Помоги проекту - поделись книгой:
Ранним утром в субботу на борту U-20 были кофе, хлеб, джем, какао. Вентиляторы субмарины монотонно гудели287. Швигер, стоя на верху боевой рубки, отметил, что море спокойно, “кое-где дождь и туман”288. Впереди по курсу показался пароход, но его было так плохо видно в серой дымке, что капитан решил не нападать. Члены команды по очереди курили на палубе – внутри самой субмарины это было запрещено. Туман сгустился настолько, что в 7.15 Швигер отдал приказ погрузиться на обычную для U-20 крейсерскую глубину, 72 фута, которой хватало, чтобы U-20 могла проходить под кораблями с самой глубокой осадкой. Это было благоразумное правило, поскольку субмарины, несмотря на их устрашающую репутацию, легко ломались, будучи судами и сложными, и примитивными одновременно.
Балластом служили люди289. Чтобы быстро выровнять – “выправить” – судно или ускорить погружение, Швигер приказывал команде бежать на нос или на корму. Эта суета могла на первый взгляд показаться смешной, вроде сцены из какого-нибудь нового фильма о кистоунских полицейских, если забыть о том, что подобные маневры обычно выполнялись в минуты опасности. Субмарины были столь чувствительны к изменению нагрузки, что простой выстрел торпедой требовал от команды смены положения, помогающей компенсировать внезапную потерю веса.
На субмаринах нередко случались аварии. Суда были оснащены сложными механическими системами, предназначенными для того, чтобы держать курс, погружаться, всплывать и регулировать давление. Посреди оборудования были втиснуты торпеды, гранаты и артиллерийские снаряды. По низу корпуса размещался судовой набор батарей, наполненных серной кислотой, которая при контакте с морской водой выделяла смертоносный хлор. В такой обстановке обычные ошибки могли привести – и приводили – к катастрофе.
Одна субмарина, U-3, затонула во время своего первого плавания290. Отойдя мили на две от военно-морской верфи, капитан дал команду начать пробное погружение. Все, казалось бы, шло хорошо, пока палуба субмарины не ушла под воду; тут через вентиляционную трубу в субмарину стала заливаться вода.
Корма судна затонула. Капитан приказал всей команде из двадцати девяти человек перейти на нос; сам он с двумя членами команды остался в боевой рубке. Люди проталкивались вперед, а вода тут же заполняла пространство у них за спиной, отчего давление росло и его становилось трудно переносить. Все это происходило в кромешной тьме.
Батареи начали выделять хлор, поднимавшийся зеленоватым облаком. Часть газа проникла в носовое отделение, но благодаря системе очистки воздуха, установленной на судне, концентрация газа не достигла смертельно опасного уровня. Однако запас воздуха истощался.
Командование на берегу узнало о беде лишь через два часа и выслало к месту аварии два плавучих крана и спасательное судно “Вулкан”. Спасатели разработали план: поднять нос на поверхность, чтобы люди могли выбраться наружу через две передние торпедные трубы.
У водолазов ушло одиннадцать часов на то, чтобы присоединить все необходимые тросы к носовой части. Краны начали поднимать судно. Нос показался из воды.
Тросы оборвались.
Судно упало в море кормой вниз. Водолазы предприняли новую попытку. Она заняла четырнадцать часов. К тому времени двадцать девять моряков уже двадцать семь часов сидели, втиснутые в носовой отсек, в темноте и почти без воздуха. И все же новая попытка оказалась успешной. Люди – изможденные, хватающие ртом воздух, но живые – выбрались через трубы.
Рубка, где находились капитан и еще двое, оставалась под водой. Прошло еще пять часов, прежде чем “Вулкану” наконец удалось вытащить на поверхность всю субмарину. Когда спасатели открыли люк рубки, они обнаружили, что внутри почти сухо, но все трое мертвы. Хлор просочился в рубку снизу через переговорные трубы, предназначенные для того, чтобы офицеры держали связь с кабиной управления внизу.
Проведенное расследование обнаружило, что был неправильно установлен датчик, управлявший вентиляционным клапаном, через который в субмарину проникла вода. Датчик показывал, что клапан закрыт, тогда как в действительности он был открыт.
Впрочем, дело кончилось все-таки лучше, чем в другом случае, выпавшем на долю субмарины, которая затонула со всей командой и была поднята лишь через четыре месяца. Водолазы, принимавшие участие в первоначальной, неудачной попытке спасения, слышали доносящийся изнутри стук. Когда субмарину наконец подняли, причина катастрофы стала очевидна. Она напоролась на мину. Что же до произошедшего внутри, один из моряков, присутствовавших при вскрытии люка, увидел картину, ясно говорившую о смерти, какой больше всего страшились подводники. Он писал: “Царапины на стальных стенах, обломанные ногти трупов, кровавые пятна на их одежде и на стенах свидетельствовали о самом ужасном”291.
Тем субботним утром туман рассеялся лишь часам к одиннадцати – тогда Швигер решил, что видимость достаточно хорошая, можно подняться на поверхность и идти дальше на дизельном двигателе. Всегда важно было перезаряжать батареи на тот случай, если встретится миноносец или внезапно покажется подходящая мишень.
Вскоре после всплытия радист Швигера попытался выйти на связь с “Анконой”, оставшейся на базе в Германии. Ответа не было. Впрочем, радист сообщил, что обнаружил поблизости, в 500 метрах, “активную деятельность неприятельских радистов”. Швигер велел ему больше не подавать сигналы, чтобы не выдавать местонахождение субмарины.
U-20 двигалась дальше на север, на приличном расстоянии от восточного берега Англии, держась того курса, который вел вокруг северной части Шотландии, а затем на юг вдоль шотландского западного побережья. Оттуда Швигеру предстояло направиться дальше на юг, к Ирландии, пройти вдоль ее западного побережья, повернуть налево, войти в Кельтское и Ирландское моря – между Ирландией и Англией – и двинуться дальше к месту назначения, к Ливерпульской бухте. Плыть этим маршрутом было, что и говорить, куда дольше, чем через Ла-Манш, зато гораздо безопаснее.
Субмарина, преодолевая волны высотой в четыре фута, шла против ветра, который дул теперь с северо-востока. Вахтенные Швигера следили, не покажутся ли другие корабли, но в такую серую, унылую погоду трудно было разглядеть дым пароходных труб.
Видимость оставалась плохой весь день, а к вечеру еще ухудшилась, и Швигер снова оказался в тумане. К этому времени U-20 пересекала морские коридоры, выходившие в Фёрт-оф-Форт, неподалеку от Эдинбурга. В солнечный день найти мишень в этих водах, при таком количестве кораблей, шедших туда и обратно, было делом нехитрым; но сейчас, в тумане, атака была просто невозможна, а риск столкновения высок. В четыре часа пополудни Швигер отдал приказ погружаться и снова идти на крейсерскую глубину.
В ту ночь небо очистилось, звезды были разбросаны по всему небосклону. U-20 всплыла, и Швигер взял курс на Фэр-Айл, один из Шетландских островов, разбросанных по обе стороны от воображаемой линии, что отделяет Северное море от северной Атлантики.
Через два дня после выхода в море связь с командованием прервалась, и Швигер остался совершенно один.
“Лузитания”
Рандеву
Выйдя из нью-йоркской гавани, “Лузитания” прибавила ходу, но капитан Тернер не спешил отдавать приказ идти на крейсерской скорости. Сначала он собирался на рандеву, назначенное после выхода корабля из американских территориальных вод, и, поскольку кораблю вскоре предстояло остановиться, бессмысленно было тратить уголь, чтобы разогнаться до полной скорости.
На палубах корабля заметно похолодало – теперь здесь гуляли ветры открытой Атлантики и бриз, который создавался движением самого корабля. Некоторые пассажиры по-прежнему стояли у поручней, наблюдая, как исчезает из виду береговая линия, но большинство ушли внутрь – устраиваться на новом месте и разбирать вещи. Дети постарше бродили по палубам, знакомясь друг с другом и осваивая разнообразные развлечения, среди которых был – а как же иначе – шаффлборд на верхней палубе. Дети помладше – по крайней мере, те, что ехали в первом и втором классе, – знакомились с женской прислугой, которой предстояло присматривать за ними во время вояжа, занимать их, пока родители обедают.
Теодата Поуп, архитектор-спирит, со своим спутником Эдвардом Френдом отправились в читальный салон для пассажиров первого класса. Часть его была отведена женщинам, но он служил также корабельной библиотекой, куда был открыт доступ и мужчинам. Это было большое, уютное помещение, растянувшееся во всю ширину самой верхней палубы А, где стояли письменные столы и стулья292. Стены были обтянуты шелком бледных, приглушенных, серых и кремовых тонов. На окнах – шелковые занавеси розоватого оттенка “роза Дю Барри”. На полу – нежно-розовый ковер. Мужчины могли безраздельно пользоваться салоном такого же размера, на палубе А, ближе к корме, который назывался “курительной комнатой”, – он был отделан ореховыми панелями.
Теодата нашла утренний выпуск нью-йоркcкой газеты “Cан” и принялась читать293.
В газете значительное внимание уделялось состоявшемуся накануне визиту в Нью-Йорк госсекретаря США Уильяма Дженнингса Брайана294. Оторвавшись от забот международной политики, Брайан нашел время, чтобы приехать в Карнеги-холл и выступить на митинге в поддержку кампании евангелиста Билли Санди, призванной убедить людей отказаться от алкоголя и подписать клятву о “полном воздержании”. Предыдущая речь на эту тему, прочитанная госсекретарем в Филадельфии, собрала 16 тысяч человек – больше, чем предполагалось. Организаторы нью-йоркского митинга ожидали, что и здесь будет подобное столпотворение. Этого не произошло. Явилось каких-нибудь две с половиной тысячи человек, и зал оказался полупустым. На Брайане был черный костюм, черное пальто из альпаки и его всегдашний черный галстук-ленточка. В конце речи он произнес тост за слушателей и поднял стакан, наполненный водой со льдом. Букер Т. Вашингтон, которому только что исполнилось пятьдесят девять лет, поднялся, чтобы тоже выступить, и подписал одну из карточек с клятвой, сочиненной Билли Санди.
Другая статья, на этот раз из Вашингтона, сообщала, будто президент Вильсон недоволен тем, что критики снова призывают его к ответу за показ фильма Д. У. Гриффита “Член клана” в Белом доме. На дворе стоял май; показ состоялся 18 февраля, вместе с Вильсоном там были его дочери и члены кабинета. Снятый по роману Томаса Диксона “Член клана”, снабженному подзаголовком “Исторический роман о ку-клукс-клане”, фильм повествовал о якобы ужасных событиях эпохи реконструкции Юга и изображал клан героическим спасителем белых южан, на которых начались гонения. Фильм – или, как его называли, “фотопьеса” – с огромным успехом прошел по всей стране; правда, его критики, в особенности Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения, основанная шестью годами ранее, порицала его содержание и устраивала протесты перед театрами-синематографами, что вынудило Гриффита дать фильму более приемлемое название – “Рождение нации”. В пятницу 30 апреля личный секретарь президента Джозеф Тумулти выпустил заявление, где говорилось: “Президенту совершенно ничего не было известно о характере пьесы до того, как она была представлена, и он ни разу не выражал своего одобрения по ее поводу”. Вильсон согласился на показ, писал Тумулти, желая “оказать любезность старому знакомому”295.
Были в газете, разумеется, и последние новости о войне. Выступление германских сил против России на побережье Балтийского моря имело успех; бои, идущие с переменным перевесом в Шампани и по берегам Мааса, ничего не достигли296. Германские войска укрепили свои позиции на Ипрском выступе. В провинции Ван турки снова начали нападать на армянское мирное население; далеко на западе, на полуострове Галлиполи, силы Антанты, как сообщалось, наголову разбили турок; впрочем, вскоре выяснилось, что эта новость неточна. Был там и краткий отчет о бомбежке американского корабля “Кашинг”.
Теодата ненавидела войну. Ей представлялось, что во всем виновата Германия; попытки Германии свалить вину на Британию она отметала. “Чего же еще они ждали? Они годами оскорбляли Англию, и теперь она попросту, не теряя чести, придерживается своего соглашения с Тройственным союзом”297, – писала Теодата, имея в виду вмешательство Англии, выступившей в защиту нейтралитета Бельгии. Она мечтала о сокрушительной победе Антанты, о том, чтобы Германию разгромили “до неузнаваемости”. Тем не менее, она была против вступления в войну Соединенных Штатов. В октябре предыдущего года один знакомый спирит передал ей сообщение, полученное, как он утверждал, из другого мира: “Соединенным Штатам не следует принимать военного участия в этих европейских распрях ни при каких обстоятельствах, что бы ни произошло”298. Теодата переслала это сообщение президенту Вильсону.
Главным, что привлекло внимание Теодаты в субботнем выпуске “Сан”, была заметка вверху первой страницы, посвященная объявлению германского посольства. Прежде она о нем не слышала. Единственное известное ей предупреждение содержалось в брошюре “Информация для пассажиров”, которую она получила от “Кунарда” после покупки билета, где указывались ее попутчики – пассажиры первого класса; там же было следующее объявление: “Сообщаем пассажирам, что, по имеющимся у нас сведениям, на Атлантических Пароходах часто плавают Профессиональные Шулеры. Просим принять соответствующие меры предосторожности”299.
В газете “Сан” германское объявление было представлено в безобидном свете, под заголовком “Германия пытается остановить поездки за границу”. В заметке, включавшей в себя текст объявления, говорилось, что это – первый шаг в германской кампании, призванной “препятствовать поездкам из Америки в Европу наступающим летом”300.
Теодата рассказала новости Френду, добавив: “Это, разумеется, означает, что они будут на нас охотиться”301. Впрочем, она не сомневалась в том, что, войдя в британские воды, “Лузитания” получит сопровождение. Эта перспектива ее успокаивала.
Нелли Хастон, тридцати одного года, возвращалась в Англию, проведя почти год у тети и дяди в Чикаго. Она начала писать длинное письмо к женщине по имени Рут и собиралась писать его всю дорогу. Письмо изобиловало малозначащими подробностями. Хастон, ехавшая вторым классом, отметила, как там тесно из-за дополнительных пассажиров с “Камеронии” – до того тесно, что завтрак стали подавать в две очереди. Она жаловалась, что ее записали в первую, начинавшуюся в 7.30, так что придется ей каждое утро вставать в семь. Еще она посетовала, что день выдался на удивление холодный и она рада, что захватила с собою теплое пальто.
Многие ее друзья и родные знали, что она в тот день отплывает на “Лузитании”. “Господи! – писала она. – До чего же много почты я сегодня получила. Стюард, который ее приносил, нашел это забавным. Он сказал: верно, у Вас сегодня именины”302. Друзья и родственники прислали ей письма и подарки. “Получила пару шелковых чулок от Пру и отрез шелка от тети Рут и розу. Пришли карточки от Нелли Кассон, Уилла Хобсона, Тома, Эдит Клаас да милое письмо от Лу, на которое собираюсь ответить”.
Кое-кто за нее беспокоился. “Как странно было услышать, что Уилл и Би плакали, я и не думала, что их это взволнует”. Сама она слезы ненавидела, однако писала: “С тех пор, как я уехала, довольно часто хочется всплакнуть”.
Войдя в международные воды, Тернер сбавил ход. На некотором расстоянии из дымки вырисовались три крупных судна. Это были британские боевые корабли, несущие дозор, чтобы не выпустить из нью-йоркской гавани “Фатерлянд” и другие германские лайнеры. Тернер дал команду “полный назад”, и “Лузитания” остановилась.
Два из этих кораблей были крейсеры Британского королевского флота “Бристоль” и “Эссекс”; третий – “Карония”, лайнер “Кунарда”, приспособленный к военной службе и как следует вооруженный. Когда-то Тернер был его капитаном. Два крейсера стояли слева по курсу от “Лузитании”, “Карония” – справа; все – на расстоянии “длины троса”, что соответствовало одной десятой морской мили, или приблизительно 600 футам. Каждый из кораблей спустил по небольшой шлюпке, и моряки принялись грести в сторону “Лузитании”, прорываясь через “вихревые завесы тумана”303, как вспоминал капитан Джеймс Биссет, командовавший “Каронией”. Шлюпки везли почту, направлявшуюся в Англию. “Океанскую гладь едва-едва колыхал ветерок, – писал Биссет. – К кораблям льнула, будто саван, легкая дымка”.
Биссет заметил на мостике капитана Тернера и штатного капитана Андерсона. Он хорошо знал обоих. За несколько лет до того Биссет служил под командой обоих третьим помощником на “Умбрии”, пассажирском лайнере из тех, что постарше.
Тернер с Андерсоном вышли на правое крыло мостика и помахали офицерам на мостике “Каронии”. Все, казалось, друг друга знали, не один год прослужив под командой один у другого или просто на одном корабле. После того как Тернер с Андерсоном вернулись в рубку на мостике, на правом крыле появился второй помощник “Лузитании” Перси Хеффорд. “Это был мой близкий друг”, – вспоминал Биссет. Перед тем как поступить в “Кунард”, они плавали вместе на старом-престаром грузовом пароходе. Больше всего на свете Хеффорду хотелось служить на “Лузитании”. “И вот он там оказался”, – писал Биссет.
Друзья руками просигналили друг другу приветствия и попрощались.
– Пока!
– Удачи!
– В добрый путь!
После того как шлюпки повернули обратно, каждая к своему кораблю, капитан Тернер скомандовал “полный вперед”. Огромные винты “Лузитании” подняли у кормы целый Ниагарский водопад, и корабль пошел. Тернер дал три гудка – “прощание моряков”.
Обычно во время плавания все топки и котлы “Лузитании” работали на полную мощность, все четыре трубы изрыгали дым, но из-за войны люди стали реже путешествовать, и “Кунарду” пришлось искать любые способы экономить. Тернер следовал приказу от ноября предыдущего года, предписывавшему вести корабль, используя лишь три из четырех топок, чтобы сэкономить 1600 тонн угля за рейс304. Однако при этом максимальная скорость корабля уменьшалась на 16 процентов, с 25 узлов до 21, в чем была некая ирония, если вспомнить, какие требования изначально предъявляли к кораблю. Хотя снижение скорости было на первый взгляд умеренным, расстояние, которое проходила “Лузитания” за день, в результате все-таки уменьшалось на 100 морских миль, так что трансатлантический вояж становился длиннее на целый день.
Кто-то на борту одного из боевых кораблей сделал фотографию – как полагают, последний снимок “Лузитании”, – на которой корабль уходит на всех парах в затянутую туманом Атлантику, дымя лишь тремя трубами. Этот факт “Кунард” не афишировал, и о нем было известно мало кому из пассажиров, а то и вовсе никому.
Комната 40
Последний аккорд
Перехваченные рапорты о местоположении U-20305
Суббота 1 мая 1915 г.
2.00: “Квадрат 25Д – 7 (55°21′ с.ш. 3°15′ в.д.)”
4.00: “Квадрат 157А – 5 (55°39′ с.ш. 2°45′ в.д.)”
6.00: “Квадрат 124А – 5 (55°51′ с.ш. 2°15′ в.д.)”
8.00: “Квадрат 59А – 5 (56°15′ с.ш. 1°18′ в.д.)”
Связь прекращена.
Часть вторая
Палтус и скакалка
U-20
“Игра вслепую”
В воскресенье утром, к 8.25 в трех морских милях впереди, по правому борту показался Фэр-Айл, однако Швигер пока не мог разглядеть Мейнленд – самый крупный из Оркнейских островов у северной оконечности Шотландии, на котором находится высочайшая точка архипелага и который к этому времени капитан ожидал увидеть слева по курсу1.
Третий день плавания принес с собой новые заботы. U-20 вот-вот должна была оставить “Веселого Ганса” за кормой и войти в воды северной Атлантики, к северу от Шотландии, поблизости от крупной британской базы в СкапаФлоу, – участок, за которым велось пристальное наблюдение. Поэтому Швигер вряд ли удивился, когда, едва успев занести в бортовой журнал свое местоположение, заметил в отдалении два миноносца: они шли уверенным курсом – вероятно, несли патрульную службу.
Он отдал команду быстро погружаться, спустился в боевую рубку и закрыл за собой люк.
Погружение – понятие достаточно простое – на деле представляло собой сложный, опасный процесс, на который уходило немало времени, притом U-20 становилась мишенью для нападения2. С хорошо обученной командой субмарина класса U-20 могла погрузиться с поверхности на глубину, достаточную, чтобы не столкнуться с корпусом самого большого корабля, за какие-нибудь семьдесят пять секунд3. Однако в чрезвычайном положении каждая из этих секунд могла тянуться очень долго. Некоторым более старым субмаринам на это требовалось от двух с половиной до целых пяти минут4. Среди матросов они получили прозвище “лодки-самоубийцы”5. При погружении субмарина была наиболее уязвима, ее могли протаранить боевые корабли, могли обстрелять с большого расстояния. Один лишь снаряд, пробив субмарину, помешал бы ей уйти на глубину, тем самым лишив ее главного преимущества и единственного способа скрыться.
Люди, управлявшие подводными горизонтальными рулями на носу и корме U-20, приспособили их для полного погружения: носовые рули вниз, кормовые – вверх. Погрузиться означало не просто наполнить балластные цистерны водой и пойти ко дну. По мере того как двигатели толкали субмарину вперед, вода текла по лопастям рулей – как воздух проходит по крыльям и предкрылкам самолета, – заставляя судно опускаться. Морскую воду накачивали в балластные цистерны ровно настолько, чтобы субмарина могла достичь определенной глубины. Для того чтобы уловить этот момент, требовалось большое умение, поскольку все менялось каждый день, даже каждую минуту, в зависимости от состояния воды и постепенного уменьшения веса лодки. При выстреле торпедой субмарина мгновенно теряла в весе 3000 фунтов. Даже потребление продуктов заметно уменьшало вес судна. Коробки и ящики, в которых хранились продукты, выбрасывались за борт; запас пресной воды, составлявший существенную добавку к весу, ежедневно таял.
Подъемная сила морской воды менялась в зависимости от ее температуры и солености. В Балтике субмарины погружались гораздо легче, чем в более соленых водах Северного моря. Субмарина, проходящая устье реки, могла внезапно пойти вниз, встретив поток пресной воды, как самолет, попавший в воздушную яму. На плавучесть также влияло изменение температуры воды, зависящей от течения и глубины. Неверный расчет мог повлечь за собой катастрофу. Субмарина могла внезапно вынырнуть на поверхность на виду у миноносца.
Дело еще больше усложнялось в плохую погоду. Высокие волны могли помешать подводным рулям полностью входить в воду. Командир Пауль Кениг вспоминал одно страшное утро, когда, поднявшись на поверхность в шторм, он заметил струйку дыма, идущую из трубы миноносца неподалеку, и дал приказ срочно погружаться6. Люди внизу, в кабине управления, открыли клапаны вентиляции, чтобы впустить воду в цистерны по обе стороны носовой части и тем самым уменьшить плавучесть. Судно осталось на поверхности. Кениг с растущей тревогой наблюдал в одно из крохотных окошек боевой рубки, как с каждой новой волной нос взлетает в воздух.
Кениг приказал повернуть подводные рули на максимальный угол и скомандовал “полный вперед”, надеясь, что ускорение увеличит силу, с которой лопасти давят вниз. Судно по-прежнему оставалось на поверхности, качаясь на волнах. Наконец лопасти рулей вошли в воду, и судно начало погружаться. Но тут возникла новая проблема. Судно полетело вниз под таким крутым углом, что Кенигу пришлось ухватиться за окуляр перископа, чтобы не упасть. “Манометр”, который регистрировал глубину, показывал устрашающую скорость погружения. Затем произошел удар. Людей швырнуло вперед, а с ними – все предметы, которые не были прикручены.
Наступила тишина. Шкала манометра освещала кабину управления красноватым светом7. Ситуацию разрядил один из офицеров. “Что ж, похоже, приехали”8, – сказал он.
Судно стояло, сильно накренившись, под углом около 36 градусов. Корма ходила вверх-вниз. Двигатели продолжали работать “с неистовой силой, так что все судно, от форштевня до кормы, то и дело начинало реветь”, – писал Кениг. Первым сообразил, что происходит, старший механик. Он дал приказ остановить все двигатели.
Кениг понял, в чем дело. Нос субмарины застрял в морском дне, а глубина здесь, если верить картам, была 31 метр, около 100 футов. Длина судна была вдвое больше. Под ударами волн корма то и дело высовывалась над поверхностью, и винты вращались в воздухе, поднимая гейзер пены, заметный издалека. Кениг опасался, что в любой момент в корпус может попасть снаряд, выпущенный миноносцем.
Теперь, когда стало ясно, в чем дело, Кениг велел команде наполнить балластные цистерны на корме и выдуть воду из носовой части. Постепенно субмарина поднялась и выправилась, оставаясь надежно погруженной. Кениг скомандовал “полный вперед”.
В погружении важнейшую роль играло время. Когда U-20 начала опускаться, механики отключили дизельные двигатели и включили электрические. Все вентили и выхлопные каналы, ведущие наружу, были закрыты, люки задраены. После этого Швигер тотчас скомандовал впускать воду в цистерны. Воздух выходил через верхние клапаны, а морская вода вливалась через нижние. Всасывающие двигатели помогали втягивать воду. Чтобы ускорить процесс, Швигер отправил нескольких человек в носовую часть9.
Когда U-20 приблизилась к крейсерской глубине, Швигер приказал снова закачивать воздух в цистерны, чтобы остановить погружение судна. Команда всегда знала, что субмарина дошла до этой точки, поскольку насосы начинали сердито рычать10.
В кабине управления рулевой поддерживал глубину с помощью горизонтальных рулей. Чтобы всплыть на перископную глубину, субмарина маневрировала с помощью одних лишь рулей, не наполняя цистерны воздухом. Это обеспечивало более высокую точность и уменьшало вероятность неожиданного выхода судна на поверхность. В погруженном состоянии субмарина должна была постоянно двигаться, поддерживаемая в ровном, устойчивом положении горизонтальными рулями. Исключение составляли лишь маневры в мелких водах, когда судно могло лечь на дно. В глубоких водах, таких как северная Атлантика, это было невозможно, поскольку давление на дне моря раздавило бы корпус субмарины. Постоянное движение вперед тоже представляло собой опасность. Когда перископ был поднят, он образовывал на поверхности след, белый, перистый, видный за много миль.
Во время погружения на борту U-20 прекращались любые дела, за исключением тех, что не производили шума. Команда, как всегда, прислушивалась, нет ли течи, и следила за внутренним давлением.
Затем наступал момент, поистине приводивший команду в трепет, когда субмарина, полностью погруженная, шла вперед, как никакое другое судно, не преодолевая волн, подобно надводным кораблям, а скользя, словно птица в воздухе.
Впрочем, незрячая птица. Окошки в рубке позволяли обозреть лишь ближайшее окружение, в некоторых случаях их закрывали стальными заслонками. В таких условиях требовалась огромная уверенность в себе, ведь теперь у Швигера не было никакой возможности узнать, что впереди. До изобретения звуколокаторов субмарины шли совершенно вслепую, целиком полагаясь на морские карты. Одним из кошмаров подводников была мысль о том, что на пути их может оказаться полузатонувшая развалина или не обозначенная на карте скала.
В то воскресенье, вскоре после полудня, Швигер скомандовал всплывать. Наступило время “игры вслепую”11, как называли его командиры субмарин, эти долгие, тревожные секунды перед самым выходом перископа на поверхность. Все внимательно прислушивались, не передаются ли по корпусу шумы кораблей: плеск разрезаемой носом воды, гудение винтов. Это был единственный способ понять,
Швигер и другие капитаны больше всего боялись, что перископ окажется на близком расстоянии от миноносца или, хуже того, на пути миноносца. Одна субмарина всплыла так близко к кораблю, что весь объектив был закрыт черным корпусом судна. Поначалу командир решил, что перед ним – необычайно темное штормовое облако.
Как только перископ вышел из воды, Швигер, поворачивая его на 360 градусов, быстро оглядел море вокруг. Ничего подозрительного он не заметил. В этом состояло важное преимущество субмарины перед надводными кораблями. Швигер видел дым, идущий из труб пароходов, издалека, а вахтенным этих кораблей, чтобы заметить его судно, требовалось подойти гораздо ближе.
Швигер приказал подняться на поверхность полностью. Теперь вдобавок к маневрированию горизонтальными рулями команда принялась регулировать соотношение воздуха и воды в цистернах, чтобы увеличить плавучесть. Внутри U-20 послышался рев – это сжатый воздух врывался в цистерны, выталкивая наружу морскую воду. Порой командир решал выйти на поверхность полностью, чтобы показалась палуба субмарины; порой он шел “вровень”, так что над водой возвышалась лишь боевая рубка, отчего создавалось впечатление, будто люди шагают по воде.
U-20 всплыла, но тут Швигер обнаружил, что дело обстоит совсем не так, как он ожидал после осмотра через перископ13. Море впереди кишело британскими патрульными судами: шесть кораблей вытянулись цепочкой между островами Фэр-Айл и Норт-Роналдсей, самым северным из Оркнейских островов, чей маяк был знаком каждому плававшему в этих водах.
А за кормой Швигер заметил еще два миноносца. Он уже видел их в тот день, но полагал, что оставил их далеко позади. В бортовом журнале он записал: “снова появляются в поле зрения; курс на U-20; одно патрульное судно поворачивает к нам”.
“Лузитания”
Воскресный день в море
После рандеву с тремя британскими кораблями капитан Тернер увеличил ход “Лузитании” до 21 узла – такую скорость он надеялся поддерживать в течение всего рейса. Он взял курс на северо-восток, пошел “окружным курсом”, позволяющим пересечь Атлантику. Поскольку стоял май, время, когда в северных морях айсберги отрываются от массивов, Тернер выбрал “длинный курс”14, отклонявшийся на юг сильнее, чем тот, которым следовали в конце лета и осенью. При хорошем раскладе Тернеру предстояло подойти к мели в устье Мерси – на входе в ливерпульскую гавань – незадолго до восхода солнца в субботу 8 мая. Придерживаться расписания было крайне важно15. Большие корабли могли пересекать устье Мерси лишь во время прилива. До войны это не представляло особой сложности. Если капитан прибывал слишком рано или слишком поздно, он мог просто остановиться и некоторое время поболтаться в Ирландском море. Но теперь, когда любая подобная задержка могла оказаться фатальной, капитаны рассчитывали время прибытия так, чтобы пересечь устье не останавливаясь.
В воскресенье 2 мая корабль целый день преследовали дождь, туман и качка, достаточная для того, чтобы вызвать морскую болезнь. Многие пассажиры вернулись в каюты, однако те, кто повыносливее, гуляли по палубе, играли в карты, отдавали корабельным машинисткам печатать свою корреспонденцию, попивали чай в кафе “Веранда” – умиротворяющем, похожем на сад месте, где имелось пять висячих корзин с цветами, шесть ящиков с кустарниками и сорок разных растений в ящиках, расставленных вокруг. Кто-то из пассажиров читал книги на палубе С – ее называли палубой под навесом; там от дождя их защищала другая палуба над головой. Пассажиры могли брать напрокат шезлонги по доллару за поездку, а еще за доллар можно было получить одеяло, которое на корабельном жаргоне называлось “плед”.
Воскресным утром, в 10.30, начались церковные службы для двух конфессий: англиканская – в салоне первого класса, католическая – во втором. Многие пассажиры проснулись поздно, решив встать часам к одиннадцати, ко второму завтраку.
Теодата Поуп проснулась после тяжелой ночи16. В ее каюте было шумно, поскольку соседние три каюты занимало семейство Кромптон, оказавшееся на поверку шумливой компанией, – этого и следовало ожидать от семьи, где один из шести детей – младенец. Страдающая от бессонницы Теодата сочла шум невыносимым и попросила эконома Маккаббина найти ей более спокойную отдельную каюту. Менять размещение пассажиров во время плавания было порой делом непростым, однако Маккаббин оказал ей услугу и перевел ее в другую каюту, тремя палубами выше.
Пассажир второго класса Уильям Уно Мерихейна, двадцатишестилетний автомобильный гонщик из Нью-Йорка, ехавший в Южную Африку в качестве “агента по особым поручениям” от экспортной компании “Дженерал моторс”, встал рано и принял “отменную соленую ванну”17. В ванны на корабле подавалась подогретая морская вода. Потом он оделся и отправился завтракать. “На корабле многие страдают морской болезнью, – отмечал он в длинном письме к своей жене Эстер, где описывал все путешествие день за днем, – однако я чувствую себя превосходно”.
Мерихейна – обычно, за исключением поездок, живший под именем Уильям Мерри Хейна – родился в России, в Великом княжестве Финляндском (впоследствии, в 1917 году, получившем независимость), а в Нью-Йорк эмигрировал в 1893 году. Помешанный на скорости, он к 1909 году стал гонщиком, участвовал в гонках в Брайтон-Бич, одна из которых длилась целые сутки. Одним из первых прошел гонку на скоростной трассе в Индианаполисе, открывшейся в 1909-м; дважды попадал в аварии, один раз его “лозьер” перевернулся два раза, но он не пострадал. Кроме того, он успел испытать себя в полетах, пережил аварию на аэродроме в Гарден-сити, штат Лонг-Айленд, когда в воздухе на его аэроплан опустился другой. Он и тут остался цел и невредим. Его жена говорила: “Более храброго человека не видывал свет”18.
Он выбрал “Лузитанию”, поскольку считал ее “самым надежным” кораблем. В спешке перед отплытием, прощаясь с женой и дочерью Шарлоттой, он не успел открыть газету, купленную перед посадкой. О германском объявлении он прочел, только когда корабль отошел от Нью-Йорка на добрые пятьдесят миль.
Это его не обеспокоило. Кораблю то и дело встречались на пути французские и британские военные суда. Один французский дредноут развернулся и пошел за ними, но “Лузитания” оставила его позади.
Подобно другим пассажирам, Мерихейна не знал, что корабль идет на сниженной скорости, закрыв одну из кочегарок, хотя это было нетрудно заметить – из четвертой трубы дым не шел. Мерихейна считал, что корабль идет на полной скорости, делает 25 узлов, и гордился этим. “Мы миновали немало судов, идущих в обе стороны, – писал он. – Благодаря нашей высокой скорости мы недолго находимся в поле зрения других кораблей”19.
Мерихейна также полагал, что за кораблем наблюдают британские военно-морские силы. Он писал: “Всю дорогу нас, очевидно, сопровождают со всем тщанием”.
В то утро Чарльз Лориэт поднялся в 8 часов – его разбудил стюард. Он тоже принял морскую ванну. Одевшись, он прошелся по палубе первого класса, остановился поболтать с Хаббардами и другими знакомыми. Обедал он со своим спутником Лотропом Уитингтоном. Оба питались в роскошном ресторане первого класса в центре палубы D, где одновременно обедали около 470 пассажиров за столами, расположенными в два яруса под расписанным херувимами куполом, среди пальм, растений в горшках, белых гипсовых стен и каннелированных коринфских колонн с позолоченными капителями. Позолота, казалось, покрывала все выступающие поверхности – от гипсовых венков и лоз до поручней балюстрады.
Офицеры и команда “Кунарда” знали Лориэта так хорошо, что во время прошлых вояжей ему иногда позволяли забираться на наблюдательный пункт – верхнюю площадку, расположенную на передней радиомачте, – и проводить там целый день20. Впрочем, капитан Тернер вряд ли разрешил бы ему что-либо подобное. Одно дело – управляться с “чертовыми мартышками” на палубе; другое – разрешать им лазать по радиомачте.
Поделиться книгой: