Фрейд

Разумеется, Фрейд был не первым, кто признал необыкновенную силу страстных желаний – точно так же, как он не был первооткрывателем бессознательного. Философы, богословы, поэты, драматурги, сочинители эссе и автобиографий радовались этой силе или жаловались на нее как минимум еще со времен написания Ветхого Завета. На протяжении столетий, как свидетельствуют Платон, святой Августин и Монтегю, люди изучали влияние страстей на свою внутреннюю жизнь. Во времена Фрейда в салонах и кофейнях Вены подобный самоанализ считался обычным делом. XIX век стал непревзойденным веком психологии. Это был период, когда тонкий ручеек откровенных автобиографий, неформальных автопортретов, романов о своей жизни, личных дневников и тайных журналов превратился в бурный поток и когда явно усилились их открытая субъективность и сознательная замкнутость. То, что в XVIII столетии показали Руссо в своей откровенной «Исповеди» и Гёте в «Страданиях молодого Вертера», с препарированием и освобождением себя, несколько десятилетий спустя, в XIX веке, повторили Байрон и Стендаль, Ницше и Уильям Джеймс. Томас Карлейль проницательно писал об «этих наших автобиографических временах». Конечно, современная увлеченность самим собой уже не была такой чистой. «Ключ к этому периоду, – говорил в конце жизни Ральф Уолдо Эмерсон, один из виднейших мыслителей и писателей США, – похоже, в том, что разум стал осознавать себя». С приходом «нового сознания», полагал он, «молодые люди рождались с ножами в мозгу, со склонностью к интроверсии, к самоанализу, к препарированию мотивов». Это была эпоха Гамлетов.

Многие из этих Гамлетов оказались австрийцами. Их культура давала им право с эксгибиционистской свободой раскрыть свои мысли. В конце 1896 года венский сатирик Карл Краус с беспощадной точностью проанализировал господствующее настроение: «Вскоре с реализмом было покончено, и Griensteidl – популярное у литераторов кафе – сменило вывеску на «символизм». Теперь пароль – «Тайные нервы!»; все начали наблюдать «состояние души» и стремились убежать от банальной определенности вещей. Но одним из самых главных девизов был «Жизнь», и каждый вечер люди собирались, чтобы брать жизнь приступом и если это получалось, то давать свое толкование жизни». Возможно, самым убедительным свидетельством, документирующим подобные увлечения, служит сделанный в 1902 году рисунок «Самоизучение» Альфреда Кубина – австрийского графика, писателя и книжного иллюстратора. На нем полуобнаженная безголовая фигура стоит спиной к зрителям, а на земле, лицом к ним, лежит голова, слишком большая для обезглавленного тела, и смотрит невидящим взглядом, открыв рот с уродливыми, редкими зубами. Рисунок Кубина вполне мог бы стать иллюстрацией к «Толкованию сновидений».

Фрейд почти не интересовался этим взвинченным, перевозбужденным миром Вены. Подобно остальным венцам, он читал блестящий, уникальный журнал Die Fackel, почти полностью сочинявшийся Карлом Краусом и остроумно и безжалостно бичевавший политическую, общественную и лингвистическую деградацию. Более того, Фрейд высоко ценил рассказы, романы и пьесы Артура Шницлера за проницательность в раскрытии внутреннего, по большей части чувственного мира их персонажей. Шницлер даже вторгался в профессиональную область Фрейда, в своем четверостишии описывая сны как дерзкие желания, как стремления без отваги, которые загнаны в дальние закоулки нашего сознания и отваживаются покидать их только по ночам:

Сны – это страстные желания без храбрости,Это наглые желания, которые свет дняЗагоняет в уголки нашей души,Откуда они только ночью осмеливаются выползти[73].

Фрейд неизменно находил удовольствие в произведениях Шницлера и в письме, которое было не просто вежливой лестью, говорил, что завидует его «тайному знанию» человеческой души. Однако по большей части основатель психоанализа, как мы уже видели, держался в стороне от современных поэтов, художников и философов из кафе – он проводил свои исследования в аскетической изоляции врачебного кабинета.

Одно неопровержимое открытие, которое образует основу «Толкования сновидений» и психоанализа в целом, заключается в том, что устойчивые желания людей имеют инфантильное происхождение, недопустимы в обществе и в большинстве случаев так искусно спрятаны, что остаются практически недоступными сознательному анализу. Фрейд связывал эти «живые, так сказать, бессмертные желания нашего бессознательного» с мифическими титанами, которые держат на своих плечах тяжелые горные массивы, некогда взваленные на них торжествующими богами, но временами потрясаемые подергиваниями их членов. Эти глубоко запрятанные силы лежат в основе всех сновидений. Фрейд сравнивал дневную мысль, которая провоцирует сон, с предпринимателем, у которого есть идеи, но нет капитала; капиталист, который предоставит средства для его предприятия, – это «желание из бессознательного». Роли не всегда строго разграничены – капиталист сам может стать предпринимателем. Суть в том, что для запуска сновидения нужен и возбудитель, и источник энергии.

В связи с этим возникает вопрос, почему капиталист вынужден инвестировать свою прибыль. Ответ, который дает Фрейд, заставляет вспомнить его неудачный проект 1895 года: человеческий организм стремится избавиться от возбуждения, но также активирует память, дабы вспомнить предыдущие удовольствия, – возможно, чтобы обеспечить их повторение. Именно так рождаются желания. Они генерируют конфликты в подсознании, поскольку ничем не сдерживаются и вступают в противоречие с общественными институциями, среди которых растет ребенок. Они подавляются, но не исчезают: «Бессознательные желания всегда остаются активными». Фактически, приходит к выводу Фрейд, «они остаются нерушимыми. В бессознательном ничего не кончается, ничего не пропадает и не забывается». Однако со временем эти желания усложняются. То, что Фрейд называл первичным процессом, то есть набор примитивных и неприрученных психических сил, имеющихся в душе с самого начала, по-прежнему подчиняется принципу удовольствия: он стремится к удовлетворению, неосторожно, откровенно грубо, не обладая терпением для размышлений или отсрочки. Однако за долгие годы своего развития психика учится накладывать на него вторичный процесс, учитывающий реальность; он регулирует работу психики менее страстно и более эффективно – при помощи размышлений, расчетов и откладывания удовольствия, чтобы насладиться им позже. Основатель психоанализа предостерегал от переоценки влияния вторичного процесса, поскольку первичный сохраняет свою жадность на протяжении всей человеческой жизни. Таким образом, как лаконично сформулировал сам Фрейд в последующих изданиях книги, исследователь сновидений обязан признать, что «психическая реальность представляет собой особую форму существования, которую нельзя путать с материальной реальностью». Завершая книгу на этой ноте, он триумфально утверждал амбициозную программу, которую только что начал. Если, с надеждой писал Фрейд в 1910 году, «Толкование сновидений», его самый главный труд, сумеет завоевать признание, то поставит и нормальную психологию на новую основу.

От Рима к Вене: прогресс

Возможно, самой интригующей – во всяком случае, среди наиболее пикантных ключей к подсознанию Фрейда, которые он разбросал по книге «Толкование сновидений», – была тема Рима, сияющего вдали как желанная награда и непостижимая угроза. Это был город, который Фрейду очень хотелось посетить, но его желание странным образом разрушалось чем-то вроде похожего на фобию запрета. Он неоднократно проводил отпуск в Италии, но не приближался к Риму ближе Тразименского озера, примерно в 80 километрах от города. Именно там карфагеняне под командованием Ганнибала нанесли поражение римлянам, которых возглавлял консул Гай Фламиний. В конце 1897 года Фрейд мечтал, что они с Флиссом проведут один из своих «конгрессов» в Риме, а в начале 1899-го обдумывал идею встретиться там на Пасху. Ему показалось превосходной идеей, писал Фрейд в конце этого же года, «впервые услышать вечные законы жизни в Вечном городе». Основатель психоанализа изучал топографию Рима в, как он сам говорил, мучительном томлении, понимая, что в его одержимости явно есть нечто странное. «Несомненно, – признавался он Флиссу, – моя жажда побывать в Риме глубоко невротична. Она связана с моим юношеским почитанием героя-семита Ганнибала». Нам известно, что Фрейд истолковывал свое Gymnasialschwärmerei как выражение страстного желания дать отпор антисемитам и сокрушить их… Завоевание Рима означало триумф в самом сердце – штаб-квартире – непримиримых врагов: «Ганнибал и Рим символизировали для юноши противоречие между упорством еврейства и организацией католической церкви». Но это было еще не все. Желание попасть в Рим, отмечал Фрейд, стало «маской и символом многих других страстных желаний». Эти желания, намекал он, эдиповы по своей природе; Фрейд вспоминал, как древний оракул предсказал Тарквиниям: тот из них, кто первый страстно поцелует мать, будет властвовать над Римом[74]. Исполненный смысла и амбивалентный символ, Рим для Фрейда олицетворял скрытую эротику и чуть менее скрытые агрессивные желания, раскрывая их тайную историю.

Ко времени выхода в свет «Толкования сновидений» Фрейд еще не завоевал Рим. Тем не менее он нашел это вполне уместным – сие соответствовало чувству одиночества и разочарования, которое преследовало его в эти неспокойные годы внутреннего освобождения и смелого теоретизирования. Книга созревала давно, и ее завершение Фрейд воспринял как утрату. Какое-то время он пребывал в подавленном настроении и в начале октября 1899 года согласился с замечанием Флисса, что при расставании с чем-то очень близким твоему сердцу испытываешь мучительные чувства. Он отбросил самокритику и теперь признавался, что книга ему нравится гораздо больше. Публикация должна была протекать еще мучительнее, полагал он, поскольку он «…оторвал от себя не какое-то абстрактное достояние, а собственные переживания». Не улучшали настроения и слабые, все еще далекие предчувствия, что ему, возможно, предстоит расстаться с Флиссом, с которым были связаны дорогие сердцу переживания тех лет. Не способствовало умиротворению и известие, что ему отказали в профессорском звании – уже не в первый раз. Фрейд отправил один из двух первых экземпляров своей книги о сновидениях Флиссу в качестве подарка на день рождения и приготовился к откликам читателей: «Я уже давно примирился с этим и жду встречи с судьбой – с покорностью и смирением».

Ожидания Фрейда были реальными – в отличие от смирения. Его приводили в уныние, расстраивали и раздражали первые читатели книги о сновидениях, которые вместо того, чтобы хвалить целое, указывали на мелкие ошибки. Протестующих криков, к которым он приготовился, не последовало, однако первый отзыв о «Толковании сновидений», появившийся довольно скоро, уже в декабре, ему не понравился. С точки зрения критики он был просто бессмысленным, жаловался Фрейд Флиссу, и как рецензия неудовлетворительным. Рецензент, некто Карл Мецентин, отчасти реабилитировал себя в глазах Фрейда одним-единственным словом – труд «эпохальный». Но этого было недостаточно. Фрейд считал, что отношение жителей Вены к его идеям крайне отрицательное, и пытался подбодрить себя мыслью, что они с Флиссом – отважные первооткрыватели: «Как бы то ни было, мы ушли ужасно далеко». Но плохое настроение не рассеивалось. «Теперь у меня совсем нет сил для теоретической работы. Поэтому вечером мне ужасно скучно».

Не принес облегчения и новый век. В начале января 1900 года обзор в Die Zeit, популярной венской ежедневной газете, произвел на Фрейда впечатление бестолкового, крайне нелицеприятного, необыкновенно необъективного. Другая статья, в Nation, написанная его знакомым – поэтом и драматургом Якобом Юлиусом Давидом, была, по словам основателя психоанализа, доброжелательной и чуткой, хотя и несколько расплывчатой. Она не смогла его утешить. «Я нахожу научные изыскания все более утомительными. Вечером я бы предпочел отвлечься и повеселиться. Но я всегда один». Это подозрительно напоминает жалость к самому себе. Похоже, Фрейд был решительно настроен считать, что окружен пустотой, и не ждать ничего, кроме непонимания и пренебрежения. «Я буквально отрезан от внешнего мира, – сетовал он в марте 1900 года. – Ни один маленький листок не пошевелился, открывая, что «Толкование сновидений» кого-то заинтересовало. Лишь вчера я был удивлен довольно доброжелательным абзацем в обзоре ежедневной газеты Wiener Fremdenblatt». Теперь его удивляли только хорошие новости. «Я даю волю своим фантазиям, играю в шахматы, читаю английские романы; все серьезное остается под запретом. За два месяца ни строчки о том, что я исследую или над чем размышляю. Таким образом, свободный от своей профессии, я живу сибаритствующим обывателем. Ты знаешь, насколько ограничены мои удовольствия; курить мне вредно, алкоголь вообще на меня не действует, я перестал производить на свет детей, мои связи с людьми оборваны. Таким образом, я прозябаю, безвредный, следя за тем, чтобы отвлекать свое внимание от темы, над которой работаю в течение дня». Казалось, у него закончились силы.

Причины уныния Фрейда отчасти имели отношение к финансам – его практика была нестабильной. Основатель психоанализа рассчитывал, что его спасет самодисциплина и достигнутая таким трудом психологическая устойчивость, но положение в лучшем случае просто не ухудшалось. «В целом, – писал он 7 мая 1900 года, – за исключением одной слабости, моего страха перед бедностью, – у меня слишком много здравого смысла, чтобы жаловаться». Он признавал: «…как много мне дано и как мало с меня спрашивается, если взять статистику человеческих страданий». Однако временами неспособность понять некоторых своих самых трудных пациентов и помочь им доводила Фрейда до отчаяния, и, когда его охватывало такое настроение, эти больные становились его мучителями. В конце зимы 1900 года, с нетерпением ожидая весны и солнца, он мрачно рассуждал о катастрофе и упадке. Фрейд был вынужден разрушить все свои замки из песка. Тем не менее он изо всех сил старался собраться с духом, чтобы начать возводить их заново.

Безразличие общества и личное одиночество усиливали друг друга. Фрейд сравнивал себя с Иаковом, борющимся с ангелом, – когда дыхание было готово остановиться, он молил ангела о пощаде. «Я буду справедливо наказан тем, – предсказывал он, и это было одно из самых неточных его предсказаний, – что потаенные уголки психики, куда до меня не проникал еще ни один смертный, никогда не будут носить моего имени и следовать сформулированным мною законам». Единственное, что Фрейд получил от своего противоборства с ангелом, была хромота, и он упивался сей печальной карикатурой на свое преждевременное угасание. «Теперь мне уже сорок четыре год, а и, как ты сможешь убедиться этим летом или осенью, теперь я просто старый и измученный еврей». Такого же мрачного тона он придерживался и в отношениях с семьей: благодаря берлинских племянниц за поздравление с днем рождения, Фрейд называл себя старым дядюшкой. Год спустя он со смирением отметил, что просил родных, по всей видимости тщетно, «перестать устраивать дни рождения стариков», и говорил, что похож скорее на престарелый памятник, чем на ребенка, у которого день рождения. С этих пор его все больше беспокоил возраст – даже сильнее, чем бедность.

Такие выразительные элегии, неизменно в миноре, свидетельствуют о том, насколько уязвимым был Фрейд в 1900 году – несмотря на весь свой самоанализ. Он избегал риска успеха, пробуждая призрак неудачи. Должно быть, знал, что оригинальность и скандальный характер его идей порождают либо растерянное молчание, либо гневное несогласие… Возможно, он воспринимал и то и другое как невольную похвалу. Однако Фрейд был недоволен своими рецензентами, пациентами, друзьями, самим собой. Рождение «ребенка, о котором он мечтал», действительно было трудным.

Фрейда обескуражил тот факт, что завершение труда, на который он возлагал столько надежд, почти не избавило его от разочарования и не развеяло ощущение вынужденного одиночества. В марте 1900 года он с ностальгией оглядывался на предыдущее лето, когда с «лихорадочной активностью» заканчивал книгу о сновидениях. Затем он «глупым образом» опять заразился надеждой, что теперь сделан шаг к свободе и покою. «Прием книги и последовавшее молчание снова разрушили крепнущие отношения с моим окружением». Впрочем, постепенно Фрейд выходил из депрессии. В сентябре 1901-го, опираясь на поддержку самоанализа, он наконец преодолел давние опасения и в компании брата Александра посетил Рим. Подобно другим северянам, попадавшим в Вечный город, – Гиббону, Гёте, Моммзену, – он бродил по нему, ошеломленный и восхищенный. Христианский Рим угнетал его, современный казался подающим надежды и близким по духу, но больше всего Фрейда восхищал античный Рим и город эпохи Возрождения – он бросал монетку в фонтан Треви, очарованный стоял перед «Моисеем» Микеланджело. Эта поездка, бесстрастно отмечал он, нисколько не преувеличивая, дала самые яркие впечатления за всю его жизнь.

Ежедневно отправляя пространные послания семье, Фрейд задавался вопросом, что же так долго удерживало его от этого необыкновенного удовольствия. В открытке жене, которую он писал 3 сентября в полдень, напротив Парфенона, Фрейд восклицал: «Значит, вот чего я боялся столько лет!» Он нашел Рим очаровательно жарким, а римский свет величественным. Нет нужды беспокоиться за него, уверял Фрейд жену два дня спустя. Жизнь, которую он ведет, «великолепна для работы и удовольствий, когда забываешь о себе и о других вещах». 6 сентября, снова из Рима, он сообщает в характерной телеграфной манере, не скрывая своей радости: «Сегодня днем несколько впечатлений, память об одном из которых сохранится на многие годы». Позже во время своих частых визитов в Италию он будет восхищаться красотами Венеции и пейзажами (но не людьми) в окрестностях Неаполя[75]. Но Рим, этот святой город, останется для него неоспоримым фаворитом. В письме к дочери Матильде из Рима во время одного из этих путешествий основатель психоанализа сообщал, что не хотел останавливаться во Фьезоле, милом местечке среди холмов над Флоренцией, потому что его тянет к суровой серьезности Рима. И действительно, «этот Рим необыкновенно удивительный город – что уже обнаружили многие».

Вскоре Зигмунд Фрейд воспользовался психологическими преимуществами, которые дало ему завоевание Рима. Его поездка была одновременно символом и инструментом большей внутренней свободы, знаком большей гибкости, возможности для социального и политического маневра; фактически она помогла ему выбраться из двусмысленного заточения, одновременно приятного и пугающего, из «чудесной изоляции». Осенью 1902 года в своей квартире на Берггассе, 19, Фрейд каждую среду начал встречаться с очень маленьким, но постоянно растущим кругом врачей – поначалу их было только пять человек – и несколькими заинтересованными непрофессионалами, которые под его неоспоримым председательством обсуждали истории болезни, теорию психоанализа и пробовали свои силы в психобиографии. По прошествии чуть более полугода, в феврале, Зигмунд Фрейд наконец получил звание профессора, к которому стремился столько лет и которое уже давно заслужил. С тех пор он навсегда обрел положение в обществе, внимание общественности, пылких поклонников и жаркие дискуссии.

Сложная история научной карьеры Фрейда проливает некоторый свет на пути продвижения по службе – одновременно запутанные и удобные – в Австро-Венгерской империи. Оригинальность не обязательно являлась преградой, а заслуги – необходимостью. Гарантировать карьерный рост могли только связи, которые носили название Protektion[76]. Фрейд был приват-доцентом – Privatdozent – с 1885 года. По прошествии долгих 12 лет, в феврале 1897-го, двое из его самых влиятельных старших коллег, Герман Нотнагель и Рихард Крафт-Эбинг, выдвинули его кандидатуру на должность внештатного профессора – Ausserordentlicher Professor. Эта должность ценилась в основном из-за престижа (и более высоких расценок на консультации), но не предполагала ни регулярного жалованья, ни членства в совете профессоров медицинского факультета. Тем не менее звание профессора, как откровенно признавался Фрейд, «в нашем обществе делает врача полубогом для его больных». Другие врачи из поколения Фрейда неуклонно поднимались в профессиональной иерархии, в то время как сам он оставался приват-доцентом. Комитет из семи человек, назначенный для его выдвижения, собрался в марте 1897 года и безоговорочно высказался в поддержку Фрейда. В июне медицинский факультет одобрил рекомендацию при 22 голосах за и 10 против. Министерство образования никак не отреагировало.

Фрейд молча наблюдал, как год за годом ему отказывают в продвижении по службе. Он не хотел ступать на «скользкий склон», привлекая сторонников, которые могли бы задействовать свои связи в высших бюрократических кругах. Австрийская система Protektion вызывала у него отвращение. Зигмунд Фрейд не считал, что находится в отчаянном положении и не сможет обойтись без профессорского звания. Как бы то ни было, он его заслужил; объемные монографии об афазии и детском церебральном параличе, одна опубликованная в 1891-м, а вторая шестью годами позже, были убедительной демонстрацией его компетенции в самых традиционных областях медицины. Но профессорского звания Фрейд не получил ни в 1897-м, ни в 1898-м, ни в 1899-м, ни даже в 1900 году, когда император Франц Иосиф своим указом одобрил несколько предложенных кандидатур. Затем, в конце 1901-го, Фрейд переменил свое мнение. К отвращению добавилось чувство вины, но он перешел к активным действиям. Результат оказался быстрым и эффектным: 22 февраля 1902 года монарх подписал указ о присвоении Фрейду звания внештатного профессора. Это было радостное событие для всей семьи. Сестра Фрейда Мария сразу написала в Манчестер, и их сводный брат Филипп в ответном письме выразил радость по поводу хорошей новости, касающейся «нашего любимого брата Сигизмунда», и попросил сообщить подробности о его продвижении по службе.

В письме Фрейда Флиссу, одном из последних в их переписке, этих подробностей более чем достаточно. Флисс поздравил Фрейда с тем, что он теперь наконец Herr Professor, используя при этом такие слова, как «признание» и «влияние». В ответном письме Фрейд, движимый «привычным, разрушительным стремлением к честности», с некоторым сарказмом признался, что сам все организовал. В минувшем сентябре после возвращения из Рима он увидел, что его практика существенно сократилась, почувствовал – с учетом растущего отдаления от Флисса – себя еще более одиноким и понял, что пассивное ожидание профессорского звания может занять всю оставшуюся жизнь. «А мне хотелось еще раз увидеть Рим, лечить моих пациентов, дарить радость моим детям». Все это и вынудило его все-таки ступить на «скользкий склон» – искать Protektion. «Поэтому я решил порвать с суровой добродетелью и подобно другим смертным предпринять необходимые шаги». Четыре года он просто ждал, но теперь нанес визит своему старому учителю Зигмунду фон Экснеру, профессору физиологии, который довольно резко посоветовал ему нейтрализовать враждебное отношение в Министерстве просвещения и искать влияние в свою пользу. Фрейд так и сделал – мобилизовал «своего давнего друга и пациентку» Элизу Гомперц, бывшую замужем за Теодором Гомперцем, выдающимся исследователем классической литературы, который нанимал юного Фрейда для перевода нескольких очерков в немецком издании Джона Стюарта Милля. Элиза вмешалась, но выяснила, что он не попросил Нотнагеля и Крафт-Эбинга обновить свои рекомендации. Они вновь выдвинули кандидатуру Фрейда, однако это не помогло.

Затем за дело взялась еще одна его приятельница и пациентка, баронесса фон Ферстель, которая в общественной иерархии стояла еще выше, чем фрау Гомперц. Баронесса устроила так, чтобы ее представили министру образования, и убедила его пожаловать профессорское звание врачу, который «…вернул ей здоровье». Не обошлось и без подарка. Фрейд сообщает, что «взяткой» стала картина современного чешского художника, графика и фотографа Эмиля Орлика – министр собирался основать галерею. Если бы, язвительно замечает при этом Фрейд, владелицей картины некоего Беклина (он, предположительно, ценился выше Орлика) была Мари Ферстель, а не ее тетя, он получил бы звание на три месяца раньше. Однако самый едкий сарказм Фрейд приберег для самого себя. Несмотря на то что указ еще не был опубликован в Wiener Zeitung, он сообщил Флиссу: «…новости о надвигающемся событии быстро распространяются от официальных лиц. Интерес публики очень велик. Даже теперь поздравления и букеты цветов сыплются дождем, как будто роль сексуальности внезапно была признана его величеством, значение сновидений признано Советом министров, а необходимость психоаналитической терапии истерии принята парламентом большинством в две трети голосов». Он наконец узнал, «что нашим Старым Светом доллар правит так же, как и Новым». Совершив свой первый реверанс в сторону властей, прибавлял Фрейд, теперь он может надеяться на вознаграждение. Он был дураком, ослом, когда просто пассивно ждал: «Во всем этом деле есть один персонаж с очень длинными ушами, который недостаточно оценен в твоем письме, то есть я». Совершенно очевидно, «если бы я предпринял несколько этих шагов три года назад, то получил бы звание три года назад и тем избавил бы себя от многих забот. Другие додумались до этого без необходимости предварительно посетить Рим». В изложении Фрейда это звучало так, словно он совершил хождение в Каноссу[77], босиком по снегу. Его радость по поводу нового звания была достаточно искренней, но омрачалась дискомфортом из-за постыдных методов, к которым пришлось прибегнуть, чтобы получить то, что он должен был получить по праву.

Из всей этой истории очевидно одно: научная карьера Фрейда явно – и, похоже, намеренно – замедлялась. Довольно много врачей становились приват-доцентами, а некоторые даже полными профессорами через четыре или пять лет, а иногда даже спустя год. С 1985-го, когда начался период ожидания Фрейда, среднее время между присвоением званий доцента и профессора составляло восемь лет. Великий Юлиус фон Вагнер-Яурегг, будущий лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине, который стал доцентом в 1885 году, одновременно с Фрейдом, получил звание профессора всего через четыре года. Фрейду пришлось ждать 17 лет. За исключением горстки претендентов, которые вообще не стали профессорами, из почти 100 врачей, получивших звание доцента в последние 15 лет XIX века, только четверо ждали дольше. Экснер был прав – в официальных кругах существовало прочное предубеждение.

Безусловно, не следует сбрасывать со счетов и антисемитизм. В то время как евреи, даже те, кто отверг выгодное убежище крещения, продолжали занимать видные позиции в медицинских кругах Австрии, стремительно распространявшаяся зараза антисемитизма не обошла и влиятельных чиновников. В 1897 году, когда Нотнагель сообщил Фрейду, что они с Крафт-Эбингом выдвинули его кандидатуру, он также предупредил, что питать особые надежды рано: «Вы понимаете дальнейшие трудности». Нотнагель явно намекал на неблагоприятную для евреев атмосферу в Вене в тот период, когда градоначальником был Люгер. Как мы видели, антисемитизм в 90-х годах XIX столетия был более жестоким, более открытым, чем в начале 70-х, когда Фрейд студентом университета столкнулся с некоторыми его проявлениями. В 1897-м Люгер, прочно сидевший в своем кресле, мог манипулировать ненавистью к евреям, чтобы достичь собственных политических целей. Тот факт, что эта атмосфера влияла на продвижение по службе евреев в Австрии, ни для кого не был секретом – все это признавали. В своем романе «Путь на волю», действие которого разворачивается на рубеже веков, Артур Шницлер вложил в уста одного из еврейских персонажей, врача, такие слова, обращенные к сыну, протестующему против вездесущей нетерпимости: «В конечном итоге личность и заслуги всегда побеждают. Какая тебе в том беда? Просто ты получишь профессорское звание на несколько лет позже, чем кто-то другой». Именно это и произошло с Фрейдом.

Однако антисемитизм, вероятно, был не единственной причиной такого медленного развития профессиональной карьеры Зигмунда Фрейда. Его скандальные теории о происхождении неврозов вряд ли могли понравиться тем, в чьей власти было сделать этот путь легче. Основатель психоанализа жил в культуре, так же сильно озабоченной приличиями, как и любая другая, но более других озабоченной титулами. Не так давно – всего лишь в 1896 году – он читал лекцию о сексуальном происхождении истерии, свою «научную сказку», перед Венским обществом психиатров и неврологов. Мотивы нежелания властей признавать и вознаграждать научные заслуги Фрейда он сам назвал бы сверхдетерминированными – сложными и до конца не осознанными.

Мотивы Фрейда, в смысле как терпения, так и внезапного обращения к энергичным действиям, гораздо яснее. Он всегда стремился к славе, но ценил славу, которая не куплена, полагая, что она приносит наивысшее удовлетворение: награда исключительно за заслуги. Он не хотел уподобляться человеку, который организует собственный день рождения, чтобы окружающий мир не забыл о внимании, которое обязан ему оказать. Однако разочарование от долгого ожидания статуса стало невыносимым. Реализм одержал верх над фантазиями. И над строгими нормами этики тоже. Пришлось принять Вену такой, какая она есть. Разумеется, Фрейд давно знал, что звание откроет перед ним многие двери и существенно увеличит его доходы, но одни лишь материальные соображения не смогли бы превратить его в, как он сам презрительно называл себя, карьериста – Streber. Как бы то ни было, заботы о деньгах – это его старые и хорошо знакомые товарищи. Скорее, обретенная возможность удовлетворить свое желание посетить Рим и превзойти своего героя Ганнибала позволила Фрейду смягчить отношение и к другим желаниям. Нельзя сказать, что он решил не обращать внимания на совесть – такую глубокую черту личности невозможно просто взять и отбросить, но теперь Фрейд нашел способы умерить жесткие требования к нравственности.

Все это, а также многое другое мы знаем из более чем откровенного письма Фрейда Флиссу. Его тон, смесь оправдания и извинения, показывает, чего стоила основателю психоанализа недавно обретенная решительность. Фрейд ждал, но «…ни один из знакомых не побеспокоился обо мне». Однако после завоевания Рима «удовольствие от жизни и работы несколько усилилось, а удовольствие от мученичества несколько ослабло». Должно быть, это одна из самых откровенных фраз, которые Зигмунд Фрейд когда-либо произносил о себе. Его совесть была не просто строга – она была жестока. Мученичество стало искуплением преступлений, совершенных или присутствовавших в юношеских фантазиях, – будь то бедность, одиночество, неудачи или преждевременная смерть. Нравственным мазохистом Фрейд не был, но все же некоторое удовольствие от страданий получал.

Об этом свидетельствует и его привычка драматизировать интеллектуальную изоляцию. В нем было что-то от адвоката и сказочника – оба этих ремесла предполагают склонность к ярким краскам и резко очерченным контурам. Кроме того, Фрейд был похож на застенчивого героя, который отождествлял себя с такими гигантами мировой истории, как Леонардо да Винчи, не говоря уже о Моисее… Эти игры ума, одновременно серьезные и шутливые, придают его сообщениям с поля боя некую величественную простоту. Впрочем, автобиографические свидетельства Фрейда фиксируют эмоциональную истину: именно так он ощущал свою борьбу. Шрамы от полученных ран продолжали болеть даже в зрелом возрасте. В 1897 году Фрейд вступил в венское отделение Бней-Брит – самой старой и одной из наиболее многочисленных еврейских общественных организаций, – основанное двумя годами раньше, стал читать популярные лекции своим соплеменникам. Чувствуя, что его словно подвергают остракизму, основатель психоанализа искал «избранный круг» людей, которые привечают его «…независимо от моей смелости». Воспоминания об этих годах неизменно портили ему настроение. «Но более десяти лет после разрыва с Брейером приверженцев у меня не было. Я находился в полной изоляции. В Вене меня избегали, заграница мною не интересовалась», – писал он четверть века спустя. Что касается «Толкования сновидений», книга, по его словам, почти не удостоилась рецензий в специальных журналах.

Каждое из этих заявлений несколько вводит в заблуждение. Разрыв Фрейда с Брейером был постепенным, а не внезапным, с периодами примирения. В любом случае, Фрейд не был абсолютно одиноким: Флисс и, в меньшей степени, Минна Бернайс поддерживали его в самые трудные годы исследований. Не отвергали его и в медицинских кругах Вены. Выдающиеся специалисты были готовы дать рекомендации индивидуалисту, теории которого они считали в лучшем случае экстравагантными. Как мы видели, Крафт-Эбинг, который в 1896 году назвал лекцию Фрейда о происхождении неврозов сказкой, через год выдвинул его кандидатуру на профессорское звание. Кроме того, несмотря на некоторую задержку как дома, так и в других странах, книга о сновидениях вызвала доброжелательные и даже восторженные отклики. Вне всяких сомнений, у Фрейда имелись веские основания считать себя пионером в исследовании этой опасной территории. Научные журналы, полагая, что его идеи абсурдны, давали им еще более презрительные названия. Фрейд просто упрямо держался за свое одиночество, принижая, а иногда даже отбрасывая благоприятные свидетельства, как будто суеверные размышления о страданиях и неминуемой смерти умилостивят ревнивых богов, которые больше всего ненавидят веселье и успех. Но суеверие, как сам себе продемонстрировал Фрейд, есть ожидание несчастий путем проецирования во внешний мир постыдных и неприятных желаний. Его собственное суеверие указывает на бессознательные конфликты, которые терзали основателя психоанализа в детстве, на агрессивные фантазии и соперничество с братьями и сестрами, не говоря уж о страхе наказания за дурные желания.

В конце 90-х годов XIX века – со смертью отца, ускорившимся созданием теории самоанализа и его совершенствованием – Фрейд как будто с особой яростью атаковал свои эдиповы конфликты. Работая над «Толкованием сновидений», он бросал вызов суррогатным отцам – учителям и коллегам, которые взрастили его, но которых он теперь покидал[78]. С каждым месяцем рискуя все больше, он шел своей дорогой. Первая поездка в Рим в сентябре 1901 года окончательно оформила его независимость. Прокладывая путь сквозь тьму, сопротивляясь своей потребности в мученичестве и одновременно испытывая ее, Зигмунд Фрейд демонстративно платил свои психологические долги.

Но он работал, а работа всегда возвращала его к самому себе. 1901-й выдался чрезвычайно беспокойным. С некоторой неохотой Фрейд написал обзор примеров из «Толкования сновидений», опубликованный в этом же году под названием «О сновидении». Возвращение к маршруту, который он уже с таким трудом проложил, вызывало у него скуку и раздражение. Гораздо большее удовольствие Фрейду доставляло завершение работы над «Психопатологией обыденной жизни» – как нам известно, книга вышла в свет в этом же году. Еще более интригующим был случай истерии – знаменитая Дора. Бóльшую часть описания этого случая Фрейд составил в январе, но опубликовал только в 1905 году. Время от времени он занимался психоанализом шуток, ставшим предметом книги, также опубликованной в 1905-м, но самым главным – к его некоторой растерянности и удивлению – стал тот факт, что давние и разрозненные идеи относительно сексуальности начали складываться в целостную теорию.

Карта сексуальности

Во время подготовки «Толкования сновидений» к печати в голове Фрейда бурлили идеи, связанные с сексуальностью. «Как это ни странно, все происходит на самом нижнем этаже», – писал он Флиссу в октябре 1899 года. «Теория сексуальности, – пророчески прибавлял Фрейд, – может стать следующей после книги о снах». Жизнь казалась унылой, однако он неуклонно, хотя и медленно, размышлял над этой преемницей. В январе следующего года Фрейд уже сообщил, что «собирает данные для теории сексуальности и ждет, пока накопленный материал не воспламенится от внезапно возникшей искры». Ему пришлось немного задержаться. «В нестоящее время, – говорится в его февральском письме 1900 года, – удача покинула меня; я больше не нахожу ничего полезного».

Разрабатывая общую теорию сексуальности, Фрейд следовал по тому пути, который как нельзя лучше соответствовал его складу ума, был ему практически необходим: признания пациентов, более или менее туманные, самоанализ и почерпнутое из литературы перемешивались в его мозгу в поисках согласия. Основатель психоанализа никогда не удовлетворялся только наблюдениями; он ощущал непреодолимое желание встроить их в упорядоченную схему. Временами он совершал стремительные набеги на неисследованную территорию с чрезвычайно скудного плацдарма фактов, но затем отступал, что было разумно, и ждал их подкрепления. Фрейд доверял своему подсознанию. «Что касается моей работы, – сообщал он Флиссу в ноябре 1900 года, – то я не могу сказать, что она вновь остановилась. На скрытом уровне дела, возможно, обстоят неплохо, однако время пожинать плоды явно не наступило». Не нащупав связей, он пребывал в неустойчивом, возбужденном состоянии, едва сдерживая себя при помощи воспитанного с таким трудом терпения. Облегчение приносило лишь ощущение найденного решения.

В отношении «Трех очерков по теории сексуальности» это облегчение пришло только в 1906 году. Подобно другим фундаментальным теоретическим положениям Фрейда, его теория либидо развивалась медленно. На каждом шагу этого пути консервативный буржуа Фрейд был вынужден сражаться с конкистадором Фрейдом. Для самого основателя психоанализа предположения относительно полового влечения были чуть менее скандальными, чем для большинства его читателей. Почему он «забыл» замечания Шарко, Брейера и Хробака о непременном присутствии «гениталий» в нервных заболеваниях? Каждый случай такой забывчивости, как подробно задокументировал сам Фрейд в «Психопатологии обыденной жизни», свидетельствует о сопротивлении.

Но Фрейд преодолел это сопротивление раньше и в более полной мере, чем большинство врачей или образованной, готовой воспринимать разного рода информацию публики. В деликатной сфере сексуальности он гордился своим иконоборчеством, своей способностью ниспровергать добродетели среднего класса. В письме выдающемуся американскому неврологу Джеймсу Джексону Патнему Фрейд признавал себя реформатором только в этой области. «Половая мораль – как определяет ее общество, и в самой жесткой форме американское, – представляется мне достойной глубочайшего презрения. Я выступаю за неизмеримо более свободную половую жизнь». Фрейд сделал это решительное заявление в 1915-м, но десятью годами раньше, отвечая на вопросы анкеты о реформе закона о разводах в Австро-Венгерской империи – для католиков развод был не разрешен, только узаконенное раздельное жительство супругов, – он выступал за предоставление большей степени сексуальной свободы, осуждал нерасторжимость брака как противоречащую важным этическим и гигиеническим принципам и психологическому опыту, прибавляя, что большинство врачей серьезно недооценивают мощное половое влечение – либидо.

Отношение Фрейда к этому влечению, а также к его влиянию на жизнь как психически здоровых людей, так и невротиков, разумеется, восходит к началу 90-х годов XIX столетия. Он подтверждал это отношение в многочисленных статьях. Даже отказ осенью 1897 года от теории совращения не заставил основателя психоанализа отступить со своих позиций. Наоборот, он позволил Фрейду проследить сексуальные желания и разочарования до детских фантазий. Переживания от эдипова комплекса, еще одного открытия того периода, были, что характерно, эротическими переживаниями.

Зигмунд Фрейд напомнил миру о том, что тот не желал слышать, но он был не единственным и не первым, кто признал силу сексуальности. На самом деле викторианцы, несмотря на свою обычную осторожность, проявляли гораздо меньше ханжества в отношении эротики, чем утверждали их критики, к числу которых принадлежал и Фрейд. Но пальма первенства принадлежала сексологам. Крафт-Эбинг опубликовал свою работу «Половая психопатия» еще в 1886-м. Он выбрал для нее понятное лишь посвященным название и самые щекотливые подробности облек в латынь[79], но книга тем не менее не только мгновенно стала классикой научного исследования извращений – она имела успех у публики. Эта работа Крафт-Эбинга, постоянно исправлявшаяся и дополнявшаяся, открыла новую область для серьезных медицинских исследований. Все специалисты, включая Фрейда, были многим ей обязаны. В конце 90-х годов XIX века «Половая психопатия» была дополнена работами Хэвлока Эллиса, английского врача, стоявшего у истоков сексологии как научной дисциплины, смелого энтузиаста, не связанного никакими ограничениям и даже чрезмерно многословного собирателя знаменитых историй об отклонениях в сексуальном поведении. К 1905 году, когда была издана работа Фрейда «Три очерка по теории сексуальности», небольшая группа сексологов начала публиковать монографии и юридические обоснования на эротические темы, которые до сих пор ограничивались мужскими шутками, порнографическими романами и статьями в псевдонаучных журналах.

В «Трех очерках» Фрейд отдал должное этой литературе. На первой странице книги он ссылается на «известные публикации», называя не менее девяти имен, от таких первопроходцев, как Крафт-Эбинг и Хэвлок Эллис, до Ивана Блоха, немецкого дерматолога, венеролога и сексолога, ярого сторонника евгеники, и Магнуса Хиршфельда, тоже немецкого сексолога, исследователя человеческой сексуальности, в частности гомосексуальности, и защитника прав сексуальных меньшинств. К этому списку Фрейд мог бы прибавить и других. Некоторые из этих специалистов по эротике занимали особенно активную позицию, выступая за более терпимое отношение к тому, что все называли половыми извращениями. Но даже эти пропагандисты гомосексуальных утех не были свободны от претензий на объективность исследований. Фрейд, не разделявший сексуальных предпочтений издателя, тем не менее считал журнал Хиршфельда «Ежегодник промежуточных сексуальных ступеней» весьма полезным. Наиболее откровенные среди сексологов, такие как Хэвлок Эллис, подвергались опасности судебного преследования, но издаваемая ими литература значительно расширила область обсуждаемого. Они поднимали перед врачами и читающей публикой в целом такие секретные вопросы, как гомосексуальность.

Несмотря на столь вдохновляющую компанию, Фрейду потребовалось несколько лет, чтобы полностью признать детскую сексуальность, фундаментальную идею, без которой его теория полового влечения оставалась далеко не полной. До Фрейда Флисс и некоторые другие исследователи уже выдвигали предположения о раннем «происхождении» половой жизни. Еще в 1845 году в статье о борделях малоизвестного провинциального немецкого врача Адольфа Патце в одном из примечаний было отмечено, что «половое влечение уже проявляется у маленьких детей – шести-, четырех– и даже трехлетних, а в 1867-м гораздо более известный английский психиатр Генри Модсли высмеял представление о том, что инстинкт продолжения рода не дает о себе знать до полового созревания. Он обнаружил частые проявления его существования в детстве, как у животных, так и у людей, без осознания цели или намерения слепого импульса. «Тот, кто утверждает обратное, – решительно прибавил Модсли, – должно быть, почти не обращал внимания на игры молодых животных и, наверное, странным образом или лицемерно забыл события собственного детства». Нет никаких свидетельств, что Фрейд был знаком с брошюрой Патце, но он знал о работе Модсли, и с середины 90-х начал обдумывать идею детской сексуальности, пока еще осторожно. В 1899 году в «Толковании сновидений» он бесстрастно вскользь замечает, что мы считаем «детство счастливым, потому что ему неведомы пока еще сексуальные страсти». Эта фраза служит убедительным свидетельством стойкости общепринятого мнения, или его остатков, даже у такого бесстрашного исследователя, как Фрейд[80]. Однако в той же книге, в первом опубликованном упоминании эдипова комплекса, он продемонстрировал свою убежденность, что дети тоже наделены сексуальными чувствами. В «Трех очерках по теории сексуальности» основатель психоанализа уже не сомневался в этом. Именно второй очерк, «Инфантильная сексуальность», образует ядро книги.

Иногда Фрейд выглядит слишком скромным в своих оценках «Трех очерков». Он не знал, как определить истинную ценность книги. Так, в 1914 году в предисловии к третьему изданию Зигмунд Фрейд предостерегал читателей против неоправданных ожиданий: на этих страницах невозможно найти полную теорию сексуальности. Показательно, что первый из трех связанных дуг с другом очерков посвящен не громадному царству «нормальной» эротики, а более ограниченной области «сексуальных отклонений». Но постепенно, по мере того как выходили новые издания книги, Фрейд обнаружил, что «Три очерка» и содержащиеся в них теории можно применять в качестве стратегического оружия для защиты психоанализа от очернителей. Он использовал эту работу как лакмусовую бумажку, отделяющую тех, кто действительно принимал его теорию полового влечения, от тех, кто не желал признавать за сексуальностью ту важную роль, которую придавал ей Фрейд, или тех, кто благоразумно старался держаться подальше от его скандальных идей. В любом случае читатели требовали от «Трех очерков» больше, чем автор готов был дать. Книга Фрейда о сексе, в последующих изданиях которой открывался еще более широкий взгляд на связанные с половым влечением желания и их разнообразную судьбу, неразрывно связана с работой о сновидениях и не уступает ей если не по объему, то по значению. Временами сам Фрейд приходил к такому же выводу. «Сопротивление детской сексуальности, – писал он в 1908 году Карлу Абрахаму, своему сотруднику, которого называл лучшим учеником, – укрепляет меня во мнении, что три очерка – это достижение, сравнимое по ценности с «Толкованием сновидений».

Первый очерк, примечательный не только сдержанным, бесстрастным тоном, но и широтой, без ухмылок и жалоб демонстрирует самую разнообразную коллекцию эротических предпочтений и склонностей: гермафродитизм, гомосексуальность, педофилия, содомия, фетишизм, эксгибиционизм, садизм, мазохизм, копрофилия, некрофилия. Иногда кажется, что Фрейд придерживается общепринятой, критической точки зрения, однако осуждение ни в коем случае не входило в его намерения. Перечислив то, что он называл самыми отвратительными перверсиями, Фрейд описывает их нейтральным тоном, даже одобрительно; здесь «совершается определенная душевная работа», у которой, «несмотря на ее ужасный результат, нельзя отнять значения идеализации влечения». И действительно, «всемогущество любви нигде, пожалуй, не проявляется так сильно, как в этих ее заблуждениях».

Цель Фрейда при составлении перечня заключалась в том, чтобы навести порядок в обескураживающем разнообразии эротических удовольствий. Он разделил их на две группы – отклонения от нормального сексуального объекта и отклонения от нормальной сексуальной цели, а затем встроил их в спектр приемлемого поведения человека. Как уже часто бывало, Фрейд предположил, что своими отклонениями в сексуальной жизни невротики проливают свет на более общие явления. Здесь с удивительной ясностью видна еще одна его попытка на основе клинических материалов нарисовать картину общей психологии. Психоанализ открывает, что «неврозы во всех своих формах сплошными рядами постепенно переходят в здоровье». Фрейд приводит слова немецкого психолога Пауля Юлиуса Мебиуса, который говорил, что все мы немного истеричны. Все люди в основе своей перверсивны; невротики, симптомы которых образуют нечто вроде негативных аналогов перверсии, лишь демонстрируют эту универсальную, изначальную предрасположенность более выраженно, чем «нормальные» люди. Симптомы невроза «отражают сексуальное поведение больных». Таким образом, для Фрейда невроз не странное, экзотическое заболевание, а, скорее, слишком распространенное последствие незавершенного развития, то есть неразрешенных конфликтов детства. Невроз – это состояние, в котором больной вернулся к давним столкновениям. Другими словами, он пытается завершить незаконченное дело. С этой формулировкой Фрейд подошел к самому деликатному предмету – детской сексуальности.

Психоанализ – это эволюционная психология, которая сама претерпела серьезные эволюционные изменения. Зигмунд Фрейд предложил окончательную теорию психологического развития, ее фаз, ее доминантных конфликтов только в 20-х годах прошлого столетия, и в этом ему существенно помогли более молодые психоаналитики, такие как Карл Абрахам. Первое издание «Трех очерков» Фрейда все еще представляло собой описание сексуальной истории человека. Лишь в 1914 году он добавил главу о сексуальной организации. Тем не менее в первом издании Фрейд нашел место для обсуждения эрогенных зон, тех частей тела – в частности, рта, ануса и гениталий, – которые в процессе развития становятся средоточием сексуального удовлетворения. В 1905-м он также говорил о составных мотивах. Для теории Фрейда с самого начала было важно, что сексуальность не является простой, унитарной биологической силой, которая полностью сформированной появляется при рождении или впервые просыпается во время полового созревания.

Соответственно, в очерке об инфантильной сексуальности Зигмунд Фрейд проводит связь от волнений раннего детства к волнениям взрослой жизни через относительно спокойные годы – период латентности. Не заявляя напрямую о своем первенстве в этом открытии, Фрейд с удовлетворением указывал на то значение, которое он придавал проявлениям сексуальных желаний в детстве. Признавая, что в литературе встречаются «случайные замечания о преждевременных проявлениях сексуальности у маленьких детей», например об эрекции, мастурбации и даже о напоминающих коитус попытках, основатель психоанализа в то же время отмечал, что раньше о них писали только как о курьезах или об отталкивающих примерах ранней испорченности. Никто до него, с гордостью отмечал Фрейд, не имел четкого представления о закономерностях «сексуального влечения в детстве». Чтобы заполнить этот пробел, он написал второй из трех очерков о сексуальности.

Практически универсальную неспособность распознать сексуальное поведение детей Фрейд приписывал ханжеству и понятиям о пристойности, но не только им. Латентный период приблизительно с пяти лет до полового созревания, эта фаза развития, во время которой дети делают громадный интеллектуальный и нравственный рывок, отодвигает выражение детской сексуальности на задний план. Более того, необъяснимая амнезия закрывает годы раннего детства, словно толстое одеяло; общепринятое мнение, что сексуальная жизнь начинается в период полового созревания, нашло желанное подтверждение в необъективных свидетельствах страдающих амнезией. Однако Фрейд, что было характерно для него, направил свое научное любопытство на очевидное. Об этой универсальной амнезии было известно давно, но никому не приходило в голову ее исследовать. Такая необыкновенно эффективная забывчивость стирает, утверждал он, детские эротические переживания – вместе с остальными событиями первых лет жизни.

Фрейд не поддерживал абсурдное утверждение, что детская сексуальность проявляется точно так же, как сексуальность у взрослых людей. Ни физическое, ни психологическое состояние ребенка этого не позволяют. Наоборот, детские сексуальные ощущения и желания принимают самые разнообразные формы, не обязательно явно эротические: сосание пальца и другие проявления аутоэротизма, сдерживание фекальных масс, соперничество с братьями и сестрами, мастурбация. В этой последней разновидности игры уже участвуют гениталии маленьких мальчиков и девочек. «Среди эрогенных зон детского тела имеется одна, которая, несомненно, не играет первую роль и не может также быть носительницей самых ранних сексуальных побуждений, но которой уготована важная роль в будущем». Фрейд имеет в виду, разумеется, пенис и вагину. «Сексуальные проявления этой эрогенной зоны, относящейся к действительным половым органам, образуют начало более поздней «нормальной» половой жизни». Показательны кавычки у слова «нормальной»: целям сексуального удовлетворения может служит любая часть тела, любой мыслимый объект. Какое бы то ни было насилие в детстве, будь то соблазнение или изнасилование, стимулирует то, что Фрейд аккуратно называет «полиморфно извращенной» наклонностью ребенка, однако «предрасположенность» к такому извращению является врожденной. То, что все привыкли называть нормальным сексуальным поведением, на самом деле лишь конечный пункт долгого, зачастую прерывистого пути, цели которого многие люди не достигают никогда, а еще больше тех, кто достигает ее редко. Достижение – это половое влечение в его зрелой форме.

Годы полового созревания и подростковый период, которым Фрейд посвятил последний из трех очерков, являются очень важным временем испытаний. Они консолидируют сексуальную идентичность, возрождают давно забытые эдиповы привязанности, устанавливают доминирующее положение гениталий для получения сексуального удовлетворения. Это главенство тем не менее не дает гениталиям эксклюзивной роли в сексуальной жизни. Эрогенные зоны, с успехом использовавшиеся в детском возрасте, продолжают доставлять удовольствие, хотя низведены до источников «предварительного удовольствия», поддерживающего и усиливающего «конечное удовольствие». Следует заметить, что для Фрейда это конечное удовольствие содержит новые переживания, которые возникают только с приходом полового созревания. Он всегда подчеркивал долговременные последствия и диагностическое значение детства, однако никогда не отрицал опыт, с которым мужчины и женщины сталкиваются во взрослой жизни. Дело в том, что, как Фрейд однажды выразился, взрослые красноречиво защищают себя, и пришло время психологу действовать как адвокату детства, которое до сих пор надменно игнорировали.

Первое издание «Трех очерков по теории сексуальности» представляло собой тонкую книгу объемом чуть больше 80 страниц – небольшую, как ручная граната, и такую же взрывоопасную. В 1925 году, когда вышло шестое издание, последнее при жизни Фрейда, работа разрослась до 120 страниц. Впрочем, остались и некоторые загадки, ответ на которые так и не был предложен: определение удовольствия, фундаментальная природа желаний и самого сексуального возбуждения. Тем не менее синтез Фрейда кое-что прояснил. Отодвинув происхождение сексуальных переживаний в годы раннего детства, он смог объяснить, исключительно на природной и психологической основе, появление таких мощных эмоциональных тормозов, как стыд и отвращение, норм в области вкуса и морали, таких проявлений культуры, как искусство и научные исследования – включая психоанализ. Кроме того, его теория обнажила корни «взрослой» любви. В мире, который описал Зигмунд Фрейд, все связано: даже шутки и их эстетические последствия, а также «предварительные удовольствия», которые они генерируют, несут на себе печать сексуальных желаний во всех их проявлениях.

Великодушное отношение Фрейда к либидо делало его демократом от психологии. Поскольку эротическая жизнь общая для всех людей, все мужчины и женщины являются братьями и сестрами, несмотря на культурные различия. Радикалы упрекали основателя психоанализа за то, что сами называли генитальной идеологией, а также за то, что он говорил о гетеросексуальном половом сношении взрослого человека с нежно любимой партнершей и предварительных ласках как об идеале, к которому должны стремиться люди. Но поскольку Фрейд не связывал эту идею с моногамией, для той эпохи подобные взгляды считались в высшей степени подрывными. Не менее провокационно выглядело его снисходительное, нейтральное отношение к перверсиям, поскольку он был убежден, что фиксация на первых сексуальных объектах, которую человек не перерос, будь то фетишизм или гомосексуальность, не преступление, не грех, не болезнь, не разновидность безумия и не симптом деградации. Это звучало очень современно, очень смело – другими словами, чрезвычайно антибуржуазно.

Тем не менее стоит подчеркнуть, что Зигмунд Фрейд не был пансексуалистом. Он решительно отвергал этот эпитет, но не потому, что втайне являлся пристрастным почитателем либидо, – просто считал, что его клеветники ошибались. В 1920 году в предисловии к четвертому изданию «Трех очерков» Фрейд не без мрачного удовлетворения напомнил читателям, что не он, а немецкий философ Артур Шопенгауэр, бунтарь и отщепенец, уже давно показал людям, насколько их действия и желания предопределяются сексуальными стремлениями. Об этом факте из истории культуры предпочли забыть те критики, которые настаивали, что психоанализ объясняет все сексуальностью. «Да позволено будет напомнить всем тем, кто с высоты своей точки зрения с презрением смотрит на психоанализ, как близко расширенная сексуальность психоанализа смыкается с эросом божественного Платона». Когда Фрейду было удобно, он – позитивист и принципиальный противник метафизики – не гнушался объявить философа своим интеллектуальным предшественником.

Развитие теории

1902–1915

Глава четвертая

Портрет критикуемого основателя

Пятьдесят лет

6 мая 1906 года Зигмунду Фрейду исполнилось 50 лет. Последние годы были отмечены удовлетворением и надеждами. В период с конца 1899 до середины 1905 года Фрейд опубликовал две свои главные работы – «Толкование сновидений» и «Три очерка по теории сексуальности», специальное исследование «Остроумие и его отношение к бессознательному», популярную книгу о психопатологии обыденной жизни, а также историю болезни Доры – первую и самую противоречивую из всех описанных им историй болезни. Наконец, ему удалось получить звание Ausserordentlicher Professor, и после того, как среди венских врачей нашлись несколько сторонников его взглядов, чувство изолированности от коллег начало ослабевать. Но если Фрейд в какой-то момент и поверил, что публикация двух эпохальных книг, почетное звание и обретение небольшого числа сторонников принесут ему умиротворение, он ошибался. Следующие несколько лет будут не менее насыщенными, чем 90-е годы XIX столетия. Организация психоаналитического движения окажется трудным делом и потребует от него максимума сил. Однако другие дела никогда не отвлекали Зигмунда Фрейда от совершенствования теории и техники психоанализа: следующие полтора десятилетия стали временем развития и намеков на будущие изменения. Но Фрейд обнаружил, что зачастую необходимость заниматься политикой внутри психоаналитического движения отнимает много времени, вызывая раздражение.

По случаю пятидесятилетия основателя психоанализа группа поклонников преподнесла ему медальон, на одной стороне которого был изображен его барельефный портрет, а на другой стороне – царь Эдип, разгадывающий загадку Сфинкса. Надпись на греческом языке, строка из «Царя Эдипа» Софокла, явно задумывалась как наивысший комплимент Фрейду, современному Эдипу: «И загадок разрешитель, и могущественный царь». Джонс пишет, что, когда Фрейд читал эту надпись, он побледнел и стал задыхаться от волнения. Как будто увидел призрак… Будучи студентом университета, Фрейд имел обыкновение прогуливаться по двору с огромной сводчатой галереей, разглядывая бюсты прежних знаменитых профессоров. Он мечтал, что когда-нибудь здесь будет стоять и его бюст, причем именно с той надписью, которую его последователи выбрали для медальона. Показательно, что у Фрейда сложилось впечатление, что его последователи прозорливо угадали и красиво воплотили самое заветное из его желаний. Сбылось! Хотя бы несколько человек признали его, исследователя бессознательного, гигантом среди людей.

Фрейд нуждался в одобрении. Дружба с Флиссом, уже давно угасавшая, закончилась публичной ссорой, и воспоминания о ней угнетали Фрейда. После жестокой размолвки летом 1900 года, когда Флисс усомнился в ценности психоаналитических исследований друга, они больше не виделись. Однако переписка, хотя и нерегулярная, продолжалась еще два года, словно прежняя сердечность обладала собственной остаточной инерцией.

Затем, в начале лета 1904 года, Флисс написал Фрейду раздраженное письмо. Он только что наткнулся на работу Отто Вейнингера «Пол и характер», вышедшую в свет годом раньше. Эта книга, любопытная смесь биолого-психологической теории и причудливой критики культуры, быстро стала предметом культа, не в последнюю очередь благодаря демонстративному самоубийству Вейнингера. В возрасте 23 лет этот одаренный человек – крещеный еврей, ненавидевший евреев так же сильно, как и женщин, – застрелился. Произошло это в Вене, в доме Бетховена. К своему ужасу, Флисс, как он раздраженно сообщил Фрейду, обнаружил в работе Вейнингера свои «идеи по поводу бисексуальности и как следствия природы полового влечения – женственные мужчины привлекают мужеподобных женщин, и наоборот». Флисс считал, что он был первооткрывателем этого положения, которым поделился с Фрейдом несколько лет назад, но не опубликовал его. Теперь, увидев сию идею на страницах книги, Флисс не сомневался, что его старый – и бывший – друг неосмотрительно рассказал о ней Вейнингеру, либо непосредственно, либо через друга Отто Германа Свободу, психолога и пациента Фрейда.

Как мы уже знаем, идея о том, что каждый пол имеет черты другого, и претензии Флисса на первенство в ее разработке и раньше приводили к разногласиям с Фрейдом. Теперь, в 1904 году, столкнувшись с обвинением в неосмотрительности, он стал изворачиваться. Фрейд признал, что в процессе лечения говорил Свободе о бисексуальности. Такого рода вещи, писал он, во время психоанализа неизбежны. Должно быть, Свобода затем поделился информацией с Вейнингером, который в то время был озабочен проблемой сексуальности. «Покойный Вейнингер, – писал Фрейд Флиссу, – был грабителем с найденным ключом». Но разве не мог Вейнингер позаимствовать эту идею откуда-то еще? В специальной литературе ее обсуждают уже несколько лет. Успокоить Флисса не удалось. От общего друга он слышал, что Вейнингер показал Фрейду рукопись «Пола и характера», и тот посоветовал ему не публиковать такую чушь. Но совершенно очевидно, что Фрейд не предупредил Вейнингера, что тот собирается совершить интеллектуальный грабеж.

Это напоминание, точное во всех подробностях, заставило Фрейда поклясться, что он ни в чем не виноват: Вейнингер действительно к нему приходил, но рукопись существенно отличалась от опубликованного текста. Фрейд выразил сожаление – в его уязвимой позиции это было крайне опрометчиво, – что Флисс возобновил их переписку только для того, чтобы вспомнить об этом недоразумении. В конце концов, интеллектуальную кражу совершить легко, однако, протестовал основатель психоанализа, сам он всегда признавал достижения других и никогда не присваивал чужое. Для него это было не самое лучшее время, чтобы заявлять о своей невиновности в такой спорной области, где за первенство соперничало множество идей, но для того, чтобы исключить дальнейшие споры, Фрейд предложил Флиссу взглянуть на рукопись еще незаконченной книги «Три очерка по теории сексуальности» – пусть он изучит посвященные бисексуальности фрагменты и исправит то, что ему покажется несправедливым. Фрейд даже предложил отсрочить публикацию «Трех очерков», пока Флисс не выпустит собственную книгу. Это были благородные жесты, однако Флисс отверг их.

Так закончилась переписка между Фрейдом и Флиссом. Переписка, но не ссора. В начале 1906 года Флисс наконец опубликовал свой труд с амбициозным названием «Течение жизни: Основа точной биологии», в котором подробно излагались его теории о периодичности и бисексуальности. Одновременно некто А.Р. Пфенниг, библиотекарь и журналист (по утверждению Фрейда, подстрекаемый Флиссом), издал язвительный памфлет, обвиняющий Свободу и Вейнингера в плагиате и указывающий на Фрейда как на посредника, с помощью которого они получили доступ к интеллектуальной собственности Флисса. Но больше всего в этой полемике Фрейда обидели цитаты из его личной переписки с Флиссом. Ответный удар он нанес в письме Карлу Краусу. Признавая справедливость утверждения Пфеннига, что Вейнингер узнал о теориях Флисса через него, Фрейд критиковал покойного за то, что тот не указал, кому обязан этими идеями. В остальном он отверг обвинения и злобную клевету Пфеннига, а значит, и Флисса.

На этот раз открытое выражение своего негодования не принесло облегчения. Последующая полемика оказалась крайне неприятной. Его проступок состоял не столько в неосторожности при обсуждении со Свободой проблемы бисексуальности, сколько в неспособности быть откровенным с Флиссом относительно визита Вейнингера. Вполне возможно, как и утверждал Фрейд, рукопись, которую он прочитал, и книга, ставшая такой модной и имевшая такой успех, имели мало общего[81]. В любом случае он посоветовал Вейнингеру не публиковать ее. Тем не менее, когда речь заходила о вкладе Флисса в открытия Фрейда, сам Фрейд демонстрировал впечатляющую способность вытеснять неудобные воспоминания. Больше 10 лет Флисс был самым близким, а в главных вопросах и единственным доверенным лицом, которому Фрейд поверял свои сокровенные чувства, поэтому в 1906 году он не смог спокойно пережить окончательное расставание. В этих непростых обстоятельствах Фрейду очень помогал тот факт, что у него имелись сторонники, сравнивающие его с Эдипом.

В 50 лет Зигмунд Фрейд был интеллектуально плодотворен и физически крепок, но время от времени мучил себя мрачными мыслями о дряхлости. Когда в 1907 году Карл Абрахам впервые приехал к нему в Вену, он с сожалением увидел, что «к несчастью, его, похоже, угнетает комплекс по поводу старости». Мы знаем, что в 44 года Фрейд уже презрительно называл себя старым и измученным евреем. Эти опасения превратились в постоянный рефрен. В 1910 году он писал другу: «Следует заметить, что какое-то время назад я решил умереть только в 1916 или 1917-м». Впрочем, продуктивность Фрейда и его манеры никак не отражали эту невротическую озабоченность. Будучи среднего роста – 1 метр 68 сантиметров, – он выделялся в толпе своим властным видом, необыкновенно аккуратной внешностью и внимательными глазами. Кстати, усы и остроконечная бородка Фрейда ежедневно приводились в порядок парикмахером.

Глаза Фрейда заслуживают отдельного упоминания. Фриц Виттельс, который в это период был близок с ним, говорит, что они были карие и блестящие, а взгляд испытующий. Некоторые считали эти глаза незабываемыми. Среди них был Макс Граф, утонченный венский музыковед, интересовавшийся психологией творчества. Граф познакомился с Фрейдом в 1900 году и вскоре вошел в круг близких ему людей. Он называл глаза Фрейда красивыми и серьезными – они «смотрели на тебя словно из глубины». Английский психолог Джоан Ривьер, познакомившаяся с ним после Первой мировой войны, отмечала, что несмотря на то, что Фрейд был наделен очаровательным юмором, его присутствие отмечалось «наклоном головы и критическим, испытующим взглядом острых, пронзительных глаз». Если взгляд, как однажды выразился Фрейд, является цивилизованной заменой прикосновения, то его собственный внимательный взгляд, от которого почти ничего не могло укрыться, как нельзя лучше ему подходил. У него была, вспоминал Виттельс, «сутулость ученого», однако это вовсе не мешало Фрейду выглядеть весьма внушительно. От него исходило ощущение внутренней силы.

Зигмунд Фрейд приучился направлять собственные инстинкты – бурные эмоции, безудержную фантазию, неуемную энергию – на целенаправленное движение к цели[82]. «Я не могу представить себе полноценную жизнь без работы, – писал он в 1910 году своему другу, цюрихскому пастору Оскару Пфистеру. – Работа и свободная игра воображения доставляют мне такое удовольствие, которое не может дать мне больше ничто в мире». Эти героические усилия по обузданию себя ради сосредоточенной работы сделали его заложником самого строгого распорядка дня. Будучи добропорядочным буржуа, чего Фрейд нисколько не стыдился, он жил по часам, как выразился его племянник Эрнст Уолдингер.

Даже отвлечения, вносящие в повседневную жизнь основателя психоанализа разнообразие, – карточные игры, прогулки по городу, летний отдых – были тщательно спланированы и в большинстве своем предсказуемы. Вставал Фрейд в семь утра и с восьми до двенадцати принимал пациентов. Обед подавался ровно в час: бой часов служил членам семьи сигналом собираться в столовой. Фрейд приходил из своего кабинета. Жена садилась с противоположного конца стола. И тут же появлялась горничная с супницей. После обеда следовала прогулка – возможно, чтобы купить сигары или отнести гранки. Консультации начинались в три часа, и Фрейд принимал пациентов, лечение которых требовало психоанализа, нередко до девяти вечера. Затем – ужин, иногда недолгая игра в карты со свояченицей Минной либо прогулка с женой или кем-то из дочерей, чаще всего заканчивавшаяся в кафе, где они читали газеты, а летом лакомились мороженым. Остаток вечера был посвящен чтению, работе над рукописями и редактуре психоаналитических журналов, которые с 1908 года распространяли идеи Фрейда и осложняли ему жизнь. Спать он ложился в час ночи.

Лекции в университете Фрейд читал всегда по субботам, с пяти до семи вечера, после чего неизменно отправлялся домой к своему другу Леопольду Кенигштейну на еженедельную партию в тарок, старинную карточную игру для четырех человек, издавна популярную в Австрии и Германии. Он не мог обойтись без своего Tarockexzess. Утром в воскресенье Фрейд навещал мать; после полудня он писал письма, на которые не хватало времени в течение недели. Летний отпуск, который с нетерпением ждала вся семья, был очень важным делом. Планы на эти месяцы, проводившиеся за пределами Вены, занимали значительное место в переписке основателя психоанализа. «Я знаю, – писал он Абрахаму весной 1914 года, – насколько трудна проблема лета». В буржуазном мире, который практически разрушила Первая мировая война, Sommerproblem требовала самого серьезного и пристального внимания. Зачастую Фрейд уже весной начинал искать курорт, подходящий для восстановления сил после врачебной практики, визитов близких друзей и, когда он работал над важной идеей, нескольких недель одиночества. Наступало лето, и после месяцев утомительной психоаналитической практики Фрейд вместе с семьей – он сам, Марта, шестеро детей и Минна – удалялись в тихий отель в горах, в австрийском Бадгастайне или в баварском Берхтесгадене. Там они собирали грибы и землянику, рыбачили, совершали длительные прогулки. В конце лета – в августе и начале сентября – Зигмунд Фрейд вместе с братом Александром или кем-то из близких коллег, например Шандором Ференци, уезжал в Италию. Однажды, в 1904 году, они с братом совершили короткое, но незабываемое путешествие в Афины. Ошеломленный, Фрейд стоял на Акрополе и размышлял о том, как странно видеть наяву все то, что он так давно и так хорошо знал, но только по книгам.

Немецкий социолог Макс Вебер в своем знаменитом исследовании «Протестантская этика и дух капитализма», опубликованном в 1904 и 1905 годах, когда основатель психоанализа заканчивал «Три очерка», мрачно рассуждал о железной клетке, в которую заключен современный человек, жертва вынужденной пунктуальности, разрушающего душу тяжелого труда и бессмысленной бюрократии. Но размеренный образ жизни Фрейда был необходимым условием, фактически слугой не только работы, но и удовольствия. Зигмунд Фрейд был несправедлив к себе, когда говорил, что получает наслаждение лишь от работы. Гости квартиры на Берггассе, 19, и товарищи по летним путешествиям вспоминали о его необычайной восприимчивости к новым впечатлениям – и в пятидесятилетнем возрасте, и позже. Временами он смущал гостей, молча о чем-то размышляя во время трапезы и предоставляя вести беседу своим домашним. Впрочем, гораздо чаще Фрейд проявлял себя радушным хозяином. В конце декабря 1907 года Абрахам, вернувшись от Фрейда, восторженно писал своему другу Максу Эйтингону: «Я встретил необычайно сердечный прием в его доме. Он сам, жена, свояченица и дочь показали мне Вену, художественные коллекции, кафе, книжный магазин Heller, лавку букиниста и т. д. Это были приятные дни».

Фрейд, несмотря на всю свою энергию, был склонен к депрессиям, однако периоды мрачных размышлений длились у него недолго. Вспоминая о своей поездке в Соединенные Штаты в 1909 году, он заметил: «Тогда мне было только 53 года, я чувствовал себя по-юношески бодрым и здоровым». Когда его сын Мартин решил записать все, что осталось в памяти о тех годах, прежде всего он вспомнил веселого и щедрого отца. Не найдя точного определения в родном немецком языке, Мартин неоднократно повторял, что у отца было ein froehliches Herz. Приблизительно это можно перевести как веселое сердце. Анна Фрейд подтвердила свидетельства старшего брата: истинная личность отца, говорила она Эрнесту Джонсу, не полностью проявляется в письмах: «Они всегда предназначены для кого-то, чтобы проинформировать, успокоить, ободрить или чтобы рассказать о проблемах и делах». В целом отец был «уравновешенным, оптимистичным и даже веселым», редко болел или откладывал дела из-за недомогания[83].

Знакомое по фотографиям хмурое лицо – это не иллюзия. Зигмунду Фрейду многое не нравилось, когда он размышлял о людях, причем не только о предавших его последователях. Но это был не весь Фрейд. Эрнест Джонс подметил, что Фрейд не любил фотографироваться и поэтому на официальных снимках выглядит мрачнее, чем в жизни. Только сыновья, взяв в руки фотоаппарат, заставали его врасплох и запечатлевали лицо, которое не было таким серьезным. Фрейд, наслаждающийся горным ландшафтом, необыкновенно большим грибом или городским пейзажем, которого он раньше не видел, такой же настоящий, как Фрейд в роли первооткрывателя в мире психологии, в одиночестве бороздящего неизведанные моря мысли, или грозного отца-основателя, пронзающего еретика стальным взглядом.

Регулярность не исключала гибкость. И действительно, любовь Фрейда к неформальным организациям и таким же неформальным встречам с издателями и переводчиками часто становилась причиной неловкости. Более того, основатель психоанализа считал возможным менять свое мнение о некоторых своих самых любимых идеях. За исключением вопросов, касавшихся таких важных принципов психоанализа, как детская сексуальность, сексуальная этиология неврозов и вытеснение, он был открыт для теоретических и терапевтических поисков, даже желал их. Импровизация не приводила его в ужас. Речь Фрейда, как и манера письма, была образцом ясности и энергичности, изобиловала оригинальными формулировками. Запас шуток, по большей части язвительных еврейских анекдотов, и непревзойденная память на подходящие отрывки из стихов и прозы были основой его несравненного дара удивлять – как в устной речи, так и в письменной. Он был, по общему мнению, превосходным лектором, говорил медленно, четко и энергично. Виттельс вспоминал, что по субботам в университете Фрейд читал лекции без конспекта почти два часа, и слушатели сидели как завороженные. При изложении он придерживался «…метода, свойственного немецкому гуманисту, облегчая его легким, разговорным тоном, которому, вероятно, научился в Париже. Никакой напыщенности и манерности». Его юмор и непринужденность прорывались даже в самых серьезных беседах на профессиональные темы. Фрейд, писал Виттельс, «любил использовать сократовский метод. Он оставлял официальный тон, чтобы задать вопросы или призвать к критике. Когда поступали возражения, он расправлялся с ними остроумно и решительно».

Фрейда заботили деньги – это естественно для человека, который столько лет прожил в стесненных обстоятельствах и был склонен волноваться по поводу материального положения семьи. Он мог отказаться от определенных радостей, например от присутствия на венском дебюте своей племянницы Лили Фрейд-Марле, известной эстрадной актрисы, поскольку считал, что не вправе тратить на это время. Он, писал Фрейд Лили, принося извинения, был «просто машиной для зарабатывания денег, временно высокоодаренным поденщиком». Однако он не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался. В 1905-м – Фрейду было уже под пятьдесят – к нему пришел проконсультироваться по поводу головных болей молодой швейцарский поэт Бруно Гец, в то время учившийся в Вене. Один из профессоров Геца порекомендовал Фрейда как врача, который может помочь, а в качестве визитной карточки пациента прислал основателю психоанализа несколько стихотворений Геца. Расположив к себе посетителя, Фрейд вытянул из молодого человека историю его жизни вместе с интимными сексуальными подробностями, такими как юношеская влюбленность в моряков, и пришел к выводу, что в данном случае психоанализ не требуется. Он выписал рецепт и, что как будто не имело отношения к делу, завел с Гецем разговор о бедности. «Да, – сказал Фрейд, – суровость к самому себе может принести пользу. Но во всем нужна мера. Когда вы в последний раз ели бифштекс?» Гец признался, что с тех пор прошло уже около месяца. «Я так и думал», – ответил Фрейд, а затем, как вспоминал Гец, «почти смутившись», дал советы относительно питания и вручил конверт. «Вы не должны обижаться на меня, потому что я взрослый врач, а вы все еще юный студент. Примите от меня этот конверт и позвольте всего один раз выступить в роли отца. Небольшой гонорар за удовольствие, которое вы доставили мне своими стихами и рассказом о своей юности. Прощайте и приходите как-нибудь еще. Конечно, я чрезвычайно занят, но полчаса или даже час у меня всегда найдется. Auf Wiedersehen!» Вернувшись к себе, Гец вскрыл конверт – внутри лежали 200 крон. «Я был, – вспоминал он, – так взволнован, что разрыдался». Зигмунд Фрейд не раз помогал более молодым коллегам и даже пациентам – делал уместный подарок, тактично предлагаемый и с благодарностью принимаемый.

Поведение Фрейда как отца соответствовало его взглядам как лектора, писателя и филантропа. Он всю жизнь помнил о семейных традициях XIX века, однако сам отличался от типично буржуазного отца семейства. Как известно, Марта Фрейд считала своей обязанностью освободить время и силы мужа для научных исследований и книг. Практические дела по дому находились в ее умелых и надежных руках[84].

Особенностью семьи Фрейда можно считать и то, что дети были хорошо воспитанными, но не избалованными. Их мать, как вспоминает старший сын, была доброй и одновременно строгой. «У нас не было недостатка дисциплины». Фрейды ценили успехи в учебе, но не придавали им чрезмерного значения. Правила хорошего поведения не запрещали шутки и веселое настроение. «Я знаю, – вспоминал Мартин, – что мы, дети Фрейда, делали и говорили то, что другие люди считали странным». По его мнению, их воспитание можно было назвать либеральным. «Нам никогда не приказывали делать это или не делать того; нам никогда не запрещали задавать вопросы. Ответы и объяснения всех важных вопросов всегда давали родители, которые обращались с нами как с личностями, как с самостоятельными людьми». Это стало разумным применением на практике психоаналитической теории образования: современная открытость, ограниченная представлениями среднего класса о приличиях. Марта Фрейд подтверждала, что, согласно ясно выраженному желанию мужа, ни один из трех сыновей не пошел по его стопам[85]. Но их младшая дочь, их Аннерль, все равно стала психоаналитиком: «В отношении дочери он не мог этому помешать». История последних лет жизни свидетельствует, что именно этот случай непослушания Зигмунд Фрейд горячо приветствовал.

Трогательный эпизод из отрочества Мартина иллюстрирует поведение его отца в семье. Однажды зимой Мартин катался на коньках со своей старшей сестрой Матильдой и младшим братом Эрнстом. Мальчики, скользившие по льду рядом друг с другом, столкнулись с пожилым бородатым господином, который смешно взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие. Эрнст довольно грубо и неуместно пошутил насчет его неловких движений. Опытный фигурист, который наблюдал за инцидентом и ошибочно посчитал грубияном Мартина, подъехал к нему и дал пощечину. Мартин Фрейд, исполненный мальчишеских представлений о чести и рыцарстве, воспринял это как жестокое унижение. Более того, служитель катка конфисковал его сезонный билет. Тут какой-то толстый, неуклюжий конькобежец подошел к нему, назвался адвокатом и предложил представлять его интересы в суде. Это, как вспоминал Мартин, лишь усилило его отчаяние: снизойти до судебного разбирательства – значит нарушить средневековый кодекс чести, которому он тогда поклонялся. Матильде удалось вернуть сезонный билет брата, и дети Фрейда бросились домой, спеша рассказать о произошедшем. Мартин был глубоко расстроен произошедшим. «Мне казалось, что это бесчестье уничтожило все мое будущее». Он был уверен, что, когда придет время поступать на военную службу, офицером ему не стать. Скорее всего, он будет «чистильщиком картошки» или останется простым солдатом, который выносит мусор и моет туалеты. Мартин чувствовал себя окончательно и бесповоротно обесчещенным.

Фрейд внимательно выслушал возбужденных детей, и, когда они успокоились, пригласил Мартина к себе в кабинет. Он попросил сына еще раз рассказать всю историю, с начала до конца. Мартин, помнивший остальное до мельчайших подробностей, впоследствии не мог сказать, что именно говорил ему отец. В памяти осталось лишь то, что «разрушающая душу трагедия» была низведена до «неприятного и ничего не значащего пустяка». Не так уж важно, что говорил Фрейд сыну в тот вечер, – главное, что он не был занятым только собой великим человеком или слишком строгим поборником дисциплины, а дал сыну то целительное внимание любящего отца, которое, как он считал, мальчику было необходимо.

Как типичный представитель буржуазии, своего времени и северной культуры, Зигмунд Фрейд не отличался склонностью открыто проявлять свои чувства. По воспоминаниям его племянника Гарри, он был всегда очень дружелюбен со своими детьми, но не экспансивен, а, скорее, немного официален и сдержан. И действительно, он очень редко целовал кого-то из них. «Я бы даже сказал, никогда. И даже мать, которую очень любил, он лишь вынужденно целовал при расставании». Тем не менее в 1929 году в письме Эрнесту Джонсу Фрейд говорил об источнике нежности внутри себя, на которую Джонс всегда может рассчитывать. Наверное, он просто не был склонен выставлять напоказ подобные чувства, но «…моей семье об этом известно». Возможно, то, что Фрейд прятал от мальчиков, он с радостью открывал девочкам. Во время одного из своих визитов Джонс видел, как дочь основателя психоанализа, уже взрослая школьница, крепко обняв отца, сидела у него на коленях. Знаки любви Фрейда, тонкие намеки, которые он своим поведением передавал детям, были достаточными для создания эмоциональной атмосферы сердечности и полного доверия. «Дедушки, – писал он Юнгу в 1910 году, – редко бывают строгими, а я, возможно, не был и строгим отцом». Его дети с удовольствием подтверждали эту самооценку.

Чувственные удовольствия

Таким образом, Фрейда никак не назовешь приверженцем строгой дисциплины. И аскетом он тоже не был. Его сексуальная активность, по всей видимости, пошла на спад очень рано; мы знаем, что в августе 1893 года, когда ему было всего 37 лет, основатель психоанализа предпочитал воздержание. Однако это было не навсегда. Анна, его последний ребенок, родилась в декабре 1895-го. В следующем году он сообщил Флиссу, который всегда интересовался биологическими ритмами с периодом 28 дней: «Я не испытываю сексуального желания, и я импотент – хотя на самом деле это еще, конечно, не так», а в 1897-м рассказывал ему о сновидении, в котором он шел по лестнице, почти раздетый, и его преследовала женщина. При этом он чувствовал не страх, а эротическое волнение.

И действительно, как мы уже видели, в 1900 году Фрейд отметил, что «покончил с рождением детей». Однако существуют интригующие свидетельства, что он не покончил с сексуальным возбуждением и соитием – на протяжении следующих 10 лет и даже больше. В июле 1915 года Зигмунд Фрейд записал и проанализировал несколько своих сновидений. Одно из них было о жене: «Марта идет ко мне, и я должен что-то написать для нее… в блокноте. Я беру карандаш… Потом все становится расплывчатым». Истолковывая сон, Фрейд в качестве возбудителя предложил несколько событий предшествующего дня, среди которых неизбежно присутствовало «сексуальное значение»: сон «имел отношение к успешному совокуплению в среду утром». В то время Фрейду было 59 лет. Таким образом, когда в том же году он сказал Джеймсу Патнему, что «весьма умеренно пользовался» сексуальной свободой, которую проповедовал, то явно выказывал отвращение к внебрачным интрижкам. Как и в некоторых снах, в статьях и случайно оброненных фразах Фрейда встречаются намеки на буйные эротические фантазии, преследовавшие его на протяжении многих лет. По большей части они так и оставались фантазиями. «Будучи культурными людьми – Kulturmenschen, – мы, – с сардонической усмешкой признался основатель психоанализа, – слегка предрасположены к психологической импотенции». Несколько месяцев спустя Фрейд в шутку, но с оттенком меланхолии предположил, что было бы полезно возродить один античный институт, «академию любви, где преподавали бы ars amandi[86]». Насколько широкой была его практика в том, чему учили бы в такой академии, осталось тайной. Однако замечание об «успешном соитии» в 1915 году свидетельствует о том, что в некоторых случаях он терпел неудачу.

Отчасти воздержание Фрейда было вызвано явным отвращением ко всем известным методам регулирования рождаемости. Мы знаем, что в начале 90-х годов XIX столетия при исследовании – на примере своих пациентов и, вполне вероятно, собственного брака – сексуального происхождения неврозов Фрейд заявлял о психологических последствиях применения контрацепции. Он был убежден, что, за исключением самых благоприятных случаев, использование кондома ведет к невротическим нарушениям. Ничуть не лучше coitus interruptus и другие способы; в зависимости от используемого метода либо мужчина, либо женщина в конечном счете обречены стать жертвой истерии или невроза страха. «Если бы Фрейд продолжил двигаться в этом направлении, – заметила Джейн Малькольм, – то стал бы изобретателем усовершенствованного кондома, а не основателем психоанализа». Как бы то ни было, он рассматривал трудности, возникающие из-за недостатков контрацепции, как ключи к работе человеческой психики, включая собственную, и к ее тайнам. В отправленной Флиссу записке на эту деликатную тему Фрейд говорит не о себе, а о своих пациентах и о том, как помогли его теории их откровенные признания. Однако черновики, одновременно доверительные и страстные, свидетельствуют и о личном вкладе. В них нашел отражение его сексуальный опыт, который никак нельзя назвать даже удовлетворительным.

Воздержание Фрейда, по всей видимости, было в меньшей степени связано с ожиданием скорой смерти. В 1911 году он говорил Эмме, жене Юнга: «Мой брак давно угас, и мне остается только одно – умереть». Однако в воздержании Зигмунд Фрейд также находил причину для гордости. В своей статье о «культурной» сексуальной морали, опубликованной в 1908 году, он заметил, что современная цивилизация предъявляет необыкновенно высокие требования к способности чувственной сдержанности. Она требует от людей воздерживаться от полового сношения до брака, а затем ограничивать сексуальную активность одним партнером. По убеждению Фрейда, большинство людей не в состоянии выполнять эти требования или за выполнение их платится чрезмерная эмоциональная цена. «Сублимировать его, отвлечь силы сексуального инстинкта от его цели в сторону высшей культурной цели возможно для ничтожного меньшинства, и то временно». Большинство же «делаются неврастениками или вообще расплачиваются здоровьем».

Но Фрейд не считал себя ни неврастеником, ни больным. Скорее, он не сомневался, что сублимировал свои инстинкты и теперь занимается «культурной» работой высшего порядка. Однако старого Адама не удалось полностью обуздать: в преклонном возрасте основатель психоанализа явно восхищался миловидными женщинами. Лу Андреас-Саломе, известная писательница, философ и психотерапевт, деятель культурной жизни Европы рубежа XIX–XX столетий, красивая и опасная для мужчин, была тому ярким, но не единственным примером. В 1907 году в письме из Италии Фрейд – в то время он, по всей видимости, занялся сублимацией своих эротических порывов – рассказывал Юнгу, что случайно повстречался с его молодым коллегой, который, «похоже, снова обзавелся какой-то женщиной. Так практика мешает теории». Этот случай заставил его задуматься о собственном опыте: «Когда я полностью преодолею свое либидо (в обычном смысле), то примусь за «Любовную жизнь человечества». Очевидно, в 1907 году он еще не преодолел свое либидо – в обычном смысле.

Таким образом, Фрейд долгое время не отказывался от чувственных удовольствий. Он был согласен с высказыванием Горация, carpe diem – «живи настоящим», – философским оправданием желания ловить момент, ссылаясь на ненадежность жизненных реалий и на бесплодность добродетельного самоотречения. В конце концов, признавался основатель психоанализа, «у каждого из нас были минуты и периоды, когда мы признавали правоту этой философии жизни». В такие моменты люди склонны упрекать безжалостную строгость учения о морали: «Оно умеет только требовать, ничем не вознаграждая»[87]. Будучи строгим моралистом, Зигмунд Фрейд в то же время не отрицал необходимость удовольствий.

Вещи, накопившиеся за многие годы в доме Фрейда, свидетельствуют об определенном чувственном удовольствии, которое он, врач и семейный человек, находил не только приятным, но и приемлемым. Квартира на Берггассе, 19, была маленьким миром, сфокусировавшим в себе сознательный выбор; она всецело отражала Фрейда вместе с присущей ему культурой – как тем, что в нем было, так и тем, как это ни странно, чего в нем не было. Зигмунд Фрейд являлся образованным бюргером, представителем среднего класса той эпохи, однако его отношение к тому, что было принято ценить в этой среде и что нередко действительно ценили, – живопись, музыку, литературу, архитектуру – не всегда можно предсказать. Фрейда никак нельзя было назвать невосприимчивым к рукотворной красоте. В 1913 году основатель психоанализа радовался, узнав, что Карлу Абрахаму понравился голландский курорт Нордвейк-ан-Зее, где он отдыхал раньше. «Прежде всего, – вспоминал Фрейд, – там великолепные закаты». Но еще больше он ценил созданное руками людей. «Крошечные голландские города очаровательны. Дефт – маленький бриллиант». Художники и скульпторы, а также архитекторы радовали его глаз даже больше, чем пейзажи.

Фрейд был очень восприимчив к красоте, но вкусы имел традиционные. Вещи, которыми он себя окружал, бескомпромиссны в своем консерватизме и следовании устоявшимся правилам. Основатель психоанализа любил мелочи, которые большинство буржуа XIX века считали неотъемлемой частью своей жизни: фотографии членов семьи и близких друзей, сувениры из мест, где он побывал и которые с удовольствием вспоминал, гравюры и статуэтки, которые были, если можно так выразиться, наследием старого режима в искусстве – неизменно академические, без искры фантазии или самобытности. Революции, бушевавшие в живописи, поэзии и музыке, Фрейда никак не затронули; когда же они привлекали к себе внимание, что случалось редко, он решительно их не одобрял. По картинам на стенах его квартиры нельзя было догадаться, что в то время, когда он переехал на Берггассе, 19, уже расцвел французский импрессионизм, или что в Вене творили Климт, Кокошка, а впоследствии и Шиле. С явной неприязнью комментируя «в высшей степени современный» портрет Карла Абрахама, он писал ученику, что пришел в ужас, увидев, «как жестоко может быть наказана ваша терпимость или симпатия к современному «искусству». Показательны саркастические кавычки, в которые взято слово «искусство». Столкнувшись с экспрессионизмом, Фрейд честно признался Оскару Пфистеру в своей ограниченности.

Соответственно, в заполнявшей его квартиру мебели никак не отразился экспериментальный дизайн, который в то время преобразил дома следящих за современными тенденциями жителей Вены. Семья жила среди солидного викторианского комфорта с вышитыми скатертями, обтянутыми бархатом креслами, фотографическими портретами в рамках и изобилием восточных ковров. Их квартира дышит почти откровенной эклектикой, проявляющейся в массе годами копившихся предметов, которые не подчиняются определенному декораторскому замыслу, а свидетельствуют о простом стремлении к уюту. Похоже, в этой тесноте, которую люди с более строгим вкусом сочли бы угнетающей, семья находила опору: она стала воплощением плана домашнего комфорта, составленного Фрейдом еще до женитьбы, подтверждала преуспевание, которого наконец удалось достичь, а также поддерживала бережно хранимые воспоминания. И действительно, на консультационную комнату и личный кабинет Зигмунда Фрейда материальный достаток и воспоминания о прошлом наложили не меньший отпечаток, чем на остальные помещения квартиры на Берггассе, 19. Оценка основателем психоанализа искусства была более радикальной, чем его восприятие красоты.