Помоги проекту - поделись книгой:
Пока традиционный уклад жизни индейского общества и экология лесов рушились, колонисты открыли, что и сами могут использовать вампум в качестве валюты, таким образом, индейцы, сами того не желая, оказались в роли центрального банка страны, с охотой выкупая вампумы в обмен на мех. Однако мало-помалу они выходили из этой игры. Жадные колонисты использовали более производительные стальные дрели, избыток подрывал стоимость вампум а. Англичане обвиняли в мошенничестве голландцев, те и другие возлагали вину на аборигенов. Один фатом вампума, по общему уговору, приравнивался к длине руки, и голландцы жаловались, что индейцы отправляют принимать платежи самых высоких мужчин, а выплачивать — почти гномов.
Индейцы с легкостью выявляли подделки, и все вампумы, сделанные из «камней, кости, стекла, мидий, рога и даже дерева и битых бус», возвращались в карманы белых людей, тогда как «качественный, блестящий вампум, в просторечии манхэттенский», исчезал в лесу. В 1648 году Верховный суд Коннектикута постановил, что вампум больше «не уплачивают и не принимают к оплате, иначе как сплетенным надлежащим образом, то есть не слишком большим и не слишком маленьким и не составленным некрасиво или в беспорядке, как бывало прежде». За сорок лет колонисты огнем и мечом проложили свой путь к местной валюте. В 1649 году Массачусетс прекратил ее использование, хотя, по всей видимости, она просуществовала в качестве денег среди белых за пределами Нью-Йорка вплоть до 1701 года. Для оформления договоров с индейцами вампум использовали до самого XIX века, что служило ярким примером его преимущественно ритуального. немонетарного значения. В последний раз обмен вампумом произошел в Прери-дю-Шьен в 1825 году, когда тысяча предводителей племен собралась выслушать ультиматум белого человека — сцена, прекрасным образом запечатленная двадцать лет спустя на пяти-, десяти-, двадцати— и пятидесятидолларовых банкнотах банка штата Висконсин.
УИЛЬЯМ ФИПС. сильный, хорошо сложенный и абсолютно неграмотный в свои восемнадцать, обратил взор к морю — в том месте, где река Кеннебек впадала в широкий поток англо-американской империи. Он работал подмастерьем на местной верфи, а в 1673 году пешком отправился в Бостон, на верфь покрупнее, чтобы устроиться корабельным плотником. Эта отрасль процветала: первый американский корабль спустили на воду в 1631 году, и уже к концу века каждое третье британское судно строили в Америке. Страна была мечтой для любого агента по корабельному снаряжению, огромным складом мачт и рангоута, дегтя и канатов.
«По
Фипс начал с того, что заключил соглашения с несколькими купцами из Бостона о постройке корабля на семейной ферме, который предстояло поставить вместе с грузом (вероятно, строевым лесом и провиантом). Но отношения с вабанаки ухудшались. 14 августа 1676 года близлежащее поселение разорили внезапно налетевшие индейцы, около пятидесяти поселенцев убили. Корабль Фипса был спущен на воду, но его груз еще ждал на берегу, когда с противоположной стороны залива потянуло дымом. Молодой человек не терял ни минуты: оставив ферму и строевой лес поджигателям-вабанаки. он погрузил на корабль семью, соседей и умчался в безопасный Бостон.
может, в Бостоне жить было безопаснее, но город тогда тоже был разорен. Местные купцы, как и повсюду, не могли достать денег — звонкую монету, вращавшую колеса заграничной торговли. Чтобы накопить свое серебро, почти все колонии рано или поздно устанавливали замену для внутренних расчетов. На какое-то время вампум стал «законными деньгами», подходящими для выплаты долгов и налогов; за ним последовали бобы, ром, гвозди и пшеница. Один поклонник называл их «твердой валютой».
Сноровка в замене валюты стала второй натурой людей, постоянно имевших дело с новшествами, но концепт «законных денег» превратился в бикфордов шнур, заложенный под древнее право королей регулировать денежное обращение, скромную, но значимую декларацию о намерениях колониальной Америки. То, что началось как уловка, мало-помалу сформировало альтернативный опыт, пока над отношениями Британии с ее колониями не начали сгущаться тучи взаимного раздражения.
Поиск звонкой монеты продолжался: золото и серебро имели очевидные преимущества в качестве денег, как обнаружил судебный пристав в Спрингфилде, чей ялик опрокинулся, утопив налоговые поступления за год, уплаченные сушеными бобами. В Виргинии, где законной валютой являлись гвозди, властям пришлось вмешаться, так как люди ради денег принялись сжигать собственные амбары.
Поскольку серебро в Северной Америке нельзя было найти или добыть из шахт, его приходилось накапливать манипуляциями и предприимчивостью.[18] Колонии вывешивали курсы обмена серебряной монеты, где она сильно переоценивалась. В Англии каждый мог получить за свой испанский доллар четыре шиллинга и шесть пенсов — курс, высчитанный для серебра не кем иным, как Исааком Ньютоном в 1717 году. Однако колонии были готовы предложить особые условия — пять шиллингов в деньгах Виргинии, шесть — в Массачусетсе. Несмотря на выпадавший время от времени неожиданный куш, от такой политики у торговцев кругом шла голова: курсы валют менялись год от года и в зависимости от монеты в процессе борьбы колоний за наличные деньги: серебро там подчинялось странным приливам и отливам. В один прекрасный день вся испанская монета в Массачусетсе могла навострить уши и двинуться на юг, подобно перелетным птицам, чтобы перезимовать в Виргинии. Иной раз все голландские доллары на континенте внезапно вымирали, словно зомби, и возвращались в свои нью-йоркские гнездовья. Это раздражало не только купцов. В 1679 году губернатор Виргинии приступил к накоплению песо, стоимость которых официально держалась на уровне пяти шиллингов. Когда нехватка денег стала ощутимой, он произвольно установил их стоимость в шесть шиллингов за песо и расплатился по такому курсу со своими войсками.
Купцы Нью-Йорка хотели, чтобы вся иностранная монета шла в переплавку и перечеканивалась в английские шиллинги, но англичане предпочли более дешевый путь и издали королевскую прокламацию, запретившую кому-либо предлагать за испанский доллар больше шести шиллингов. Как большинство британских законодательных актов в отношении колоний, прокламация оказалась нежеланной и неэффективной.
Серебряные монеты, перетекавшие туда-сюда через американские порты и плантации, были невероятно разномастными. Их привозили люди вроде Уильяма Фипса, который, женившись и преуспев в командовании кораблем, присоединился к карусели торговли материковых колоний с Карибами. Сахар был так выгоден в Вест-Индии, что плантаторы распахивали под сахарный тростник каждый акр земли, и все следующее столетие жители Новой Англии кормили Вест-Индские острова подобно кораблям в море, поставляя бочки соленый свинины и говядины, сушеную перемолотую рыбу для рабов, засоленную рыбу, высушенный лес, мед, лошадей и цыплят в обмен на местную патоку и пиастры. Большая часть этой монеты или ее тень — выписанные в Лондоне векселя — уходила на приобретение английских мотыг и топоров, еще, вероятно, юбок и книг.
В массе своей колонисты были чопорными провинциальными ханжами в грубой одежде и со сдержанными манерами, аскетичным домашним бытом и кругом чтения в пределах Библии короля Якова. Они лепились к берегу, как моллюски, и не стыдились процеживать грязь пиратства ради испанского серебра. Эти люди могли построить корабли, натянуть такелаж и снабдить команду ромом, не задавая лишних вопросов. В 1646 году счастливый шторм занес промышлявшего морским разбоем капитана Кромвеля в Плимут с грузом испанского серебра и экипажем из восьмидесяти человек, «столь истосковавшихся по выпивке, что они стали подобны безумцам». Всем было все равно. Жизнь в городе остановилась. «Моряки истратили и расточили среди жителей огромную сумму денег».
Полновесные, блестящие монеты редко задерживались в колониях, прежде чем пройти по кругу и окольными путями атлантической торговли отправиться назад: в затерянной на краю земли и забытой Богом Америке оставались лишь отбросы монетных дворов мира. Даже испанские доллары, которыми пользовались ее жители, здесь теряли около четверти своего веса. Многие деньги были очень старыми, истертыми на протяжении долгих лет хождения у бесчисленных владельцев, с едва различимыми надписями. Новые же в местном климате увядали очень быстро, и это никого особо не беспокоило. Крепкие руки могли разломать испанский доллар пополам, выскоблить его серебряные внутренности и соединить две половинки капелькой свинца или ртути. Монеты кромсали, сжимали, просверливали и набивали. «Пропотевшие», они часами тряслись в мешке, а вес, который терялся по ходу, накапливался в швах. С ободка монет могли снимать стружку. «Мне горько говорить об этом, — писал в 1699 году из Нью-Йорка граф Белломонт, — но это святая правда: англичане здесь столь беспутны, что я не отыскал ни единого заслуживающего доверия человека, с которым можно было бы иметь дело. Я был вынужден нанять в качестве секретаря собрания на эту сессию одного малого, которого давеча осудили в этом городе за порчу монеты».
Но даже такие монеты имели определенный флер, подобно толпе второсортных европейских венценосных особ сомнительного происхождения, что отправили все эти деньги прозябать в Америку. Сюда доходили исключительно монеты королевских дворов — их ценность то падала, то взмывала вслед за завоеваниями и союзами; их титулы читались подобно Готскому альманаху в Руританской империи мировой торговли, а генеалогические древа вновь и вновь пересекались в кровосмесительных связях прошлого. Здесь были
Даже с этим ворохом лоскутов сомнительного достоинства наличности всегда не хватало. Американцы страдали от хронического недостатка мелких разменных денег, а большинство монет были крупноваты. В каком-нибудь захудалом американском салуне благородный муидор или чекен мог претерпеть последнее унижение в виде разрубания на куски. Этот сорт разменной монеты, по форме напоминавшей треугольный кусок сыра, был известен под метким прозвищем «острые деньги». Например, целый испанский серебряный доллар разрубали на два полудоллара, четыре четвертинки или восемь осьмушек, будто куски пирога, — привычка так прочно укоренившаяся в американской культуре, что даже теперь во вроде бы десятичной денежной системе США нет двадцатицентовых монет. Лишь 25-центовый четвертак, который многие американцы упорно называют «два куска», а некоторые местные фондовые биржи в 1998 году продолжали объявлять цены в «такой-то восьмой» доллара.
Фипс был из тех американцев, которые сами обеспечивали себе достаток и постоянно отправлялись добывать новый. Он вырос на рассказах о море. На верфях моряки говорили о галеонах и кораблях с сокровищами. пиратском золоте и перуанском серебре, а молодой человек их внимательно слушал. В порту на Карибеких островах он навострил уши: его заинтересовала история «Нуэстры Сеньоры».
Уильям Фипс мечтал о чуде внезапного богатства. Много лет спустя, в 1809 году, путешественник в Новой Англии обнаружил, «что поселенцы питают неистребимую надежду отыскать в земле клад. Предполагается, что деньги закопаны пиратами: но место их погребения, как они надеются, явится им лишь во сне. Когда грезы обнаружат хоть какие-то общие сведения о месте, то местные прибегают к лозе рудоискателей, затем втыкают в землю лопату или кайло и начинают творить разные ритуалы и заклинания, призванные обмануть бдительность духов, охраняющих сокровище». Духи сами по себе— важный штрих, напоминание о том. что за каждое свалившееся с неба богатство нужно платить. Иногда сокровища действительно находили на подмытых рекой берегах и отдаленных островах, под песками и в местах, отмеченных на карте крестиком. Герман Мелвилл и Натаниэль Готорн, Марк Твен и Эдгар Аллан По — все они сочиняли рассказы, придававшие зарытым сокровищам статус американского сюжета. Ощущение одиночества сглаживалось историей, которая могла привязать легенду-другую к безжизненному пейзажу. Вероятно, мысль о том, что ранее его путь был пройден губернаторами и королями, пиратами и конкистадорами со всеми их муидорами, дукатами, долларами и дублонами, служила сиротливому американцу утешением.
Правда, несмотря на полученную информацию, Фипс обнаружил, что Бостон не так-то просто соблазнить охотой за сокровищами. Поэтому он снарядил собственный корабль в Лондон, где решил добиться аудиенции у короля Карла II. Великосветские отмели и рифы требовали тщательного промеривания. На завязывание нужных контактов у Фипса ушел год, но он принялся за дело с такой самоуверенностью, что даже продал свой корабль ради приобретения парика, нарядов и подобающих развлечений. Его решимость была вознаграждена. Карл II, по натуре авантюрист, постоянно испытавший денежные затруднения и охочий до смелых, рискованных предприятий, питал слабость к Массачусетсу: в 1652 году, в период междуцарствия, последовавший за казнью его отца, Карла I, и собственным воцарением, Массачусетс уполномочил Джона Гулля — местного золотых дел мастера переплавить неполноценную монету и отчеканить свои серебряные шиллинги, шести— и трехпенсовики, украшенные изображениями сосны, ивы и дуба. Чеканка монеты являлась королевской прерогативой, но ситуация была неопределенной. По контракту Гулль получал шиллинг с каждого фунта, и несмотря на все запоздалые усилия местного собрания изменить условия, мастер стал одним из богатейших жителей колонии, современники еще долго помнили приданое, назначенное им своей дочери: массу серебряных шиллингов, равных ее собственному весу. Девушка была невысокой, но очень толстой. «Да, можешь взять ее в жены, — сказал Гулль кавалеру дочери. — И ты сочтешь ее весьма тяжелой ношей».
Когда Карл II заполучил трон, ему посоветовали положить конец чеканке этой монеты. Однако, памятуя о том, как ему однажды удалось скрыться от верных Кромвелю преследователей, спрятавшись в листьях старого дуба, он воспринял шиллинг с дубом Гулля как комплимент и назвал жителей Массачусетса «сворой верных псов». (Когда король все-таки вмешался, колонисты проставили на своих монетах более раннюю дату, чтобы те выглядели отчеканенными до запрета.) Теперь Карл II согласился стать деловым партнером скромного бостонского ремесленника, и Фипс отплыл домой капитаном корабля его величества — в точности как обещал своей ненаглядной. Он управлял фрегатом «Роза Алжира», недавно захваченным у берберских пиратов.
Фипс немедленно потребовал, чтобы торговые и рыболовецкие суденышки в Бостоне приспускали перед ним флаг, как если бы они находились перед кораблем королевского флота. В ответ на отказ подчиниться он палил перед их носом, а затем брал на абордаж и штрафовал на стоимость пороха и ядер. Несколько дней спустя Фипс попытался употребить свою военно-морскую мощь, дабы произвести впечатление на плотника с другого корабля. Завязалась потасовка на причале, и Фипс ринулся предупредить местных стражей правопорядка, что власть губернатора на это дело не распространяется. В самом деле, как выразился один из членов команды, «губернатор и правительство здесь не стоят и гроша».
Губернатор проигнорировал инцидент, едко напомнив молодому человеку, что «все в Бостоне отлично знают, кто он такой и откуда явился, поэтому не хотят, чтобы он вел себя столь высокомерно среди своих соотечественников». Фипс продолжил пальбу.
Бостон искренне обрадовался, когда 19 января 1684 года корабль вместе с надоедливым капитаном и командой взял курс на Багамы. Фипс захватил с собой трех молодых ныряльщиков-индейцев из родного города. На своих каноэ они отправились туда, где зажатое между островами море смертоносно вспенивалось вокруг коралловых рифов, и принялись обыскивать один риф за другим в поисках характерных очертаний затонувшего судна среди коралловых зарослей. Во время поисков погибших кораблей можно было очень легко разделить их судьбу. По мере того как новые обломки оказывались пустыми, в команде все больше зрело недовольство, моряки требовали, чтобы капитан стал пиратом и повел их на добычу средств пропитания. Фипс подавил первый бунт, кулаками посбивав с ног его зачинщиков, но месяцы безделья и неудач брали свое. Наконец капитан распустил команду на Ямайке, где желающие могли найти себя в «восхитительном ремесле» грабежа и разбоя. На борт поднялась новая команда, все без исключения — пираты, однако Фипс знал, что может положиться на их покорность в течение нескольких месяцев. И сам разжился определенным уловом: «благодаря ловкости своего обхождения он выудил из очень старого испанца (или португальца) совет о подлинном местонахождении тех обломков, которые он все это время искал столь же бесплодно, как алхимики — свой философский камень».
Почти два года спустя после того, как Фипс получил у короля «Розу Алжира», он вернулся на ней в Англию с пустыми руками. Карл II был мертв, а его ненадежный брат Яков II не питал интереса к заморским авантюрам. Однако Фипс чуял, что подобрался совсем близко к сокровищам, и через год нашел новых кредиторов, выделивших ему два небольших корабля. Он снова «направился к району промысла, столь хорошо
Ныряльщики неделями трудились в своих каноэ на рифах, прежде чем один из них заметил нечто вроде деревянного бруса, торчавшего из кораллов. Он «немедленно погрузился в воду и отыскал под скалой, на которой росло множество кораллов, пару покрытых эмалью серебряных стремян, управившись с которыми, он обнаружил огромное количество пиастров, которые моряки поднимали тысячами, монеты слиплись между собой, поскольку морская вода растворила часть сплава меди с серебром и превратила его в патину. Сверху на них было нечто вроде окаменелости, доходящей толщиной до половины дюйма», — писал сэр Ганс Слоэн, натуралист, способствовавший основанию Британского музея и отправившийся с Фипсом в его третье плавание год спустя.
В конце 1688 года Фипс вернулся в Лондон и привез с собой 37 538 фунтов серебряных монет — все достоинством в восемь реалов; 25 фунтов золота и 2755 фунтов серебряных слитков общей стоимостью около 14 млн долларов (в нынешних деньгах). Яков II присвоил себе 10 % и возвел нового друга в рыцарское достоинство. Все воодушевились. Даниель Дефо, автор «Робинзона Крузо», восхвалял Фипса за то, что тот дал толчок «духу предприимчивости», которым оживил современный писателю Лондон и «который едва ли направлял чьи-либо руки до той поры, как путешествие к обломкам, столь счастливо осуществленное капитаном Фипсом, не заняло столь великое множество голов мыслью затеять что-нибудь и самим». Внезапный наплыв серебра стимулировал нарождавшийся фондовый рынок. Из-за растущего числа акционерных обществ торговля акциями шла все живее, а созданный в 1694 году Банк Англии навсегда изменил финансовую судьбу страны.
Скрупулезно расплатившись с кредиторами, прибыль которых от вложенных средств составила 7000 % (герцог Олбермарлский был охвачен таким ажиотажем, что его как-то застали в собственном саду, когда он «собственноручно переплавлял свою долю серебра»), сэр Уильям Фипс, обнаружив еще пару затонувших кораблей, вернулся в Бостон очень богатым человеком и собственными руками выстроил кирпичный дом на Грин-Лейн для жены. Он был подобен царю Мидасу, одним прикосновением обращая все в золото. И, вероятно, никого не удивило его назначение первым королевским губернатором Массачусетса.
это типично американская история, ставшая прообразом для многих историй успеха в последующие столетня. Низкое происхождение, счастливый случай, способность разглядеть свой шанс и поверить в него вплоть до полного разорения — это практически клише в судьбе многих великих американских изобретателей, моряков и провидцев. Фипс тоже заплатил свою цену за свалившееся на него богатство. В 1690 году из-за дерзких выходок франко-канадских каперов и жалоб бостонских купцов он задумал преподать пиратам урок и осадил Порт-Ройал — враждебный аванпост французской Акадии к северу от Бостона. Удивленная сдачей Акадии без боя, его милиция за двенадцать дней подчистую разграбила полуостров, тогда как Фипс отобрал у французского губернатора все, что смог увезти, посадил марионеточное правительство и триумфально вернулся в Бостон, правда, теперь он видел во французах угрозу и замыслил навсегда изгнать их из Канады.
Его план предусматривал выступление сухопутных войск из Олбани, захват Монреаля и победоносное шествие вдоль реки Святого Лаврентия, чтобы поддержать удар по Квебеку с моря. Время решало все. Солдаты выступили в поход. Затем отплыл бостонский флот, снаряженный артиллерией и большим десантом из тех, кого привлекла удача и стиль Фипса, равно как и мысль о добыче в Квебеке: две с половиной тысячи буйных ополченцев набились на тридцать утлых и перегруженных посудин. Непогода, неблагоприятные ветра и неудачные попытки найти лоцмана, который довел бы флотилию до реки, привели их на равнины под Квебеком поздней осенью, когда вода на холоде уже покрывалась льдом.
Фипс не мог этого знать, но нападение на Монреаль уже потерпело поражение. Он потерял все преимущества внезапности, а французы успели укрепиться. Однако от губернатора Квебека графа Фронтеньяка и де Паллау Фипс потребовал немедленной сдачи. Ответный выпад французов был удачным: «У меня нет другого ответа для вас, генерал, кроме того, что дадут мои пушки и ружья». Пушки Фипса заговорили первыми, ожесточенно обстреливая город на протяжении двух дней, но, когда он устроил импровизированную атаку с суши, установленные на берегу батареи оказались вне зоны поражения. Огонь же французов цели достиг: корабли получили повреждения, а людские потери составили тридцать человек убитыми. В конце концов у Фипса закончились боеприпасы.
Изумленный и удрученный нежеланием противника сдаваться, Фипс неохотно отдал приказ плыть домой. Удача покинула его вместе с отливом: по пути вниз по реке Святого Лаврентия на бостонцев налетел ужасный шторм, и четыре корабля затонули: остальные суда разбросало далеко друг от друга. Весь путь назад до Массачусетса им пришлось пробиваться сквозь встречный ветер и неспокойное море. Несколько уцелевших оборванцев приползли в Дорчестер с пустыми руками. Все, что они привезли с собой, — невидимый вирус оспы, быстро распространившийся и убивший пятьдесят семь жителей города. Бостон оказался обманут в своих ожиданиях. «Часть кораблей пришла, потеряв половину экипажа, часть — и того больше, некоторые — почти всех. Немало жалуются на то, что не было проявлено надлежащего тщания, не запасено провианта для такой армии, что были и такие, кому крысы съели глаза и щеки, прежде чем несчастных нашли»[19].
Дальше — больше: появились толпы уцелевших и обозленных участников кампании и причитавших вдов, которые требовали жалованья и компенсаций. Ведь в Квебеке не удалось ничем поживиться — казна колонии была пуста.
ТАКОГО рода неприятности случались постоянно, и нет сомнений, что у Фипса нашлись друзья, которые похлопали его по плечу и пожелали более удачной охоты в следующий раз. История превратила его неудачный набег на Квебек в почти всеми забытую сагу о войне короля Вильгельма — одну из небольших войн чужими руками, которые на протяжении наступающего века Англия и Франция вели друг против друга за полмира от дома. Другие варианты этой войны велись на море, на суше и руками индейских союзников, но ни одна из сторон не располагала возможностью нанести решающий удар. Пока, штурмуя высоты Абрахама, в 1759 году не погиб Вольф, и вся французская Канада не была присоединена к Британской империи.
Репутация самого сэра Уильяма Фипса — равно как и его душевное равновесие — оказалась подпорчена разгромом. Когда он сломал свою трость о голову капитана королевского флота и бросился на служащего бостонского порта, люди пришли в негодование. Скоро цепь его успехов распалась, ее заменили вериги позора. Люди вспомнили о худородном происхождении Фипса, обвинили его верную жену в колдовстве и иронизировали по поводу бескровной победы в Акадии. Враждебная фракция резонеров в собрании обязала сэра Уильяма вернуть бывшему губернатору Порт-Ройала все добро, которое он там награбил. Дурные вести распространяются быстро. Далекие друзья при дворе начали покидать Фипса, и его вызвали в Англию для дачи объяснений. В Лондоне он внезапно скончался в 1695 году.
Уильям Фипс похоронен в небольшой церкви Сент-Мэри-Вулнот в Сити и унес с собой, видимо, последнюю тайну — местоположение погибшего на рифах Эспаньолы около 1500 года легендарного корабля с сокровищами дона Франсиско де Бобадильи, перечень которых довершал стол из чистого золота. Родилась легенда, что детали каким-то образом были зашифрованы на могиле Фипса, но сам надгробный камень исчез.
Натаниэль Готорн позднее набросал очерк о жизни сэра Уильяма Фипса, поскольку, как он выразился, людям недостает человеческого в именах, запечатленных в учебниках. Этот очерк является жемчужиной, погребенной в собрании сочинений автора. Охотники за сокровищами считают Фипса своим святым покровителем и по достоинству ценят его схватки с соперниками, бюрократами, опасностью и морем, а также его непреклонную приверженность цели, принесшую ему славу, богатство и бесчестье. Америка же в конечном счете больше обязана провалам Фипса, чем его успехам.
Столкнувшись с народным возмущением, ассамблея Массачусетса в Бостоне всерьез озаботилось мыслью о том, как расплатиться с солдатами и вдовами. Ее первым побуждением было получить ссуду у бостонских купцов, но те вежливо уклонились, поскольку теперь сами нуждались в деньгах. Тогда бостонцы ухватились за свежую идею, витавшую в воздухе и, казалось, дававшую ответ на их молитвы.
Это была лишь идея, и воплотить ее в реальности оказалось не так легко. Возможно, отправная точка находилась во французской Канаде, где лишенный денег гарнизон решил использовать игральные карты в качестве рудиментарной валюты, которая подлежала обмену на звонкую монету после возобновления снабжения. В 1650 году в Лондоне появился анонимный памфлет «Ключ к богатству, или Новый способ оживления торговли: законный, простой, надежный и действенный». Марко Поло познакомился с бумажными деньгами в Китае за три столетия до этого, но памфлетиста, вероятно, вдохновил опыт лондонских ювелиров, которые часто хранили ценности других людей в своих надежных комнатах-сейфах. Расписки, которые они выдавали в обмен на камни и металлы, иногда использовались в качестве своего рода бумажных денег: вместо того чтобы извлекать из хранилища серебро со всеми сопутствующими рисками, купцам было достаточно передать друг другу расписку от надежного ювелира. В результате некоторые ювелиры осознали первый принцип банковского дела: можно выдавать расписки на сумму, превышавшую наличествующее серебро. Люди предпочитали получить бумагу от надежного серебряника, чем перевозить золото или серебро, рискуя стать жертвой нападения и кражи. В тех редких случаях, когда кто-либо приходил забрать свое серебро, ювелир все возвращал: дело было устроено так, что в конце концов драгоценности с высокой долей вероятности все равно возвращались к нему из соображений безопасности. Конечно, если бы разом пришли все, он оказался бы разорен, но такое происходило редко.
В 1691 году, за три года до основания Банка Англии и появления первой пятифунтовой банкноты, далекий Массачусетс стал первым государством со времен средневекового Китая, выпустившим собственные бумажные деньги. «Мы нашли способ положить конец толкам и усмирить недовольство солдат и моряков новой денежной эмиссией в виде бумажных денег», — писал один критик, тогда как Генеральный совет Массачусетса, прежде чем выпустить «кредитные билеты» на общую сумму в 7000 фунтов стерлингов, более высокомерно ссылался на «нынешнюю бедность и беспорядок в этой стране и проистекающую из нехватки денег неразвитость торговли». Деньги отпечатали на хорошей бумаге с медных матриц. На наш взгляд они кажутся перевернутыми набок: пять дюймов в высоту и четыре дюйма в длину. Скорее портрет, нежели пейзаж: изящные завитки двойной линии наверху и никаких украшений, кроме герба колонии. Каждая банкнота имела текст, заверенный одной или двумя подписями внизу. Они выглядели как небольшой юридический документ или крошечная прокламация.
В действительности купюры можно было рассматривать как своего рода правовое предписание, врученное настоящим будущему. Теперь люди могли взять деньги и расплатиться годы спустя — когда созреет урожай, строевой лес будет сплавлен, а шлюпы вернутся из Вест-Индии с серебром и сахаром. Чем скорее появлялись деньги, тем быстрее местные жители приступали к делу: выращивали зерно, рубили лес или грузили на корабль лошадей и мед.
3. Сад
«Вы избрали честный и добрый способ, — гласило открытое письмо казначею Массачусетса, — оплачивать бондами то, что вы не могли оплатить наличными. Поэтому я не могу не подивиться на неразумность наших соотечественников, отказывающихся принимать то, что они называют бумажными деньгами, равными по стоимости лучшему испанскому серебру».
Анонимный автор был неискренен. Люди оказались лицом к лицу с бумажными деньгами впервые в истории Запада, и не все были готовы совершить концептуальный скачок. Лучшее испанское серебро вы могли попробовать на зубок. Даже вампум что-то весил, и груда денег была грудой. Бумага же ценности не имела: «Говорите что хотите, — ворчал один пожилой пенсильванец, — но бумага — это бумага, а деньги — это деньги». Фраза прозвучала за десять лет до того, как прочие колонии последовали примеру Массачусетса из-за расходов на борьбу с французами или индейцами либо с теми и другими.
Война короля Вильгельма, свою злополучную роль в которой сыграл Фипс, переросла в войну королевы Анны. Из войны за ухо Дженкинса выросла война короля Георга 1745 года; Французская и Индейская войны увенчались захватом Вольфа в Квебеке. В 1760 году французы официально уступили Канаду при Монреале, и создание Британской империи в Северной Америке завершилось. Локальных войн больше не будет, думали британцы, бумажных денег тоже.
Всякий раз, когда колонисты отправлялись на войну, даже если их участие ограничивалось стычками и приграничными рейдами, они сталкивались с непредвиденными расходами и решали эту проблему, печатая бумажные деньги. Иногда британцы присылали серебро, чтобы помочь колонии «выкупить» свои векселя. Иногда векселя изымались из обращения, когда население выплачивало ими налоги. Но часто они задерживались в обращении, год от года становились все более изношенными и сомнительными, покрывались бурыми пятнами забытых обещаний, а их стоимость всегда падала: порой медленно, порой стремительно.
«Что? Неужели слово "бумага" позорно для них? Не разве бонд или переводной вексель в тысячу фунтов — не бумага? И все же не равна ли она по своей ценности серебру или золоту, если выплата по этим бумагам в достаточной мере гарантирована? Так что есть надежность бумажных денег, как не вера в свою страну?»
Анонимного энтузиаста звали Коттон Мэзер — первый доморощенный философ Америки; друг, сосед и биограф сэра Уильяма Фипса — первого доморощенного предпринимателя Америки. Соблазнительно увидеть в них типичную американскую пару, источник напряжения, что всегда присутствует в жизни Америки, постоянно колеблется, вспыхивает и угасает, как старая семейная ссора: напряжения между действием и размышлением, необходимым и идеалом, соперничающими концепциями свободы, жизни и погони за счастьем — и деньгами, как средством платы за него.
Коттон Мэзер происходил из новоанглийской аристократии — Коттон была фамилией его матери. Он родился в 1663 году и вырос под сенью Старой Северной церкви, где служили пасторами его отец и дед. В отличие от Фипса, едва умевшего читать, чья религиозность выражалась лишь в редких визитах в церковь, Мэзер был образован и набожен. Практически первыми его словами были молитвы. К одиннадцати годам он умел выслушать проповедь, прочитанную на английском, и, смеха ради, записать ее на латыни. В двенадцать поступил в Гарвард. В конце концов последовал семейной традиции — стал служить в Старой Северной церкви. Мэзер сочетался счастливым браком, но его жена умерла молодой. Он женился снова и со временем стал отцом пятнадцати детей. Когда умерла и вторая супруга, он женился на сумасшедшей, которая не принесла ему ничего, кроме долгов и домашней неустроенности — разочарования, отступавшего лишь из-за внимания ангелов, что являлись в его кабинет побеседовать и побороться с Мэзером.
Фипс был решительным, привязанным к морю и охоте за сокровищами колонистом семнадцатого столетия. Основы же мировоззрения Мэзера, умершего в 1728 году, сформировал век пуританского исступления, пусть Мэзер и подходил к ним с позиций XVIII века. Он был членом Королевского научного общества[20], поддерживал спорную по тому времени новомодную практику прививок от оспы и писал трактаты по политэкономии. При этом Мэзер верил в ведьм, демонов, ангелов и, как покажут события, в возможность вызвать на суд духов в качестве свидетелей. При поддержке своей первой жены он однажды вызвался приютить у себя местную девушку, одержимую бесами, и позаботился об ее излечении. Этот опыт подготовил его к вспышке ведовства и сатанизма в маленьком городке Салем в Массачусетсе четыре года спустя. Для расследования созвали суд.[21] Мэзер вел запись слушаний, и его книга «Чудеса потустороннего мира» впоследствии объяснила, как небольшую общину могут держать в страхе потусторонние силы. Он рассказал, что «дьявол, обычно являвшийся в образе маленького черного человека, завлек трусливых, дерзких, несведущих, завистливых и злонамеренных созданий поставить себе на службу, внеся их имена в свою книгу».
Книгу эту, конечно, так и не нашли (она принадлежала дьяволу), но двадцать человек казнили за колдовство. Успели обвинить даже супругу сэра Уильяма Фипса, пока истерия не сошла на нет: простые поселенцы чувствовали, что в поиске пропавших сокровищ, таящихся под землей и под водой, в тайном накоплении богатств есть нечто дьявольское. Образцовый пуританин копил свой достаток упорным трудом на глазах у всей общины. Хотя свою лепту в эту манию внесли истерия на сексуальной почве, коллективный бред, ревность и атмосфера, в которой допускалось клеймить женщин как ведьм, но большую роль в ней сыграло и отсутствие контроля. Четыре из пяти обвиненных женщин были из числа «отселенцев» — так называли тех, кто порвал связи с общиной и отбился за пределы жестких границ прихода.
Хотя от идеи воспроизвести английские деревни с их традиционной зеленой лужайкой и церковью местные жители уже давно отказались, негласные пределы того, как далеко на отшибе может жить член общины, сохранились. Леса позволили первым поселенцам Америки выжить и даже преуспеть, но они оставались самой чуждой чертой Нового Света. Пуритане испытывали мрачное удовлетворение, живописуя «пустыню», в которую оказались заброшены; в этом выражении почтительность смешивалась с ужасом от бескрайности американских лесов. Поселенцы ощущали, что это иной мир, чуждый им и потому опасный. Пилигримы с «Мэйфлауэра», к примеру, получили первый урок через несколько минут после высадки: когда они подгребли к берегу, свидетелями их высадки на песчаном побережье оказалась группа индейцев, которые убежали в лес; два поселенца бросились за ними в погоню. Они были родом из Линкольншира, привычны к безлесью и вдобавок провели несколько лет на плоских польдерах Голландии. Через несколько секунд они застряли в переплетениях зарослей и древесных корней, в которых их «добыча» скрылась без малейших усилий.
Пусть море было огромным, неизведанным и бурным, но. в противоположность лесу, оно казалось понятным — широким трактом в мир, где люди, подобные Уильяму Фипсу, добивались славы и богатства. Разумеется, в нем жили чудовища, скрывались тайны, но к ним люди были привычны и знали: опытный моряк способен читать поверхность моря, словно книгу. Лес — другое дело. Протоптанные колонистами тропинки терялись в небытии на границе поселения, где заканчивались последние возделанные поля. Там росли деревья, размахом ветвей затмевавшие все, что доводилось видеть англичанину, и с такой чудовищной плотностью, что никто не мог предположить глубину зарослей, по осени вспыхивавших огненно-красным цветом. Вверх по рекам, вдоль индейских троп деревья наступали со всех сторон, скрывая всё и вся. Давно миновали времена, когда европейцам такое зрелище было привычным: их собственные леса почти полностью вырубили, но сказки еще звенели эхом томительного беспокойства, а выражение «сбитый с толку» в английском языке звучит как фраза о человеке, заблудившемся в лесу, потерявшемся в лесной чаще.
Пуритане в ответ населили странный новый мир демонами, и бостонские проповедники многие годы толковали об опасностях угрюмого и безграничного леса Америки, подобного человеческой душе.
То, чего действительно хотел Мэзер, так это защиты. Америка была полем почти материальной битвы добра и зла, сада и пустыни. С искоренением отселенцев, как он надеялся, укрепятся слабые узы общности. После внезапного провала процессов над ведьмами Мэзер изменил свои взгляды и приобщился к вере в добродетель бумажных денег, потому что, подобно многим другим консерваторам, был готов к радикальным действиям во имя взлелеянных идеалов. Новомодные деньги решали старую проблему, поставленную бостонским пуританизмом. Основанные на «кредите всей страны», они плели сеть деятельности и производства между общинами, которым иначе грозили мрак и распад. Выпущенные на основании обязательства, что бумажные купюры так же хороши, как золото или серебро, эти деньги выглядели логическим воплощением американского опыта. Сколь бы торжественным и серьезным не было данное обещание, оно оставалось вопросом веры: вера в общее назначение и будущее, в милость Божественного провидения, в праведность ближнего — то есть во все те догматы, на которых основали новую страну Америку.[22]
Если и имелся какой-то род литературы, кроме Библии, которую понимал каждый колонист, так это письменный контракт. У многих в Новом Свете еще не высохли чернила на пальцах: законтрактованные сервы подписывали обязательства отработать перевозку: поселенцы имели договор с компаниями, учредившими ряд колоний; целые братства иммигрантов, подобно пилигримам с «Мэйфлауэра», заключали соглашения о взаимных правах и обязанностях прямо в море. В Америке не хватало прецедентов, и по многим аспектам жизни требовалось вновь и вновь уславливаться о каких-то вещах. Европейцы могли мало менять в системе, где были рождены. Власть и закон, которым они подчинялись, равно как и деньги, которыми расплачивались, спускались сверху; их санкционировала сама история. Но, если первые поселенцы составляли контракты, следующие поколения в каждой колонии сохранили право на представительство в собраниях, до которых они могли донести свои жалобы и пожелания. Почти каждая должность в стране была выборной, от проповедника до церковного сторожа, а верховные власти находились далеко. Разбросанные вдоль узкой полосы побережья между голодным морем и неведомыми лесами, поселенцы заключали собственные соглашения, объединяясь ради помощи и защиты. Возможно, это объясняет, почему они без труда поняли, как работают бумажные деньги. Купюры являлись переходившим из рук в руки общественным договором и знаком ценности, базировавшейся на доверии всего сообщества.
Англичане на родине о деньгах не размышляли: те были спущены вниз согласно королевской прерогативе. В Америке деньги всегда были чем-то фиксировавшим закон: бобы, вампум, теперь — бумага. Все сообщество брало на себя долг, который в будущем должен был выплачиваться в виде налогов. Стоимость серебра и золота была заложена в уже осуществленных расходах на их добычу и представлении о тогдашнем дефиците. Производство бумажных денег ничего не стоило, в них заключалось лишь обещание, подобно самой Америке.
Так что, когда Мэзер поднимался на свою кафедру Старой Северной церкви, а его паства воскресным утром устремляла свои праведные стопы по нарядным улицам Бостона, чтобы послушать проповедь, и те и другие знали, что в нескольких милях от колокольни и булыжных мостовых даже в конце первого столетия американской истории, начиналась лесная чаща. Каждое поселение было садом, отвоеванным у пустыни, а каждое обращенное к будущему письменное постановление, украшенное по краям ветвями и побегами, цветами и узорами сучков, отражало тему возделывания и огораживания. Уинтроп просил Господа «ввести нас в Твой сад, в котором мы можем вкушать и насыщаться теми удовольствиями, которых не знает подлунный мир». Для Роберта Беверли в Виргинии «кажется, что там сам рай во всем его первозданном блеске». Слово
Леса темны, дремучи и не отмечены на картах. Ноги неизвестных дикарей неслышно протоптали здесь неприметные тропы. Пучок перьев, связка ракушек, иногда крики животных, которые принадлежали совсем не животным. Под бескрайним покровом шелестящих листьев многое укрывалось от взора Господа — существа из крови и плоти, нечестивые таинства, привязанные перья, раскрашенная кожа, исчезающие обманки.
Мэзеру было известно нечто, о чем не знали европейские теологи, поскольку с того момента, когда жители Старого Света слышали дыхание окрестных лесов, минула тысяча лет. Все это отошло в царство суеверных воспоминаний. В Америке исход по-прежнему был неясен. Философ Джон Локк, написавший конституцию Каролины, однажды набросал образ прекрасно оборудованной фермы на многих тысячах акров земли, чудесным образом отвоеванной у девственного леса Америки. Он наглядно продемонстрировал, что без рынка все земли, кроме тех, что необходимы для пропитания самого фермера и его семьи, неминуемо придут в запустение. Получилась довольно мрачная картина: промотанное богатство и забвение Божьего Завета. Это значило, что лишь товарооборот и рынки могли расколдовать пребывавший во мраке континент: только деньги были в силах сдержать наступление лесов. Деньги сплачивали общины, приводили обитателя лесной глуши и юриста на рынок. Они были необходимы даже для «Священного эксперимента»
Уильяма Пенна (1644–1718). «Цель моя — общество. вспомоществование, оживленная торговля, просвещение молодежи, исправление людских нравов. протяженные и наезженные дороги». — писал он и ради достижения этого советовал колонистам переводить треть своего богатства в деньги. «Там, где не были учреждены деньги, — писал Мэзер, — люди дики и жестоки, и не возделывается ничего доброго»[23].
Деньги, подразумевал Коттон Мэзер, и есть цивилизация.
в 1729 ГОДУ один умный юноша решил рассеять страхи и предрассудки жителей колониальной Америки памфлетом «Скромное исследование природы и необходимости бумажных денег». Высказываясь не столько в пользу банкнот, сколько за увеличение их количества, вслед за первой денежной эмиссией Пенсильвании в 150 000 фунтов, этот памфлет стал первой вылазкой в общественную жизнь Бенджамина Франклина, и, как все прочее в изобретательном и остромуме Франклина, он служил нескольким целям.
Франклин любил бумажные деньги так же сильно, как Коттон Мэзер, но был чужд тревог, обуревавших старого проповедника. Колонии окрепли: лес отступал, индейцы бежали на запад, население быстро росло. Франклина трудно представить спорящим с ангелами: если хотелось поспорить, достаточно было встретиться с друзьями в кофейне, или он основывал дискуссионный клуб, или просто писал — многие из его сочинений звучали как набор доводов. Присущее Мэзеру сознание осажденного лагеря казалось безнадежно устаревшим. Даже Бостон в каком-то смысле выглядел ужасно старомодным. Франклин вырос здесь, и город рос вместе с ним, подобно европейским собратьям: стихийно, на кривых вытоптанных пространствах между домовыми участками. В один прекрасный момент Бенджамину надоело работать в типографии своего старшего брата. Коттон Мэзер был еще жив, когда юный Франклин демонстративно повернулся спиной к Бостону и направился со своими талантами в Филадельфию.
Филадельфия дала стремительные всходы после того, как землемеры Уильяма Пенна разметили в виде сетки 2128 акров земли под дома, магазины и сараи. Эта сетка отсылала к нереализованным планам города, которые набросал сэр Кристофер Рен для перестройки Лондона после Великого пожара 1666 года. Но Лондон был слишком стар, чтобы меняться, а Филадельфия была совсем юной. Ее планировка стала калькой для Америки: в конечном счете все города и земли стали планировать в виде сети. Поначалу Франклина ошеломил новый порядок. В своей «Автобиографии» он вспоминал, как, едва прибыв в город, слонялся взад-вперед по улицам и жевал булку за один пенни. Жители и жительницы города глазели на вновь прибывшего: одна из них вскоре стала его женой. Франклин был создан для Филадельфии.
Для Франклина размеченная земля и бумажные деньги шли рука об руку. Его «Скромное исследование» объясняло, как купюры, обеспеченные будущими налоговыми отчислениями, превратят предстоящее процветание в наличность прямо сейчас. «Обилие денежных средств, — писал он, снижает процентную ставку. — И это станет для многих побуждением вложить свои деньги в землю, нежели вывести их из обращения, и вследствие этого стоимость земли начнет расти: и в то же самое время это будет способствовать чрезвычайному оживлению торговли, поскольку люди извлекут большую выгоду, вкладывая свои деньги, нежели занимаясь ростовщичеством».
Далее он доказывал, что это как раз случай Америки — страны больших возможностей, где с дешевыми деньгами и кредитом даже бедняк мог преуспеть за счет предприимчивости: «Многие из тех, кто хорошо разбирается в этом деле [торговле. — Авт.], но не имеет достаточно собственных средств, будут стараться взять деньги взаймы, если это можно сделать под низкий процент».
Суть не как у Коттона Мэзера — держаться друг друга. Франклин говорил о более широкой общности, о народе, и писал о растущих ценах, оживленной торговле. Он хотел, чтобы люди брали деньги взаймы и пускали их в рост: чем больше людей, тем больше земли. Его «Скромное исследование» очень хорошо приняли и перепечатывали во всех американских колониях. Не прошло и десяти лет. а Франклин обеспечил себя контрактами на напечатание денег для Нью-Джерси, Пенсильвании и Делавэра. Пенсильвания даже дополнительно ему платила за уничтожение испорченных и изношенных банкнот. Бумажные деньги подразумевали значительные государственные заказы, поэтому уже к двадцати пяти годам Франклин стал человеком с прочным положением в обществе.
«Выпускаемые под земельные владения векселя, — писал он, — на деле вводят землю в оборот».
к СЕРЕДИНЕ восемнадцатого столетия матрица «земля — долг — бумажные деньги», которой предстояло управлять судьбами Америки на протяжении более сотни лет, хорошо укоренилась. Спекулянты объединяли капиталы, чтобы купить в рассрочку огромные участки целины. Далее им оставалось приглядывать за землей и содействовать ее продаже новым поселенцам. Учредители были состоятельными и влиятельными людьми, а влияние неизменно обеспечивало состояние. Местные законодательные собрания печатали бумажные деньги. Если они обесценивались. следующие выплаты в рассрочку осуществлялись по заявленному номиналу деньгами, стоившими меньше, чем прежде. Покупка и продажа земли стала главным бизнесом Америки.
Сам не чуждый подобных махинаций. Франклин был другом бумажных денег до самой смерти.
Именно деньги, как он учил, заставляют людей объединяться, вдыхают во все жизнь и ускоряют ее, заставляют обмениваться товарами и идеями, вдохновляют бедняка и обеспечивают процесс, в ходе которого богачи делятся своим богатством с остальными, покупая вещи и нанимая людей. Само их присутствие действует как магнит на новых поселенцев и ремесленников.
Ученый, спекулянт, политик, учредитель, Франклин разрушал барьеры и указывал на чудеса невидимого мира: по его мнению, все имело разумное объяснение. Первобытный лес вовсе не являлся угрозой или обязанностью — лишь открывал перспективы. Делом Франклина было заполнять пустоты: искоренять невежество, заселять пустоши, брать чистые листы бумаги и покрывать их печатными буквами.
Франклин был печатником. Вслед за церковью типография стала средоточием жизни колониального общества. Если проповедник рассказывал о загробной жизни, то типограф — о земной. Он постоянно вел переписку и обычно исполнял функции городского почтмейстера, знакомого со всеми известиями, распоряжениями, рекламой и ценами. В типографию, где также можно было приобрести бумагу, перья, чернила и конверты, за новостями и почтой заходил каждый. Некоторые типографские лавки предлагали и галантерею, китовый ус, гусиные перья, соленую осетрину, шоколад и нюхательный табак, флейты, патентованные лекарства и скрипичные струны. Большинство типографов собирали тряпье для производства бумаги. Литеры и чернила привозили из Англии, но обычную бумагу делали на местных мельницах. Печатники размещали объявления о приобретении тряпья в своих газетах:
Франклин наполнял свои газеты доводами, эпиграммами и новостями, отобранными из других газет. Когда он увидел, что каждый лист на дереве имеет уникальный узор из прожилок, такой же сложный и неповторимый, как и все творения Господа, он воспользовался тем, что назвал гравюрами самой природы, — отпечатками собранных листьев, желая дополнительно защитить бумажные деньги от подделки. Для своего альманаха Франклин сочинял столь емкие и складные афоризмы, что они звучали мудростью ушедших поколений, а впоследствии становились таковой. Он повсюду учреждал клубы, дискуссионные общества и масонские ложи. Назначенный в возрасте сорока семи лет главным почтмейстером, чье состояние обеспечивала сеть типографий по всей Новой Англии, Франклин оказался в сердце страны, в которой проснулась невероятная тяга к общению.
Он приобрел свое место за 300 фунтов, оно ему подошло и с лихвой окупилось. С одной стороны, Франклин мог рассылать свою газету по почте бесплатно, с другой — питал страсть к переписке и заполнению пустот. Он хотел, чтобы люди писали письма и делились своими мыслями, желал установить связь между землей и деньгами. Франклин прекрасно подходил на роль балансира: потратил несколько лет, чтобы предотвратить распад Британской империи, затем работал над текстом Парижского мирного договора, чтобы сконструировать прочный мир. Ему нравилось держать в руках сразу множество нитей, подобно тому, как он поймал молнию на шелковую ленту. Электрический Франклин! Он нравился французам, и не меньше прочего — за умение дорого оценить хорошую сплетню.
Его безденежная Америка еще была уединенным и спокойным местом. Америка XIX века с избытком денег и паровыми двигателями, урбанизирующаяся на глазах, тепло откликнется на усилия Торо[25] по новому открытию первородной изоляции, вопреки всем усилиям колонистов XVIII века спастись от нее. Патентованная своекорыстная практичность Франклина стала выглядеть, скорее, отталкивающей. Марк Твен испытывал неприязнь к его моральным принципам и даже поспособствовал тому, чтобы окатить презрением чудесную печь особой конструкции[26], которую Франклин подарил миру.
Натаниэль Готорн указывал на то, что поговорки Бедного Ричарда из «Альманаха», который Франклин ежегодно публиковал, «все исключительно о том, как заработать или сэкономить деньги». Человек, прибывший в Филадельфию в 1723 году с одним голландским долларом и шиллингом мелочью в карманах, согласился бы с этим. «Никогда ни с кем не спорь», — советовал он Джефферсону. Д. Г. Лоуренс[27] с отвращением писал: «Душа человека — это темный лес с дикими зверями. Думай о Бенджамине, огораживая его!»
Лоуренс не жил на краю темного леса. Те же, кто жил, видели в нем мало романтичного, если вообще думали о романтике. Никто не писал о пейзажах Америки и не предполагал, что их можно запечатлеть на картине или в рисунке. Подобного рода описание появилось в «Записках о Виргинии» Томаса Джефферсона. Само название ясно указывало на стиль сочинения: «Огайо — прекраснейшая в целом свете река, она течет величественно, воды чисты, а дно, за одним только исключением, ровное и без скал. У форта Питта[28] она достигает четверти мили в ширину, пятисот ярдов у места впадения Большой Кановы, одной мили и 25 полей[29] — в Луисвилле».
Путешественники, расстояний не отмерявшие, часто затруднялись найти на просторах страны что-либо достойное упоминания. Сара Кембл Найт в 1704 году совершила сухопутную поездку из Бостона в Нью-Йорк и описала пережитое ею одиночество в лесах, проехав «без единой мысли о чем-либо, за исключением самих мыслей». Только разговаривавшие о деньгах люди, напротив, привлекли ее внимание. «Каждый торговец оценивает свой товар соразмерно времени и звонкой монете, которой с ним расплачиваются. Цена натуральным платежом, цена в звонкой монете, платеж, выраженный в деньгах, цена в кредит. Форму натурального платежа принимают зерно, свинина, говядина и т. д. — в ценах, установленных на этот год Генеральным советом. Деньги — это доллары, реалы, бостонские шиллинги или шиллинги залива Массачусетс (как они их называют), либо добрая звонкая монета, как иногда называется ими серебряная монета; также вампум (а именно: индейские пояса), которые служат для обмена. Платеж вместо денег — это провизия на треть стоимости дешевле установленных Генеральным советом цен; и в кредит — когда они и покупатель соглашаются на рассрочку. И вот, когда покупатель приходит спросить какой-либо товар, продавец, прежде чем ответить, есть товар или нет, часто интересуется: «А деньги-то есть?» Допустим, малый отвечает «да». «В чем будешь расплачиваться?» — продолжает торговец. Цена устанавливается в зависимости от ответа покупателя; допустим, тому нужен нож стоимостью в шесть пенсов; натурой он обойдется в двенадцать пенсов, платежом, принятым в качестве денег, — в восемь и, наконец, в звонкой монете он будет стоить свои шесть пенсов. Такой способ торговли кажется очень запутанным…»
Но американцы, похоже, привыкли к этому, так как с самого начала были вынуждены думать о деньгах. Те стали одним из их инструментов, волшебным телескопом, создававшим непроходимым пейзажам привычные рамки и дававшим колонистам ощущение контроля над тем, что в противном случае оказывалось чащей, полной неожиданностей. Бобры в лесу оценивались по головам; оленьи шкуры шли примерно за доллар, который поныне называют «бак»[30]; леса конвертировались в строительную древесину в кубических метрах; землю можно было поделить на участки, продать и заложить. Вся формировавшаяся система обеспечивала возможность быстро переписать, передать, купить и продать загадки Америки. «Жуткие и безлюдные пустоши» первых колонистов могли обратиться в достойный внимания цивилизованный пейзаж. Со временем каждая крупинка континента могла быть оценена по своей оправе и ценности, как бриллиант.
Сторонним наблюдателям эта черта казалась вульгарной подобно установлению цены на любовь и красоту. Но для американцев это было естественным откликом на огромные масштабы и неизведанность континента. Никто еще не пересек его, не говоря о том, чтобы нанести на карты все горы, озера, племена каннибалов, реки и золотые царства. Америка ускользала от взора размытым за деревьями силуэтом.
Франклин продолжил терпеливо разъяснять достоинства бумажных денег, в 1764 году оказавшись перед комитетом британского парламента. Теперь он был умудрен опытом, а его аргументы стали более взвешенными. Бумажные деньги являлись причиной, «благодаря которой провинция [Пенсильвания] столь резко умножила число своих жителей», —
Похоже, Франклин одерживал победу в споре, но это потребовало немалой ловкости. Американцы многие годы рассказывали правительству о том, сколь они бедны и вынуждены печатать бумажные деньги из-за нехватки звонкой монеты. Поэтому, пожалуй, было бы слишком самонадеянно ждать, что правительство прислушается к Франклину, восхвалявшему бумажные деньги как «причину того, почему провинция так богата». Британцы подозревали, что бумажные деньги просто дали волю необоснованным и неуемным амбициям, — пуританский подход, который разделяли многие американцы и который отцы-основатели взяли за основу Соединенных Штатов двадцать пять лет спустя.
Большую часть колониального периода у колоний не было ничего общего друг с другом: разные традиции, разные интересы, разные культы. Все, что их объединяло, — прибрежная полоса и океан, назначаемые из-за моря губернаторы и проблема денежных средств, которая поощряла идеи вроде бумажных денег. Однако британцы считали, что формальный предлог для эмиссий исчез: Канада, наконец, была у них в кармане. Казалось маловероятным, что колониям вновь придется воевать, — при условии, что они будут придерживаться установленных границ и не станут провоцировать индейцев. Использовать бумажные деньги в качестве катализатора экономического развития колоний не имело смысла, поскольку смыслом обладания колониями являлось обеспечение метрополии сырьем по подобающим ценам. Франклин доказывал, что богатые колонии станут покупать больше британских товаров, но британцы видели его насквозь. Бойкие и предприимчивые поселения не менее охотно ввозили контрабандные товары из других стран и даже организовали их производство у себя: обесцененная американская наличность привела бы к завышенной стоимости британских товаров. В итоге английский парламент запретил бумажные деньги в своих колониях в 1764 году, через пять лет после падения Квебека.
Запрет британского правительства противопоставил его некоторым более влиятельным жителям колоний. Например, в Виргинии британские купцы предоставляли табачным плантаторам долгосрочные кредиты под залог их урожая. Плантаторы тем временем медленно поднимались до положения южной аристократии, поэтому умели тратить деньги. Однако череда неурожаев в 1750-е годы оставила их с ворохом долгов. Вынужденные поставлять больше табака, чтобы расплатиться, плантаторы ухватились за идею выплачивать налоги бумажными деньгами, а не «живым» табаком, как ранее. При этом они оценили фунт табака в два пенса вместо рыночной стоимости в шесть. Королевские чиновники, включая приходских священников, негодовали: они рассчитывали, что с ними будут расплачиваться табаком и за полную стоимость. После того как священники отвергли бумажный порядок расчетов, а плантаторы продолжали на нем настаивать, в спор на стороне священников вмешался король, побудив известного оратора Патрика Генри заклеймить его тираном, нарушившим договор со своим народом. «Король, — гремел тот, — потерял право на то, чтобы мы были ему покорны». Тираду Генри встретили криками: «Измена!» — но оратор удержал симпатии публики и был вынесен из зала суда на руках, а ущерб истца оценили в один пенни. Бумажные деньги, как давно подозревали британцы, постоянно подстрекали население к бунту.
Запрет на хождение бумажных денег 1764 года усугубил ситуацию и укрепил жителей Америки во мнении, что Палата общин оторвалась от действительности. Британия сочла удобным наказать всех скопом, и это побудило американцев считать свои обиды общим наследием.
Декларацию независимости США открывает мелочный перечень несправедливостей, который в то время, похоже, имел очень большое значение, хотя сегодня его мало кто читает или помнит. Первые два пункта обвиняли парламент в пренебрежении законами, принятыми собраниями колоний: на самом деле они гласили: мы условились иметь бумажные деньги, а вы взяли и запретили нам это.
4. Антиквары
Поделиться книгой: