносится на завтра, но вы действительно замечательный рассказчик, Д. К., Лизка в этом абсолютно права, — и он награждает свою дочуру увесистым шлепком по аппетитным молодым ягодицам. — Спать, — прочувственно возвещает Зюзевякин, единорог вновь превращается в маленькую фигурку слоновой кости с двумя изумрудными точками глаз, Кошаня и Ф. З. скрываются в своих апартаментах, а Каблуков подходит к борту и смотрит в черную, тягучую ночную воду, тихо плещущуюся о борта яхты.
— Да, Лизавета, — обращается он к своей милой спутнице, — а ведь дошел я лишь до начала собственно истории Каблуковых, ведь не родился на свет божий даже Алексей Каблуков, погибший в дальнейшем от руки мерзейшего Малюты Скуратова, этого рыжебородого исчадия ада…
— Не надо, — говорит Лизавета, — оставь это до завтра, папаня обожает подобные истории.
И Каблуков оставляет все до завтра. Спите спокойно, Апраксия и Арнольдо, спите спокойно, цари и императоры, спи спокойно, милейший прапрапра и — сколько там еще «пра»? — дедушка, появившийся из материнской утробы лишь в блистательный век Екатерины (вот когда только я до него, милейшего прапрапра, доберусь?), славная девушка Лизавета уже уютно расположилась на широкой койке каблуковской каюты и готова исполнить давно обещанное — излечить его от боязни минета, навсегда отогнав от беспокойного изголовья Д. К. тени безумных папеньки и маменьки. Что же, пусть почивают с миром, ночь подходит к концу, и девственный зверь единорог скоро возвестит о восходе солнца.
Глава шестая,
Конечно, история рода Каблуковых хороша и занимательна сама по себе, но ведь есть и Д. К., пока еще живой, еще только недавно проснувшийся, маг, мистик, вечный беглец от любви.
— Странный ты все же человек. Каблуков, — говорил ему в их последнюю встречу Зюзевякин (в ту самую встречу, когда и надоумил его приняться за эти вот трепетные страницы), — здоровый мужик, тридцать пять лет тебе уже стукнуло (ну, с возрастем Д. К. я, кажется, тоже разобрался), а все с бабами никак сладить не можешь. Посмотри на меня, Джон Иванович, живой ведь пример перед глазами!
Живой пример действительно находился перед глазами Д. И.Каблукова. Дело происходило в городской резиденции Фила Леонидовича, и был тот одет по–домашнему просто: лишь кремовые плавки с вышитым золотыми нитками вензелем «Ф. З.», и больше ничего. Сидели наши приятели (а ведь к этому моменту взаимоотношения их насчитывали чуть ли не добрый десяток лет, да, сейчас Каблукову тридцать пять, в двадцать пять он принял наследство рода из рук умирающей тетушки, а через пару лет судьба свела его с Зюзевякиным, значит, именно семь, а может, что уже и восемь лет назад происходило их приятнейшее путешествие на яхте «Лизавета», а сейчас вот Лизавета давно живет на Сейшельских островах, а Кошаня I сменилась таким количеством кошань, что лишь сам Ф. З. может в них не заплутаться) в главной каминной зале зюзевякинского замка, только что плотно отобедав, только что послушав прелестнейший скрипичный концерт Моцарта в исполнении домашнего оркестра Ф. З., только что выкурив каждый по сигаре «корона–корона» (за эти годы и Каблуков пристрастился к подобному куреву), так что ничего им больше не оставалось, как просто предаться трепу, правда, стал этот треп принимать в устах Фила Леонидовича Зюзевякина несколько нравоучительный (еще можно сказать «назидательный») характер.
— Вот Лизка, — говорил ему Зюзевякин, — как она тебя любила, сколько ждала! Да и сам понимаешь, — тут Ф. З. печально прикрыл глаза, — что я не вечен, а ведь кому–то все это надо оставить! И что, прикажешь сейчас все это оставлять Лизке с ее непутевым монакским принцем? — Успокойся, Фил Леонидович, — незаметно друг для друга, на седьмом, а то и на восьмом году близких приятельских отношений наши друзья перешли на «ты», — успокойся, родной мой, жить тебе еще долго, глядишь, и разведется Лизка к той поре…
— Да не об этом я, — кипятился Зюзевякин, — что мне ее развод, пусть и не терплю ее недоделанного принца, ишь, хмырь какой, — все больше и больше распалялся Зюзевякин, — я, говорит, принц, а рожа как у моего дворецкого!
— Ну успокойся же, Фил Леонидович, — почти пропел Д. К., — нельзя же так, побереги нервы!
— Надо выпить, — решительно сказал Зюзевякин, — лишь это вечное и блаженное средство может успокоить мою разбушевавшуюся нервную систему! — и он протрубил в большой рог, изготовленный на Британских островах во времена то ли бритов, то ли саксов, то ли норманнов. Звук рога гулко прокатился по каминной зале, вспугнув стайку мрачного воронья, обитающего в районе каминной трубы. — Кар-р, кар-р, — с ненавистью передразнил воронье Зюзевякин, — знаешь Каблуков, — продолжил он, протрубив в рог еще раз, — больше всего меня эти вороны достают, иногда даже охоту на них устраиваю, такая пальба поднимается, что в аду, наверное, всем чертям тошно, а им, гадам этим, хоть бы хны, живут как жили, — и Зюзевякин мрачно и смрадно выругался. Тут отворились огромные резные двери мореного дуба, и появился сам господин дворецкий, в повседневной ливрее, с толстой цепью настоящего червонного золота на шее. В руках он нес большой кувшин и два высоких кубка.
— Что это, — зная зюзевякинские вкусы, опасливо спросил Каблуков, — опять коньяк?
— Нет, — грустно сказал Фил Леонидович, — коньяк в горло уже второй день не идет, это ром.
— Настоящий? — еще более опасливо спросил Джон Иванович.
— Настоящий, — утешил его Ф.3., — закупил на Ямайке, теперь вот сердце радую. Наливай, мерзавец! — индифферентно сказал он дворецкому.
Мерзавец налил два полных кубка и протянул хозяину и его гостю. Зюзевякин почесал волосатое загорелое брюхо, трубно продул нос и взял свой кубок. Каблуков нехотя последовал его примеру. — Ну что, будем? — спросил Зюзевякин. — Будем, — поднял в ответ свой кубок Каблуков, и они пригубили крепчайший ямайский напиток. Дворецкий затрубил в рог (так он делал всегда, когда Ф. Л. Зюзевякину приходило желание отведать благородного ямайского рома), Зюзевякин крякнул, вороны снова закаркали, Ф. З. опять мрачно и смрадно выругался и выставил дворецкого вон.
— Да, Джонни, — продолжил он, — бог с ней, с Лизаветой, пусть и дочь она моя единственная и неповторимая. Но все остальные? — И он начал загибать пальцы.
Надо сказать, что Каблуков не делал тайны из своей личной жизни. Видимо, часть маменькиного генотипа все же вплелась в суровый и благородный генотип графов Таконских (можно еще добавить: шевалье Арсаньяков, маркизов д'Этуаль, да приплести благородную ветвь боярского рода Ртищевых — смотри предыдущую, то есть пятую, главу) и наделила Д. К. воистину безразмерной любвеобильностью.
— Сразу после Лизки у тебя была Иветта, Лизка тогда еще хотела уксуса напиться, но тут ей очередной гонщик на пути встретился, — загнул первый палец Фил Леонидович. — После Иветты шли подряд две Натальи, Наталья I и Наталья II, потом откуда–то вынырнула Аглая, и тебе не стыдно? Каблуков?
— На себя посмотри, — оглушенный добрым глотком рома, проворчал Д. К., — сам–то чем лучше?
— Ха–ха, — громыхнул Ф. З, — у меня ведь одни кошани. Кошаня I, Кошаня II, Кошаня III, сейчас вот Кошаня ХIII, просто и удобно, без всякой любви, им нужны мои миллионы, мне — сам знаешь что, но миллионов им моих не видать, как собственной задницы!
— В зеркале могут увидеть! — с натугой парировал миллионерский юмор Каблуков.
— Это уже извращение, — рубанул воздух рукой Ф. Л. Зюзевякин, — если в зеркале, то не считается, да и не обо мне мы говорим, о тебе, ведь на тебя же смотреть больно, совсем в бабах запутался, а туда же: маг, мистик!
— Ну, ну, — обиделся Каблуков, — полегче, не посмотрю ведь на то, что миллионер, и пошлю к черту! — Не пошлешь, — уверенно сказал Зюзевякин, — кто тебя, дурака, кормить будет?
Каблуков замолчал, ответить ему было просто нечего, его просто не существовало, этого самого ответа, ибо кормить Д. К. тогда действительно было бы некому. Кому нужны его магические и мистические свойства в эпоху сплошных новых технологий? Ну, умеет он огонь из воздуха добывать, ну, грозу там может вызвать или засуху, но это еще и Мерлин мог, а теперь от этого и вообще толку нет, а что касается мистики — да любая зачуханная цыганка нагадает не хуже Каблукова, а любой экстрасенс сведет кого угодно с каким угодно параллельным миром, так что помалкивай, пресловутый зверь единорог, болтайся на тоненькой цепочке и жди своего выхода, так?
— Так, — ответил сам себе Каблуков и еще хлебнул рома.
— Вот я и говорю, — продолжил Зюзевякин, — что добра лишь тебе желаю, тошно мне смотреть, Джонни, как бабы тебя мучают…
— Да не могу я без этого… — пьяно пробубнил Д. К.
— А никто и не заставляет, — все больше и больше входил в роль наставника уже захмелевший российский нувориш. — Только вот баба нужна тебе не обычная, а знаешь, — тут он покрутил в воздухе руками и зачем–то сложил вдруг две фиги, — ну, в общем, особая такая баба, Каблуков…
— А где ж ее взять–то? — меланхолично спросил Д. К.
— Есть, есть, — загрохотал довольно Зюзевякин, — больше того, скажу тебе, Каблуков, скоро ты ее увидишь.
— Как скоро? — закапризничал Джон Иванович.
— Да совсем скоро, вот пока ром допиваем, она и придет.
— Да? — Каблуков замолчал и уставился в кубок, рому в нем оставалось достаточно, а кувшин был вообще почти полон.
— Ничего, — сказал Зюзевякин, — ты пей пока, глядишь, и успокоишься!
Каблуков начал пить и успокаиваться. Он пил, успокаивался и думал о том, что — в принципе — Зюзевякин прав, и совсем он, Каблуков, в бабах своих запутался. Он вспомнил Иветту, полненькую брюнетку с бритым лобком, что пришла на смену Лизаветы, вспомнил Наталью I и Наталью II, вспомнил то, как один период времени эти Натальи существовали в его жизни одновременно и различал он их только по размеру лифчика — номер два у первой и номер четыре у второй, вспомнил Каблуков тоненькую и стыдливую Аглаю, любившую кончать попой, вспомнил и тех, кого не назвал Зюзевякин, застеснявшись, должно быть, некоего любовного аморализма своего непутевого друга. Каблукову хотелось плакать, Каблукову хотелось, чтобы все эти женщины, доставившие в свое время ему так много счастья, оказались сейчас здесь, в огромной каминной зале, сели кругом, приголубили и утешили его, Джона Каблукова, простили ему все его грехи. Машенька (она была сразу после Аглаи), Юлия, Анна, Тамара, Земфира — боже, да неужели можно упомнить все сладостные создания, что играли в моей, то бишь каблуковской, жизни такую роль?
— Простите меня, — шептал ДК, — простите меня, несравненные мои, я не хотел столь подло поступать с вами, но что–то вынуждало меня к этому, о, несчастный я человек!
— Ну что, успокоился? — спросил его Зюзевякин. — Не совсем, — хмуро ответил Каблуков, и тут дверь открылась.
(Да, тут дверь открылась и произошло то, что давно должно было произойти. Ты начала стучаться в роман, ангел мой, ты решила пролезть в него любыми путями и даже Зюзевякина подговорила помочь тебе. Хочу, сказала ты ему, хочу, милейший мой Фил Леонидович, попасть в вечность такой же молодой и красивой, как и сейчас, ты ведь понимаешь меня, ты же всегда понимал женщин, а, Зюзевякин? Зюэевякин потел и кряхтел, Зюзевякин краснел и ежился, но он понимал тебя. Что же, продолжала ты, поможешь мне в этом, а, Ф. З.? Конечно, помогу, отвечал обалдевший от такого напора миллионер, но ведь он, Джон Иванович Каблуков, далеко не прост, прелестница. Не дай бог, если учует наш друг какой–то подвох, тогда все, не видать тебе романа, как своих ушей. Ха–ха, засмеялась ты, это у меня он сможет заметить подвох, это меня–то он будет способен вывести на чистую воду? И ты потянулась своим гибким, холеным телом, большие полные груди, не защищенные лифчиком, аппетитно оттопырили черную мужскую рубашку, Зюзевякин плотоядно засопел, прочь, ударила ты его по руке, знаешь же, что не для тебя, миллионер мой ненаглядный, знаю, знаю, ответил грустно Зюзевякин, знаю, что не для меня, знаю, что раз вбила ты себе что–то в голову, так должна этого добиться во что бы то ни стало, прелестница! Прелестница еще раз потянулась своим холеным, гибким телом, прелестница натянула тертые голубые джинсы, прелестница расчесала пикантную черную челочку и быстренько намазала свои чарующе–тягучие глаза. Да, ты рвешься, ты стучишься, ты просишься в роман, бедный Зюзевякин, давно уже плененный тобой, не может противиться этому. Я помогу, сказал он, я, конечно, помогу тебе, дорогая, но будет сложно, безумно сложно. Оставь это мне, промурлыкала ты, хотя никогда не относилась к породе кошань. Так ты придешь? — спросил тебя милейший Зюзевякин. Конечно, ответила ты, как только рог протрубит дважды. Но, естественно, ты опоздала и пришла на добрый час позже.). — Вот, Каблуков, — сказал с непонятной гордостью Зюзевякин, — давно уже хотел вас познакомить, да никак пока не удавалось! — И он встал из кресла и пошел навстречу вновь прибывшей гостье.
Каблуков же встать не смог. Он продолжал оставаться на своем месте, вдавленный в спинку кресла то ли добрей порцией старого ямайского рома крепостью под шестьдесят градусов, то ли внезапно нахлынувшими угрызениями совести, то ли чем еще, трудно сейчас сказать о том, что же удержало меня на месте в тот миг, когда Виктория Николаевна Анциферова (должно же, наконец, прозвучать полное фио столь долгожданной гостьи) вошла в большую каминную залу городской резиденции простого российского миллионера Фила Зюзевякина. Я бьл убит, я был сражен наповал, все те десятки женщин, что каких–то несколько минут назад вновь овладели моей памятью, вдруг рассыпались на мельчайшие кусочки, закружились и исчезли, как исчезают колкие грани в сломанном стеклышке калейдоскопа.
— Познакомься, Джон Иванович, — сказал Зюзевякин, — это наша Виктория. Виктория Николаевна. Анциферова ее фамилия.
— Каблуков, — беспомощно пролепетал я из кресла, — Каблуков Джон Иванович.
— Боже, — сказала красавица, — да вы здесь все обдолбанные какие–то, рому, что ли, пережрали?
Была она в черной рубахе, по–мужски завязанной на животе, и голубых тертых джинсах. Коротко стриженные черные волосы, но длинная, почти до бровей челка. Маленькие нос правильной формы, большой, с чуть припухшими губами рот. Глаза же чарующе–тягучие, как было сказано выше, чарующе–тягучие глаза интенсивно–карего цвета. Каблуков убит. Каблуков раздавлен. Каблуков влюблен с первого взгляда, подите прочь, Лизаветы и Аглаи, Иветты, Натальи, Тамары, Юлии, Земфиры и весь прочий набор прелестниц, включая венгерку Жужу и испанку Эсмеральду с ее ручным оленем. Подите прочь, какое дело до вас одинокому магу и мистику, прожившему на бедной земле вот уже целых тридцать пять лет! Каблуков смотрит на Викторию, Каблуков чувствует, как нечто всемогущее властно притягивает его к этой женщине, Каблукову становится страшно, я хочу бежать, я хочу оставить своего друга и его роскошные апартаменты, но силы покинули меня, ни шагу не сделать мне без разрешения невысокой статной женщины с большой грудью, свободно и вольготно чувствующей себя под черной мужской рубахой, ах, Каблуков, Каблуков, говорю я себе, вот ты и влип, это не минетчица Лизавета, что оттягивается в полный рост на борту папиной яхты, а сейчас наставляет рога своему недотепе–принцу где–то в районе Сейшельских островов. Это и не томная Иветта, вечно пребывавшая в меланхолии, как то и положено мамзельке с таким именем. Все, Каблуков, ты влип, ты попал в переплет, тебе надо бежать, но ты не можешь этого сделать…
— Ну что, — говорит мне Виктория, — можно сесть с вами рядом, Джон Иванович?
— Конечно, конечно, — говорит беспомощно сидящий в кресле Каблуков, — садитесь рядом, я буду очень польщен…
«Что ты несешь, Джон, — думает Д. К., — что за дурацкие слова вьются бессмысленной стайкой в твоей онемевшей от восторга башке? Что значит «польщен»? Да мне хочется прямо здесь распластать эту девку на ворсистых зюзевякинских коврах, мне хочется грубо и по–мужицки содрать с нее дурацкие голубые джинсы и выставить на свет божий ее пипочку. Ах, как мне хочется этого, — думает ошалевший от рома и Виктории Каблуков, — вот только почему мне всегда хочется прежде всего именно этого, а не того, что называют общением душ?»
— Не знаю, не знаю, — отвечает, усмехнувшись (чуть–чуть, самыми краешками своих сооблазнительно–припухших губ), Виктория Николаевна.
— Вы что, умеете читать мысли? — пугается Джон Иванович.
— Конечно, — смеется она, — я умею вообще очень многое, думаю, что у вас будет время убедиться…
(Нет, я окончательно понимаю, что влип по макушку. Бежать, немедленно, прямо сейчас, ведь бегство — единственное, что может спасти меня, слишком уж настойчива ты, слишком тебе хочется поскорее вольно расположиться на страницах каблуковского повествования и начать диктовать свое. А я не хочу этого, я сам привык быть себе хозяином, а значит, надо бежать. Властителем может быть кто–то один, и в подобной роли я предпочитаю себя. Каблуков встает, Каблуков начинает лихорадочно метаться по залу, Зюзевякин и Виктория смотрят на него, ничего не понимая. Как, вот сидит лакомейший на свете кусочек, пятьдесят два килограмма холеной женской плоти, а этот идиот, этот маг–размазня не знает, с какого конца за нее взяться. Что с вами, Джон Иванович, интересуется Виктория. Мне душно, отвечаю я, мне душно и хочется на свободу, пощади, отпусти, лиши меня своего благословения. Совсем сбрендил, говорит Зюэевякин, от рома, наверное. От рома, соглашается Виктория, я тебе всегда говорила, Фил, что не надо днем пить такие крепкие напитки. Не надо, не надо, ворчит Зюзевякин, а если хочется? Хочется–перехочется, ответствует Виктория и призывно подмигивает Каблукову. Это добивает того вконец, и ДК, собрав в кулак всю свою оставшуюся магическую силу, вдруг взлетает с места и начинает кружить по зале. Каблуков, кричат ему Зюзевякин и Виктория, Каблуков, куда же ты? Каблуков не отвечает. Каблуков набирает скорость, Каблуков вылетает в широко распахнутое окно, даже не помахав на прощание рукой. Все, думает он, крышка, сбежать от такой бабы — значит сойти с ума.
Но что поделать, если я боюсь ее, если я понимаю, что она сможет проделывать со мной такие фантастические вещи, что мне этого не выдержать, я стану кем–то другим, но вот кем? И куда же мне, бедному, сейчас податься, думает Каблуков, пролетая над разнеженным городом поры послеобеденной сиесты, поры, столь любимой некогда знакомой ему испанкой Эсмеральдой, которая могла заниматься с ним, Каблуковым, любовью только в присутствии своего ручного оленя — такая у неe была причуда.)
И тут Каблуков вспоминает, что есть у него домик в дачном кооперативе «Заря коммунизма», что в каком–то часе езды от города (часе, а может, и полу, поди сейчас, разберись). Каблуков довольно хмыкает, снижает скорость, приземляется в ближайшем переулке, приводит себя и одежду в порядок и неторопливо отправляется на вокзал.
«Беглец от любви, — думает он, и ему становится смешно, — всего–навсего беглец от любви. Да ладно, время покажет», — думает Каблуков, проталкиваясь в переполненный троллейбус, что же касается Виктории, то она смеется, потягивая ром из каблуковского кубка и понимая, что никуда уже Джону Ивановичу от нее не уйти.
Глава седьмая,
Конечно, если бы Д. К. был человеком, намного более искушенным во всяческих литературных ухищрениях, то ему ничего бы не стоило расписать в своем мемуаре Викторию как этакую женщину–суккуба, то есть женщину–демона, на худой конец, сделать из нее просто ведьму, что тоже, посудите, достаточно экзотично, а делается это очень просто: берется несколько книг, что у любого уважающего себя мемуариста всегда под рукой (в случае Каблукова это были бы «Молот ведьм» Шпренгера и Инститориса, «Древняя и высшая магия» неведомого автора да парочка руководств известного шарлатана Папюса по оккультизму), проводится за их чтением милый вечерок, ну а потом, сами понимаете — все по Шпренгеру, Инститорису да Папюсу, вначале объяснение страничек этак на пять, что есть суккуб, то есть женщина–демон («демоница» звучит так же плохо, как и «суккуб»), а что — ведьма, то есть существо, зависящее от демона и от всякой прочей нечисти (что касается суккуба, то все здесь просто: это демон, который может принимать мужское семя, демон же, который может наделять женщин семенем, называется инкубом, самое же забавное, что как прием, так и выделение семени лишь псевдодеяния как суккуба, так и инкуба, но тем, кому интересны детали, могу посоветовать обратиться к все тому же «Молоту ведьм», издательство Интербук, Москва, 1990, с. 96–108, еще в сей книге есть прелестнейший раздел «О способе, коим ведьмы лишают мужчин полового члена» — см. там же, с. 207–211), но оставим подобные шутки лукавому, ибо Джон Каблуков — человек, ухищренный во множестве вещей, вот только писание мемуаров к этим — чему? правильно, вещам, — не очень–то и относится, а потому разукрашивать мне все то, что происходило, не с руки, хотя совершенно ясно, что Виктория Николаевна Анциферова действительно была женщиной–демоном, то есть суккубом, и ведьмой. (Да, да, вот так одновременно и демоном, и ведьмой, все средневековые инквизиторы просто сдохли бы от одного упоминания о подобном казусе.)
И если Д. К. ничего не знает об этом и находится сейчас в состоянии душевного смущения (или смятения, кому что больше нравится), убравшись ото всяческих глаз подальше, схоронившись на непонятное время в жалкой пародии на давно уже несуществующее фамильное имение Каблуковых — Таконских, что было где–то на границе Полтавской губернии и Севильи (а может, Гренады, опять же — кому что больше нравится), то сама Виктория Николаевна прекрасно осознает, кем она является и почему стала именно такой, впрочем, удивительная эта женщина осознает практически все, ум ей от Господа дан недюжинный, можно сказать, что ум не женский, хотя всеми остальными чисто женскими качествами природа и уже упоминавшийся Господь наделили ее в избытке.
Да, Виктория, ты рвешься, ты стучишься, ты просишься в роман, ты врываешься в него с шумом и грохотом, и бедному Д. К. не остается ничего больше, как подвинуться и дать тебе место.
Надо сказать, что имя Виктория было не первым, которое носила эта прелестница. Когда–то ее звали Еленой, потом она стала Хлоей, затем Фотидой, а потом превратилась в загадочные инициалы M.М., что дошли до нас со страниц многотомных воспоминаний Казановы. Последнее имя, под которым она была известна перед тем, как проникла в жизнь Каблукова, было Эммануэль, в то время ей исполнилось то ли двадцать четыре, то ли двадцать три года, а может, двадцать пять лет, а может, и двадцать шесть, но разве это важно, когда речь идет, о молодой и красивой женщине? Была Эммануэль женой тайского дипломата, все свое время они с мужем проводили в различных экзотических странах, и если что и интересовало красавицу–дипломатшу, так это лишь любовь, причем исключительно в ее плотском, так сказать, физическом проявлении.
Но собственно история Эммануэль абсолютно не интересует ДК. Каблукову важна Виктория, она интригует его, она манит, она влечет, бедный Д. К., еще не знающий, что от этой женщины ему не уйти.
Но что привлекло Викторию (уже не Эммануэль, забудем Елену и Хлою, забудем Фотиду и загадочную М. М., забудем красивую и доступную жену желтолицего тайского дипломата) в Каблукове? Ответ будет до банальности прост: его, каблуковский, знак зодиака. Да, да, именно так, просто знак зодиака, и все, знак созвездия Рака, созвездия едва заметного, самые яркие звезды которого (даже главная звезда Акубенс) не более четвертой (а можно и так: 4‑й) величины. Созвездие, что находится в звездном скоплении Ясли и по имени которого назван тропик Рака (отбросим ненужные ассоциации с добродетельным романом уже покойного Генри Миллера. — Д. К.). Все дело в том, что сама Виктория по своему знаку была Близнецом, то есть примыкала к Раку как шерочка к машерочке (что значит эта фраза, Каблуков до сих пор не может понять). Вообще–то, вся интрига зародилась в ее чрезвычайно умной головке в один из прекрасных летних дней одного совсем недавнего года, когда В. Н. Анциферова проводила — безмятежно и беспутно — очередные вакации на борту все той же яхты «Лизавета». С Ф. З. Виктория была в давних и добрых отношениях, ничего интимного их никогда не связывало (мужчины типа Зюзевякина не были в ее вкусе), яхта тогда еще не была поставлена на прикол, очередная кошаня (от имени собственного опять перейдем к нарицательному) привычно согревала могучие волосатые чресла Фила Леонидовича, Виктория же целые дни напролет била, что называется, баклуши, а бесстыдство ее заключается в том, что, подкараулив момент очередного совокупления Зюзевякина и кошани номер…, она начинала безмятежно удовлетворять себя на их глазах. — Ты бы хоть девочки постыдилась, Виктория, — говаривал ей в таких случаях пунцово–смущенный Зюзевякин, что она о тебе подумает? — А мне плевать, — со смехом отвечала рафинированная дамочка (слово, погружающее всю фразу в некий загадочный контекст, хотя ничего плохого о Виктории сказано быть не может по одной простой причине: если женщине хочется, то она может делать все, что ей хочется, в данном случае — мастурбировать на глазах Ф. З. и очередной кошани), — может, Зювевякин, мне тоже удовлетворения надо?
Зюзевякин снова хмыкал и отпускал с колен обессиленную кошаню, а сам шел с Викторией в главный салон, то есть в то, что обычно на всех плавсредствах именуют кают–компанией, и приглашал там ее распить с ним бутылочку чего–либо поизысканнее, на что Виктория, отдадим ей должное, всегда соглашалась. (Ничего таинственного и случайного в том, что Зюзевякин и Виктория Николаевна знакомы, нет. Фил Леонидович, как человек блестящий и хорошо известный в свете, знаком был со всеми, кто заслуживал этого, а В. Н. Анциферова, несомненно, заслуживала.) С недавних пор, после очередного визита Каблукова на борт яхты, одна из стен кают–компании украсилась изображением фамильного герба Д. К., и вот герб–то и положил начало интересу Виктории к Джону Ивановичу.
— Фил, — спросила она как–то раз простого российского миллионера, — а что сей бред обозначает (надо сказать, что в своих речах утонченная эта женщина частенько бывала несдержанна и вообще любила называть вещи своими именами)?
— А, — ухмыльнулся Зюзевякин, — да просто герб моего близкого приятеля. — Смешной какой–то герб, — задумчиво сказала Виктория, — но вот те штучки мне нравятся, — и она показала на три отчетливых фаллообразных символа, точнее же говоря, три фаллообразные фигуры, идущие поперек червленой полосы, наискось пересекающей лазоревое поле, в которое и был вписан каблуковский родовой девиз, вот так:
…но продолжим.
— А это что значит? — спросила Виктория, указывая на надпись.
— Мне трудно объяснить, — сказал ей заскучавший вдруг Зюзевякин, — знаешь, Виктория, все эти штучки–дрючки тебе лучше объяснит сам Джон Иванович, надо будет вас познакомить, что ли? — закончил таким образом Ф.3, обожавший, как выясняется, бессмысленно–риторические окончания фраз и предложений.
— Познакомь, познакомь, — как–то смешливо сказала Виктория, — может, и на моей улице будет праздник!
Какое–то время спустя, при очередной встрече с Зюзевякиным, Виктория вновь поинтересовалась, как поживает миллионерский дружок, этот «…но продолжим», как для краткости она стала называть его в разговоре. Зюзевякин честно сказал, что: а) Джон, по его мнению, абсолютно сбрендил, потому что б) никак не может разобраться в собственных бабах и в) не мешает кому–нибудь этому самому Джону мозги вправить на место.
— А сам–то ты со своими кошанями? — поинтересовалась Виктория.
— Так на то они и кошани, — бестрепетно ответствовал Зюзевякин.
— Ты знаешь его гороскоп? — спросила В. Н. Анциферова.
— Нет, — промолвил Ф.3. — разве лишь то, что по знаку он Рак.
— Рак? — восхитилась Виктория. — Ну, большего мне и не надо.
Да, как уже сказано, подходит пора и для дальнейших астрологических изысканий.
И как демон, и как ведьма (что, впрочем, есть всего лишь констатация никогда не существовавшего) Виктория (она же Елена, она же Хлоя, она же Фотида, она же M. M., она же — соответственно — Эммануэль) любила проводить определенную часть своего личного времени (за исключением тех сладостных минут, что даровала чувственным утехам) за всякой магически ерундой, наговорами, заговорами, колдовством, всяческими ритуальными заклинаниями и т. п. Составление гороскопов, их последующее чтение и разъяснение входило в круг столь милых ее сердцу занятий, так что когда Зюзевякин назвал ей зодиакальный знак Д. К., Виктория не просто обрадовалась — она, что называется, почувствовала себя в своей стихии. Но не абстрактный интерес толкал ее к астрологическим штудиям, ведь она хорошо знала, что для Рака — четвертого знака, если идти по таблице, ее собственный знак, Близнецы, будет двенадцатым, а значит, соседство это для Рака неблагоприятно и может привести того к самому настоящему любовному сумасшествию. Большего Виктории знать не требовалось, приблизительно составив гороскоп Каблукова, хмыкнув, внимательно вчитавшись в него, засмеявшись, узрев, ЧТО предвещают Каблукову небесные светила в ближайшем обозримом будущем. Виктория на всякий случай еще пробежала глазами главку о Раке в большом астрологическом талмуде, купленном когда–то прелестнице Эммануэль тайским дипломатом на шумном и вздорном бангкокском базаре.
«Знак Воды, хозяйка Луна, — читала Виктория, — Каприз и поиски жизни, наполненной страстями. Успех в любви. Второй знак круга Воли. Рак представляет это свойство (волю) в его пассивной форме… Символы: подросток, — продолжала читать Виктория, — святой Георгий. Качели. Единорог…» (Единорог, печально поникший на груди Каблукова, немного воспрял духом.) «Характер: раннее развитие ума, образное мышление… Мемуары. Эдипов комплекс. Отсюда — зафиксированность на сексе… Меркурий — Венера — выразительная жестикуляция, гурманство…» Виктория отложила книгу, гороскоп не лгал, книга подтвердила это. Что же, первый знак должен опасаться двенадцатого, для родившегося под знаком Рака, четвертого по таблице, как уже было сказано, этот знак будет первым, как знак рождения, а значит, Близнецы, его сосед, будут двенадцатым, как это тоже уже сказано, но не сказано еще то (тут Виктория снова открывает толстую книгу, купленную прелестнице Эммануэль ее мужем, тайским дипломатом, на шумном и вздорном бангкокском базаре), что «Знак 12-IX часто неблагоприятный. Он представляет серьезные душевные болезни, манию преследования. Может быть опасен в ментальном плане, создавать мании, фобии, мир комплекса вины, реальной и тиранически довлеющей, мало–помалу овладевающей мозгом. Знак I всегда опасается иметь свойства своего знака 12. Он может восхищаться своим спутником, родившимся под знаком 12-IХ, но ни в коем случае не стремится на него походить. Отсюда дружеские союзы, несколько странные, но нерасторжимые, так как именно беспокойством питается это странное притяжение…»
Виктория удовлетворена, она окончательно закрывает и убирает книгу, она узнала все, что хотела, теперь можно успокоиться, Каблукову никуда не уйти. Хотя следует предпринять кое–что еще, думает она, направляясь в душ, раздеваясь и включая воду. Да, думает Виктория, надо предпринять кое–что еще, и она очень хорошо знает, что предпримет. Горячая вода плотной струей бьет по ее чувственному, никогда не успокаивающемуся телу, нежит и ласкает груди, стекает по животу, возбуждающе проникает в щель, что находится под стриженым лобком. Виктория начинает играть со струей и со своим телом, она смотрит на отражение в зеркале, висящем прямо напротив ванны, любуется крепкой грудью и плотным и плоским животом, ей нравятся эти коротко стриженные волосики, сейчас она просто без ума от своей набухшей и припухшей щели, она делает струю еще горячее и сильнее и скоро начинает кричать от восторга. Маленький перерывчик между серьезными демоно–ведьмовскими занятиями, ведь ни одного мужика нет под рукой, а тело — это же естественно — требует своего. Кончив, Виктория выключает воду, вытирается насухо и проходит в комнату для колдовских занятий. Из небольшого бюро орехового дерева она достает шматок воска, несколько свечей, разноцветные мелки и длинную тонкую серебряную иглу (серебро — металл Рака). Потом надевает на себя длинный и тонкий халат черного шелка, расшитый золотыми драконами, и приступает к делу. Свечи надо укрепить в серебряных подсвечниках, что нетрудно, сноровка у Виктории в этом деле велика. Вот свечи укреплены, вот они зажжены, толстые, витые, ароматные свечи, распространяющие по комнате запахи мирры, аниса, дикого базилика, гвоздики и розы, то есть всего того, что просто обязано вызвать возбуждение и любовное настроение. Да, да, именно возбуждение и любовное настроение, думает Виктория Николаевна и начинает размягчать воск. Вот он уже мягок, вот он уже хорошо мнется в ее тонких, проворных пальцах, и Виктория быстренько лепит небольшую мужскую фигурку, небольшую голенькую мужскую фигурку с явно различимыми признаками пола. Фигурка готова и может немного полежать на верхней крышке бюро из орехового дерева. Затем Виктория берет мелок красного цвета и чертит им на полу большой круг. В круг она вписывает желтым мелком многоконечную звезду, а в нее — мелком зеленого цвета — ромб. Все готово, можно приступать к основной части программы. Виктория сбрасывает с себя халат и, абсолютно нагая, встает в ромб, держа в одной руке восковую фигурку, а в другой — длинную серебряную иглу. Свечи, расставленные по лучам многоконечной звезды, полыхают ярким пламенем, разнося по комнате — да, правильно, ароматы мирры, аниса, дикого базилика, гвоздики и розы, хотя на самом–то деле ароматы эти должны распространять отсутствующие в доме Виктории Николаевны кадильницы. Виктория торжественно смотрят в восточный угол комнаты, чувствуя, как тяжелеют ее груди, как твердеют, напрягаясь, соски. «Заклинаю, — твердо и решительно произносит она, — чтобы Джон Иванович Каблуков соединился с Викторией Николаевной Анциферовой так же, как соединены Огонь, Воздух и Вода с Землею, и чтобы помыслы Джона Ивановича Каблукова направлялись к Виктории Николаевне Анциферовой, как лучи Солнца направляют Свет мира и его добродетелей, чтобы он, Джон Иванович Каблуков, создал ее в своем воображении и взгляде так, как небо создано со звездами и дерево — со своими плодами. И да витает высокий дух Виктории Николаевны Анциферовой над духом Джона Ивановича Каблукова как вода над землею. И делайте так, чтобы упомянутый Джон Иванович не имел бы желания есть, пить и радоваться без Виктории Николаевны Анциферовой!» — с этими словами она нагревает длинную серебряную иглу на пламени свечи и пронзает ею насквозь маленькую восковую фигурку, то есть игла входит в голову, а выходит через пах, как и положено при всех подобных занятиях. Но еще надо произнести для пущей верности имена нескольких демонов, что же, за Викторией не заржавеет, да и необходимое пособие («Древняя высшая магия. Теория и практические формулы. Репринтное воспроизведение петербургского издания 1910 года») у нее всегда под рукой). «Вегэя, Элиэль, Сираэль, Елемия, — начинает перечислять Виктория Николаевна, а заканчивает через добрый десяток минут, — Изаэль, Сабуа, Габрель, Мишаэль, Вералия!».
— Все, — говорит сама себе Виктория, затушив свечи и стерев с пола круг, звезду и ромб. — Все, — довольно повторяет она, убирая обратно в бюро все колдовские причиндалы, включая пронзенную длинной серебряной иглой восковую фигурку. — Все, — довольно заканчивает она, опять надев черный шелковый халат и выйдя из комнаты. Где–то в гостиной, надрываясь, дребезжит телефонный звонок.
Виктория не торопясь подходит к телефону и берет трубку. Звонит, естественно, Фил Леонидович Зюзевякин, сообщающий ей, что Д. К. собственной персоной нанесет ему сегодня визит и не слабо ли Виктории Николаевне присоединиться к их теплой мужской компании, а то он, то есть Ф. Л.Зюзевякин, давно уже хочет их познакомить.
— Конечно, — отвечает утомленная Виктория, — я приду, Фил, ты совершенно прав, что позвонил.
Зюзевякин вешает трубку, а обессиленная Виктория падает на тахту и забывается, как это и положено, в недолгом, но бездонном сне. Проснувшись же, понимает, что катастрофически опаздывает, но она Близнец, а Близнецы опаздывают всегда и везде. Это умозаключение приводит Викторию Николаевну в хорошее расположение духа, и она начинает приводить себя в порядок. Что касается наряда, то он давно уже выбран: тертые голубые джинсы и черная мужская рубаха. Виктория знает, что наряд этот придает ей бесподобную пикантность, но ведь надо еще подкраситься да расчесать челку, а на это у нее никогда не уходит меньше часа.
И вот Виктория, заботливо прихватив с собой восковую фигурку, пронзенную длинной серебряной иглой, выходит из дома, ловит такси и едет в апартаменты Зюзевякина. Все остальное уже известно. Каблуков испугался. Каблуков не выдержал. Каблуков бежал, будто чувствуя, чем грозит ему эта женщина, но — на удивление — бегство отнюдь не расстроило Викторию Николаевну, а привело в еще лучшее расположение духа: значит, колдовство сработало.
— А я ведь околдовала его, Зюзевякин, — говорит довольная Виктория Анциферова, сидя в кресле, еще хранящем тепло разомлевшей от рома каблуковской задницы и потягивая все тот же ром из все того же каблуковского кубка.
— Опасная ты женщина, — смеется Зюзевякин, — я никогда бы с тобой не смог любовью заняться.
— Отчего же это? — удивляется Виктория.
Поделиться книгой: