Фрейд

Очень похожий конфликт характеризует отношение Фрейда к литературе. Его книги, монографии и статьи свидетельствуют о начитанности, цепкой памяти и великолепном чувстве стиля. Как нам известно, он часто обращался к любимым немецким классикам, особенно к Гёте и Шиллеру, а также к Шекспиру, у которого находил увлекательные загадки и большие отрывки из которого мог декламировать на своем практически идеальном английском. Такие остроумцы, как Генрих Гейне, и более грубые юмористы вроде Вильгельма Буша, были для него источником ярких иллюстраций. Однако при выборе фаворитов Фрейд пренебрегал европейским авангардом своей эпохи. Ибсена он знал в основном как отважного иконоборца, но, по всей видимости, почти не обращался к творчеству таких поэтов, как Бодлер, или таких драматургов, как Стриндберг. Среди обитателей Вены, которые писали, рисовали и сочиняли музыку в бурной, пронизанной авангардистскими порывами атмосфере, безоговорочного одобрения Фрейда, как нам уже известно, добился только Артур Шницлер – за глубокое психологическое исследование сексуальности современного венского общества.

Это вовсе не значит, что Зигмунд Фрейд не тратил время на то, чтобы читать романы, стихи и очерки ради удовольствия. Он читал, и круг его чтения был широким. Когда ему требовалась отдохнуть, особенно в преклонном возрасте во время восстановления после операций, Фрейд развлекал себя историями об убийствах таких мастеров детектива, как Дороти Сэйерс и Агата Кристи. Тем не менее обычно он предпочитал более возвышенную литературу. В 1907 году, отвечая на анкету своего издателя Гуго Хеллера, который просил назвать десять хороших книг, Фрейд перечислил не произведения, а писателей – двух швейцарских, двух французских, двух английских, одного русского, одного голландского, одного австрийского и одного американского. Это Годфрид Келлер и Конрад Фердинанд Мейер, Анатоль Франс и Эмиль Золя, Редьярд Киплинг и лорд Маколей, Дмитрий Мережковский, Мультатули, Теодор Гомперц и Марк Твен. Эти предпочтения, подобно предпочтениям в изобразительном искусстве, относительно традиционны и гораздо менее смелы, чем можно было бы ожидать от такого бунтаря. Конечно, и в них проступает дух противоречия. Мультатули, голландский эссеист и романист Эдуард Доувес Деккер, был своего рода реформатором в политике и морали. «Книга джунглей» Киплинга могла восприниматься как своеобразный протест против искусственности современной цивилизации, а Марк Твен, вне всяких сомнений, являлся самым непочтительным из юмористов.

Безусловно, некоторые из любимых произведений Фрейда, такие как однозначно оптимистичные очерки Маколея об английской культуре с XVII по XIX век, а также не менее либеральная история древнегреческой философии Гомперца, сами по себе могли считаться ниспровергающими традиции. Они напоминают о неоплатном долге Фрейда перед мыслью Просвещения XVIII столетия с ее критическим духом и надеждой для человечества – с ней основатель психоанализа познакомился как непосредственно, читая Дидро и Вольтера, так и через труды их наследников из XIX столетия. Главной темой работ Маколея и Гомперца было триумфальное распространение света и разума по миру, погруженному в тьму суеверий и гонений. Как мы знаем, Фрейд любил повторять, что тратит жизнь на разрушение иллюзий, однако, несмотря на весь свой неисправимый пессимизм, он иногда с удовольствием забавлялся иллюзией возможности прогресса, постепенно накапливающегося в человеческих делах. Примечательно, что, когда Фрейд писал для публикации, будь то психология личности, группы или культуры в целом, он проявлял меньше оптимизма. А вот читая для удовольствия, основатель психоанализа, похоже, позволял себе некоторые из желанных фантазий, жестко подавлявшихся во время работы.

Неудивительно, что литературные суждения Фрейда зачастую были чисто политическими. Одной из причин, по которым он восхвалял Анатоля Франса, служил факт, что Франция проявляла себя решительной противницей антисемитизма, а Дмитрия Мережковского, автора романа о Леонардо да Винчи, он оценивал выше, чем тот заслуживал, из-за того, что этот автор льстил художнику эпохи Возрождения, независимостью и интеллектуальной смелостью которого Фрейд восхищался. Но большинство любимых писателей были ценимы им потому, что оказались талантливыми непрофессиональными психологами. Зигмунд Фрейд считал, что мог учиться у них точно так же, как биографы и антропологи могли учиться у него. Это не значит, что он был ограниченным человеком – хотя это собственные слова Фрейда. Да, практичность его вкусов несомненна. Как он сам признавался в 1914 году в статье о Моисее работы Микеланджело: «Часто я замечал, что содержание художественного произведения притягивает меня сильнее, чем его формальные и технические качества, которым сам художник придает первостепенное значение. Для оценки многочисленных средств и некоторых воздействий искусства мне, собственно, недостает правильного понимания»[88]. Фрейд понимал разницу между чисто формальным, эстетическим удовольствием и тем удовольствием, которое может доставить содержание изобразительного искусства или литературы, но на этом он останавливался. Отчасти потому, что считал художественные методы выше своего понимания. «Смысл почти ничего не значит для этих людей, их волнует только линия, форма, соответствие контуров. Они руководствуются Lustprinzip»[89]. У Фрейда же, наоборот, над Lustprinzip, то есть принципом удовольствия, преобладал принцип реальности.

Этот практический склад ума неизбежно формировал довольно отстраненное и насмешливое отношение Фрейда к музыке. Он специально подчеркивал свое невежество в музыкальных вопросах и признавался, что не способен воспроизвести мелодию, не фальшивя. В «Толковании сновидений» Фрейд фактически хвастался отсутствием слуха: напевая арию из «Свадьбы Фигаро», в которой главный герой бросает вызов графу Альмавиве, он утверждает, что посторонний человек, наверное, не узнал бы мотив. Те, кому приходилось слышать, как основатель психоанализа напевал арии из опер Моцарта, подтверждали эти слова. Он не искал знакомства с музыкантами и, как кратко отметила его дочь Анна, никогда не ходил на концерты. Тем не менее ему нравилась опера, по крайней мере некоторые оперы. Дочери, просматривавшие мемуары Фрейда, смогли найти таких пять: «Дон Жуан», «Свадьба Фигаро» и «Волшебная флейта» Моцарта, «Кармен» Бизе и «Нюрнбергские мейстерзингеры» Вагнера. Список настолько же нейтрален, насколько краток: ни Клода Дебюсси, ни Рихарда Штрауса. Среди всех опер Вагнера, разумеется, самой приемлемой были «Мейстерзингеры» – после таких ранних произведений, как «Летучий голландец». А «Кармен» – несмотря на то, что ей потребовалось некоторое время, чтобы завоевать Париж, после премьеры там в 1875 году, – быстро стала любимой оперой в немецкоговорящих странах. Брамс, Вагнер и Чайковский, которые почти ни в чем не соглашались друг с другом, считали оперу Бизе шедевром. Ницше, посмотревший не менее 12 представлений, противопоставлял ее живость и галльское очарование тяжеловесным и мрачным тевтонским музыкальным драмам Вагнера. Бисмарк, этот знаток и любитель музыки, хвастался тем, что слушал оперу 27 раз. Чтобы восхищаться этими музыкальными произведениями, не нужно было быть почитателем авангарда. Не подлежит сомнению, что Фрейд достаточно хорошо их знал, поскольку при необходимости использовал цитаты из них: ария Фигаро «Угодно графу в пляс пуститься», обращение Зарастро к принцессе Памине в «Волшебной флейте», когда он говорит, что не может заставить ее полюбить себя, а также речь Лепорелло, когда тот хвастливо перечисляет донне Эльвире все победы Дон Жуана.

Привлекательность оперы для такого немузыкального человека, как Фрейд, не представляет никакой загадки. Ведь опера – это музыка и слова, соединенная с драматическим действием песня. Подобно большинству книг, которые читал основатель психоанализа, опера могла предложить ему приятное удивление узнавания. Своим необычным, зачастую мелодраматическим способом опера пыталась разрешить психологические проблемы, занимавшие Фрейда всю жизнь: любовь, ненависть, жадность, предательство. Кроме того, опера – это представление, а Зигмунд Фрейд всегда был особенно восприимчив к зрительным впечатлениям. Он вглядывался в своих пациентов не менее внимательно, чем прислушивался к ним. Более того, опера изображает волнующие нравственные конфликты, которые находят удовлетворительное разрешение, и представляет необыкновенно красноречивых персонажей, участвующих в битве добра со злом. За исключением «Кармен», все пять любимых опер Фрейда – особенно «Волшебная флейта» и «Нюрнбергские мейстерзингеры» – изображают победу добродетели над грехом: результат, который доставляет удовлетворение самым утонченным слушателям и наряду с этим позволяет понять, какая борьба протекает в душах мужчин и женщин[90].

Опера и, если уж на то пошло, театр были редкими развлечениями в жизни Фрейда. Регулярным же, ежедневно повторяющимся удовольствием для него была еда. Основатель психоанализа не был гастрономом или гурманом и плохо переносил вино. Однако он получал от еды наслаждение. Есть Фрейд предпочитал в тишине и сосредоточенности. В Вене главной трапезой дня был обед, Mittagessen, который подавался ровно в час дня и состоял из супа, мяса, овощей и десерта: «…обычный обед из трех блюд, меняющийся согласно сезону, когда весной у нас появляется дополнительное блюдо, спаржа». Фрейд особенно любил итальянские артишоки, вареную говядину – Rindfleisch – и ростбиф с луком. А вот цветную капусту и курицу он недолюбливал. Еще Фрейд обожал плотные и сытные bürgerliche блюда, без какого-либо влияния утонченной французской кухни.

Некоторую примитивность вкуса он возмещал сигарами. Зигмунд Фрейд не мог без них обойтись. Когда в начале 90-х годов XIX столетия Флисс – как бы то ни было, специалист в отоларингологии – предписал ему бросить курить, чтобы избавиться от носовых катаров, Фрейд пребывал в отчаянии и просил смягчить запрет. Он начал курить в 24 года, сначала сигареты, а затем перешел исключительно на сигары. Основатель психоанализа утверждал, что эта привычка, или порок, как он ее называл, значительно повышает его работоспособность и облегчает самоконтроль. Примечательно, что примером ему служил отец, который был заядлым курильщиком и оставался им до 81 года. В те дни увлечение Фрейда сигарами разделяли многие. Перед еженедельными собраниями у него в доме горничная расставляла на столе пепельницы, по одной на каждого гостя. Однажды в среду вечером, когда все разошлись, Мартин Фрейд в прямом смысле слова ощутил – нет, он ее, скорее, вдохнул – атмосферу в помещении. «Комната была заполнена густым дымом, и я удивлялся, как люди могли выдержать в ней несколько часов, не говоря уже о том, чтобы беседовать, не задыхаясь». Когда племяннику Фрейда Гарри было 17 лет, основатель психоанализа предложил юноше сигарету. Гарри отказался, и дядя сказал ему: «Мальчик мой, курение – это одно из самых сильных и самых дешевых удовольствий в жизни, и, если ты заранее решил не курить, мне тебя жаль». Этого чувственного удовольствия Фрейд не мог себя лишить, но за это ему пришлось заплатить непомерную цену в виде боли и страданий. Как нам известно, в 1897 году он поделился своим мнением, никогда не высказывавшимся в его статьях и книгах, что вредные привычки – в их число Фрейд включал и привычку к табаку – служат лишь заменителями «единственной настоящей привычки, «первичной мании», мастурбации». Однако превратить эту догадку в решение, бросив курить, Зигмунд Фрейд оказался не способен.

Непреодолимая любовь Фрейда к сигарам свидетельствует о сохранении примитивных оральных потребностей, а страсть к коллекционированию древностей обнаруживает в его взрослой жизни остатки не менее примитивных анальных удовольствий. То, что Зигмунд Фрейд однажды назвал собственной склонностью к старине, было, как он признался своему врачу Максу Шуру, страстью, уступающей по силе лишь его страсти к курению. Комната для консультаций, в которой Фрейд принимал своих пациентов, и примыкающий к ней кабинет постепенно переполнялись восточными коврами, фотографиями друзей, декоративными тарелками. Застекленные книжные шкафы ломились от книг и разнообразных сувениров. Стены украшали рисунки и гравюры. Знаменитая кушетка сама по себе являлась произведением искусства – высокие подушки, плед в ногах, которым пациенты укрывались, если замерзали. На полу лежал ковер из Шираза. Но больше всего в рабочих помещениях Фрейда было скульптур, которые занимали все свободные поверхности: они заполняли сомкнутые ряды книжных полок, крышки многочисленных столиков и бюро и даже вторгались в безупречный порядок письменного стола – основатель психоанализа любовался ими, когда писал письма или работал над книгами.

Именно этот лес из скульптур лучше всего запомнили его гости и пациенты. Ганс Закс, входивший в число близких друзей Фрейда, впервые посетив квартиру на Берггассе, 19, заметил, что, хотя коллекция пребывает «все еще в начальной стадии, некоторые предметы сразу же притягивают взгляд посетителя». «Человек-волк», психоанализом которого Фрейд занялся в следующем году, также нашел предметы старины очаровательными: по его мнению, в примыкающих друг к другу комнате для консультаций и кабинете мэтра всегда присутствовало ощущение священного покоя и тишины. Это напоминало «не приемную врача, а скорее кабинет археолога. Там были всевозможные статуэтки и другие необычные предметы, в которых даже неспециалист узнавал археологические находки из Древнего Египта. На стенах висели каменные декоративные блюда с изображением сцен из давно прошедших эпох».

Это изобилие тщательно и с любовью собиралось. Коллекционированием древностей Фрейд увлекался до конца жизни. Когда его давний друг Эмануэль Леви, профессор археологии в Риме, а затем в Вене, бывал в городе, он навещал Фрейда и привозил ему новости из мира древностей. Основатель психоанализа, в свою очередь, живо интересовался этим миром, когда находил время, и с волнением знающего любителя следил за раскопками. «Я приносил большие жертвы ради коллекционирования греческих, римских и египетских древностей, – на закате жизни признался он Стефану Цвейгу, – и даже больше читал сочинений по археологии, нежели по психологии». Вне всяких сомнений, это явное преувеличение: фокус упорядоченного любопытства Фрейда всегда приходился на жизнь души, а списки книг, приведенные в его произведениях, демонстрируют глубокое знание им специальной литературы. Однако основатель психоанализа получал огромное удовольствие от своих статуэток и обломков, первых покупок, которые с трудом мог себе позволить, а впоследствии подарков от друзей и последователей, принесенных в квартиру на Берггассе, 19. В преклонном возрасте, оглядывая из удобного мягкого кресла позади кушетки свою комнату для консультаций, Фрейд мог видеть большую картину с изображением египетского храма в Абу-Симбеле, маленькую репродукцию полотна Энгра с Эдипом, разгадывающим загадку Сфинкса, и гипсовую копию древнего барельефа, «Градивы». На противоположной стене над стеклянным шкафчиком, заполненным древностями, он поместил изображение Сфинкса из Гизы: еще одно напоминание о загадках – и об отважных конкистадорах, вроде него самого, которые их разгадывают.

Такая выраженная страсть нуждается в истолковании, и Фрейд с готовностью его предоставлял. Он сказал «человеку-волку», что психоаналитик «…подобно археологу на раскопках, должен слой за слоем раскрыть психику пациента, прежде чем дойти до самых глубоких, самых ценных сокровищ». Но сия весомая метафора не исчерпывает значение этого пристрастия для Фрейда. Предметы древности доставляли ему явное зрительное и тактильное удовольствие. Основатель психоанализа ласкал их взглядом или гладил, сидя за письменным столом. Иногда он приносил новое приобретение в столовую, чтобы получше рассмотреть. Кроме того, это были символы. Они напоминали о друзьях, которые дали себе труд помнить его любовь к подобным артефактам, напоминали о юге – о тех солнечных странах, в которых он побывал, в которых рассчитывал побывать, а также слишком далеких и недостижимых, в которых побывать уже не надеялся. Подобно многим северянам, от Винкельмана до Э.М. Форстера, английского романиста, которого занимала неспособность людей разных социальных групп понять и принять друг друга, Фрейд любил средиземноморскую цивилизацию. «Теперь я украсил свою комнату гипсовыми отливками флорентийских статуй, – писал он Флиссу в конце 1896 года. – Это был для меня источник необыкновенного обновления; я хочу разбогатеть, чтобы повторить такие путешествия». Подобно Риму, коллекция Фрейда служила выразителем его неясных желаний. «Конгресс на итальянской земле! (Неаполь, Помпеи)», – мечтательно восклицал он после рассказа Флиссу о тех самых гипсовых отливках.

Еще более неопределенной была связь его древностей с потерянным миром, в котором он сам и его народ, евреи, могли проследить свои далекие корни. В августе 1899 года Фрейд сообщил Флиссу из Берхтесгадена, что в следующий дождливый день «отправится маршем» в свой любимый Зальцбург, где недавно «откопал» несколько египетских древностей. Эти предметы, отмечал Фрейд, поднимают ему настроение, «рассказывают о давних временах и далеких странах». Изучая дорогие сердцу предметы, он обнаруживал, в чем много лет спустя признался Ференци, как в нем рождается странное тайное томление, возможно, «от моих древних предков – по Востоку и Средиземноморью, по совсем другой жизни: желания из детства, которые никогда не сбудутся и не приспособятся к действительности». И совсем не совпадение, что человеком, историей жизни которого Фрейд интересовался и которому, по всей видимости, завидовал больше, чем кому-либо другому, был Генрих Шлиман, знаменитый археолог, открывший таинственную, окутанную древними легендами Трою. Основатель психоанализа считал карьеру Шлимана такой выдающейся потому, что в открытии «сокровища Приама» тот обрел истинное счастье: «Счастье существует только как исполнение детской мечты». Именно такая мечта, как полагал Зигмунд Фрейд, пребывая в мрачном настроении, редко воплощалась в его собственной жизни.

Однако, как сказал он «человеку-волку», неугасающая страсть к собиранию древностей приобретала все большее значение, становилась главной метафорой дела всей его жизни. «Saxa loquuntur! – воскликнул Фрейд в 1896 году в своей лекции по этиологии истерии. – Камни говорят!» Действительно, говорят. По крайней мере, он их слышал. В одном эмоциональном письме Флиссу Фрейд сравнивал успех в психоанализе, которого только что добился, с открытием Трои. С его помощью пациент обнаружил глубоко запрятанные фантазии, «сцену из раннего детства (до 22 месяцев), которая отвечала всем требованиям и в которую укладывались все оставшиеся загадки; все сразу, сексуальные, невинные, естественные и т. д. Я до сих пор не смею в это поверить. Словно Шлиман вновь раскопал Трою, считавшуюся мифической». Фрейд и потом пользовался этой метафорой: в предисловии к истории болезни Доры он сравнивает проблемы, возникшие из-за «неполноты моих аналитических результатов», с проблемами «тех исследователей, которым посчастливилось из вековых захоронений извлечь на свет дня бесценные, хотя и искалеченные, остатки древности». Фрейд восстанавливал недостающее, и «подобно добросовестному археологу» он «не упускал случая показать, где моя конструкция смыкается с достоверным». Три десятилетия спустя в «Недовольстве культурой», иллюстрируя «общую проблему сохранения психического», он использовал широкую аналогию с Древним Римом, предстающим перед современным туристом: череда городов, остатки которых сохранились рядом друг с другом или были обнаружены в результате археологических раскопок. Таким образом, в коллекционировании древностей у Фрейда соединились работа и удовольствие, детские желания и сублимации зрелого возраста. Но оттенок болезненной зависимости тоже присутствовал. Есть что-то поэтичное в том, что осенью 1902 года на первом собрании Психологического общества по средам предметом обсуждения стало влияние курения на психику.

Психологическое общество по средам

Группа, собиравшаяся в среду вечером у Фрейда, сформировалась осенью 1902 года. Произошло это скромно и неофициально – вокруг него «стали собираться молодые врачи, желающие изучать, практиковать и пропагандировать психоанализ. Затеял все это один врач, который на собственном опыте убедился в эффективности аналитической терапии». Именно так описывал Фрейд первый период общества по прошествии 10 лет. Показательно, что из-за последующего недовольства Вильгельмом Штекелем (или его самостоятельностью?) основатель движения не стал называть имя коллеги, по предложению которого начала устраивать свои собрания группа единомышленников. Штекель, одаренный богатым воображением и преуспевающий венский врач, прошел краткий и довольно успешный курс психоанализа у Фрейда, чтобы избавиться от симптомов психологической импотенции. Это было первое связующее звено. Вторым стала работа Штекеля о символике снов. Как свидетельствуют последующие издания «Толкования сновидений» с их открытым признанием долга автора перед Штекелем, отношения основателя психоанализа с этим и некоторыми другими его сторонниками были взаимовыгодными. Фрейд дал своим первым наперсникам гораздо больше, чем получил от них, однако был открыт и к их влиянию. В те первые годы, как с характерной для него высокопарностью выразился Штекель, сам он являлся «апостолом Фрейда, который был моим Христом!»[91].

Доживи Зигмунд Фрейд до того, чтобы услышать это утверждение, он мог бы назвать Штекеля Иудой… Как бы то ни было, со временем Фрейд стал испытывать к нему сильную неприязнь. Но в 1902 году Штекель выдвинул идею, полезность которой основатель психоанализа быстро понял. Ему она показалась чрезвычайно своевременной. Какими бы недостатками ни обладали люди, собиравшиеся вечером по средам в его приемной, на начальном этапе они давали ему тот психологический отклик, которого Фрейд так жаждал. Они стали в той или иной степени заменой Флиссу и источником одобрения, которое он ожидал завоевать своей книгой «Толкование сновидений». И поначалу, как отметил впоследствии Фрейд, у него были все основания оставаться довольным.

Первые собрания Психологического общества по средам нельзя назвать многочисленными, но атмосфера была приподнятой. Фрейд отправлял открытки с приглашением Штекелю и еще трем венским врачам – Максу Кахане, Рудольфу Рейтлеру и Альфреду Адлеру. Они образовали ядро кружка, который в 1908 году превратился в Венское психоаналитическое общество, образец для десятков подобных сообществ по всему миру. Кахане, подобно Фрейду, перевел книгу лекций Шарко на немецкий язык. Он же, собственно, и познакомил Штекеля с Фрейдом и его работами. Рано умерший – в 1917-м – Рейтлер стал вторым по известности психоаналитиком после Фрейда, практиком, чьи работы с уважением цитировал основатель учения и чьи речи на собраниях по средам отличались язвительной, иногда обидной критикой. Но самым ценным рекрутом оказался врач Альфред Адлер, разделявший убеждения социалистов, который опубликовал книгу о профессиональных заболеваниях портных, но затем заинтересовался социальным аспектом психиатрии. Первые собрания в среду вечером, как с гордостью вспоминал Штекель, были вдохновляющими. Он писал, что «все пятеро пребывали в полной гармонии, без всяких диссонансов; мы были подобны пионерам на недавно открытой земле, а Фрейд нашим вождем. Как будто искра проскакивала от одной души к другой, и каждый вечер был подобен откровению».

Метафоры Штекеля банальны, но его описание верно передает атмосферу собраний – разногласия и споры были еще впереди. Несомненно, некоторые первые члены общества находили подобную богословскую терминологию весьма уместной. «Собрания, – вспоминал Макс Граф, – проходили в соответствии с определенным ритуалом. Сначала один из присутствующих представлял свой доклад. Затем подавали черный кофе и пирожные; сигары и сигареты лежали на столе и потреблялись в огромных количествах. После четверти часа непринужденной беседы начиналось обсуждение. Последнее и решающее слово всегда оставалось за самим Фрейдом. Мы как будто закладывали основы новой религии. Фрейд был ее пророком, который показал поверхностность всех используемых до сей поры методов исследования психики». Впрочем, Фрейду не нравились такого рода сравнения. Он считал себя более гибким, не таким авторитарным, каким мог быть любой «пророк». Но чувство превосходства все же присутствовало, и через несколько лет оно стало настолько гнетущим, что некоторые члены группы, в том числе Граф, покинули ее, несмотря на свое восхищение основателем психоанализа[92].

Для приема в Психологическое общество по средам требовалось общее согласие, но в доброжелательной атмосфере первых лет это являлось простой формальностью. Один из присутствующих просто представлял новичка. Кое-кто выбывал, но таких оказалось немного. В 1906 году, когда Фрейду исполнилось 50 лет, членов общества насчитывалось 17, и основатель движения всегда мог рассчитывать на дюжину гостей для оживленной и даже агрессивной дискуссии. В октябре этого года стиль Психологического общества по средам изменился, совсем немного, но показательно. На пятом году его существования члены общества решили нанять секретаря, Отто Ранка, чтобы вести подробные протоколы каждого собрания, записывать выступления и разговоры присутствующих, а также учитывать взносы.

Записи Ранка дают нам возможность узнать, что на собраниях члены общества рассматривали истории болезни, проводили психоанализ героев литературных произведений и публичных персон, обсуждали литературу по психиатрии, рассказывали о предстоящих публикациях собственных работ. Иногда вечер был посвящен чьей-либо исповеди: в октябре 1907 года Максимилиан Штейнер, дерматолог и специалист по венерическим болезням, рассказал о психосоматических симптомах, которые появились у него в период полового воздержания и исчезли после того, как завязался роман с женой друга, страдавшего импотенцией. В начале 1908-го Рудольф фон Урбанчич, директор санатория, развлекал собравшихся отрывками из своего дневника периода развития – сексуального развития – до самой женитьбы, где признавался в ранней мастурбации и определенной склонности к садомазохизму. В заключительном комментарии Фрейд сухо отметил, что Урбанчич сделал им нечто вроде подарка. Этот подарок был принят без тени смущения: Психологическое общество по средам гордилось такого рода научными саморазоблачениями.

Некоторые члены общества, вступившие в него после 1902 года, были ничем не примечательными личностями, но несколько человек оставили свой след в истории психоанализа. Среди последних надо назвать Гуго Хеллера, книготорговца и издателя, хозяина салона для интеллектуалов и людей искусства, который в конечном счете стал издавать книги по психоанализу, а также Макса Графа, чей пятилетний сын в каком-то смысле слова обрел бессмертие как маленький Ганс – сие один из знаменитых случаев, описанных Фрейдом. Они были непрофессионалами, которых основатель движения особенно ценил, поскольку всегда опасался, что психоанализ монополизируют врачи. Тем не менее именно члены общества из числа эскулапов вскоре займут ведущие позиции в психоаналитическом движении как в Австрии, так и в других странах. Пауль Федерн, ставший одним из самых преданных сторонников Фрейда в Венском психоаналитическом обществе, оказался оригинальным и уважаемым теоретиком. Исидор Задгер, способный психоаналитик и интересный собеседник, привел на одно из собраний своего племянника Фрица Виттельса. Эдуард Хичманн, который присоединился к обществу в 1905 году, шесть лет спустя удостоился специальной благодарности Фрейда за популярное изложение психоанализа, создание которого название книги тактично приписывает мэтру – «Теория неврозов Фрейда». Во всех перипетиях последующих лет Хичманн, как и Федерн, показал себя верным и надежным помощником.

Возможно, самым необычным новобранцем стал Отто Ранк, опытный механик. Невысокий, некрасивый, слабый здоровьем и много лет страдавший от этого, Ранк благодаря неутолимой жажде знаний смог убежать от невзгод своей нуждающейся и несчастной еврейской семьи.

В отличие от большинства самоучек он отличался необыкновенным умом и способностью впитывать новое. Ранк читал все. Альфред Адлер, их семейный врач, познакомил его с трудами Фрейда, и Ранк увлекся ими. Книги его ошеломили. Ему казалось, что в них – ключ ко всем загадкам мира. Весной 1905 года, Ранку тогда был всего 21 год, он познакомил Фрейда с рукописью маленькой книги под названием «Художник» – своеобразной попыткой приложения идей психоанализа к культуре. Чуть больше года спустя Отто Ранк стал секретарем Психологического общества по средам. Фрейд питал к нему отцовские чувства. С легким оттенком снисходительности он называл его малышом Ранком, нанимал помощником для переработки своих трудов, великодушно помог поступить сначала в гимназию (с опозданием), а затем в Венский университет. В Психологическом обществе по средам Ранк был не просто секретарем: в октябре 1906-го, всего через месяц работы, он представил довольно большие отрывки из своей будущей огромной монографии о теме инцеста в литературе.

По всей видимости, в период работы Ранка секретарем общества приобретений было меньше, чем потерь, хотя его вины в этом нет. Атмосфера на собраниях становились нервной, даже желчной – их участники стремились выделиться среди остальных, бравировали оригинальностью или выражали неприязнь к коллегам, грубо маскируя ее под психоаналитическую откровенность. В 1908 году состоялась официальная дискуссия по процедурам «реформирования», в русле которой обсуждалось предложение запрета на «интеллектуальный коммунизм» – geistiger Kommunismus, то есть всякая идея должна считаться частной собственностью автора. Фрейд предложил компромисс: позволить каждому члену общества самому решать, как следует обращаться с его вкладом – как с общей собственностью или с его личной. Сам основатель психоанализа объявил, что готов все сказанное им сделать всеобщим достоянием.

Другие члены кружка оказались менее щедрыми и менее сдержанными. В декабре 1907 года в один из обычных вечеров Задгер прочитал доклад с психоанализом личности швейцарского поэта XIX века Конрада Фердинанда Мейера, в котором подчеркивал безответную любовь пиита к матери. Несмотря на то что подобный анализ эдипова комплекса вполне соответствовал интеллектуальным привычкам группы, коллеги Задгера сочли его выступление неподобающим. Федерн заявил, что он в ярости, Штекель выразил удивление и протестовал против излишних упрощений, которые могли лишь испортить хороший пример. Виттельс принялся защищать дядю и выразил недовольство «этими личными всплесками ярости и возмущения». Спор вынудил Фрейда, у которого имелись свои претензии к докладу Задгера, призвать всех к сдержанности. При необходимости он мог быть беспощаден, но «тяжелую артиллерию» приберегал для важных случаев. Уязвленный такой реакцией, Задгер сказал, что разочарован – он рассчитывал получить совет, а услышал лишь множество грубых слов.

В 1908 году такие бурные дискуссии происходили довольно часто. И довольно часто горячность становилась причиной поверхностности. Но разочарование Психологическим обществом по средам было не просто симптомом гнетущей атмосферы, которую посредственность привносит в любую группу. При столкновении ранимых, зачастую эмоционально неустойчивых личностей неизбежно вспыхивают искры враждебности. Более того, провокационный характер самого предмета психоаналитического исследования, неделикатно вторгающегося в наиболее охраняемые области человеческой психики, также оказывал негативное влияние, становясь причиной общей раздражительности. В конце концов, ни один из этих людей, которые в те героические годы исследований бестактно и решительно вторгались в тайные святилища души, как других, так и свои собственные, сам процедуре психоанализа не подвергался – лечение Штекеля было кратким и далеко не завершенным. Фрейд, конечно, анализировал себя, но самоанализ по своей природе не поддается копированию. Остальные, кто мог бы воспользоваться преимуществами психоанализа, этого не сделали. В начале 1908 года Макс Граф печально заметил: «Больше нет того товарищества, что было прежде».

Незадолго до этого Фрейд, по-прежнему непререкаемый авторитет для своего неутомимого войска, попытался учесть изменившиеся обстоятельства, предложив распустить неформальное объединение и преобразовать его в Венское психоаналитическое общество. Такая реорганизация даст возможность мирно уйти тем членам группы, которые больше не согласны с целями Фрейда. Это была изящная уловка, не более того. Основатель психоанализа никак не мог заставить остальных прыгнуть выше головы. В декабре 1907 года Карл Абрахам, впервые присутствовавший на собрании общества, точно и безжалостно описал собственные впечатления своему другу Максу Эйтингону: «Меня не очень впечатлили венские сторонники. Я был на собрании в среду. Он на голову выше остальных. Задгер похож на талмудиста; он интерпретирует и комментирует каждую установку мастера со строгостью ортодоксального иудея. Из всех врачей наилучшее впечатление на меня произвел доктор Федерн. Штекель поверхностен, Адлер страдает односторонностью, Виттельс фразер, остальные ничем не примечательны. Юный Ранк кажется очень умным, и доктор Граф тоже…» Весной 1908 года Эрнест Джонс все увидел своими глазами и согласился с ним. Впоследствии он вспоминал, что, посетив Вену и впервые побывав на собрании Психологического общества по средам, был не слишком впечатлен венскими последователями Фрейда. Для беспристрастного стороннего наблюдателя они «казались недостойным аккомпанементом гению Фрейда, но в тогдашней Вене, исполненной предубеждений против него, было трудно найти ученика, которому есть что терять в смысле репутации, и поэтому приходилось довольствоваться тем, что было доступно».

Конечно, бывали и светлые периоды: с 1908 по 1910 год общество пополнилось новыми членами, такими как Шандор Ференци из Будапешта, талантливый, но чрезвычайно нервный юрист Виктор Тауск, школьный учитель и социал-демократ Карл Фуртмюллер, остроумный адвокат Ганс Закс. Число участников увеличивалось за счет гостей, которые приезжали в Вену, чтобы познакомиться с Фрейдом и присутствовать на собрании в среду: «швейцарцы», психиатры и любознательные студенты-медики из Цюриха и других городов Швейцарии, появились еще в 1907-м. Фрейд называл их – Макса Эйтингона, Карла Г. Юнга, Людвига Бинсвангера и Карла Абрахама – самыми интересными из новых сторонников. В следующем году в Вену, чтобы познакомиться с Фрейдом и его группой, прибыли другие визитеры, впоследствии много сделавшие для развития психоанализа: американский переводчик Фрейда и его апостол Абрахам А. Брилл, Эрнест Джонс – этот станет самым влиятельным британским сторонником мэтра, и пионер психоанализа в Италии Эдуардо Вейсс.

Контраст между этими «перелетными птицами» и венскими завсегдатаями собраний оказался для Фрейда болезненным. При оценке людей он часто позволял своим заветным желаниям брать верх над опытом, однако в отношении своих местных приверженцев не питал никаких иллюзий. В 1907 году после одного из собраний в среду вечером Фрейд сказал молодому швейцарскому психиатру Людвигу Бинсвангеру: «Ну вот, теперь вы видели эту банду!» В этом кратком, насмешливом замечании содержалась определенная доля лести – Фрейд хотел понравиться своим новым швейцарским сторонникам, но Бинсвангер, по прошествии многих лет вспоминая ту сцену, дал ей более доброжелательное и, возможно, более точное толкование: он понял, до какой степени одиноким по-прежнему чувствовал себя Фрейд среди этой толпы. «Все мои венцы, – мрачно признавался основатель психоанализа Абрахаму в 1911 году, – ничего не стоят, за исключением малыша Ранка». Среди венцев были подающие надежды личности: Федерн, Закс, возможно Рейтлер, Хичманн и даже Тауск, но со временем Фрейд стал все больше связывать свои надежды с заграницей, с иностранцами.

Иностранцы

Четверым из этих иностранцев, Максу Эйтингону и Карлу Абрахаму в Берлине, Эрнесту Джонсу в Лондоне и Шандору Ференци в Будапеште, было суждено пронести флаг психоанализа сквозь годы верного служения делу – они издавали научные труды, дискутировали, организовывали, собирали деньги, обучали кандидатов, вносили собственный вклад в психоанализ, клинический и теоретический, интересный и нередко неоднозначный. В отличие от драматичного сотрудничества и не менее драматичного столкновения, которые характеризовали отношения Фрейда с Юнгом, союз этих четверых с мэтром, несмотря на изредка возникавшую напряженность, был необычайно выгодным для обеих сторон.

Первым из «швейцарцев», появившихся в квартире на Берггассе, 19, был Макс Эйтингон. Состоятельный, щедрый и скромный еврей из России, изучавший медицину в Цюрихе, он написал Фрейду в конце 1906 года, представившись младшим ассистентом в психиатрической больнице Бургхельцли. К работам Фрейда его внимание привлекли наставники – профессор Блейлер и доктор Юнг. «Пристальное их изучение все больше и больше убеждало меня в поразительном охвате вашей концепции истерии и в громадной ценности психоаналитического метода», – писал Эйтингон. Фрейд в своей обычной манере не стал откладывать удовольствие увидеть молодого человека, «привлеченного истинным содержанием нашего учения». В тот период основатель психоанализа считал себя ловцом человеков и делал все возможное, чтобы соответствовать этому библейскому самоопределению. В январе 1907 года Эйтингон приехал в Вену на консультацию по поводу трудноизлечимого пациента и остался на две недели. Зародившаяся дружба с мэтром укрепилась несколькими весьма необычными «сеансами». Фрейд брал Эйтингона на прогулки по Вене и во время этих прогулок проводил психоанализ своего нового рекрута. «Таким, – впоследствии вспоминал Эрнест Джонс непринужденную атмосферу тех дней, – был первый урок психоанализа». Осенью 1909-го, после еще нескольких выездных прогулок с мэтром, Эйтингон перебрался из Цюриха в Берлин, будучи уже верным учеником Фрейда. Практика его расширялась медленно. Время от времени Эйтингон просил учителя направлять ему пациентов, и Фрейд соглашался. В ответ ученик осыпал его подарками. «Три дня подряд, – образно писал Фрейд своему ученику в Берлин, – в моем доме шел дождь из произведений Д…». Эйтингон присылал мэтру книги Достоевского, по одному тому, призывая уделить особое внимание «Бесам» и «Братьям Карамазовым». Переписка между ними становилась все более личной и теплой. «Я знаю, что вы останетесь верны мне, – заверял Фрейд Эйтингона в июле 1914 года. – Нас маленькая горстка, где нет праведников, но нет и предателей». У него никогда не было причин сожалеть о своей вере в Эйтингона, который еще при жизни Фрейда стал одним из самых щедрых покровителей психоанализа.

Ближайшему союзнику Эйтингона в Берлине, Карлу Абрахаму, пришлось упорным трудом добиваться финансовой независимости, которую его верный друг считал само собой разумеющейся. Абрахам был четырьмя годами старше Эйтингона. Родился он в портовом городе Бремене в еврейской семье, давно обосновавшейся в Германии. Отец Карла был преподавателем религии, человеком необычайно широких для своего времени взглядов. Когда сын, собиравшийся занять должность психиатра, сообщил ему, что больше не может соблюдать субботу и другие еврейские религиозные традиции, Абрахам-старший сказал, чтобы Карл поступал так, как подсказывает ему совесть. В качестве сторожевого пса психоанализа Абрахам иногда проявлял себя менее терпимым, чем был к нему отец. Коллеги-психоаналитики ценили его спокойствие, методичность, ум, способность не отвлекаться на умозрительные построения или многословие. Возможно, он был слишком бесстрастным. Эрнест Джонс говорил о нем как об эмоционально закрытом человеке. Но сдержанность Абрахама позволяла ему сохранять самоконтроль и здравый смысл – качества, в которых очень нуждалось психоаналитическое движение. Он был, по выражению Джонса, несомненно, самым нормальным членом группы, собравшейся вокруг Фрейда. Жизнелюбие Абрахама стало практически легендой среди коллег. Основатель психоанализа, который сам часто тешил себя благоприятными прогнозами, называл Карла неизлечимым оптимистом.

Абрахам пришел в психиатрию из медицины «тела». Он познакомился с Фрейдом в 1907 году, когда ему было 30 лет, и эта встреча изменила его жизнь. Три года Карл проработал в Бургхельцли, психиатрической больнице Цюриха, где главным психиатром был Юнг, но после того, как попал под влияние Фрейда, решил открыть частную психоаналитическую практику в Берлине. Со стороны Абрахама сие был рискованный шаг – в это время и в этой стране полностью доминировала традиционная психиатрия. Те, кого Фрейд презрительно называл официальным сбродом Берлина, знали о психоанализе мало, а к тому, что знали, питали отвращение. «Должно быть, вам приходится несладко в Берлине», – сказал в 1911 году Эрнест Джонс Абрахаму, к которому относился с братской симпатией. На протяжении нескольких лет Абрахам был фактически единственным, как с восхищением отметил Фрейд, практикующим психоаналитиком в немецкой столице. Карл Абрахам, не терявший надежды даже в самой отчаянной ситуации, почти не нуждался в ободрении, но Фрейд – отчасти чтобы не снижался его собственный боевой дух – поддерживал его из Вены: «Все будет хорошо».

Несмотря на весь оптимизм Абрахама, приветствовалась любая поддержка, даже самая малая. Когда в конце 1907 года психиатр из Берлина Отто Юлиусбургер прочитал доклад, защищающий идеи психоанализа, Фрейд написал ему письмо и поблагодарил за смелость. Воодушевленный этими слабыми благоприятными признаками, в августе 1908 года Абрахам основал Берлинское психоаналитическое общество, в котором было всего пять членов, в том числе Юлиусбургер и подвергавшийся нападкам сексолог Магнус Хиршфельд. С самого начала Фрейд дал полезный совет: он убеждал Абрахама не позволять господствующим предубеждениям против Хиршфельда влиять на его отношение к этому страстному и довольно интересному борцу за права гомосексуалистов.

Отношения между Фрейдом и Абрахамом не ограничивались психоанализом. Они сами и их семьи вскоре сблизились настолько, что приезжали друг к другу в гости, и мэтр проявлял отцовскую заботу о детях Абрахама[93]. В мае 1908 года он с благодарностью писал Карлу: «Моя жена много рассказывала мне о сердечном приеме, который нашла у вас дома». Основатель психоанализа был доволен, но совсем не удивлен, поставив «благоприятный диагноз» гостеприимству Абрахама.

После нескольких трудных лет Абрахам стал популярным врачом и ведущим специалистом по обучению второго поколения кандидатов в психоаналитики с двух континентов. В 1914 году, благодаря за глубокую статью о вуайеризме, Лу Андреас-Саломе особенно хвалила ясность изложения Абрахама и его стремление следовать фактам, а не подгонять их под догму. В том году известность Карла Абрахама была уже настолько велика, что американский психолог Г. Стэнли Холл, президент Университета Кларка, попросил у него фотографию, чтобы «украсить стены нашей школы».

Успех принес материальное благополучие. В начале 1911 года Абрахам сообщил Фрейду, что его практика «активная, уже довольно давно». Она даже бурная. Он занимался психоанализом пациентов по восемь часов в день. Однако Абрахам вовсе не считал эту деятельность безусловным благом. У него оставалось, с характерной фрейдистской интонацией печально отмечал Карл, мало времени для науки. К 1912 году у него было уже десять пациентов, и его практика стала еще более прибыльной. За первые шесть месяцев этого года он заработал 11 тысяч марок, весьма приличную сумму, и к тому же намеревался повысить свои расценки. «Понимаете, – писал Абрахам Фрейду, – даже в Берлине вашему приверженцу не обязательно быть мучеником». Абрахам редко жаловался, причем эти жалобы всегда относились не к пациентам, а к коллегам. «Практика, – писал он Фрейду весной 1912 года, – затягивает меня». Одновременно он ворчал, что для психоаналитика, интересующегося теорией, «…Берлин слишком стерильная среда». Несмотря на то что собрания его психоаналитического общества проходили весьма успешно, Абрахам ощущал «недостаток подходящих людей». Но это не так уж важно: относительное интеллектуальное одиночество было для него стимулом к работе.

Почти все члены клана психоаналитиков были наделены кипучей энергией, но мало кто мог в этом отношении сравниться с Абрахамом. Тем не менее часть его бурной деятельности являлась результатом волевых усилий. Субтильный, с детства вынужденный противостоять астме, правда в слабой форме, он занимался теннисом, плаванием, а впоследствии его любимым видом спорта стал альпинизм. Это было весьма распространенное увлечение среди коллег Абрахама, ведущих кабинетный образ жизни. Даже Фрейд, не такой ярый поклонник активного спорта, как некоторые его сторонники, с удовольствием совершал долгие и нелегкие прогулки по горам.

Упорство, которое помогло Карлу Абрахаму стать альпинистом, также питало его профессиональную деятельность. Он вербовал сторонников и председательствовал на собраниях. И интересы Абрахама были необычайно широки: среди его работ есть обзоры современной литературы по психоанализу, клинические исследования, очерки по приложению психоанализа к самым разнообразным областям, таким как современное искусство и религия Древнего Египта. Еще более значительный след в истории психоанализа оставили его глубокие статьи о развитии либидо, которые впоследствии повлияли на взгляды самого Фрейда. Чрезвычайная занятость не мешала Абрахаму внимательно следить за политическими баталиями в столь неспокойных центрах психоанализа, какими были Вена и Цюрих. Его необыкновенный оптимизм, резко контрастирующий с настроениями Фрейда, удивительным образом сочетался с пристальным вниманием к отклонениям от общей линии среди коллег-психоаналитиков, а также к малейшим облачкам измены, появлявшимся на горизонте.

При этом, несмотря на всю свою преданность делу, Карл Абрахам не заискивал перед мэтром. Более того, он сохранял достаточную независимость, чтобы подружиться с Флиссом, о разрыве которого с Фрейдом ему было известно. В начале 1911 года Флисс, узнавший о том, что Абрахам обнаружил «флиссовские» циклы у одного из своих пациентов, пригласил его к себе. Карл честно сообщил об этом приглашении Фрейду, который отреагировал сдержанно. «Не вижу, почему бы вам не нанести ему визит», – писал он, предсказывая, что Абрахам встретит чрезвычайно достойного, даже очаровательного человека. Эта встреча даст ему возможность подойти «с научной точки зрения к тому зерну истины, которое содержится во взглядах [Флисса] на периодичность». В то же время Фрейд предупреждал Абрахама, что Флисс обязательно попытается переманить его, убедить отказаться от психоанализа и, «как я убежден, от меня самого», перейти на его сторону. Флисс, без обиняков сообщал он, «в целом резкий, злой человек», а затем прибавил: «Особенно остерегайтесь его жены, глупой, злобной, явно истеричной; другими словами: это извращенность, а не невроз».

Предостережение не помешало Абрахаму поддерживать знакомство с Флиссом. Он поблагодарил за совет, пообещал проявлять должное благоразумие и скрупулезно информировал Фрейда о своих визитах. Флисс, заверял Абрахам, не предпринимал никаких усилий отвратить его от психоанализа или от его основателя и в любом случае не показался ему сколько-нибудь очаровательным. Тем не менее со свойственной ему сдержанностью Карл Абрахам не стал комментировать нелестную характеристику, которую Фрейд дал фрау Флисс. Не известил он Фрейда – ни в тот раз, ни позже, – что они с Флиссом обменивались оттисками своих статей. Вне всяких сомнений, основатель психоанализа преувеличивал опасности, которые грозили Абрахаму из-за общения с его бывшим другом. Следует признать, что Флисс полностью одобрил оттиски статей Абрахама, словно они содержали психоаналитические откровения, которые сам Фрейд никогда не был в состоянии передать: «Продолжайте открывать нам глаза!» Однако Флисс, очевидно, не предпринимал усилий убедить Абрахама расстаться с Фрейдом, а если и предпринимал, то успеха не добился. Карл Абрахам был достаточно умен и хладнокровен, чтобы не поддаться на подобные уговоры. Во всяком случае, сердечное отношение Фрейда к Абрахаму и непоколебимая вера в него свидетельствуют, что их дружба успешно пережила эту провокацию.

Трудно представить двух более непохожих людей, чем Эрнест Джонс и Карл Абрахам. Они считали друг друга близкими по духу и на протяжении всей эволюции международного психоаналитического движения оставались верными союзниками. Оба бесконечно восхищались Фрейдом, были трудоголиками и, что уж совсем необычно, разделяли любовь к спорту: Абрахам занимался альпинизмом, а Джонс, маленький, живой и искрящийся энергией, предпочитал фигурное катание – он даже нашел время написать научный труд по этому предмету[94]. Но по части эмоций эти два человека казались обитателями разных миров. Абрахам был (или, по крайней мере, казался) невозмутимым и разумным, а Джонс импульсивным и дерзким; он постоянно оказывался втянутым в эротические приключения, временами запутываясь в них, – в отличие от сдержанного Абрахама, выбравшего моногамию. Джонс отличался необыкновенной самоуверенностью и, как с удовольствием признавал Фрейд, был самым воинственным из его сторонников, неустанным отправителем писем, великолепным организатором и яростным полемистом.

Эрнест Джонс открыл для себя Фрейда в 1905 году – вскоре после публикации истории болезни Доры. Он, молодой врач, специализирующийся на психиатрии, был глубоко разочарован неспособностью традиционной медицинской науки объяснить работу и нарушения психики, и сие разочарование стало причиной его обращения к психоанализу. Когда Джонс читал историю болезни Доры, он еще плохо владел немецким, но «вышел» из этого чтения «с глубоким впечатлением о том, что в Вене был человек, который действительно слушал каждое слово, сказанное ему пациентом». Это стало откровением. «Я пытался следовать его примеру, но никогда не слышал, чтобы кто-то еще так поступал». Фрейд, признавал он, был «rara avis[95], настоящим психологом»[96].

Джонс еще некоторое время провел с Юнгом в Бургхельцли, побольше узнал о психоанализе и весной 1908 года разыскал Фрейда на конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге, где тот прочитал впечатляющий доклад об одном из своих пациентов – «человеке с крысами». Не теряя времени даром, в мае того же года Джонс посетил квартиру на Берггассе, 19. Там он встретил сердечный прием. После этого они с Фрейдом часто виделись, а перерывы между встречами заполняли пространными регулярными письмами. Несколько лет в душе Джонса происходила внутренняя борьба. Его одолевали сомнения по поводу психоанализа, но, когда Эрнест Джонс нащупал почву под ногами, почувствовал себя полностью убежденным, он превратился в одного из самых энергичных сторонников Фрейда, сначала в Америке, затем в Англии, а в конечном счете и во всем мире.

Кампания в поддержку идей Фрейда, которую Джонс развернул в Канаде и на северо-востоке Соединенных Штатов, отчасти была делом вынужденным. Начало его медицинской карьеры омрачилось скандалом: Джонса дважды обвиняли в недостойном обращении с детьми во время медицинского осмотра[97]. Уволенный с должности в детской больнице, он счел за благо переехать в Торонто. Обосновавшись там, Джонс начал читать лекции по психоанализу, как правило, невосприимчивой аудитории в Канаде и Соединенных Штатах, а в 1911-м приступил к организации Американского психоаналитического общества. Два года спустя, в 1913-м, он вернулся в Лондон – занялся практическим психоанализом и собрал вокруг себя маленькую группу английских последователей Фрейда. В ноябре Джонс уже победоносно сообщал основателю психоанализа, что «в минувший четверг было должным образом учреждено Лондонское психоаналитическое общество в составе девяти членов».

Едва ли единственный нееврей среди близких друзей Фрейда, Эрнест Джонс был одновременно своим и чужим. С присущей ему увлеченностью собирая еврейские шутки и еврейские выражения, он стал кем-то вроде «почетного еврея», который если не полностью, то почти вписался в относительно замкнутую психоаналитическую культуру Вены и Берлина. Его статьи, охватывавшие широкий круг вопросов, включая прикладной психоанализ, были отмечены скорее не оригинальностью, а ясностью и некоторой порывистостью – в чем Джонс сам признавался, когда сравнивал себя с женщиной. «Для меня, – говорил он Фрейду, – работа подобна вынашиванию ребенка для женщины; для такого мужчины, как вы, полагаю, она похожа на оплодотворение мужчиной»[98]. Не отличаясь оригинальностью, Джонс был самым убедительным популяризатором и самым упорным спорщиком. «Немногие люди, – не без восхищения признавался ему Фрейд, – умеют так противостоять аргументам других». Еще одна важная услуга, которую оказал Джонс, – ведение большей части обширной переписки с Фрейдом на английском языке. Сначала он жаловался, что незнаком со старыми немецкими буквами, – Фрейд писал «готическим» почерком, – и тогда мэтр вместо того, чтобы изменить их начертание, перешел на английский[99]. Этот случай убедил основателя психоанализа в необходимости совершенствовать владение его любимым иностранным языком[100].

В 1910 году Джонс уже всей душой был предан психоанализу, хотя его еще тревожили некоторые сомнения – и чуть меньше сам Фрейд. По крайней мере, к этому времени Эрнест стал менее загадочен для своих новых друзей-психоаналитиков, поскольку вначале им было трудно его понять и еще труднее предсказать. Летом 1908 года Юнг заметил Фрейду: «Джонс для меня загадочный человек. Я нахожу его странным, необъяснимым. Это его достоинство или недостаток? В любом случае он не простой человек, а умный лжец». Может быть, спрашивает далее Юнг, он «слишком большой почитатель, с одной стороны, и слишком большой оппортунист – с другой?». У Фрейда не было готового ответа на этот вопрос. «Я думал, что о Джонсе вы знаете больше, чем мог бы знать я, – писал мэтр Юнгу. – Я считал его фанатиком, который застенчиво мне улыбается». Но если тот действительно лжец, «…он лжет другим, а не нам». Каким бы ни был Джонс, заключил Фрейд, «меня, без сомнения, очень интересует национальная смесь в нашей группе. Он кельт и поэтому не совсем понятен нам, тевтонцам, и уроженцам Средиземноморья». Однако Джонс показал себя достойным учеником и был готов приписать свои сомнения относительно идей Фрейда иррациональной самозащите. «Короче говоря, – писал он основателю психоанализа в декабре 1909 года, – мое сопротивление было обусловлено не возражениями против ваших теорий, а отчасти влиянием сильного «комплекса отца».

Фрейд с радостью принял это объяснение. «Ваши письма являются для меня постоянным источником удовлетворения, – признавался он Джонсу в апреле 1910 года. – Я действительно удивлен вашей активностью, широтой вашей эрудиции и искренностью вашего стиля». Он радовался, что отказался «слушать внутренние голоса, намекавшие, что нужно порвать с вами». Теперь, когда все прояснилось, продолжал мэтр, он верит, что они будут «какое-то время идти и работать вместе». Два года спустя Фрейд вспоминал момент, когда он решил, что Джонсу можно доверять. Это было в 1909-м, после того как они долго беседовали в Университете Кларка в Вустере, штат Массачусетс. «Я очень рад, что вы знаете, как я вас люблю и как горжусь вашим высоким интеллектом, который вы поставили на службу ψA, – писал основатель психоанализа Джонсу. – Я помню, что впервые осознал такое свое отношение к вам в неприятный момент, когда после серьезных сомнений вы покинули Вустер, и мне в голову пришла мысль, что вы отдаляетесь от нас и станете чужим. Затем я понял, что так быть не должно и что я могу все изменить, проводив вас на поезд и пожав руку перед отъездом. Возможно, вы меня поняли, и в любом случае это мое ощущение оказалось верным, поскольку с того времени мы с вами наконец стали великолепно ладить».

Теперь уже ничто не могло остановить Джонса. В 1913 году он приехал в Будапешт для краткого курса психоанализа у Ференци и сообщал Фрейду, что они много времени проводят друг с другом в научных беседах и что Ференци «…очень терпелив в отношении моей эксцентричности и смены настроений». В письмах к мэтру Джонс с готовностью предавался самокритике. Фрейд, в свою очередь, выбрал по-отечески добродушный, а иногда и довольно грозный тон в отношении Джонса, который был на 23 года моложе. Ему нравилось поддерживать молодого человека при помощи постоянных – и искренних! – похвал. «Вы делаете большую работу», – писал основатель психоанализа. «Я радуюсь вашим частым письмам и, как вы можете видеть, спешу с ответом». И снова: «Мне очень нравятся ваши письма и статьи». Фрейд не жалел о времени, потраченном на то, чтобы приобщить этого ценного новобранца к общему делу.

С 1912 года Зигмунд Фрейд проводил сеансы психоанализа с симпатичной подругой Джонса Лу Канн. Вообще-то эту зависимую от морфина наркоманку все, в том числе Фрейд, считали женой Эрнеста… Отбросив священное правило конфиденциальности, мэтр сообщал Джонсу о прогрессе в лечении и о снижающихся дозах морфия, с которыми Лу училась жить[101]. Временами он давал Джонсу советы относительно личной жизни. Узнав об очередном романе, в котором запутался его молодой друг, Фрейд умолял его: «В порядке личного одолжения, не делайте женитьбу следующим шагом в вашей жизни – это вопрос тщательного выбора и размышлений». Чуть позже, надев тогу красноречивого римского патриота Катона Старшего, который напоминал сенату о жестоком враге, Карфагене, Фрейд принял более строгий тон: «Cet. censeo[102]. Будьте осторожны с женщинами и не испортите дело на этот раз». Фрейд отрицал какой-либо «особый мотив» своего вмешательства. Он просто высказывал свои мысли. Джонс был очень доволен. Такие личные послания вносили ноту дружбы в их общую преданность делу психоанализа. Впоследствии, по случаю пятидесятилетия Джонса, Фрейд с характерным сплавом искренности и лести писал: «Я всегда приравнивал вас к самым близким родственникам», а нежность к нему впервые проявилась в тот день, когда мэтр провожал молодого коллегу на железнодорожный вокзал в Вустере. Несмотря на разногласия, которые у них были в прошлом и могли еще оставаться, прибавил Фрейд, это всего лишь семейные споры, не более того.

В отличие от Джонса на Шандора Ференци, самого ранимого и тонко чувствующего из первых психоаналитиков, у Фрейда уходило гораздо больше душевных сил. Если Джонс время от времени сердил мэтра, то Ференци мог заставить его страдать. Дело в том, что Ференци, как не без зависти отметил Джонс, стал самым «старшим» из узкого круга доверенных лиц мэтра из числа профессионалов и был ближе всех Фрейду. Родившийся в 1873 году в Будапеште в семье книготорговца и издателя, он всю жизнь сражался с ненасытной потребностью в любви. В семье было 11 детей, отец умер молодым, мать была вечно занята магазином и многочисленным потомством, и Ференци с самого начала чувствовал себя обделенным душевным теплом. «Ребенком, – писала в своем дневнике Лу Андреас-Саломе, которая впоследствии сблизилась с Шандором, – он страдал от недостаточной оценки его достижений». Во взрослой жизни эта потребность превратилась в никогда не заживающую рану.

Ференци изучал медицину в Вене в начале 90-х годов XIX века, а затем вернулся в родной город и открыл практику как психиатр. Первое знакомство с идеями психоанализа не произвело на него впечатления. Быстро пролистав «Толкование сновидений», он отверг книгу как туманную и ненаучную. Но затем Ференци узнал о выполненных Юнгом и его коллегами экспериментах по психоаналитической словесной ассоциации и стал сторонником Фрейда – если можно так выразиться, вошел через черный ход. Персонал психиатрической больницы Бургхельцли предлагал испытуемым группу слов, а затем точно измерял время появления первой ассоциации. Ференци, как по прошествии многих лет вспоминал его ученик и друг, венгерский психоаналитик Майкл Балинт, «купил секундомер, и уже никто не мог от него отделаться. Все, кого он встречал в будапештских кафе, – писатели, поэты, художники, гардеробщица, официанты и т. д. – становились объектами ассоциативного эксперимента». Это увлечение, как предполагает Балинт, имело одно достоинство – оно побудило Ференци внимательно изучить литературу по психоанализу. Штудирование книги Фрейда о сновидениях убедило Ференци, и в январе 1908 года он отправил ее автору письмо с просьбой о встрече. Фрейд пригласил его в квартиру на Берггассе, 19, в воскресенье после обеда.

Они быстро подружились. Богатое воображение Ференци заинтриговало мэтра, который всю жизнь чувствовал в себе похожую склонность – и боролся с ней. Ференци превратил психоаналитическую интуицию в высокое искусство. Фрейд мог увлекать его за собой в самый высокий полет мысли, иногда обнаруживая, что ученик взмывает еще выше, исчезая из виду. Эрнест Джонс, коллега и объект его психоанализа, описывал его как человека с «превосходным воображением, возможно не всегда до конца дисциплинированного, но всегда заставляющего думать». Эту его способность наводить на размышления Фрейд находил неотразимой и ради нее был готов не обращать внимания на недостаток дисциплины. «Мне понравилось ваше увлечение загадками, – писал он Ференци в самом начале их дружбы. – Вы понимаете, что загадка открывает то, что прячет шутка. Параллельное исследование могло бы стать весьма поучительным». Ни Фрейд, ни Ференци больше не обращались к этой многообещающей гипотезе, но у них имелись и другие предметы для обсуждения: истории болезни, эдипов комплекс, гомосексуальность у женщин, ситуация с психоанализом в Цюрихе и Будапеште.

К лету 1908 года они сблизились настолько, что основатель психоанализа устроил так, что Ференци остановился в отеле в Берхтесгадене, где он сам отдыхал вместе с семьей. «Наш дом открыт для вас. Но вы должны сохранять свободу». Год спустя, в октябре 1909-го, Фрейд в письмах обращался к нему «дорогой друг» – этого сердечного приветствия удостаивались немногие. И даже несмотря на все это, Ференци оказался сомнительным новобранцем. Его самым весомым и в то же время неоднозначным вкладом в психоанализ была техника. Отчасти сие объяснялось его необыкновенным даром эмпатии, способностью выражать и вызывать любовь. К сожалению, стремление Ференци отдавать соседствовало с желанием получать – и дополнялось им. В отношениях с мэтром сказанное означало безграничную идеализацию и страстное желание близости, которую Фрейд, лишившийся иллюзий после катастрофической судьбы своей привязанности к Флиссу, не был готов ему дать.

Слабые намеки на некоторую напряженность появились уже в первый год их дружбы: Фрейд считал необходимым мягко пожурить своего последователя за «чрезмерно энергичные» усилия подтвердить одну из его гипотез относительно фантазий. Не раз Ференци ставил мэтра в неловкое положение, навязывая ему роль исповедника. Он сообщал подробности своей личной жизни, довольно запутанной, как это часто бывает у холостяков, и жаловался на одиночество в Будапеште. Путешествие на Сицилию, которое они вдвоем совершили в конце лета 1910 года, оказалось для Фрейда не слишком приятным, поскольку Ференци воспользовался случаем и попытался превратить его в любящего отца.

Эта роль основателю психоанализа не нравилась, несмотря на всю его склонность к патернализму. Он сказал Ференци, что вспоминает проведенное в его обществе время с теплыми и дружескими чувствами, однако желает, чтобы «…вы оторвались от той инфантильной роли и поместили себя рядом со мной как равный товарищ – что вам не удалось сделать». Год спустя Фрейд нехотя – правда, довольно добродушно и не без юмора – согласился играть роль, которую навязывал ему Ференци. «Я охотно признаю, что предпочел бы независимого друга, – писал он, – но, если вам трудно это принять, я приму вас в качестве сына». Письмо заканчивалось так: «А теперь прощайте и успокойтесь. С отцовским приветом». Фрейд продолжил эту игру и в следующем письме обратился к Ференци так: «Дорогой сын». Приветствие сопровождалось комментарием: «(Пока вы не прикажете отказаться от такого обращения)». Через неделю мэтр вернулся к обычному: «Дорогой друг», – но свое отношение он высказал.

Несмотря на эту неприятную и, как оказалось, неизлечимую зависимость, богатое воображение Ференци, его необыкновенная преданность, блестящий ум, не говоря уж о работе в Будапеште по обучению психоанализу, были причиной того, что любимый венгерский последователь раздражал Фрейда меньше, чем мог бы раздражать любой другой человек, столь же требовательный. В конечном счете в Абрахаме мэтр открыл глубоко запрятанное ядро холодной сдержанности. «Я вижу, что вы были правы, – признался он Джонсу в 1920 году. – В Абрахаме слишком много прусскости». Зато в Ференци «прусскости» не было совсем. Фрейд нашел в нем приятного товарища, ради которого воспитывал в себе такую добродетель, как терпение.

Почти все первые рекруты Фрейда могли сделать успешную карьеру в психотерапии. За несколькими исключениями, такими как Закс и Ранк, они были врачами, а некоторые, например Юнг, Абрахам и Эйтингон, уже имели опыт лечения психически больных людей. Тауск, получивший юридическое образование и ставший судьей и журналистом, после решения серьезно заняться психоанализом поступил на медицинский факультет университета. Но идеи основателя движения по самой своей природе притягивали и непрофессионалов – к его огромному облегчению. В Вене Фрейд чувствовал себя интеллектуально изолированным, признавался он своему английскому корреспонденту в 1910 году, несмотря на своих многочисленных учеников из числа врачей, и для него стало утешением, что наконец в Швейцарии «несколько исследователей, не медиков» заинтересовались «нашей работой». Среди его сторонников выделялись два таких непрофессионала, Оскар Пфистер и Лу Андреас-Саломе: и тот и другая оставались друзьями Фрейда больше четверти века. На первый взгляд эта дружба кажется странной – Оскар был пастором, а Лу – grande dame, покровительницей поэтов и философов. Способность Фрейда радоваться их визитам и письмам, его неугасавшая любовь к ним обоим свидетельствуют о его жажде жизни и разнообразия, стремлении выйти за пределы ограничений, сковывавших его в Вене.

Пфистер, протестантский пастор из Цюриха, серьезно увлекся психологией задолго до того, как в 1908 году познакомился с трудами основателя психоанализа. Он родился в 1873-м, когда Фрейд поступил в университет, и еще в юности стал презирать диспуты на богословские темы, считая их пустословием. Пфистер полагал, что они мешают исполнять главную обязанность пастора – исцелять души, помогать страждущим. Труды по психологии, читаемые им в поисках эффективной психологии религии, казались ему такими же бессмысленными, как и теология, которую ему пришлось изучать в семинарии. Затем Пфистер открыл для себя Фрейда и почувствовал, как сам впоследствии вспоминал, что у него «словно воплотились в жизнь старые предчувствия». В книгах Фрейда не было «бесконечных рассуждений о метафизике души, экспериментирования с незначительными мелочами, когда остаются незатронутыми главные вопросы жизни». Фрейд изобрел «микроскоп души», который позволял увидеть истоки ментальных функций и их развития. Пфистер даже собирался стать врачом, как поступил его отец, либеральный пастор, желавший помочь своим прихожанам, но мэтр убедил его отказаться от изучения медицины. Пфистер стал, и оставался до конца жизни, пастором-психоаналитиком – Analysenpfarrer – и добрым другом Фрейда.

Знакомство с основателем психоанализа Пфистер начал с того, что отправил ему одну из своих первых статей, посвященную самоубийствам школьников. «Я получил статью от вашего храброго друга Пфистера, – писал Фрейд Юнгу в январе 1909 года, – за которую буду долго его благодарить». Фрейд усматривал тут определенную долю иронии: безбожный психоанализ привлекается для борьбы с грехом. Вскоре он сменил свой насмешливый тон – Пфистер стал не только полезным союзником, но и товарищем, общество которого приносило удовольствие. В первые годы их дружбы бывали ситуации, когда кое-кто из ближайших соратников Фрейда, в частности Абрахам, говорил о психоаналитической ортодоксии Пфистера и советовал остерегаться его. Предостережения не убедили мэтра – он считал, что пастор оставался его преданным сторонником. На этот раз интуиция, часто обманывавшая основателя психоанализа в отношении людей, не подвела.

Одна из причин того, что Фрейд нисколько не сомневался в Пфистере, заключалась в том, что у него имелась масса возможностей наблюдать пастора вблизи. Во время первого визита в квартиру на Берггассе, 19, в апреле 1909 года, Пфистер произвел благоприятное впечатление не только на хозяина дома, но и на всю семью. Пфистер, писал Фрейд Ференци, «очаровательный парень, который нам всем понравился, добрый и восторженный, наполовину Спаситель, наполовину Крысолов. Но мы расстались добрыми друзьями». Анна Фрейд вспоминала, что сначала Пфистер показался ей видением из другого мира, но видением приятным. Вне всяких сомнений, пастор – его речь, одежда, привычки – резко отличался от других гостей, которые сидели за столом у Фрейда и оставались для бесед о психоанализе. В отличие от этих простодушных почитателей, Пфистер не пренебрегал детьми в угоду их знаменитому отцу[103]. По словам Анны, это был высокий, сильный человек с «мужественными» усами и добрыми, внимательными глазами. Кроме того, он отличался смелостью. Свободное от догм психоаналитическое протестантство Пфистера не раз приводило к конфликтам со швейцарскими религиозными кругами, и на протяжении нескольких лет существовала реальная угроза, что его лишат сана. Но при поддержке Фрейда Пфистер не отступил, понимая, что если он и оказывал ценные услуги психоаналитическому движению, то польза была взаимной. Много лет спустя он признался мэтру в своей «неистовой жажде любви», прибавив: «Без психоанализа я давно был бы уже сломлен».

Через 15 лет после первого визита к Фрейду Пфистер тепло вспоминал тот день. Он писал основателю движения, что влюбился в «открытый для радости дух всей вашей семьи». В то время Анна, «…которая сегодня пишет чрезвычайно серьезные статьи для Internationale Psychoanalytische Zeitschrift, еще носила короткие юбочки, а ваш второй сын [Оливер] не пошел в гимназию, чтобы познакомить скучного, одетого в сюртук пастора с науками Пратера». Если бы кто-нибудь попросил его назвать самое милое место в мире, писал в заключение Пфистер, он сказал бы: «Кабинет профессора Фрейда».

На протяжении многих лет, когда Отто Пфистер использовал психоанализ для помощи пастве, они с Фрейдом обсуждали своих «пациентов» и откровенно спорили о том, в чем были не согласны, в частности в вопросах религии. По мнению Пфистера, Иисус, который возвысил любовь до главного догмата своего учения, был первым психоаналитиком, а Фрейд вовсе не еврей. «Лучшего христианина, – говорил он своему другу, – еще не было»[104]. Естественно, Фрейд, тактично игнорировавший этот высказанный с самыми добрыми намерениями комплимент, не считал себя лучшим из христиан, но он был счастлив видеть себя лучшим из друзей. «Все такой же! – восклицал мэтр, обращаясь к Пфистеру после 15 лет знакомства. – Отважный, искренний и благожелательный! На мой взгляд, ваш характер, несомненно, нисколько не изменился!»

Лу Андреас-Саломе вызывала у Фрейда совсем иные чувства. Пфистер был прост и понятен, Андреас-Саломе эффектна и соблазнительна. В юности она была красавицей – высокий лоб, пухлые губы, правильные черты лица, роскошная фигура. В начале 80-х годов XIX века Лу была близка с Ницше – насколько близка, так и осталось неясным, поскольку она решительно отвергала все вопросы об этой стороне своей жизни, а затем сблизилась с Рильке и другими выдающимися людьми. В 1887 году Лу вышла замуж за Фридриха Карла Андреаса, востоковеда из Геттингена, где в конце концов и поселилась. Свободная от буржуазных предрассудков, Лу принимала любовников там и тогда, когда ей хотелось. С Фрейдом она познакомилась на Веймарском конгрессе психоаналитиков в 1911 году, куда приехала вместе со шведским психоаналитиком Полем Бьерре. Лу уже исполнилось 50 лет, но она все еще была красива и привлекательна. Ее любовь к мужчинам – особенно к выдающимся мужчинам – нисколько не ослабевала.

Однажды Фрейд ласково назвал Лу Андреас-Саломе музой. Однако фрау Лу – она предпочитала, чтобы к ней обращались именно так, – была не просто милой подругой, опорой для гения, а энергичной и образованной женщиной, чрезвычайно умной, хотя и несколько эксцентричной. А еще она обладала не менее впечатляющим даром впитывать новые идеи. Заинтересовавшись теориями Фрейда, фрау Лу прочитала его труды. Абрахам, который познакомился с ней в Берлине весной 1912 года, признался мэтру, что никогда прежде «не встречал такого понимания психоанализа». Полгода спустя Фрейд с радостью сообщил о письме от «фрау Лу Андреас-Саломе, которая хочет на несколько месяцев приехать в Вену, исключительно для изучения психоанализа». Как заявляла сама Андреас-Саломе, она осенью вторглась в Вену и сразу же покорила психоаналитический истеблишмент. Уже в октябре Фрейд отметил ее присутствие, назвав женщиной опасного ума. Через несколько месяцев он признал, уже без всякого намека на легкомысленность, что «ее интерес на самом деле исключительно интеллектуален по своей природе. Она весьма достойная женщина». Этого мнения о ней Фрейд никогда не менял.

Протоколы заседаний Венского психоаналитического общества, которые фрау Лу регулярно посещала, впервые регистрируют это 30 октября. Неделей раньше Гуго Хеллер получил статью от «Лу Андреас-Саломе, писателя». Показателем того, насколько быстро и основательно она освоилась в венском кружке психоаналитиков, служит тот факт, что с 27 ноября Отто Ранк при перечислении гостей называл ее просто Лу. Но не все ее контакты в Вене были исключительно интеллектуальными: вероятно, у нее завязался короткий роман с Тауском, который был намного младше ее и пользовался большим успехом у женщин. Преданность Фрейду тоже на первых порах не являлась абсолютной. В первые дни своего пребывания в Вене Андреас-Саломе увлеклась идеями Адлера, уже тогда имевшего в лагере фрейдистов плохую репутацию. Но Фрейд в конце концов ее убедил. В ноябре 1912 года, когда фрау Лу не смогла прийти на одну из его воскресных лекций, мэтр заметил ее отсутствие и сказал ей об этом, чем весьма польстил. К новому году они уже обменялись фотографиями, и до отъезда Андреас-Саломе из Вены ранней весной 1913 года Фрейд несколько раз приглашал ее к себе на Берггассе, 19. Судя по ее дневнику, эти воскресенья стали для нее очень приятными: фрау Лу не обладала монополией на искусство соблазнения. Тем не менее Фрейд не кривил душой, когда усиленно хвалил гостью. Через несколько лет, когда она начала практиковать психоанализ в Геттингене, поддерживая связь с Фрейдом и посылая ему нежные письма, он полюбил ее еще больше. Такие последователи, как Лу Андреас-Саломе и Пфистер, не говоря уж об Абрахаме, Ференци и Джонсе, помогли облегчить груз, который лег на плечи основателя психоанализа. Местные сторонники были совсем другими и по большей части не доставляли такой радости. Нельзя сказать, что у Фрейда имелись основания переживать по поводу числа своих приверженцев в Вене. Его беспокоили, скорее, их надежность и «качество».

Терпение Фрейда испытывали не только венские ученики. Сильным источником раздражения были его противники из психиатрического истеблишмента Германии и Австрии, занимавшие престижные должности в университетах или руководившие известными психиатрическими лечебницами. Как нам известно, Фрейд был склонен сгущать краски, но ситуация действительно сложилась напряженная. Сопротивление психоанализу, будь то прямое отрицание, злобные слухи или глубокомысленное молчание, стало постоянным и болезненным. Ничего другого ожидать и не приходилось. Если Фрейд прав, то видные психиатры, большинство из которых слишком стары, чтобы менять свои убеждения, должны были выбросить написанные ими статьи и учебники. Но самым неприятным для основателя психоанализа оказался тот факт, что некоторые из его самых упорных критиков были молоды. Один из них, запавший Фрейду в память, был Assistent психиатрии, в 1904 году опубликовавший книгу с нападками на психоанализ, где объектами критики стали те представления, вроде теории о совращении как источнике неврозов, от которых Фрейд уже отказался. Более того, автор признался, что даже не читал «Толкование сновидений».

Убедительные свидетельства такого рода отрицания, в высшей степени невежественного, приходили из всей Европы и из Соединенных Штатов. Конгрессы специалистов по психическим болезням игнорировали идеи Фрейда или аплодировали статьям, отвергавшим их как мешанину из недоказанных и фантастических предположений либо (что доставляло критикам большее удовольствие) как отвратительное собрание непристойностей. После того как Фрейд опубликовал «Три очерка по теории сексуальности», те, кто был склонен считать его пансексуалистом с грязными мыслями, получили богатый материал для подпитывания своих заблуждений. Они называли Фрейда венским развратником, статьи по психоанализу – порнографическими историями о девственницах, а психоаналитический метод – психической мастурбацией. В мае 1906 года на конгрессе неврологов и психиатров в Баден-Бадене Густав Ашаффенбург, профессор неврологии и психиатрии в Гейдельберге, решительно отверг метод психоанализа как неправильный, сомнительный и ненужный.

Корреспонденты из лагеря Фрейда постоянно информировали его о подобного рода вердиктах. В 1907 году Юнг, который уже вступал в схватку с Ашаффенбургом как в печати, так и на трибуне, сообщил мэтру: «…Ашаффенбург лечил пациентку с навязчивым неврозом, и, когда она начала рассказывать о сексуальных комплексах, он запретил говорить на эту тему». В том же году на представительном международном конгрессе психологов, неврологов и психиатров в Амстердаме – Ашаффенбург тоже на нем присутствовал – некто Конрад Альт, директор санатория в Саксонии, как сообщил Юнг Фрейду, призвал «к террору против вас, сказав, что никогда не направит пациента к врачу, придерживающемуся фрейдистских методов лечения… беспринципных… непристойных… и т. д. Самое горячее одобрение и поздравления оратору выразил профессор Зихен из Берлина». За этим обращением, к всеобщему бурному одобрению, последовали другие «глупости», направленные против психоанализа.

Когда Юнг, склонный к драматизации и воинственный, отправлял Фрейду эти отчеты, он переживал период сыновней преданности мэтру. Однако о подобных сценах сообщали и более уравновешенные люди, например Карл Абрахам. В ноябре 1908 года Абрахам выступал с докладом перед Берлинским обществом психических и нервных болезней на такую деликатную тему, как браки между близкими родственниками. Он дипломатично подчеркнул совпадение своих взглядов со взглядами берлинского невролога Германа Оппенгейма, который присутствовал в зале, избегал таких провокационных тем, как гомосексуальность, а также не слишком часто упоминал имя Фрейда, поскольку оно по-прежнему «действовало как красная тряпка на собравшихся быков». Абрахам считал, что выступление было довольно успешным. Он завладел вниманием слушателей, и последующая дискуссия показала, что некоторые восприняли его точку зрения. Однако Оппенгейм, хотя и в вежливой форме, резко и безоговорочно отверг саму идею детской сексуальности, а Теодор Зихен – тот самый, который в Амстердаме приветствовал «террор» против Фрейда, – «стал рассуждать о высокой науке», презрительно назвав труды основателя психоанализа безответственностью и чушью. Затем, после нескольких «разумных» выступлений один «коллега из числа карьеристов» впал в нравоучительный тон, наподобие популярных лекторов: Абрахам привел как пример любовь швейцарского писателя Конрада Фердинанда Мейера к матери – именно этот случай вызвал споры в Психологическом обществе по средам, – и его оппонент жаловался, что докладчик, рассуждая об эдиповых сексуальных привязанностях Мейера, ставит под угрозу немецкие идеалы. Абрахаму не удалось найти ни единого искреннего союзника во всем переполненном зале, но в частных беседах ему признавались, что его доклад внес свежую струю – ради разнообразия было приятно услышать нечто новое. У Абрахама сложилось впечатление, что «немалое число коллег ушли по крайней мере наполовину убежденными».

Фрейд подбадривал Абрахама, отзываясь на обвинения противников язвительными комментариями. «Когда-нибудь, – писал он, – З[ихен] дорого заплатит за эту «чушь». Что касается Оппенгейма, едко заметил мэтр, он «слишком глуп; надеюсь, в скором времени вы сможете обходиться без него». В Берлине детская сексуальность оставалась провокационным предметом, а имя Фрейда вызывало резкое неприятие еще не один год. В 1909-м Альберт Молль, уважаемый берлинский сексолог, опубликовал книгу о сексуальной жизни детей, которая бросала вызов всему, что говорил Зигмунд Фрейд на протяжении целого десятилетия. Публично, в примечании, добавленном в следующем году к «Трем очеркам», Фрейд назвал книгу Молля «Сексуальная жизнь ребенка» непоследовательной. В частном порядке он высказывался гораздо резче. Молль, писал мэтр Абрахаму, «не психиатр, а жулик» – Winkeladvokat. Когда в 1909 году Молль нанес визит Фрейду, его ждал нелюбезный прием. Основатель психоанализа писал Ференци, что едва не выставил посетителя за дверь: «Это омерзительный, желчный, недоброжелательный и мелочный человек». Обычно Фрейд испытывал облегчение после того, как выплескивал свой гнев. Молчанию он предпочитал открытые возражения, даже самые глупые. После 1905 года заговор молчания вокруг психоанализа был разрушен, и вместе с несогласными появились сторонники, однако постепенно нарастающую волну одобрения продолжала омрачать основанная на эмоциях критика. Даже в 1910 году профессор Вильгельм Вейгандт, который в 1901-м не слишком благожелательно принял «Толкование сновидений», заявил на Гамбургском конгрессе неврологов и психиатров, что теории Фрейда не предмет обсуждения на научной конференции, а забота полиции.

Тем временем похожие известия доходили до основателя психоанализа и из-за океана. В апреле 1910 года Эрнест Джонс жаловался на профессора психиатрии из Торонто, который с такой яростью нападал на Фрейда, что «обычный читатель может подумать, что вы ратуете за свободную любовь, за снятие всех ограничений и возврат в дикое состояние!!!». Тремя месяцами раньше Джонс отправил мэтру подробный отчет о собрании в Бостоне, на котором присутствовали психиатры и неврологи. Выдающийся невролог из Гарварда, Джеймс Джексон Патнем, который в то время был самым известным сторонником Фрейда в Соединенных Штатах, доброжелательно отзывался о психоанализе, но остальные выступления были критическими, даже язвительными. Одна дама пыталась опровергнуть теорию сновидений Фрейда как порождение эгоизма, приводя в качестве примера собственные альтруистические сны. Более того, красноречивый и агрессивный психолог Борис Сайдис «…яростно атаковал вас, грубо вышучивая «безумную эпидемию фрейдизма, которая теперь охватывает Америку», говорил, что «ваша психология возвращает нас в мрачное Средневековье, и называл вас очередным религиозным сексуалистом». Очевидно, Сайдис имел в виду теории сексуальности Фрейда… Год спустя он отверг психоанализ как «всего лишь очередную разновидность религиозной квакерской литературы на сексуальные темы», а в 1914-м назвал его поклонением Венере и Приапу, поощряющим мастурбацию, извращение и нарушение закона.

Даже те собрания, которые предназначались для разъяснения и восхваления идей Фрейда, не обходились без ложки дегтя. 5 апреля 1912 года New York Times сообщила, что американский невролог Мозес Аллен Старр, в 80-х годах недолго работавший с Фрейдом в Вене, «вчера вызвал сенсацию на многолюдном собрании в неврологическом отделении медицинской академии, опровергнув теории Зигмунда Фрейда», которого газета назвала, лишь немного погрешив против истины, венским психологом, чей вывод, что вся психология человеческих существ базируется на половом влечении, серьезно повлиял на американских врачей. Старр заявил удивленным слушателям, среди которых были самые известные сторонники основателя психоанализа, что «город Вена не отличается особой нравственностью» и что «Фрейд вел далеко не безупречную жизнь. Он не сдерживал себя. Он не был аскетом». Старр полагал, что теория Фрейда «в значительной степени результат его окружения и своеобразной жизни, которую он вел». По мнению Старра, Фрейд «отклонился на легкомысленную дорожку действительно серьезной новой науки, психоанализа».

Один из пациентов Зигмунда Фрейда, побывавший в Нью-Йорке, привез ему вырезку из Times. Реакцией основателя психоанализа была смесь удивления и раздражения. Он заявил, что не помнит Старра, который утверждал, что хорошо его знает, и задал Джонсу риторический вопрос: «Что все это значит? Неужели намеренная ложь и клевета – это обычное оружие американских неврологов?» Даже благосклонно настроенные журналисты знали недостаточно для того, чтобы не допускать ошибок. Или просто не хотели утруждать себя? Так или иначе, в марте 1913 года в New York Times появилась большая, на сей раз дружелюбная статья под заголовком «Сновидения душевнобольных существенно помогают в их лечении». В ней Фрейда называли профессором из Цюриха.

Глава пятая

Позиционная борьба в психоанализе

Юнг: наследный принц

В начале апреля 1906 года – в следующем месяце Фрейду исполнялось 50 лет – Карл Г. Юнг прислал основателю психоанализа экземпляр журнала «Диагностические ассоциативные исследования», который он редактировал и в котором была опубликована его собственная статья. К Юнгу уже стала приходить известность как к психиатру, клиницисту и экспериментатору.

Карл Густав Юнг родился в 1875 году в швейцарской деревне Кесвиль на Боденском озере в семье пастора, которая переезжала из одного прихода в другой. С четырехлетнего возраста Карл жил в окрестностях Базеля, но по-настоящему познакомился с городской жизнью только в 11 лет, после поступления в городскую гимназию. С раннего детства Юнга преследовали странные сны, и много десятилетий спустя, в своем в высшей степени субъективном и отрывочном автопортрете, книге «Воспоминания, сновидения, размышления», он называет их важными событиями собственной жизни. В этой автобиографии, а также в некоторых интервью, которые Юнг согласился дать, он много рассуждает о своей богатой и наполненной сновидениями внутренней жизни.

Его замкнутости способствовал разлад между родителями, а также частая смена настроений у матери. Воображаемую жизнь питало жадное, абсолютно бессистемное чтение. Религиозная атмосфера, в которой жил Юнг, – большинство мужчин в его семье были пасторами – также способствовала его склонности к размышлениям. Карл рос в убеждении, причем не без оснований, что каким-то образом отличается от окружавших его мальчиков и девочек. В то же время у него были друзья, и он очень любил розыгрыши. И в юности, и в зрелом возрасте Юнг производил на своих знакомых противоречивое впечатление. Он был общителен, но неуживчив, временами забавен и разговорчив, временами молчалив, откровенно самоуверен, но в то же время уязвим для критики. Позже, став знаменитым, много путешествующим психиатром и авторитетом для журналистов, Юнг казался спокойным и даже безмятежным. Однако на протяжении нескольких лет, уже получив международное признание, он переживал серьезный кризис, связанный с религией. Несмотря на внутренние конфликты, преследовавшие Юнга с юности, он излучал силу – крупное, крепкое тело, тяжеловесное лицо тевтонца и неудержимое красноречие. Эрнест Джонс, познакомившийся с ним в 1907 году, считал его легким человеком, наделенным беспокойным, активным и быстрым умом. У него был энергичный и даже властный темперамент, с неудержимыми жизненной силой и смехом – несомненно, «чрезвычайно привлекательная личность». Юнга Фрейд выбрал на роль наследного принца.

Карл Г. Юнг с детства хотел быть врачом. Медицинское образование он получил в Базельском университете, куда поступил в 1885 году. Однако, несмотря на академическое образование, у Юнга на долгие годы сохранились увлечение оккультизмом и интерес к эзотерическим религиям, чему в немалой степени способствовала его богатая фантазия. В конце 1900 года он начал работать в психиатрической клинике Цюрихского университета Бургхельцли. Лучшего места и быть не могло. Под вдохновенным руководством директора, Эйгена Блейлера, Бургхельцли пробивался на передовые позиции в исследовании психических заболеваний. Сюда на стажировку приезжали врачи из разных стран, а специалисты санатория ездили за границу. В конце 1902 года Юнг, как и Фрейд двумя десятилетиями раньше, провел один семестр в том месте, которое неудержимо притягивало всех молодых психиатров, – больнице Сальпетриер, где слушал лекции Пьера Жане по теоретической психопатологии.

За Юнгом стоял его неуловимый, немного загадочный шеф, Блейлер, выдающаяся фигура среди психиатров того времени. Родившийся на год позже Фрейда, в 1857-м, он учился в Париже у Шарко, а затем вернулся в Швейцарию. За время работы штатным психиатром в нескольких психиатрических лечебницах Блейлер приобрел богатый клинический опыт. При этом он был не только клиницистом. Наблюдательный и наделенный творческим воображением исследователь, Эйген Блейлер использовал свою работу с душевнобольными в научных целях. Вслед за Шарко он одним из первых стал приводить в порядок слишком неточные диагнозы душевных расстройств и, подобно Шарко, проявил недюжинный талант к классификации. Некоторые из введенных Блейлером терминов, например «шизофрения», «амбивалентность» и «аутизм», навсегда остались в словаре психиатрии.

Несмотря на международную известность Бургхельцли, Юнг вспоминал первые годы работы там как период скуки и повседневной рутины, настоящее наступление на оригинальное мышление и творческое своеобразие. Тем не менее работа здесь облегчила ему путь к психоанализу. Огюст Форель, бывший директор клиники, в свое время познакомил ее сотрудников с работой Брейера и Фрейда по истерии. Теперь же, вскоре после прибытия Юнга, Блейлер попросил его доложить персоналу больницы о «Толковании сновидений». Книга произвела на Юнга впечатление. Он включил в свои исследования идеи из работы Фрейда о сновидениях, ранних статей об истерии, а после 1905 года из истории болезни Доры. Будучи человеком решительным, Юнг объявил себя горячим сторонником основателя психоанализа и энергично защищал его новации как в своих статьях, так и с трибун медицинских конгрессов. Его интерес к теориям Фрейда усиливался по мере того, как он с пользой применял их к шизофрении (или dementia praecox, как ее еще тогда называли), психическому заболеванию, на котором Юнг специализировался и исследованием которого прославился. Летом 1906 года в предисловии к получившей высокую оценку специалистов монографии «Психология dementia praecox» он выделил «блестящие концепции» Фрейда, который «еще не получил заслуженной оценки и признания». Юнг признался, что вначале «естественным образом выдвинул все те возражения против Фрейда, которые встречаются в литературе», но затем он пришел к выводу, что единственный логичный способ опровергнуть основателя психоанализа – повторить его работу. Не сделав этого, «нельзя судить Фрейда, поскольку в противном случае вы уподобляетесь тем ученым мужам, которые считали ниже своего достоинства смотреть в телескоп Галилея». Тем не менее, публично заявляя о своей интеллектуальной независимости, Юнг спрашивал, действительно ли лечение психоанализом так эффективно, как утверждал Фрейд. Кроме того, он не приписывал сексуальной травме юности исключительного значения, как это, по всей видимости, делает Фрейд. Это была важная оговорка, которая всегда омрачала дружбу Фрейда и Юнга.

Тем не менее в 1906 году Юнг утверждал, что все эти нюансы имеют второстепенное значение. Они полностью исчезают перед психологическими принципами, открытие которых – величайшая заслуга Зигмунда Фрейда. В тексте он постоянно цитирует основателя психоанализа, причем с явным уважением. Однако Юнг не ограничился одной полемикой в защиту идей Фрейда. Он также выполнил новаторскую экспериментальную работу, подтвердившую выводы мэтра. Так, в 1906 году в своей широко известной ныне статье о словесной ассоциации Юнг представил убедительное экспериментальное подтверждение теории свободной ассоциации Фрейда. Эрнест Джонс назвал эту статью великой и, «возможно, его самым оригинальным вкладом в науку».

Фрейд выразил признательность Юнгу за внимание и со своей стороны был обезоруживающе откровенным. Поблагодарив за присланный экземпляр журнала «Диагностические ассоциативные исследования» с эпохальной статьей самого редактора, он признал, что ему, естественно, больше всего понравилась работа Юнга. В конце концов, он, основываясь на опыте, любезно заявлял, что Фрейд «сообщил только истину о до сих пор не исследованных областях нашей дисциплины». Заманчивая перспектива получить известного пропагандиста его идей за границей, с доступом к любопытным с точки зрения симптомов и поведения пациентам и заинтересованным врачам в знаменитой психиатрической лечебнице, казалась Фрейду чем-то вроде несбыточной мечты. Однако он искусно отверг любые подозрения, что склонен ожидать слепого поклонения: «Я втайне рассчитываю, что ваша позиция будет часто совпадать с моей, и буду рад, если вы меня в чем-то поправите».

Осенью 1906 года основатель психоанализа ответил на подарок Юнга экземпляром только что вышедшего из печати сборника статей по теории неврозов. В письме с благодарностью Юнг подчеркивал его первенство и миссионерство. Восторженно и несколько преждевременно он сообщал, что Блейлер, поначалу решительно сопротивлявшийся идеям Фрейда, «теперь полностью обращен». Фрейд в ответе вежливо истолковал эту благую весть как личный триумф Юнга: «Я получил большое удовольствие от вашего письма и от новостей, что вы убедили Блейлера». Когда речь шла об изящных комплиментах его корреспондентам, мэтр мог поспорить с самым обходительным из царедворцев. Он не терял времени даром: в том же письме без колебаний примерил на себя роль стареющего основателя, готового передать факел в более молодые руки. Говоря о невыносимом профессоре Ашаффенбурге и его яростных нападках на психоанализ, Фрейд описывал спор традиционной психиатрии и психоанализа как борьбу двух миров; вскоре станет ясно, какой из них обречен и на чьей стороне будет победа. Даже если он сам не увидит этого триумфа, «ученики, надеюсь, доживут, и еще я надеюсь, что тот, кто сможет преодолеть внутреннее сопротивление ради истины, с радостью причислит себя к моим ученикам и избавится от остатков нерешительности в своем мышлении». Так началась дружба Фрейда и Юнга.

Зародившись, она быстро расцвела. В вежливых письмах Фрейд и Юнг обсуждали роль сексуальности в происхождении неврозов, обменивались оттисками статей и книгами, сообщали подробности историй болезни, которые вызвали у них особый интерес. Тон Юнга был всегда уважительным, но не льстивым. Он выражал надежду, что правильно понимает Фрейда, приписывал некоторые свои сомнения относительно психоанализа недостатку опыта, субъективности и отсутствию личного общения с мэтром, оправдывал сдержанный тон своих публичных выступлений в его защиту необходимостью использовать искусство дипломатии. Юнг сообщал новости, которые должны были доставить Фрейду удовольствие: «Ваши взгляды быстро распространяются в Швейцарии», «Лично я со всей душой принимаю ваши методы лечения».