Помоги проекту - поделись книгой:
Американская борьба за независимость была единственной в своем роде: никогда прежде нация не объявляла войну, не имея на нее денег. Даже если революционному Континентальному конгрессу удалось бы собрать по стране все золото и серебро, оно не покрыло бы расходы и на год военных действий. Поэтому, когда Конгресс начал работать в Филадельфии 10 мая 1775 года, у комитета по финансам ушло всего четыре дня на то, чтобы рекомендовать ему выпуск кредитных билетов или бумажных денег, и 22 июня делегаты вотировали сумму в 2 млн испанских песо.
Это голосование было первым из многих других подвигов веры, которые привели к независимости. Власть Конгресса, моральная или юридическая, была весьма шаткой. Конгресс не являлся правительством, скорее, походил на благотворительное учреждение. Он собрался в качестве площадки, где колонисты могли озвучить свои обиды. Поскольку никто в Англии, кажется, не был расположен прислушаться, Конгрессу пришлось взять на себя ведение войны. Но никто повсеместно не горел желанием давать или ссужать ему деньги. Только колонии, каждая в отдельности, имели право облагать своих граждан налогами, и депутаты Конгресса осознавали пределы своих полномочий. «Вы же не думаете, джентльмены, — заявил один из них, — что я соглашусь обложить своих избирателей налогами, когда мы можем обратиться к помощи печатного станка и получить вагон денег, одного листа которых хватит на то, чтобы все оплатить?»
Проблема Конгресса заключалась еще и в том, что даже националисты не могли предсказать, к чему приведет развитие событий — к полной независимости или к новому соглашению с британским парламентом и королем. Тори и лоялисты молились о перемирии или поражении. Радикалы жаждали освободить от европейского владычества весь континент: от Ньюфаундленда до Багамских островов. Даже самые ярые из них могли питать подозрения насчет Конгресса — ревновать к его власти, говоря языком того времени, — потому что рассчитывали добиться независимости собственных штатов. В течение года или около того вовлеченные в борьбу знаменитые 13 колоний могли превратиться в 18 или 12: все зависело от того, присоединится ли к ним Джорджия, откликнутся ли на призыв мятежников Ямайка или та же Канада.
Штаты так и не предоставили Конгрессу право облагать налогами своих жителей, и большинство американцев — даже в военное время — не проявляли особого стремления платить налоги вообще, несмотря на наказ Джона Адамса своей жене Эбигейл «выплатить все до единого налоги, которые будут введены, даже если для этого тебе придется продать мои книги, одежду, быков и твоих коров». Том Пейн писал: «Тот, кто платит свои налоги, делает для своей страны больше добра, чем самый громкий краснобай». Все эти заявления были обманчивы: в лозунге «Нет налогам без представительства!» акцент обычно делали на первых двух словах. Конгресс мог лишь просить о снабжении. Армия Вашингтона, замерзавшая зимой 1777/1778 годов в долине Вэлли-Фордж, прочувствовала градус энтузиазма штатов на своей обмороженной коже и нашла его невысоким. Но, по крайней мере, это была армия.
По итогам первого голосования Конгресс обзавелся бумажными деньгами, которые были деноминированы в песо. Фунты и шиллинги оказались бы непрактичными — каждая колония имела собственную валюту, обесценивавшуюся разными темпами. К 1760-м годам для приобретения одного-единственного британского фунта требовалась тысяча фунтов штата Мэриленд. Если бы колонистов это еще волновало… Они забыли о стерлингах. Только занятые торговлей в Лондоне купцы возились с убийственными справочниками, подобными отпечатанному в Лондоне незадолго до Войны за независимость «Американскому негоцианту», дававшему обменные курсы между стерлингом и всеми местными валютами американских колоний. Томас Джефферсон тоже набрасывал себе курс местных валют всякий раз, когда пересекал границы колоний, но, когда отправил человека в Англию купить книги, отбросил в сторону «Американского негоцианта» и свои заметки, послав тому тридцать голландских гульденов и серебряный кофейник. Единственной монетой, которая во всех мятежных колониях стоила почти одинаково, являлся испанский доллар.
Бумажные доллары Континентального конгресса с ноября 1779 года должны были выкупаться четырьмя партиями в твердой валюте, взятой из налогов штатов. Конгресс полагал, что бумажные деньги, обеспеченные всеми поселениями, послужат «новой связующей нитью между объединенными колониями», хотя конгрессмены и не были готовы сказать каждому штату, на выплату какой доли от общей суммы они рассчитывают. Это случилось 22 июня. На следующий день Бен Франклин и Джон Адамс присоединились к комитету, призванному реализовать печать новых купюр на практике.
За источниками вдохновения комитет обратился к книгам из франклиновской библиотеки. Они заглянули в майнцкое издание 1702 года «Symbolorum ас Emblematum Ethlco-Politicorum»[31] Иоахима Камерария, а также в «Idea principis Christiano-Politici Symbolis»[32] Диего Сааведры (известно, что один экземпляр 1660 года издания в Америке, вероятно, принадлежал Франклину). «Emblematum Repositorum»[33] Д. К. Вейгельса обеспечил символом и девизом купюру в пятьдесят пять долларов, на которой красовалось изображение выглядывавшего после бури солнца. Адвокат из Филадельфии по имени Фрэнсис Хопкинсон разработал символы и девизы для купюр семи других номиналов. Оборотные стороны банкнот украшали сделанные Франклином безыскусные оттиски самой природы — листьев пижмы, шелковицы, орешника, малины, крестовника, лютика, чистеца, шалфея, яснотки, ивы, винограда, розы и пиретрума, а также прожилок листьев вяза.
Эти оттиски резко контрастировали с изображениями, появившимися на лицевой стороне банкнот, поскольку при выборе символов, девизов и лозунгов, по всей видимости, комитет руководствовался необходимостью подчеркнуть все, что было возвышенного и философского в революции, далекого от повседневных политических дрязг. Среди них — эзотерические изображения, отсылавшие к алхимии с ее поиском сущности и структур. Камерарий — признанный знаток ботаники — обеспечил сельскими картинками. Дикий вепрь, бросающийся на копье; выбитое цепом зерно, цапля и парящий над ней орел; грызущий дерево бобр с девизом
Бумажные доллары, прозванные «континенталами», представляли собой первые символы Соединенных Штатов. Ничто иное так и не стало иконой мятежа. До «звездно-полосатого» оставалось два года: патриотическим чувствам по поводу государственного флага было суждено пробудиться в XIX веке. Национальный гимн пока тоже не сочинили. Колокол свободы еще не пробил, никто не произносил речь по случаю Четвертого июля, пост президента не изобрели, уже не говоря о том, чтобы его избрать. Всю силу политической рекламы возложили на бумажные доллары Континентального конгресса.
Подлинная денежная стоимость «континенталок» значения не имела. Она никогда не являлась слишком высокой, была обречена на колебание, в зависимости от того, какой оборот принимали боевые действия. В конце концов «континенталки» камнем пошли ко дну — после того как британцы ретировались, и стало казаться, что восстание увенчалось успехом. Все задавались вопросом: «Что, черт возьми, придумает Конгресс, чтобы выкупить эти деньги?»
АМЕРИКА, прототипом которой стали банкноты Франклина, была столь новой, одновременно всеохватной и заговорщицкой, что озадаченная публика попросила напечатать объяснение всех девизов и надписей, опубликованных в газетах.
Франклин был масоном, его коллега Фрэнсис Хопкинсон (1737–1791), вероятно, тоже: списки масонов того времени фрагментарны. Хопкинсон был первым адвокатом, который закончил Колледж Филадельфии. «Он один из ваших прелестных, маленьких, любопытных, предприимчивых людей, — заметил Джон Адамс. — Его голова не больше крупного яблока». Хопкинсон играл на клавесине и считал себя первым местным уроженцем, сочинившим музыкальную вариацию на тему популярной песни «Мои дни были столь восхитительно привольны». Проводил дома научные эксперименты, писал стихи и сдержанную сатиру, посещал Англию, подписал Декларацию независимости, научил домашнюю мышь бегать вокруг стола и есть со своей ладони. Джефферсон писал ему: «У меня лишь несколько слов для вас. и три из них: «Я вас люблю».
Закончив с долларом, Хопкинсон обратился к дизайну американского флага, принятого Конгрессом в 1777 году. В окончательный вариант Большой печати Соединенных Штатов тоже вошел ряд его предложений. Они перекликались с эскизами континентальных долларов, «которыми немало восхищались за их уместную многозначительность»[34]. На сорокадолларовой банкноте был запечатлен сверкающий алтарь с тринадцатью лучистыми звездами под изображением Всевидящего Ока. На пятидесяти долларах — знаменитая незаконченная пирамида из тринадцати ступеней.
Большая печать воспроизведена на обороте современной долларовой купюры. Она там размещена почти семьдесят лет и некоторых до сих пор смущает, хотя изображение, несомненно, уникальное. Бумажные деньги разных стран мира, как правило, содержат изображения знаменитых людей, памятников, королей и королев, прекрасных новых дамб, местной фауны или причудливые графические символы, словно они являются порождением местных турбюро.[35] Доллар же, напротив, кичится своим странным видом. На одной из сторон Большой печати изображен орел со щитом, на другой — незаконченная пирамида под сверкающим оком. Око обычно принимают за символ Божьего Всевидящего Ока. Но в действительности это, вероятно, Око народа — всевидящее и недремлющее, раскрывающее козни власти и предупреждающее республику от посягательств на ее свободу.
Впервые оно появилось на обороте долларовой банкноты в 1935 году, когда разработали новый курс[36] Рузвельта, призванный вытащить Америку из Великой депрессии. Министр сельского хозяйства Генри А. Уоллес однажды праздно разглядывал изображение печати, когда его внезапно осенило, что надпись
Уоллес позднее вспоминал, что Рузвельт обратился с вопросом к Джеймсу Фарлею, генеральному почтмейстеру и католику, «не думает ли тот, что католики будут протестовать против Всевидящего Ока, в котором он, как масон, видит масонский символ Всевышнего». Фарлей ответил: «Нет, никаких протестов не будет».
Американские католики в целом не углубляются в теории заговора. Возможно, по той причине, что сами время от времени оказываются в центре подобных теорий. Однако полно и тех, кто имеет претензии к Большой печати. Обычно она наводит их на мысль о масонском или даже сатанинском заговоре против республики. В их воображении масоны, или кто угодно, создал и государство в государстве и тайно направляют ход событий. Это род убеждения, которое трудно поколебать: если его никто не оспаривает, это доказывает, что им есть что скрывать: но, если оспаривают, это доказывает ровно то же самое. Однако глаз в пирамиде — не исключительно масонский знак, а привлекательный эзотерический мотив, который масоны позаимствовали и стали использовать в XIX веке. Несомненно, его появление на Большой печати — порождение заговора, но против британского правления, в котором, как ожидалось, примут участие все американцы.
ДЕВИЗ Большой печати —
В 1774 году дю Симитьер снял две комнаты в Филадельфии. В одной он наспех обустроил студию, где писал портреты и миниатюры с большинства знаменитых обитателей и гостей города, включая Джорджа Вашингтона, Пьера Ланфана и британских офицеров периода оккупации. Другая комната превратилась в его собственный Музей Америки — первый в своем роде: небольшой стихийный предшественник Смитсоновского музея и Библиотеки Конгресса, открытый для свободного посещения публики с входной платой в полдоллара. Он по-прежнему хотел написать книгу, хотя теперь она превратилась в историю революции: в 1779 году антиквар безуспешно добивался трехлетнего гранта Конгресса для себя в качестве «историографа Конгресса Соединенных Штатов». В 1781 году с тринадцати портретов за его авторством в Париже были сняты гравюры, впервые бегло познакомившие европейцев с лидерами американской революции, но пиратские издания не позволили на этом заработать. Два года спустя он лишился фаланги одного из пальцев: здоровье было подорвано, и в 1785 году дю Симитьер умер в бедности.
Девиз, который он предложил комитету, занятому разработкой внешнего вида Большой печати, отлично подошел бы и ему самому: «Из многих — один» (Е Pluribus Unum). Это был и подходящий девиз для нового государства, поэтому его утвердили без возражений. Однако с той поры многие задавались вопросом, откуда появилась фраза. В «Георгиках» Вергилия есть нечто похожее, но совпадение не точное.
Всякий, кто исследовал классиков в поисках
«Журнал джентльмена» издавался до 1922 года, пока не уступил перед реалиями коммерции. Возможно, в траншеях Первой мировой войны погибло слишком много джентльменов или его статьи были чересчур длинными. В любом случае, он больше не мог выходить ежемесячно, и потребность в годовом переплетенном варианте отпала. Журнал сократился до Gentleman’s Quarterly, который долгие годы сохранялся в подписке библиотек и у консервативных дантистов, выкладывавших его в своих приемных в качестве своеобразного предварительного анестетика. В 1980-е годы из унылой старомодной вещицы джентльменов он превратился в модный ежемесячник с обнаженными девушками и быстрыми автомобилями под названием
После того как с макетом определились, и печать была завершена, для выпуска денежных знаков назначили казначеев Соединенных Штатов. Чтобы подписать и пронумеровать банкноты, сформировали Комитет джентльменов. Вероятно, кто-то помнил, что Джон Гулль брал шиллинг с каждых двадцати монет, отчеканенных им для Массачусетса, поскольку джентльменам с правом подписи платили лишь одну целую три десятых доллара за каждую тысячу изготовленных дензнаков.[37] Колониальные бумажные деньги неизменно подписывались теми, кто занимал подобающее положение, что давало определенные основания доверять деньгам. Но едва ли кто-нибудь пользовался таким авторитетом по всему континенту. Те немногие, кто мог на это претендовать, могли найти себе лучшее применение, нежели подписывать банкноты. Подписи избранных вслепую джентльменов лишний раз увековечили бы анонимность нового панамериканского общества.
К августу Конгресс поднял свои запросы до 3 млн долларов. Джентльмены были сильно загружены работой, и реальные деньги появились лишь к ноябрю. Тогда Конгресс убедился, что этой суммы будет недостаточно, и заказал еще денег. Поручители продолжали ставить свои подписи — по две на каждую банкноту: одну — коричневыми чернилами, другую — красными, а их количество выросло до 275 человек. Тем временем Конгресс исторгал все больше денег в надежде угнаться за обесцениванием выпускаемых банкнот. Подписание дензнаков напоминало очистительную жертву. По словам одного банкира, жившего в XIX веке, «установленный для самого себя предел равнялся тысяче листов (четыре тысячи подписей) в день. Для одного дня это не было бы трудной задачей: но выполнять это на протяжении недель и месяцев, как приходилось мне, было бы слишком негуманным наказанием даже в отношении самых отъявленных преступников».
Подписи ставили шесть Моррисов и четыре Смита. Было также три Джонса, три Графа, три Грея, три Селлера и три Юнга; по два Эванса, Ши, Эйра, Рида, Реда, Бадда, Хейзелхерста и Гезера; пара Стречей и Вильсонов, по два Селтера и Бонда, равно как Горациев и Ринальдо Джонсонов. Еще имелись господа по фамилии Гембл, Коннер и Кокки, Шпрогель, Куль, Леви, Гаррисон, Эрандес и Фоулк. Поручителями были Корнелий Комегис, Захария Маккабин, Эммери Бедфорд и Исаак Олл. У некоторых имелись простые имена подобно Полю Коксу и Дэниелу Хитту; благородные прозвища вроде Пёрвайанс или хоббитские наподобие Кренча и Орда: непроизносимые типа Кайгхна и Хиллегхаса. В списке также значились Дерби Люкс. Эркюль Куртнэ, Аквила Норрис и даже Алкаш П. Смит. Все они были рядовыми гражданами, которым иногда платили за час, а иногда — поштучно. В конце концов они скрепили своими подписями не три миллиона долларов, а более 241 млн: $241 552 780. если быть точным. К 1780 году один доллар в звонкой монете стоил сорок «континенталок».
Потеря стоимости денег делает осязаемым то, что обычно невидимо: настроение и доверие народа. 7 ноября 1775 года филадельфийскому Комитету общественного спасения стало известно, что квакеры Филадельфии отказываются принимать к оплате новые деньги, мотивируя это тем, что, будучи пацифистами, они не могут прикасаться к деньгам, созданным для ведения войны. Но, поскольку существовало немало свидетельств того, что квакеры часто использовали колониальные бумажные деньги, выпущенные с целью покрыть расходы на войну с французами, то власти пригрозили серьезными последствиями в ответ на любую попытку не принять «континенталки». В январе 1776 года Конгресс провел жесткую резолюцию против любого, кто, «лишившись всякого достоинства и уважен ия к своей стране», отвергнет бумажные деньги или поставит под сомнение их стоимость.[38] «Уважение к своей стране», под которой подразумевалась Америка, было совершенно новой концепцией.
Впрочем, это было далеко не последнее решение Конгресса, принятое в сердцах. Дэниел Вебстер заметил, что «навязывать деньгам стоимость и доверие к ним карательными постановлениями» можно с тем же успехом, что и «подстегивать любовь плеткой из воловьей кожи». Многие, подобно Вашингтону, видели в обесценивании денег «печальное свидетельство упадка общественной морали». «На повозку денег, — писал Вашингтон, — едва ли можно купить повозку продовольствия». «Мы все ошиблись в наших представлениях о том, как разбогатеть, — писал один остряк в газете "Пенсильвания пэкет“ 5 июня 1779 года. — Да, у нас появились деньги. У меня денег больше, чем когда-либо прежде, но я, как никогда, беден».
У этой ситуации были и свои неприглядные стороны. Куда бы ни приходили британские войска, а порой они появлялись повсеместно, разумеется, они отвергали «континенталки». Поэтому особенно нервные граждане не хотели принимать их в качестве платы даже в лучшие времена. Между тем, признавая ценность банкнот для неприятеля, британцы наводняли поддельными «континенталками» территории, неподконтрольные своей армии. Обесценивание денег било по армии Вашингтона, когда она пыталась купить припасы, чтобы прокормиться в течение несколько суровых зим. Британские войска, расквартированные в Нью-Йорке, напротив, были так хорошо обеспечены молодцеватыми офицерами и сладостно звенящей монетой Георга III, что зимний сезон 1777–1778 годов, который Вашингтон провел, дрожа от холода, в Вэлли-Фордж, был признан самым блистательным и великолепным за всю историю города.
Конгресс продолжал настаивать на том, что банкноты будут выкуплены в звонкой монете, как только наступит срок платежа. «Не заслуживающая доверия обанкротившаяся республика стала бы новостью в политическом мире, — заверял публику Конгресс, — и среди уважаемых наций уподобилась бы простой уличной девке среди целомудренных и почтенных матрон». Никто не поверил ни единому слову властей, и через пять лет после первой эмиссии пророчество сбылось: в 1780 году Конгресс резко обесценил денежные знаки, приравняв сорок старых долларов к одному новому. Выпустили новые банкноты под гарантии купцов. «Мы питаем полную уверенность в том, что эти деньги будут столь же востребованы, как золото и серебро, — уверял сограждан Конгресс. — Поскольку у нас нет нужды печатать деньги, мы ждем, что вы будете использовать их, не выражая впредь какой-либо тревоги касательно их надежности». Не прошло и нескольких дней, как деньги начали обесцениваться.
Недостатки денег Континентального конгресса перевешивало то, что они достигли конечной цели, позволив своим армиям сражаться так долго, как это требовалось для победы над британцами и завоевания независимости. Заграничные наблюдатели восхищались этим фактом, но понимали его с трудом. Войны Франции и Англии в конечном счете неизменно оплачивала беднота: именно ее силком затаскивали в армию рекрутские наборы, именно она покрывала львиную долю чрезвычайных налогов, расплачивалась жизнями и имуществом в ходе боевых действий. Америка вела и выиграла войну во имя целей, установленных, по большому счету, общим согласием, не прибегая к прямому налогообложению и подпитываясь лишь тонкой струйкой звонкой монеты из Франции и Испании. Это была народная война, что само по себе революционно.
Издержки войны покрывались, как признавал Франклин, своего рода косвенным налогообложением. В 1780 году он с иронией сообщал в письме к другу: «Конгресс, как вы догадываетесь, не сильно искушен в финансах. Но недостаток знаний с лихвой компенсировался удачей. Они выпустили огромное количество бумажных денег, чтобы оплатить жалованье, одеть, вооружить и накормить свои войска и снарядить наши корабли: и с этой бумагой, без налогов они первые три года боролись с одной из могущественнейших европейских наций. Они надеялись, невзирая на количество, удержать стоимость своих бумажных денег. В этом они просчитались. Но эта инфляция, пусть при некоторых обстоятельствах и обременительная, имела то большое благо и полезное свойство, что действовала в качестве налога, и, возможно, справедливейшего из всех налогов, поскольку она больнее всего била по тем, у кого деньги были на руках, и тем самым облагала их пропорционально сумме и времени ее накопления, то есть, по сути, пропорционально достатку человека».
Каждый раз, когда бумажные деньги переходили из рук в руки, они слегка теряли в стоимости: эта небольшая разница и была вкладом держателя денег в общие расходы на войну. «Инфляция — податной чиновник, — с воодушевлением писал губернатор Моррис, — который отыскивает каждый фартинг и карает всякую попытку надувательства». Чем дольше кто-либо держал на руках банкноты, тем больше терял, решив обменять их на товар. Бизнес был весьма оживленным. Более радикальным, пожалуй, являлось то, как этот косвенный налог ударял по богачам пропорционально их накоплениям. Деньги вновь оказались революционерами в том, что касалось социальных отношений в Америке, как и сто пятьдесят лет назад, когда Уинтроп набросал сценку о хозяине и слуге; только на сей раз причиной был не недостаток средств, а их излишек.
В конечном счете деньги Континентального конгресса, прожив свою жизнь и исполнив свое предназначение, «тихо скончались», как выразился Томас Джефферсон. В оборот вошло выражение «не стоит и "континенталки"». Цирюльник обклеил ими свою парикмахерскую. Один раненный в ногу ветеран якобы использовал пачки выданных в качестве жалованья бумажных денег для перевязки и так дал им новое прозвище — «пластыри», которым отныне описывали любые купюры, которые не могли быть выкуплены. Распущенный в Бостоне экипаж одного из кораблей с жалованьем, выплаченным в ничего не стоивших бумажках, исхитрился сшить из банкнот костюмы и щеголял в них на улицах. «На протяжении двух или трех лет мы постоянно слышали и сами становились свидетелями того, как кредиторы спасались бегством от своих должников, а те с успехом их настигали и расплачивались безо всякой пощады», — писал Уизерспун. На карикатурах кредиторы дрожали от страха на чердаках или высматривал и посетителей из заднего окна, готовые молниеносно скрыться. Парад победы в Филадельфии превратился в денежный бунт, когда национальные знамена оказались в руках людей, соорудивших из банкнот кокарды на шляпах, а у них под ногами бегала вымазанная в дегте и вывалянная в «Континенталках» собака.
Предполагалось, что «континенталки» будут возмещаться с помощью уплаты налогов штатами. К несчастью, штаты печатали собственные бумажные деньги, ведь, в конце концов, они тоже вели бои. На купюрах Виргинии богиня попирала Альбион сапогом (когда виргинские деньги обесценились в тысячу раз. пара башмаков стоила 5000 долларов). Северная Каролина использовала серию зловещих лозунгов: «Защита Провидения — праведное дело» или «Да будет неуклонной целью свобода и независимость». Спустя год их сменили девизы на латыни. напоминавшие письма с угрозами, составленные из обрезков газет: «Остерегайся подделок!», «Поступай так, как хочешь, чтобы с тобой поступали другие». В одном из штатов обвалившиеся в цене купюры «похоронили» при большом стечении народа и с военными почестями. Когда гроб с деньгами опустили в могилу, над ним от лица вымышленных друзей и благодетелей произнесли несколько речей с перечислением заслуг «усопшего». В завершение погребальной церемонии один из ораторов воскликнул, размахивая новой банкнотой штата: «Приготовься и ты, ибо ты тоже умрешь!» Скоро предсказание не преминуло исполниться.
5. Мудрец
В 1777-м, через год после написания Декларации независимости США, Томас Джефферсон занялся строительством нового дома на вершине одного из холмов в Южной Виргинии, с подветренной стороны горного хребта Блю-Ридж. С восьмиугольником красного кирпича, увенчанным невысоким куполом, усадьба Монтичелло стала самым восхитительным зданием Америки того времени.
По периметру купола идет балюстрада из белого камня; ниже, по фронтону — портик и четыре высоких окна со скользящими английскими рамами. От дома отходят две изящные веранды, которые ведут в два очаровательных небольших павильона — мистер и миссис Джефферсон жили в одном из них, когда начались работы в усадьбе. Общий замысел был скромен. Дома выше и больше сегодня вырастают как грибы, причем готовые. А в переднюю Монтичелло не сбегает парадная лестница, комнаты невелики по размеру, и лужайка позади дома годится разве что для игры в крикет.
Джефферсон приложил руку к каждому дюйму этого замечательного особняка, воплощавшего его философию. Он набросал план, провел вычисления, уточнил некоторые сведения по книгам и — насколько мог — наблюдал за ходом работ. Монтичелло был — так, по крайней мере, верил его архитектор — подходящим типом дома для республики, воплощал веру в жизнь, свободу и стремление к счастью своего создателя. Характерными чертами такого строения являются экономичность и точный расчет. Джефферсон считал их республиканскими добродетелями, старался руководствоваться ими в повседневной жизни. Виды, открывающиеся из дома, подобно идеализму Джефферсона, необъятны. Каждая комната на нижнем этаже окнами выходит на лужайку и павильоны или на всю Южную Виргинию. Кабинет, где работал Джефферсон, пребывает в живописном беспорядке, а его стоящая в простенке кушетка соединяется с гостиной, как глубокая и уютная каморка дворецкого.
Один из десяти детей в семье, Томас родился в 1743 году на отцовской плантации в Шедуэлле, в Виргинии. Питер Джефферсон умер, когда Тому было четырнадцать, но рядом находилась не чаявшая в нем души старшая сестра, которая помогала воспитывать мальчика, привила ему любовь к книгам и музыке. В шестнадцать он поступил в колледж Вильгельма и Марии, уже бегло говоря на греческом и латыни, — щеголь из Виргинии с пятью тысячами акров земли в собственности, умевший одинаково хорошо держаться в седле, охотиться и танцевать. Колледж предоставил в его распоряжение лучший в Америке арсенал научных приборов и обучение под началом общепризнанного знатока юриспруденции — Джорджа Вита. Томас женился на богатой вдове и стал членом Палаты представителей Виргинии в 1769 году.
Джефферсон был ширококостным юношей с веснушчатым лицом, слишком застенчивым, чтобы ораторствовать, но одаренным холодной логикой, которая привела его в ряды революционного движения. В 1775 году он высказал один из самых убедительных аргументов в пользу независимости США в своем «Общем обзоре прав человека в Британской Америке», который апеллировал к понятию народного суверенитета. Бог, писал он, даровал людям свободу, когда дал саму жизнь: «Свобода может быть ущемлена силой, но не отторгнута», и потому «по самой природе вещей всякое общество должно неизменно располагать суверенными законодательными правами». Уход британцев предоставил американцам шанс получить эти права в свое распоряжение.
В начале 1780-х годов Джефферсон выступал в роли фермера, депутата Палаты представителей Виргинии и делегата Конгресса Конфедерации. Он только приступил к своим трудам.
При жизни Д жефферсона через Монтичелло шел непрерывный поток иностранных гостей и подающих надежды политиков, ученых, садовников, архитекторов, изобретателей, финансистов и зевак. Ныне усадьба существует за счет туристов. С самого начала, от конюшен до полей, от лачуг негров-рабов до усадебного дома, Монтичелло коренился в земле. Для Джефферсона, как и для большинства виргинцев — его современников, — тот, кто трудился на земле, не просто удостаивался Царства Небесного. Этого, конечно, тоже. Но земля была единственным подлинным видом собственности, приносившей надежный доход в виде урожая, на что Господь обрек человечество в земном мире. Собственность являлась основой цивилизованного общества. Она давала людям независимость и позволяла следовать тому, что предначертано разумом. Ее защита останавливала от посягательства на права других. Земельная собственность, с точки зрения жителей Виргинии, делала людей честными и свободными.
Когда по указанию Джефферсона вершину девственного холма ровняли и готовили под строительство, а затем возводили дом, он сам создавал то, что, по его мнению, должно было стать Самым Прекрасным Местом для него и семьи. Во многом именно доводы и энтузиазм Томаса Джефферсона заставили молодую республику избрать классицизм в качестве стиля для общественных зданий: «Мы хотим подчеркнуть величественность замысла, республиканскую простоту и то подлинное изящество пропорций, что перекликается по духу с умеренностью свободы, исключающей фривольность — плод умов недалеких». Будучи госсекретарем, он давал советы архитектору Пьеру-Шарлю Ланфану относительно строительства Вашингтона («я бы предпочел, чтобы последовали одному из античных образцов») и спроектировал академический городок в Шарлотсвилле — университет Виргинии с его ротондой в виде половины римского Пантеона. Томас сам получил заказы на строения в таком же архитектурном стиле, включая семь домов, церковь, два здания суда и помещения для законодательного собрания штата.
В Монтичелло Джефферсон сочетал классический республиканский идеал с хозяйственностью и, прежде всего, с землевладением. Он взял безымянный холм и упорно трудился над ним. пока тот не зазвучал под стать античным образцам и политическим реминисценциям. Именно такой ему хотелось видеть Америку: величайшим собранием «прекрасных мест». Монтичелло, целиком подчиненный нуждам семьи Джефферсона и потребностям плантации, буквально забит вещами и людьми. Это не помещичья усадьба георгианской Британии, предполагавшей классовую идентичность, из-за которой дома во многом повторяли друг друга. Джефферсон хотел поощрять разнообразие — ведь сходство таило угрозу свободе. Гарантией свободы, как он ее понимал, был независимый ум, тесная связь с родной землей и защита частной собственности. Семья, честно владевшая землей и усердно трудившаяся на ней, была на верном пути к обретению независимости: работа на земле выявляла внутренние качества и способности человека. Добродетельная республика Джефферсона покоилась на таких семьях — равных и свободных. И по мере того, как их число множилось, росла и республика.
В 1784 году Джефферсон возглавил комитет Конгресса, желая выяснить, как наилучшим и скорейшим образом провести межевание новых земель на западе, чтобы утолить вполне законный «земельный голод» граждан и расширить границы Соединенных Штатов. Итогом стал Ордонанс о земле 1785 года — пожалуй, величайшее политическое достижение Конгресса Конфедерации после Декларации независимости. Томас Джефферсон был архитектором первой и автором последнего.
Каждый штат, за исключением Мэриленда, имел туманные исторические притязания на «пустующие» западные земли, а притязания Виргинии превосходили все остальные. Нерешенный вопрос о земле грозил разрушить Союз. Условием Мэриленда при ратификации статей Конфедерации был «национальный домен», что означало урегулирование претензий колоний раз и навсегда путем передачи спорных земель Соединенным Штатам. Джефферсон поддерживал эту идею: он мечтал о множестве небольших штатов с такими названиями, как Сильвания, Метропотамия и Ассонисипия, которые, пополняя ряды Союза, продолжали бы республиканскую традицию.
всего этого можно было достичь, причем быстро. Поскольку нужные инструменты оказались в распоряжении США, огромные куски новых земель могли быть справедливо поделены и упорядоченно заселены. Под британским правлением все происходило до смешного наобум. Например, земельный участок фермера из Массачусетса мог описываться так: «Начиная у основания оврага рядом с домом, отсчитать триста двадцать полей к северу и пять градусов к западу, вплоть до красного дуба, отмеченного АВ, затем отсчитать восемьдесят три поля до ели, отмеченной АВ…» И так далее. Расплывчато и невероятно рискованно, тем более в условиях дефицита профессиональных земельных инспекторов, хорошо знающих свое дело и местность. Одним из них был отец Томаса Джефферсона; с этого же со своим знаменитым аккуратным почерком начинал Джордж Вашингтон.
Во времена Джефферсона повсеместное использование цепи Гантера, названной в честь английского топографа начала XVII века, позволило невоспетым героям американского запада, землемерам, разбить целину на участки. Цепь Гантера насчитывала сто звеньев по восемь дюймов каждое, что составляло в общей сложности 66 футов или 22 ярда (важные расстояния для чисто британской игры в крикет). Но квадрат в десять цепей давал акр, а из 640 акров получалась квадратная миля, и это могло стать прекрасным наделом для фермера.
Джефферсон пошел немного дальше. Его идеи относительно порядка и гармонии начали медленно кристаллизоваться. Еще занимая должность губернатора Виргинии, он пытался разбить графства штата по квадратам, а теперь предложил делить землю на сотни или тауншипы (местечки) по десять квадратных миль, разбитые на сотню участков в 850 акров каждый. Из сотен должны были получиться десять новых территорий, покрывающих весь северо-запад: заселенные и освоенные, они превратились бы в новые штаты Союза.
Конгресс одобрил основную мысль. Не учреждая новые штаты, он предложил размеры участков побольше, а их количество поменьше: «Не меньше трех и не больше пяти». Особого пристрастия к сотням Конгресс не проявил — отдал предпочтение тауншипам в шесть квадратных миль, чьи границы каждые двадцать четыре мили приходились на линии широты и долготы. С принятием Ордонанса о земле, разделение участков по квадратам стало первым успешным приобщением Америки к технологии массового производства: «Это требовало наименьших расходов, поскольку почти во всех случаях было достаточно отмерить две стороны квадрата». Опробованная на неописанных пространствах земли, по площади равных двум Франциям, система покроет три четверти континентальных Соединенных Штатов. Долины рек и скалистые склоны, субтропический лес, субарктическая тундра и пустыни — все аккуратно нарежут на участки площадью в 640 акров.
Джованни Грасси, иезуит и ректор колледжа Джорджтауна с 1812 по 1817 год, объяснял, как это работает: «Прежде чем земля, отданная правительству индейцами, выставляется на продажу, на ней по распоряжению государственных органов проводится топографическая съемка, нарезаются округа и тауншипы. Каждый тауншип составляет шесть квадратных миль и делится на 36 частей. Каждый участок имеет площадь в 640 акров и получает номер от 1 до 36. Номер 16, приблизительно в центре, отводится под школу, а прилегающие три участка резервируются за правительством с правом продажи в будущем, если Конгресс сочтет это необходимым».
Недостатки системы проявились не сразу. Фермы на участке в 640 или 320 акров было вполне достаточно, чтобы прокормить семью в умеренном климате северо-востока. Но чем дальше на запад, тем дожди становились все более нерегулярными, а ручьи иссякали. Трава росла реже, и 640 акров оказалось недостаточно для прокорма коровьего стада, даже если на участке находили воду. Пионеры на западе осознали, что должны объединяться, чтобы организовывать орошение земли, влиять на водных монополистов и разрушать жесткие рамки округов. На основе этой практики в конце XIX века доллару бросят самый серьезный вызов. Но пока запад был так же далек, как внутренние районы Африки.
Достоинства системы стали очевидны с самого начала. У индейцев каждый дюйм континента имел название, а первые белые колонисты, например губернатор Уинтроп и его отряды скаутов, разведали окрестности, придумав ряд новых. Ордонанс о земле превратил Америку в настоящий код, который воплощался в конкретном фермерском хозяйстве в Огайо или Теннесси. Любую часть земельного кадастра — любое место в Америке — можно было выразить комбинацией цифр.
Джефферсон был влюблен в цифровой код. Ничто в старушке-Европе не могло сравниться с этим: миллионы акров выставили на продажу, чтобы позволить следующим поколениям преуспевать так же, как делали их отцы. Параллельно Джефферсон думал о деньгах и о том, как подчинить денежную массу рациональной основе. Бумажные деньги колоний являлись замкнутой системой, подобно поселениям, со всех сторон окруженным лесами. Джефферсон хотел придумать новые деньги для нового общества, и его решение этой задачи с самого начала было связано с теми же принципами, которые упорядочивали пустоши с помощью прямых линий. Как если бы новая валюта была новым городом вроде Филадельфии.
Американская революция отобрала право правления у Георга III Английского и теперь искала место, где бы его разместить, — поближе к дому. Чеканка монеты, как подметил Джефферсон, являлась исключительным атрибутом суверенитета. Право чеканить монету, устанавливать систему мер и весов, вероятно, изначально формировало власть короля. Королевское правосудие проистекало из этого же права. В Америке король лишился своих прав, отказав колонистам в представительстве. Американцы решили начать все сначала.
Джефферсон с большой убежденностью ратовал за новую, рациональную систему мер, которая позволила бы простым людям представить себе расходы и посевную площадь, рассчитать цены и вести счета. Вслед за цепью Гантера десятичная денежная система Джефферсона позволила бы оценить землю с простотой, понятной и ребенку. Чем прозрачнее система, тем меньше трений она порождает, позволяя людям сосредоточиться на выполнении республиканского долга. Первейшим долгом Джефферсона было раз и навсегда установить стоимость монеты Соединенных Штатов. Он намеревался установить для нее столь же четкую меру, как для земли в Ордонансе 1785 года.
Монета свободной республики должна быть серебряной и золотой. Только земля и золото могут считаться подлинной собственностью. Бумажные деньги стали началом порочной системы покрытого неопределенностью кредита и осознанного использования инфляции, основанной на юридической фикции. Бумага заключала в себе обещание, которое могло быть нарушено: создавала тревогу, поощрявшую обман и увертки, завлекая неосмотрительного человека во всевозможные ловушки и капканы: плодила простофиль и потворствовала жуликам. Купюры позволяли манипулировать стоимостью и тянулись к власти. От спекуляции и обещания недалеко и до неприкрытого обмана. У тех, кто контролировал деньги, и у бизнеса всегда имелись скрытые мотивы. Люди были не способны действовать без всякого личного интереса — теперь все притворялись, хвастались, втягивали в дело других, чтобы удержать на плаву свои планы и распалить собственные надежды. Кто-то обязательно будет обманут. Люди перестали действовать спокойно и рационально во имя блага семей, штата и страны: становились безрассудны и эгоистичны, были готовы надувать одних и развращать других.
Простой человек едва ли мог со всем этим разобраться. Страх перед происходящим в буквальном смысле преследовал Джефферсона всю жизнь.
СИСТЕМА МЕР, за которую ратовал Джефферсон, имела десятичную основу. Джефферсон уже применял десятки, чтобы лучше владеть собой. «Рассерженный человек, — советовал он другу, — должен сосчитать до десяти, прежде чем говорить; разъяренный — до ста». Единственным государством, которое, по предположению специалистов, использовало единицы измерения, построенные на декадах или на правиле десяти, была легендарная Атлантида Платона. Доллар, например, делился на восемь. Двенадцать пенсов равнялись одному шиллингу, а двадцать шиллингов — одному фунту стерлингов. Абсурдная система. Джефферсон доказывал, что школьник замучается складывать шиллинги и пенсы, но, «когда он перейдет к фунтам, и ему придется иметь дело только с десятками, все станет проще и не будет риска ошибиться».
Несмотря на это, двенадцатеричная система укоренена в геометрии времени и пространства. Двенадцать — количество месяцев в году и часов в идеальном световом дне. Пять раз по двенадцать дает шестьдесят секунд или минут. Два раза по двенадцать составляют полные сутки. Тридцать дюжин описывают 360 градусов круга. Двенадцать учеников Христа, дней Рождества и дюймов в одном футе. Посетителю Монтичелло бросается в глаза «колоссальный бюст мистера Джефферсона, водруженный на колонну, чье основание украшено символами двенадцати колен Израилевых и двенадцати знаков зодиака». Повторение этих чисел не было случайным, но Джефферсону оно не нравилось, поскольку устарело: отдавало пророчествами жрецов, умышленной неясностью, миропомазанием королей и их претензиями на божественный статус. Этой системе было место в Древнем Вавилоне, а не в новой республике.
Поэтому Джефферсон приступил к установлению десятичной денежной системы. Роберт Моррис, финансист и торговец из Филадельфии, который организовал американские финансы в годы революции, и управляющий Льюис Моррис, его помощник, тоже думали о десятичной системе. Они не были родственниками, но, как говорили, Роберт извлек немало пользы из совпадения фамилий, полагаясь на деревянную ногу управляющего: того разместили в просторном помещении внизу, и всякого, кто спрашивал Морриса в приемной, вели прямиком к обитателю нижнего этажа. Посетителю приходилось растерянно обращаться к нему и заводить беседу о деревянной ноге, пока время визита не выходило. А Роберт Моррис продолжал безмятежно работать в небольшой комнате наверху.
План Морриса заключался в том, чтобы увязать между собой деньги колоний, исчислявшиеся в фунтах, шиллингах и пенсах по разному курсу. Некоторые штаты за прошедшие годы сильно понизили курс, другие строже привязывали свою валюту к стоимости стерлинга, но никогда достаточно полно. Нижним общим знаменателем для денег разных штатов была 1/1400 от испанского серебряного доллара или [39]/1600 от британской кроны1 Роберт Моррис предложил Соединенным Штатам взять данную сумму, которую он называл единицей или квартой, за основу десятичной денежной системы, установив монеты достоинством в пять, восемь, сто, пятьсот и тысячу единиц. Чтобы перевести эти номиналы обратно в местные валюты, требовалось разделить 1400 на число шиллингов, равных в той или иной местности одному доллару. Конгресс без особого энтузиазма обсуждал предложенную систему на протяжении двух лет, пока Джефферсон не отклонил ее как слишком сложную: стоимость монет отдельных штатов могла вновь измениться. «Поскольку нашей целью является избавиться от этих денег, преимущество, извлеченное из этого соответствия, скоро сойдет на нет», — сказал он и в качестве привязки взял испанский доллар. Джефферсон взял название «доллар», вероятно, лишь для того, чтобы показать, от какой конкретно монеты происходит его монетная система. К 1780-м годам доллар был практически общим термином, и в 1785-м Конгресс объявил: «Денежной единицей Соединенных Штатов Америки будет один доллар», — одобрив в целом мысль сделать его десятичным.
Джефферсон предложил отчеканить полдоллара, 1/5
Решение Джефферсона отойти от правила двенадцати было примечательно, поскольку в свое время его установили не случайно. Сам Платон подробно расписывал, почему правило десяти, или декады, не подходит для его аллегории Атлантиды. Джефферсон, похоже, не оценил по достоинству тот факт, что Атлантида, поглощенная приливной волной, погибла из-за ложности ее основания: защитные сооружения, выглядевшие мощными, в реальности оказались слишком хрупкими, а общество, построенное на основе декад, стало в буквальном смысле слова декадентским.
В сути Просвещения, сформировавшего мировоззрение Джефферсона, было открытие суверенитета человека. Рациональный ум восемнадцатого столетия был склонен недооценивать божественный разум. В последние годы жизни Джефферсон долго и упорно трудился над цензурированной версией Нового Завета, будто он, а не Бог, имел более точное понятие о его смысле. Подобно иным пророкам Просвещения, его завораживала перспектива перетряхнуть все прежние устои.
Только человек мог улучшить инертный, неподвижный универсум. Очевиднее всего это проступало в Америке, где «болота нужно было осушить, пашне — вскарабкаться на склоны холмов, дороги — выровнять, создать железные дороги, водоснабжение, гавани, болота, дренажные системы, канализацию, поселки и города, а всю страну обратить в сад»[40]. Этот сад не являлся первозданным Эдемом, с которым первые поселенцы отождествляли Новый Свет: он должен был создаваться руками человека, приливом той упорной энергии, которая почти не оставляла места для двустороннего потока между королем и подданным, природой и фермером, силой и переговорами. Агрессивная самоуверенность философии Просвещения, возможно, сама фраза «дренажная система» говорили о пришествии национализма, республиканизма и индустриализации, основанных на беспрецедентной эксплуатации ресурсов.
Сотворение полностью десятичного доллара усложнял чисто джефферсоновский парадокс. Джефферсон был тем, кто провозгласил право каждого поколения утверждать собственный идеал общества, не скованный данью истории. Он рассчитал продолжительность каждого поколения на основе таблицы смертности и рекомендовал их смену каждые двадцать лет, как если бы поколения высыпались из коробочки одно к одному, словно леденцы от кашля. Он покончил с майоратом в Виргинии и утверждал, что привычная система мер и весов принадлежит истории. Взамен утвердил собственные законы, которые рассматривал как нечто суперреволюционное. Намеченные Джефферсоном в будущем революции не опрокинут ни одно из лелеемых им убеждений, которые он полагал вневременным выражением прав человека и естественных законов, очищенных от мрака неясного и благоволения монархов. Вероятно, политика подчиняется им в той же мере, как материальная Вселенная — законам Ньютона. Революции Джефферсона не страшили: они просто будут возвращать страну на путь естественного права, намеченного Декларацией независимости и Биллем о правах.
Последним словом Джефферсона по интересующему нас предмету стал «План установления единообразия монеты, мер и весов в Соединенных Штатах», озвученный им 4 июля 1790 года. Возможно. Джефферсон чувствовал, что его план родился слишком поздно. Он начат речь с двух параграфов, похожих на извинения провинившегося школьника: де, ранее он упустил данный порядок из вида по причине разъездов, был болен или занят, а новые факты стали известны недавно. Однако его внутренний политик верил, что «эти обстоятельства извиняют отсрочку».
Джефферсон планировал для своих соотечественников «глубокое реформирование всей используемой ими системы мер и весов, дав каждой линейке значений десятичный знаменатель, уже утвержденный для их денежной системы, и тем самым сведя исчисление всех важнейших величин повседневности к доступной арифметике, где всякий сможет умножать и делить простые числа». Система Джефферсона устанавливала в 1 футе 10 дюймов, а в 1 фунте — 10 унций. Кубический дюйм дождевой воды получил бы вес в 1 унцию — ровно столько, сколько весил 1 серебряный доллар в 376 тройских гранов. Деньги и меры веса оказались бы увязаны друг с другом.
Депутаты Конгресса сонно кивали, пока Джефферсон самозабвенно жужжал над своим полем из цифр, пеков, гранов и мер эвердюпойса[41]. Очень немногие конгрессмены имели даже малейшее представление о чем речь, но и это не изменило сути. Когда Томас Джефферсон был маленьким, граница проходила по Аппалачам — они считались пределом расселения для белых людей. В 1750 году агент по продаже земли из Виргинии обнаружил глубокую долину, разрезавшую Аппалачские горы на высоте 1665 футов, откуда индейские тропы разбегались туда, где ныне расположены Теннесси и Кентукки. Он назвал ее Камберлендской впадиной в честь «мясника» Камберленда, печально известного британского генерала, а тринадцать лет спустя британское правительство, исходя из интересов империи, запретило селиться дальше верховьев рек, впадающих в Атлантический океан. С таким же успехом они могли перегородить реку Огайо. В марте 1775 года, пока патриотические собрания штатов накапливали претензии, Даниель Бун и артель из тридцати лесорубов начали прорубать из впадины дорогу[42], протянувшуюся на триста миль до самого Луисвилла на реке Огайо.
Бун потратил на изучение региона не один год. Два столетия белые поселенцы прорубали дорогу к океану, наблюдая, как цена на землю росла по мере истощения ее плодородия. Бун увидел поля мятлика в Кентукки, где паслись бизоны, в изобилии водились дикие индейки и росли великолепные леса. Позднее он вернулся, ведя за собой партию поселенцев, та угодила в устроенную индейцами засаду, в которой погиб его собственный сын. Позже благодаря виски и торговле с чероки удалось заключить шаткий мир, хотя вождь племени, взяв Буна за руку, предупредил, что Кентукки покажется ему мрачным и кровавым местом.
Юридические запреты опрокинула революция, и первые переселенцы прибыли на северный берег Огайо на лодке под названием «Мэйфлауэр». Другая партия вновь прибывших «чуть не поддалась желанию в подражание Колумбу целовать землю Кентукки, достигнув ее». Америку будто открывали заново. В течение следующих пятнадцати лет более ста тысяч человек последовали примеру Красотки Бетси из Пайка [43] на пути через Высокую гору. Через двадцать лет Тропу Буна выровняли для передвижения повозок и превратили в большую Дорогу диких мест.
К тому моменту, когда Джефферсон представил на рассмотрение Конгресса свой набор инструментов Новой Америки, новые американцы мчались вперед так, что лишь пятки сверкали. Через Камберлендскую впадину сквозь горную цепь, которая больше не являлась краем цивилизации, устремился поток фермеров. Это стало стержнем, корешком, соединявшим две главы колонизации Америки. Менять меры веса и длины было слишком поздно: первые жители запада страны уже пустились в путь со своими неправильными винчестерскими бушелями, гильдейскими квартами и разрубленными монетами. Они отправились вместе с цепями длиной в один фурлонг и квадратом из шести миль, наделами в 640 акров, половиной в 320 акров и с четвертью. Они уехали со своими устаревшими инструментами, чтобы мерить ими все подряд: виски и пшеницу, целину и стоимость пушнины.
Джефферсон не последовал за ними. Два года спустя и через семь лет после того, как Америка первой в мире приняла десятичную монетную систему, он в качестве американского посланника в Париже имел удовольствие наблюдать, как французский Конвент последовал уже известному примеру, введя в оборот франки, сантимы и су вместо ливров.[44] Джефферсон любил французов и не был обескуражен, даже когда революция вышла из-под контроля конституционалистов и отправилась в галоп якобинского террора. «Мои личные привязанности были жестоко ранены некоторыми из ее [революции] жертв, — писал он другу в январе 1793 года, — но я предпочел бы увидеть опустошенной половину земли, нежели ее поражение».
Конвент ввел килограммы, метры и миллиметры. Увидев вызов в двенадцатеричном порядке часов, утвердил переход на двадцатичасовые дни, десятидневные недели и десятимесячные годы. 1789-й превратился в 1-й год Революции. Французы ввели минуту, состоявшую из 100 секунд, хотя никто так и не смог создать подходящие часы. Они сделали измерение космоса вопросом компромиссного соглашения и стали свидетелями того, как эта смехотворная система развалилась на части.
Наполеон официально упразднил большую часть мер измерения, внедренных
в 1786 году Джефферсон заявил палате представителей. что «в Виргинии, где наши города так немногочисленны. невелики, а их потребность в товарах, как известно, невелика, мы так и не смогли ввести в оборот медную монету».
Пусть звучит глупо — как мог кто-то отказаться от денег? — это наблюдение не было банальным. Джефферсон называл Южную Виргинию океаном: города Юга действительно во многом походили на гавани, полные праздных мужчин с присущей морякам слабостью к крепким спиртным напиткам.
Там, где так называемая «приливная вода» плескалась у преуспевающих плантаций, бочонки табака и кипы хлопка загружались на уходящие за океан корабли. Капитаны и плантаторы заключали свои сделки прямо на веранде, размышляя за стаканом виски и обменивая ценную продукцию Юга на британские наряды. Однако фортепиано и вышивание свидетельствовали об ужасной скуке белой женщины американского Юга, которой было нечем заняться. Все могли сделать рабы: от тяжелой физической до домашней работы. Белые женщины играли роль украшений. Города с их беспрестанной мелкой торговлей и обменами были немногочисленны и разбросаны далеко друг от друга: оживленные улицы являлись такой же редкостью, как хлопотливые жены. Дороги были ужасны, а поселения разрастались редко. В условиях господства плантаций побережья, которые поставляли Америке свою великолепную аристократию — людей, подобных Мэдисону, Монро, Вашингтону и Джефферсону, — существование неурожайных ферм на плато Пидмонт вместе с рабовладением создавало в обществе внутренний конфликт.
Значительная часть земли по-прежнему простаивала. Плантаторы двигали экономику Юга, большинство из них могли полностью себя обеспечить: что бы они сами ни думали, их поместья больше напоминали средневековые монастыри, чем владения аристократов в Европе. «Среди рабов моего отца были плотники, бондари, пильщики, кузнецы, кожевники, дубильщики, прядильщики, ткачи, вязальщики и даже винокур», — вспоминал один из южан. Все нужное для них сырье производилось в поместье: доски, воловья кожа, мясо и шерсть, лён и хлопок, фрукты. Здесь не было потребности в деньгах, за исключением случаев, «когда приезжал нанятый на три-четыре месяца в году профессиональный сапожник и делал обувь для всех белых членов семьи».
Деньги на повседневную жизнь не слишком ценились на Юге. Табак отправляли в Глазго, хлопок — в Лондон и графство Ланкашир. По счетам расплачивались товарными накладными, переводными векселями и расписками далеких банкиров. Даже архитектура американского Юга была океанической. Когда мимо, подобно прекрасным круизным лайнерам, проплывали огромные светлые помещичьи дома, им приходилось рассекать пейзаж, загроможденный обломками «кораблекрушения»: хижинами для рабов, бесчисленными ветхими загонами для животных, амбарами и коровниками из жердей. Южные урожаи со временем истощали землю. Плантаторы обычно переносили свое хозяйство и оставляли «за кормой» перепаханную безжизненную землю. Было проще сняться с места, чем удобрять пашню.
Деньги, особенно мелкие, невысоко ценились в мире, где и богатые, и бедные белые американцы привыкли смотреть на ручной труд свысока. Неудивительно, что о центах никто не заботился. Как говорили, «не стоит и пикеюна» (когда французы владели Луизианой, они использовали
Некоторые, и среди них лавочники, наживались на беззаботности Юга. Большинство
Вероятно, бедным белым американцам Пидмонта было бы лучше не следовать примеру аристократии побережья с ее притворным безразличием к деньгам, праздными женщинами и обостренным пониманием чести. Бережливость не являлась частью нарождавшегося внутреннего кода южан, который белые бедняки примеряли на себя, стремясь подражать богатым соседям. Одержимость кровью и честью не оставляла места вульгарным деньгам. Приезжавшие осознавали, что такое мироощущение не помогало «улучшить свое положение», усугубляя ношу среднего класса. Жан-Пьер Бриссо в 1791 году отметил последствия нехватки монеты: «Подсчитано, что в городах мелкие расходы семей удваиваются вследствие этой проблемы. Это обстоятельство отражает поразительный беспорядок управления и растущую бедность».
За столетие до революции английский экономист жаловался на нехватку простой медной монеты на Ямайке, которая вымывалась серебром из испанских рудников. По его мнению, следовало организовать приток пенсов, чтобы «местные жители стали более бережливыми, чем они есть сейчас». Ямайским беднякам было трудно экономить, «поскольку они были приучены иметь дело только с серебряной монетой, самое мелкое достоинство которой равнялось пяти серебряным пенсам, и ценить ее при этом не больше, чем британский бродяга фартинг».
Поделиться книгой: