Фрейд

И все-таки сия теория его явно привлекала. Всю жизнь теоретическое мышление Фрейда бесплодно металось между сложностью и простотой – это, как мы уже убедились, хорошо видно по описанным им историям болезни. Признанием сложности он отдавал должное удивительной противоречивости человеческого опыта, намного более богатого, чем могли предположить психологи, изучающие только сознание[54]. Одновременно Фрейд лелеял идеал простоты; целью своих научных исследований он считал сведение на первый взгляд разных психологических явлений к нескольким четко очерченным категориям. В своей клинической практике Фрейд наблюдал многое такое, что его венские коллеги находили неприличным и даже немыслимым: загадочные последствия гипноза, любовные заигрывания пациентов, снятие истерических симптомов разговорами, тайное действие сексуальности. В действительности он был готов поверить в вещи, еще более невероятные. Более того, в середине 90-х годов, все еще стремящийся к собственному вкладу в науку, который до сих пор ему не удавалось сделать, Фрейд мог приветствовать теорию совращения в качестве удачного обобщения, объясняющего ряд заболеваний как результат действий одного рода – кровосмесительного совращения или изнасилования.

С учетом идеи Фрейда, что неврастения в значительной степени обусловлена сексуальными проблемами, до признания теории совращения правдоподобной оставался маленький логический шаг. Тем не менее этот шаг дался ему непросто. Истинный буржуа, Фрейд принял данную теорию лишь после того, как преодолел сильное внутреннее сопротивление. Некоторые его учителя и коллеги, которыми он восхищался, – Шарко, Брейер и Рудольф Хробак, известный венский гинеколог, открыто намекали, что нервные заболевания всегда связаны, как выражался Брейер, с secrets d’alcôve. Но Фрейд быстро «забыл» их мимолетные замечания или случаи из практики, которые они рассказывали в его присутствии. В начале 1886 года на приеме в клинике Шарко он случайно услышал, как тот со свойственной ему живостью рассуждает, что серьезное нервное заболевание молодой женщины связано с импотенцией ее мужа или его сексуальной неопытностью. В таких случаях, настаивал Шарко, все объясняется гениталиями: «Mais, dans des cas pareils c’est toujours la chose génitale, toujours… toujours… toujours»[55]. Годом позже Хробак направил к Фрейду интересную пациентку. Она страдала от приступов на первый взгляд необъяснимого страха, и Хробак с необычным для себя цинизмом приписал эти приступы половому бессилию ее мужа. От ее болезни, сказал он Фрейду, поможет лишь одно средство, но это предписание супруг не в состоянии исполнить: «Penis normalis. Dosim repeatur!»[56]

Столь смелые суждения, основанные на опыте, но никоим образом не интегрированные в общепризнанные объяснения психических заболеваний, молча жили в памяти Фрейда приблизительно до 1893 года, когда он был готов включить их в теорию неврозов. Мы знаем, что в записке, которую Фрейд отправил Флиссу в феврале 1893-го, он кратко объявил о желании заявить и проверить свою теорию о том, что «неврастения на самом деле может быть исключительно сексуальным неврозом». Естественно, в историях болезни, включенных в «Исследование истерии», Фрейд намекал, иногда довольно туманно, что проблемы его пациентов имеют сексуальное происхождение.

Размышляя о роли памяти в формировании нервных болезней, Зигмунд Фрейд считал ответственными за них психическую или физическую травму, полученную человеком в раннем возрасте. Он быстро терял интерес к «текущим» неврозам – неврозам, вызванным сегодняшним, а не прошлым опытом. «Я уже открыл тебе великую клиническую тайну, устно или письменно? – спрашивал он Флисса в октябре 1895 года, когда все еще работал над своим проектом. – Истерия – следствие пережитого сексуального страха в досексуальный период. Невроз навязчивых состояний – следствие сексуального удовольствия в досексуальном возрасте, которое впоследствии трансформируется в упреки [самому себе]». К тому времени Фрейд уже был не удовлетворен расплывчатостью широких диагностических категорий, таких как неврастения, и начинал более точно классифицировать неврозы. Но его термин «досексуальный» указывает на то, что идея детской сексуальности еще не привлекла его внимание, хотя уже появилась на горизонте. «Досексуальный, – объяснял Фрейд Флиссу, – строго говоря, означает допубертатный; значимые события действуют только как воспоминания». Теперь эти значимые события, по мере того как их вспоминали пациенты, становились сексуальными травмами – результатом убеждения или грубого нападения? – пережитыми в детстве.

К 1896-му Фрейд был готов изложить эти идеи на бумаге. В статье о защитных нейропсихозах, написанной в начале этого года, он на основе 13 случаев заключал, что подобные травмы, оказавшиеся причиной истерии, «должны принадлежать к раннему детству (допубертатному периоду) и заключаться в реальном раздражении гениталий (действиях, напоминающих соитие)». Несмотря на то что у пациентов с навязчивыми неврозами сексуальная активность была преждевременной, у них также наблюдались симптомы истерии, а следовательно, в детском возрасте они тоже были жертвами. Выявленные психоанализом случаи из детства, отмечал Фрейд, всегда печальные, а иногда просто омерзительные. Среди злодеев преобладали няни, гувернантки и другие слуги, а также, к сожалению, преподаватели и «невинные» братья.

В том же году, 21 апреля, Фрейд читал доклад «Этиология истерии» в венском Обществе психиатрии и неврологии и изложил свою теорию совращения перед аудиторией избранных профессионалов. Все его слушатели были знатоками извилистых тропинок эротики. Председательствовал великий Рихард фон Крафт-Эбинг, один из основоположников сексуальной психопатологии. Лекция Фрейда была ярким, высокопрофессиональным спектаклем. Исследователь истерии, сказал он, похож на исследователя-путешественника среди развалин покинутого города, с остатками стен, фрагментами колонн, досок со стертыми и неразборчивыми письменами. Он может откопать их, очистить, и если ему повезет, то камни заговорят – saxa loquuntur. Свое ораторское искусство Фрейд направил на то, чтобы убедить слушателей: они должны искать истоки истерии в сексуальном насилии над детьми. Все 18 пациентов, которых он лечил, отметил Фрейд, дают основания сделать этот вывод. Но его смесь красноречия и научной сдержанности была растрачена впустую. Доклад, писал он Флиссу несколько дней спустя, «был принят чрезвычайно холодно, а председательствовавший Крафт-Эбинг заметил: «Это смахивает на научную сказку». «И это после того, как им было продемонстрировано решение тысячелетней проблемы, истоки Нила!» – восклицал Фрейд. «Все они, – прибавил он, – мягко выражаясь, могут идти к черту – sie können mich alle gern haben». Похоже, Фрейд даже с Флиссом не давал себе воли.

Тот вечер основатель психоанализа не забудет никогда. Травмирующий осадок, который он после себя оставил, оказался основой для заниженных ожиданий, оправданием для пессимизма. Фрейд считал, что атмосфера вокруг него стала еще холоднее, а доклад, вне всяких сомнений, сделал его объектом остракизма. Как будто «все сговорились меня покинуть, – жаловался он Флиссу, – поскольку все вокруг уходит от меня». Фрейд утверждал, что невозмутимо переносит свою изоляцию, но его беспокоило отсутствие новых пациентов. Тем не менее он продолжал исследования и какое-то время принимал за истину пламенные признания больных. Как бы то ни было, Фрейд упорно учился слушать их, но постепенно овладевшие им дурные предчувствия стали непреодолимыми. В мае 1897 года ему приснился сон, что он испытывает «чрезмерно нежные чувства» к своей старшей дочери Матильде. Фрейд истолковал свое эротическое сновидение как желание найти «отца» в качестве причины невроза. Это, признался он Флиссу, погасило его «неутихающие сомнения» относительно теории совращения. Странная и неубедительная интерпретация, поскольку сон скорее усилил, чем ослабил беспокойство Фрейда. Он не домогался ни Матильды, ни других своих дочерей и прекрасно знал, что желание не тождественно действию. Более того, один из его научных принципов гласил, что желание видеть теорию подтвержденной вовсе не то же самое, что ее подтверждение. Однако в данный момент Фрейд воспринял сон как аргумент в пользу своей любимой теории.

Сомнения взяли верх летом и в начале осени 1897 года. Вернувшись в середине сентября из отпуска, «свежий, бодрый и обедневший», он, по большому секрету, признался Флиссу в том, что стало ему ясно в последние несколько месяцев: «Я больше не верю в мою теорию неврозов», то есть в свое чрезмерно упрощенное объяснение их причины. Это письмо, написанное 21 сентября 1897 года, вероятно, самое откровенное из всей личной переписки Фрейда. Он убедительно и подробно излагает Флиссу, почему утратил веру в теорию совращения. Во-первых, это отсутствие полного успеха в лечении, на который он рассчитывал. Во-вторых, упрощенная схема противоречит здравому смыслу. Поскольку истерия была распространена довольно широко, не обойдя и семью Фрейда, из этого следовало, что «в извращенности можно обвинить всех отцов, включая моего собственного». Фрейд 90-х годов XIX столетия не был склонен идеализировать отца, как он идеализировал Флисса, но включить Якоба в число тех, кто домогается детей, казалось ему абсурдом. Более того, если домогательства отцов являются единственным источником истерии, то такое неподобающее поведение должно быть практически правилом, поскольку реальных случаев истерии явно меньше, чем вероятных. Ведь заболевают не все жертвы. «Такое широкое распространение насилия над детьми маловероятно», – писал он. Кроме того, совершенно очевидно, что «бессознательное не отличает реальность», и поэтому разграничить правду и эмоционально достоверный вымысел невозможно. Теперь Фрейд был готов применить урок принципиального скептицизма, усвоенный за годы клинической практики. «Откровения» его пациентов были – по крайней мере, отчасти – плодом их воображения.

Крах теории совращения не заставил Зигмунда Фрейда отказаться от веры в сексуальную этиологию неврозов или, если уж на то пошло, от убеждения, что по крайней мере некоторые невротики были жертвами сексуальных домогательств отцов. Как и другие врачи, он сталкивался с подобными случаями[57]. Показательно, что в 1897 году, почти через три месяца после того, как он отказался от теории совращения, Фрейд по-прежнему писал, что его «уверенность в отцовской этиологии существенно укрепилась». Меньше чем через две недели он снова пишет Флиссу – на сей раз о том, что одна из его пациенток рассказала жуткую историю, в которую он склонен верить: в возрасте двух лет она была жестоко изнасилована отцом, извращенцем, который должен был наносить жертве кровоточащие раны, чтобы получить сексуальное удовлетворение. Фрейд еще два года не мог решительно «порвать» со своей теорией, а публично признал перемену в собственных взглядах только через шесть лет. Даже в 1924 году, по прошествии почти трех десятилетий после того, как он отказался от виновато названного «…ошибкой, которую с тех пор я неоднократно признавал и исправлял», Фрейд настаивал, что не все, написанное им в середине 90-х годов XIX века о сексуальных домогательствах к детям, заслуживает опровержения: «Совращение сохранило определенное значение для этиологии». Он прямо говорил, что две его первые пациентки, Катарина и фрейлейн Розалия Х., были жертвами домогательств отцов. Фрейд не собирался менять одну разновидность доверчивости на другую. Осознание того, что пациенты не всегда говорят ему правду, не означало, что он попал в ханжескую ловушку, утверждая, что благоразумные и чопорные буржуа не способны на отвратительную сексуальную агрессию. Фрейд отверг лишь теорию соблазнения как общее объяснение причины всех неврозов.

Это отречение открыло новую главу в истории психоанализа. Фрейд утверждал, что нисколько не расстроен, не растерян и не утомлен, и пророчески вопрошал: «Эти сомнения – лишь эпизод, который поможет дальнейшему проникновению вглубь?» Он признавал, что досадовал на утрату «ожидания неувядаемой славы». Оно было так приятно, как и надежда на «определенный достаток, полную независимость, возможность для путешествий, для воспитания детей без тех суровых лишений, в которых пропала моя молодость». Много лет спустя, вспоминая об этом поворотном пункте, Зигмунд Фрейд писал, что, когда теория совращения, «которая могла бы стать почти фатальной для зарождающегося психоанализа», рассыпалась под грузом ее неправдоподобия, наступила пора полной растерянности. «Мы утратили связь с реальностью…» Он был слишком увлечен и немного наивен.

Впрочем, смятение быстро прошло. В конце концов появилась мысль, что никому не следует отчаиваться из-за того, что он обманулся в своих ожиданиях. Это было типично для Фрейда. Осознав, что мир не похож на заботливую мать, душа которой до краев наполнена благами, предназначенными для нуждающихся чад, он принял этот мир. Если связь с реальностью была утрачена, значит, победила фантазия. Получается, Крафт-Эбинг был почти прав: то, что Фрейд рассказывал коллегам в тот апрельский вечер 1896 года, действительно было сказкой, а если точнее, собранием сказок, рассказанных ему пациентами. Но затем, поддерживаемый Флиссом, Фрейд понял, что в сказках спрятана правда. На освобождение от теории совращения он отреагировал тем, что начал намного серьезнее, чем раньше, относиться к сообщениям больных (и своим собственным), но не понимать их буквально. Фрейд стал читать их как закодированные послания – искаженные, цензурированные, умышленно замаскированные. Другими словами, он слушал с еще бо2льшим вниманием и избирательностью, чем когда-либо прежде. Это было трудное и тревожное время, но впереди ждала награда. «Быть совершенно искренним к самому себе, – писал Фрейд, – полезный опыт». Теперь перед ним был открыт путь к систематическому самоанализу, признанию эдипова комплекса и неосознанных фантазий.

Может показаться, что самоанализ содержит в себе противоречие, однако рискованное начинание Зигмунда Фрейда стало желанной основой мифологии этого метода. По мнению психоаналитиков, Фрейд приступил к самоанализу в середине 90-х годов и систематически занимался им с конца весны или начала лета 1897-го. Сей героический поступок, вызывавший восхищение и слабые попытки имитации, но так никем и не повторенный, стал основополагающим актом психоанализа. «В наши дни даже трудно себе представить, сколь важным было это достижение, – писал Эрнест Джонс. – Всем первопроходцам знакомы трудности, с которыми приходится сталкиваться при достижении заветной цели. Однако данный подвиг уникален, так как Фрейд был первым в исследовании глубин бессознательного».

Сам Фрейд оказался менее категоричен. Нам известно, что он рассматривал «Толкование сновидений» как часть самоанализа, а его письма к Флиссу изобилуют описаниями успехов и препятствий на пути непрерывного и безжалостного исследования себя. «Мой самоанализ прерван, – писал он другу в ноябре 1897 года. – И я теперь понял причину этого. Дело в том, что я могу анализировать самого себя, лишь пользуясь объективно полученными знаниями (как если бы я был посторонним)». Вывод безрадостен: «Подлинный самоанализ в действительности невозможен, иначе больше не было бы заболеваний». Тем не менее Фрейд позволил себе определенную непоследовательность, объяснить которую может лишь беспрецедентный характер его работы. В том же письме, в котором декларировалась невозможность подлинного самоанализа, он вспоминает, как перед летним отпуском говорил Флиссу: «Главный пациент, который меня занимает, – это я сам», а после путешествия внезапно начался самоанализ, которого прежде не было и следа. Позже Фрейд станет защищать самоанализ как способ для психоаналитика распознать и таким образом нейтрализовать собственные комплексы. Однако в то же время он будет настаивать, что психоанализ, проведенный другим, является гораздо более эффективным путем самопознания[58]. Любопытно, что Зигмунд Фрейд не приравнивал изучение самого себя к полному самоанализу. В своем известном труде «Психопатология обыденной жизни» он скромно отзывается о своих действиях, называя их самонаблюдением. В 1898 году, оглядываясь назад, Фрейд вспоминает: «…на сорок третьем году жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства». Это звучит менее строго, менее возвышенно и явно менее внушительно, чем «самоанализ».

Колебания Фрейда и его скромная многоречивость вполне уместны. Психоанализ, каким бы односторонним он ни был, – это всегда диалог. Психоаналитик, по большей части молчаливый партнер, предлагает толкования, до которых пациент предположительно не смог бы дойти сам. Если бы он мог это сделать, как утверждал Фрейд, то не было бы никаких неврозов. В то время как пациент, раздуваясь от гордости или придавленный чувством вины, искажает мир и свое место в нем, психоаналитик не хвалит его и ничего не комментирует, а лишь кратко отмечает, что рассказанное позволяет выработать терапевтический взгляд на реальность. И, вероятно, еще более важным – и невозможным при самоанализе – является тот факт, что психоаналитик, относительно анонимный, внимательный и пассивный, предлагает себя в качестве экрана, на который проецируются все страсти пациента, любовь и ненависть, привязанность и враждебность, надежды и тревоги. Этот перенос, от которого в значительной степени зависит лечебное воздействие процесса психоанализа, по определению является взаимодействием двух человеческих существ. Трудно представить, как при самоанализе можно воспроизвести регрессивную атмосферу, которую своим невидимым присутствием создает психоаналитик, а также его тон и долгое молчание… Другими словами, психоаналитик становится для пациента тем, кем стал для Фрейда Флисс, – вторым «Я». Как мог Фрейд, каким бы смелым или оригинальным он ни был, стать своим вторым «Я»?

В любом случае в конце 90-х годов XIX столетия Фрейд подверг себя самому тщательному самоанализу – всесторонней, глубокой и непрерывной переписи своих фрагментарных воспоминаний, тайных желаний и эмоций. Из дразнящих обрывков и кусочков он реконструировал фрагменты забытого детства и с помощью таких глубоко личных реконструкций, соединенных с его клиническим опытом, пытался очертить контуры человеческой личности. Для такой работы у него не было ни прецедента, ни учителей. Приходилось самому изобретать правила, прямо в процессе. По сравнению с анализировавшим самого себя Фрейдом большинство авторов подробных автобиографий, от святого Антония до Жан-Жака Руссо, независимо от глубины их догадок и искренности откровений, выглядят необыкновенно сдержанными. Об этом говорит и гипербола Эрнеста Джонса. Однако некоторые важные подробности самоанализа Фрейда остаются неясными. Вне всяких сомнений, он занимался самоанализом ежедневно, но посвящал ли Фрейд этому свободное время по вечерам или перерывы между приемом пациентов? А может, он погружался в глубокие, зачастую пугающие размышления во время послеобеденной прогулки, которую предпринимал, чтобы отдохнуть от обязанностей профессионального слушателя и купить сигары?

Это все, что мы знаем. Метод, который Зигмунд Фрейд использовал для самоанализа, был свободной ассоциацией, а материал, на который он в основном опирался, предоставлялся снами[59]. Впрочем, снами Фрейд не ограничивался. Он также собирал воспоминания, оговорки и описки, забывание стихотворных строк, имен пациентов и позволил этим подсказкам вести себя от идеи к идее через «обычные окольные пути» свободной ассоциации. Однако самым надежным и самым богатым источником спрятанной информации были его сны. В середине 90-х годов Фрейд объяснял суть неврозов своих пациентов, интерпретируя их сны, и полагал: «только благодаря этим успехам я и смог выстоять». Он продолжал самоанализ. «Вскоре он показался мне необходимым, я изучил ряд своих сновидений, позволивших мне восстановить в памяти все обстоятельства моего детства». Среди всего сонма окружающих загадок, говорил он Флиссу, самым прочным источником ему кажется прозрение сна. Неудивительно, что его самоанализ формировал те самые сны, которые Фрейд затем истолковывал. Ему снилось, что «старый Брюкке» дал ему странное задание – препарировать нижнюю часть своего собственного тела, и он объяснил это отсылкой к самоанализу, который был связан с сообщением сновидений и раскрытием детских сексуальных ощущений.

Письма Фрейда Флиссу демонстрируют, что это был тяжелый труд, приносящий как радости, так и разочарования. «Нечто во мне зреет и бурлит», – писал он в мае 1897 года. Оставалось лишь ждать нового всплеска. Но озарения не приходят по команде. В середине июня Фрейд признался, что разленился, пребывает в интеллектуальном застое и ведет растительную летнюю жизнь: «С последнего всплеска ничего не забурлило и ничего не изменилось». Однако он предчувствовал, что должно произойти нечто важное. «Думаю, – писал Фрейд четыре дня спустя, – что сейчас я пребываю в коконе, и только Богу известно, что за существо из него выйдет». Зная по своим пациентам о сопротивлении, теперь он испытывал его на собственном опыте. «Я до сих пор не знаю, что происходило у меня внутри, – признавался Фрейд другу в начале июля. – Нечто из глубочайших глубин моего невроза затрудняло какой-либо прогресс в понимании неврозов, и неким образом ты также был во всем этом замешан». Тот факт, что Флисс оказался косвенным образом связан с трудностями Фрейда, делал эту паузу еще более неприятной. Далее он пишет: «…уже несколько дней мне кажется, что тьма скоро рассеется. Я замечаю, что тем временем добился значительного прогресса в моей работе; на самом деле меня временами посещают озарения». Фрейд, всегда учитывающий влияние окружающей среды на мышление, считал, что этому временному параличу способствовали летняя жара и переутомление. Тем не менее его поддерживало убеждение, что если он будет ждать и продолжать анализ, то таящийся в глубинах материал всплывет на поверхность его сознания.

Эта уверенность в себе была непрочной. «После первоначального прилива веселья, – писал Фрейд в августе с курорта Аусзе, – я теперь наслаждаюсь периодом плохого настроения». Он старался справиться со своей незначительной истерией, очень осложнившейся вследствие работы, но остальной самоанализ приостановился. Фрейд признавал, что этот анализ идет как никогда трудно, однако выражал уверенность, что его следует довести до конца. Это была важная часть его работы. Фрейд оказался прав – его самоанализ был необходимой стадией на пути создания теории мышления. Постепенно сопротивление ослабевало. В конце сентября, вернувшись из отпуска, он написал Флиссу свое знаменитое письмо, в котором объявлял, что больше не верит в теорию совращения. К октябрю Фрейд сумел преодолеть пьянящую смесь самопознания и теоретической ясности. «За последние четыре дня самоанализ, – сообщал он Флиссу, – который я считаю обязательным для прояснения всей проблемы, продолжается во сне и дал мне весьма ценные объяснения и подсказки». Именно в это время он вспомнил няню-католичку, которая была у него в детстве, образ обнаженной матери, желание смерти младшему брату и другие вытесненные в подсознание эпизоды детства. Они были не совсем точными, но в качестве фантазий служили незаменимыми указателями на пути к самопознанию.

Вспышки сопротивления приводили к коротким и болезненным перерывам в работе. Затем приходили новые воспоминания, новые идеи. У Фрейда было такое чувство (как он красочно описывал в конце октября), словно его насильно тащат через все прошлое, и при этом мысли быстро зацепляются друг за друга: «Настроения меняются, как пейзажи перед пассажиром поезда». Его практика была «безнадежно мала», и поэтому он мог жить «только для «внутренней» работы». Фрейд цитировал «Фауста» Гёте, чтобы передать свое психологическое состояние: любимые тени появлялись подобно старому, полустертому мифу, принося с собой дружбу и первую любовь, «а также первые страхи и неприятности. Многие печальные секреты жизни возвращались к своим корням; многие предметы гордости и привилегии понимали скромность своего происхождения». Бывали дни, как выражался Фрейд, через которые он буквально волок себя, не умея разгадать смысл сна или фантазии, но они сменялись «…днями, когда вспышка молнии освещала связи и позволяла мне понять давно минувшее как подготовку к настоящему». Все это казалось ему не только невероятно трудным, но и чрезвычайно неприятным. Почти каждый день самоанализ становился причиной нечистых желаний и дискредитирующих поступков. И все же Фрейд радовался, последовательно избавляясь от иллюзий о себе самом. Невозможно передать, писал он Флиссу в начале октября 1897 года, саму идею интеллектуальной красоты работы. Интеллектуальная красота… Зигмунд Фрейд всегда получал эстетическое удовольствие от изящества своих находок и формулировок.

Наконец все стало на свои места. Фрейд понял, что извлеченные из памяти чувство любви к матери и чувство ревности к отцу были чем-то бо2льшим, чем личная идиосинкразия. Скорее всего, писал он Флиссу, эдиповы взаимоотношения ребенка с родителями есть универсальный феномен раннего детства, который может объяснить удивительную власть «Царя Эдипа» и, возможно, «Гамлета». Эти дни отмечены и другими пугающими открытиями: подсознательное чувство вины, стадии сексуального развития, причинная связь между внутренними – «эндопсихическими» – мифами и религиозными верованиями, «семейная любовь», в которой у многих детей возникают грандиозные фантазии относительно родителей, разоблачительная природа оговорок и ошибочных действий, сила смещенных в подсознание агрессивных чувств и (он никогда об этом не забывал) сложные механизмы формирования снов. Фрейд даже нашел психологическое объяснение наркотической зависимости: это вытесненная мастурбация – идея имела для него, с его непреодолимой тягой к сигарам, особое значение.

Несмотря на череду озарений, которая пришлась в основном на период с осени 1897 до осени 1898 года, его периодически преследовали моменты творческого кризиса и разочарования. Неожиданно Фрейд, признававшийся, что плохо переносит вино – «даже капля алкоголя делает меня абсолютно бестолковым», – нашел в нем утешение. Он искал «силу в бутылке бароло», призывал на помощь «друга марсалу» и объявлял вино добрым товарищем. Стакан или два позволяли ему чувствовать бо2льший оптимизм, чем в состоянии, когда он был абсолютно трезвым, но не могли надолго приглушить сомнения. Кроме того, писал Фрейд Флиссу, он опасался пристраститься к очередной вредной привычке. Временами, признавался он, «…я чувствую себя истощенным, мои внутренние источники почти иссякли, исчезла всякая восприимчивость. Я не хочу писать тебе об этом слишком подробно, чтобы не походить на жалующегося нытика».

К счастью, дети, которые росли у него на глазах, по-прежнему доставляли Фрейду радость, и он сообщал Флиссу о беспокоящей его диарее Софи, об умных замечаниях Оливера или о скарлатине Эрнста. «Аннерль превосходно развивается; она похожа на Мартина, и внешне, и характером», – пишет он в одном из своих отчетов. «Стихи Мартина, исполненные самоиронии, чрезвычайно занимательны». Не забывал Фрейд и об интересе Флисса к материалу, который мог свидетельствовать в пользу его биоритмических циклов. Старшая дочь Матильда быстро взрослела, и в июне 1899 года Фрейд сообщил Флиссу – с требуемой точностью – о том, что у нее начались менструации: «25 июня Матильда стала женщиной, немного преждевременно». Однако напряженная работа над книгой о сновидениях часто становилась причиной его мрачного расположения духа. Фрейд не мог понять, то ли он стареет (ему было чуть за сорок), то ли все дело в колебаниях настроения. Приступы хандры периодически повторялись, но были короткими. Фрейд привык к ним и научился просто ждать их окончания. Ему по-прежнему был нужен Флисс в качестве аудитории, и, к его величайшему удовольствию, друг продолжал оставаться его вторым «Я», лучшим критиком и читателем. Фрейд признавал, что работать совсем без публики не может, но заявлял, что ему достаточно аудитории из одного человека, достаточно, как он говорил Флиссу, «писать только для тебя».

Тем не менее зависимость от Вильгельма скоро начнет ослабевать. Одно из преимуществ самоанализа заключалось в том, что он обнажал запутанные корни веры в своего «демона» из Берлина и таким образом ускорял освобождение от второго «Я». Фрейд продолжал делиться мыслями с Флиссом, отправлял ему главы из книги о сновидениях и спрашивал совета относительно стиля и защиты врачебной тайны пациентов. Он даже позволил Флиссу наложить вето на «сентиментальный» эпиграф из Гёте. Подчинение редакторской правке Флисса обошлось ему еще дороже: по его настоянию Фрейд неохотно удалил из текста важное сновидение. «Превосходный сон и отсутствие нескромности, – с сожалением написал он, – несовместимы друг с другом» – и продолжал оплакивать потерю. Как бы то ни было, упорная работа над его главным произведением подходила к концу. «Время созревания скоро закончится», – сказал Фрейд Флиссу в июле 1898 года. В данном случае он имел в виду Иду Флисс, жену друга, которая скоро должна была родить, но в этой фразе явно чувствуется намек на его собственное состояние, на длительный период вынашивания творческих идей. Флисс, повивальная бабка психоанализа, сделал свое дело и скоро сможет уйти.

Фрейд не просто избавился от Флисса, потому что перестал в нем нуждаться. С того момента, когда он наконец увидел истинные контуры мышления Флисса, его скрытый мистицизм и навязчивую преданность нумерологии, а также тот факт, что убеждения, которые Вильгельм страстно защищал, безнадежно несовместимы с его убеждениями, их дружба была обречена. В начале августа 1900 года Фрейд встретился с Флиссом в Ахензе неподалеку от Инсбрука, идиллическом месте, предназначенном для летнего отдыха. Они серьезно поссорились. Каждый метил в самое чувствительное и самое охраняемое место другого – в ценность, значимость его работы. Это был их последний «конгресс», их последняя встреча. Какое-то время они продолжали обмениваться посланиями, но все реже и реже. Летом 1901-го Фрейд в своем письме еще раз с благодарностью перечислил все, чем обязан Флиссу, но прямо заявил, что они разошлись и что в личном и профессиональном плане он «…достиг пределов своей проницательности». Вильгельм Флисс сыграл выдающуюся роль в истории психоанализа, однако в то, как развивался этот метод после 1900 года, его вклад пренебрежимо мал.

Глава третья

Психоанализ

Судьбоносный термин «психоанализ» Зигмунд Фрейд впервые использовал в 1896 году, сначала на французском языке, а затем и на немецком. Однако он уже некоторое время двигался в направлении психоанализа, ведь знаменитая кушетка, подарок благодарной пациентки, стояла в кабинете Фрейда с сентября 1891-го, когда семья переехала в квартиру на Берггассе, 19[60]. Как мы видели, под влиянием Брейера Фрейд сначала перешел от гипноза к «лечению» катарсисом и постепенно адаптировал методы старшего друга, пока к середине 90-х годов не занялся психоанализом. Некоторые самые необычные идеи Фрейда уходят корнями в исследования и клинические наблюдения начала 90-х годов. Он разрабатывал их сначала неспешно, а с 1897-го, основываясь на результатах самоанализа, в постепенно убыстрявшемся темпе. Такие мысли встречаются в нескольких опубликованных статьях, а также в письмах к Флиссу. На протяжении более 30 лет Фрейд будет работать со своей картой психики, совершенствовать технику психоанализа, перерабатывать теории внутренних импульсов и женской сексуальности, вторгаться в такие области, как история искусства, качественная антропология, психология религии и критика культуры. Однако к моменту выхода в свет книги «Толкование сновидений» – в конце 1899 года – принципы психоанализа были уже сформулированы. «Три очерка по теории сексуальности», опубликованные в 1905-м, стали вторым основополагающим трудом, развивающим эти принципы, но первой была именно книга о сновидениях, которую Фрейд считал ключом к своей работе. «Толкование сновидений, – решительно заявлял он, – это королевская дорога к знаниям бессознательной активности ума».

Тайна сновидений

Книга Фрейда «Толкование сновидений» рассказывает не только о снах. Это автобиография, одновременно откровенная и осторожная, дразнящая не только тем, что открывает, но и тем, о чем умалчивает. Даже первое издание, более краткое, чем последующие, содержит обзор фундаментальных идей психоанализа – эдипов комплекс, механизм подавления, борьба между желанием и защитой, а также богатый материал, почерпнутый из историй болезни. Кроме того, книга дает яркие зарисовки медицинского сообщества Вены с характерным соперничеством и погоней за статусом и зараженной антисемитизмом атмосферы австрийского общества после нескольких десятилетий либерализма. Открывается работа обширным обзором литературы о сновидениях, а в седьмой главе – очень сложной – излагается всеобъемлющая теория психических процессов. Другими словами, жанр главного труда Фрейда точно определить невозможно.

Аргументация книги – это образец ясности, хотя сам автор, внимательно следивший за литературным стилем, высказывал сомнения относительно своей манеры изложения. В предисловии ко второму изданию «Толкования сновидений» Фрейд признает, что это трудная для прочтения книга. В процессе работы его мнение менялось. «Я глубоко увлечен книгой о снах и пишу ее без труда», – сообщил он Флиссу в начале февраля 1898 года, а по прошествии нескольких недель написал, что работа о снах, из которой готовы уже несколько глав, кажется ему многообещающей, однако в мае называл главу, которую в то время читал Флисс, стилистически все еще довольно грубой – «…в некоторых местах плохо», то есть безжизненно изложенной.

По мере приближения публикации «Толкования сновидений» сомнения Фрейда не исчезали. Работа доставляла ему «огромные мучения», и он боялся, что в книге это проявится, даже несмотря на то, что сам материал снов неоспорим. «Что мне не нравится, – заметил он в сентябре 1899 года, когда вычитывал гранки, – так это стиль, который совершенно не способен найти благородное, простое выражение и скатывается до игривой и образной многоречивости». Свое разочарование Фрейд выразил в шутке, позаимствованной из немецкого сатирического еженедельника Simplicissimus, который он регулярно и с удовольствием читал: «Разговор двух военных. «Ну, приятель, ты теперь помолвлен. Должно быть, невеста очаровательна, красива, умна и грациозна?» – «Дело вкуса. Лично мне не нравится». Именно в такой ситуации я теперь пребываю». Преследуемый своим «сильным чувством формы», своим «отношением к красоте как форме совершенства», он опасался: «…сложные предложения моей книги о снах, неуклюжие и туманные, серьезно оскорбляют внутренний идеал», и сетовал на несовершенство материала.

Он на самом деле очень волновался. Загадочный эпиграф из седьмой книги «Энеиды» Вергилия, который Фрейд выбрал после того, как позволил Флиссу наложить вето на «сентиментальные» строки Гёте, тонко намекает, что он нервничал и был готов рассердиться. Собственная интерпретация им фразы Flectere si nequeo Superos, Acheronta movebo[61] была достаточно прямолинейной: строка кратко формулирует его основной тезис, что желания, отвергаемые «высшими властями психики», находят убежище «в подземном мире сознания (подсознании)», чтобы добиться своей цели[62]. Однако резкий тон этих слов, сказанных разгневанной Юноной после того, как другие боги Олимпа отказались удовлетворить ее желание, намекает на нечто большее. Этот тон как нельзя лучше соответствует настроению Фрейда. В сентябре 1899 года, читая гранки, он предсказывал Флиссу яростный протест, настоящую грозу по поводу «чепухи и глупости», которые сам же и написал: «Тогда мне действительно достанется от них!» Книга о сновидениях оставила высшие силы Вены – медицинские и административные – равнодушными. Лишенные воображения ученые и клиницисты, которые называли идеи Фрейда волшебными сказками, и ограниченные бюрократы, отказывавшие ему в профессорском звании, не могли быть обращены в его веру. Но это не имело значения: он все равно поднял против них силы ада.

Недовольство Фрейда своей манерой изложения было таким же неоправданным, как и ожидание грозы. Он – как это часто случалось – снова оказался не самым справедливым судьей своей работы. Не подлежит сомнению, что архитектура книги явно растянутая, а структура довольно рыхлая из-за обилия материала, добавлявшегося в каждом новом издании. В первых четырех главах Фрейд довольно быстро излагает свою теорию сновидений, отвлекаясь только на примеры и их толкование, но затем темп замедляется. Автор уже позволяет себе роскошь многословия, подробно излагая разновидности сновидений и прослеживая их путь от непосредственного появления до отдаленных причин. Шестая глава, посвященная «работе сновидения», в последующих изданиях была дополнена и по объему стала почти такой же, как первые пять глав. Заключительная, седьмая глава – знаменитая «философская» – получилась строгой, в высшей степени специальной. И при всем этом цельность изложения и элегантность доказательств остаются непревзойденными.

Фрейд искусно использовал стилистическую тактику для передачи своих идей: примеры сновидений усиливают аргументацию, предвосхищение возражений разоружает критиков, а разговорная манера и литературные аллюзии облегчают задачу читателям. Он свободно цитировал Софокла и Шекспира, Гёте и Гейне, Моцарта и Оффенбаха, а также популярные песни. Его собственная удачная метафора превращает «Толкование сновидений» из архитектурного сооружения в экскурсию с гидом: «В результате возникла фантазия о прогулке. Сначала темный лес авторов (которые не видят деревьев), где нет перспектив и легко заблудиться. Потом узкая ложбина, по которой я веду читателя, – мой пример сновидения с его особенностями, деталями, нескромностями, плохими шутками, а затем вдруг возвышенность, красивый вид и запрос: «Пожалуйста, куда изволите пойти?» Несмотря на жалобы по поводу «разбитых поверхностей» текста и все свои сомнения, Фрейд приглашал читателей довериться ему как гиду.

«Толкование сновидений» он начинает дерзкой демонстрацией уверенности: «На последующих страницах я постараюсь привести доказательство того, что имеется психологическая техника, позволяющая толковать сновидения, и что при использовании этого метода любое сновидение предстает полным смысла психическим образованием, которое в надлежащем месте может быть включено в душевную деятельность в состоянии бодрствования». Фрейд не только утверждал, что сновидения имеют смысл, поддающийся толкованию, но и настаивал на том, что интерпретация возможна лишь при условии следования по начертанному им пути. Он предупреждал читателей, что собирается сделать важные заявления.

Фрейд подчеркивал эти заявления тем, что терпеливо и тщательно сделал обзор литературы о сновидениях: философские трактаты и монографии по психологии, древние и современные. В феврале 1898 года, приступив к скучной работе по изучению трудов своих предшественников, посвященных сновидениям, он с горечью жаловался Флиссу на эту обязательную, но внушающую страх обязанность: «Как жаль, что мне тоже приходится все это читать! Литературы немного, но она уже вызывает у меня сильное отвращение». Библиографическое исследование он считал ужасным наказанием. Более того, по прошествии нескольких месяцев Зигмунд Фрейд обнаружил, что прочитать предстоит гораздо больше, чем ему представлялось. В августе 1988 года, когда часть книги уже была в печати, он все еще жаловался. Тем не менее Фрейд понимал, что вводная глава является щитом для остальных, и не пожелал вручать «ученым» – он презрительно заключил это слово в кавычки – «топор для убийства бедной книги». В этой главе прогулка по темному лесу авторов служила для демонстрации необыкновенной бедности существующих теорий снов. Для каждого тезиса, сетовал Фрейд, можно найти опровержение. При этом труды некоторых исследователей он оценил высоко. Немецкий ученый Ф.В. Хильдебрандт описал основы «работы сновидения» в своей книге «Сон и его использование в жизни», опубликованной в 1875 году; французский архивист, этнограф и историк магии Альфред Мори выполнил несколько блестящих экспериментов, о которых сообщил в вышедшем в 1878-м труде «Сон и сновидение»; многословный, но наделенный богатым воображением профессор философии Карл Альберт Шернер, основные интересы которого лежали в области эстетики, заинтересовался значением символов и опубликовал свои находки в монографии «Жизнь снов», увидевшей свет в 1861-м. Фрейд благородно признавал, что эти и другие авторы сумели почувствовать истину. Но никто не осознал ее до конца. Значит, необходимо все начать сначала.

Именно поэтому вторая глава, в которой Фрейд приступил к изложению метода толкования сновидений, снабжена примером сна – сна об инъекции Ирме. Однако прежде чем подробно описывать метод, автор с некоторым озорством объявил о сходстве своих открытий с народными суевериями. В конце концов, все современные исследователи, за исключением неудобочитаемого Шернера, считали сны недостойными серьезной интерпретации; такого рода толкование оставлялось «мнению обычных людей», необразованным массам, которые смутно догадывались, что сны представляют собой вполне читаемые послания.

Действительно послания, соглашался Фрейд, но не те, которых ждет публика. Они не раскрывают свой смысл обычному методу, когда каждой детали сновидения приписывается единственное, строго определенное символическое значение или когда сон воспринимается как тайнопись, которая должна быть расшифрована при помощи простого ключа. Фрейд решительно объявляет о непригодности обоих популярных методов толкования сновидения. Вместо них он рекомендует катарсический метод Брейера, модифицированный и усовершенствованный собственной практикой: пациент должен насладиться свободной ассоциацией, отказаться от привычной рациональной критики мысленных блужданий (воспринятых мыслительных образований), признать свой сон тем, чем он является на самом деле, – симптомом. Рассматривая каждый элемент сна по отдельности (как в старом методе расшифровки, таким образом применяемом для научных целей) и используя его как исходный пункт для свободной ассоциации, пациент или его психоаналитик в конечном счете раскроют смысл сновидения. Фрейд утверждал, что при помощи этого метода истолковал больше 100 снов, своих и чужих, и вывел один общий закон: «Сновидение есть исполнение желания».

Эта формулировка немедленно вызывает вопрос, который Фрейд обсуждает в самой короткой главе книги. Исполнение желания – универсальная закономерность сновидений или просто подходящее толкование сна об инъекции Ирме? Предлагая обширный перечень примеров, он настаивает, что это, несмотря на свидетельства об обратном, справедливо для всех сновидений. Каждое кажущееся исключение из этого правила при подробном рассмотрении оказывалось очередным подтверждением. Все они были небольшими вариациями простой темы[63].

Один из первых снов, подсказавших Фрейду этот закон, предшествовал сну об инъекции Ирме, опередив его почти на пять месяцев. Этот любопытный и довольно простой «связанный с инертностью» сон – Bequemlichkeitstraum – приснился молодому интеллигентному врачу, который в действительности был племянником Брейера. Скрытый в «Толковании сновидений» под именем Пепи, он предстает человеком, который любит поспать. Однажды утром, когда хозяйка квартиры пытается разбудить его, окликая через открытую дверь, Пепи снится, что он уже находится в больнице и поэтому вставать не нужно. Он поворачивается на другой бок и продолжает спать. Фрейд предвидел возражения, что во многих снах нет никаких признаков исполнения желания. Они могут отражать или вызывать тревогу, а также развиваться по нейтральному, абсолютно лишенному эмоций сценарию. Почему такие неприятные или нейтральные сны следует считать примерами исполнения желаний? И почему им нужно скрывать свой смысл? «В научной работе, – отмечает Фрейд, – когда решить проблему сразу не удается, зачастую бывает полезно привлечь вторую проблему, подобно тому как два ореха проще расколоть друг о друга, чем каждый из них по отдельности». Причина заключается в искажении, которое является важным ключом к той работе, которую неосознанно выполняет человек во сне.

В качестве подготовки к объяснению искажения Фрейд проводит границу между явным и скрытым содержанием сновидений. Первое представляет собой то, что человек видит во сне и более или менее отчетливо вспоминает, когда проснется. Второе, скрытое содержание, глубоко запрятано. Если оно и проявляется, то в крайне завуалированной форме и требует расшифровки. Исключение составляют сны детей, которые парадоксальным образом сочетают простоту и информативность: «Сновидения маленьких детей часто представляют собой простодушные исполнения желаний» – и поэтому «не задают никаких загадок», однако «бесценны для доказательства того, что сновидение, по своей сути, означает исполнение желания». В подобных сновидениях запрещенная конфета оказывается съеденной, а обещанная прогулка уже совершенной. Они практически не требуют толкования. В качестве примера Фрейд приводит сны своих маленьких сыновей и дочерей; в одном случае Анна, будущий психоаналитик, даже названа по имени. Однажды утром у девочки, которой было 19 месяцев, началась рвота, после чего ее весь день не кормили. Следующей ночью родители услышали, как она возбужденно вскрикивает во сне и называет себя, как делала каждый раз, когда хотела выразить вступление во владение: «Анна Ф(р)ейд, земляника, клубника, яи(ч)ница, каша». «Список блюд, – отметил Фрейд, – охватывал, наверное, все, что казалось ей самой желанной едой».

Однако у взрослых лицемерие становится второй натурой: вежливость в повседневной жизни и цензура в прессе – вот примеры, которым следуют люди во сне, когда скрывают свои желания за внешне невинными и практически непроницаемыми масками. Другими словами, явное содержание сновидения – это то, чему внутренний цензор разрешает всплыть на поверхность сознания: «То есть мы можем предположить, что создателями образов сновидения являются две психические силы (течения, системы) индивида, из которых одна формирует выраженное с помощью сна желание, тогда как другая осуществляет цензуру и посредством этой цензуры вынуждает к искажению этого выражения». Признание того факта, что сновидение имеет как явное, так и скрытое содержание, позволяет аналитику добраться до конфликтов, которые выражает и одновременно скрывает сон.

Как правило, эти конфликты возникают между внутренними импульсами, стремящимися к удовлетворению, и защитой, отвергающей их. При этом сновидение может отражать и противостояние иного рода: друг с другом сталкиваются разные желания. В 1909 году во второе издание «Толкования сновидений» Фрейд, вероятно в ответ на критику своей теории, добавил характерный пример такого подсознательного конфликта; у его пациентов, выказывавших ему сопротивление, появлялись сновидения, в которых желание не осуществляется. Эти сны о противоположных желаниях, как он их называет, отражают желание, чтобы психоаналитик оказался не прав. Тем не менее пациенты не заставили Фрейда сомневаться в своей правоте; даже неприятный сон, который выглядит убедительным опровержением его теории, на самом деле таковым не является. Этот сон отражает желание, возникшее в подсознании, но отвергнутое остальной частью психики, поэтому явное содержание увиденного во сне пропитано тревогой[64]. Так маленький мальчик подавляет сексуальное желание по отношению к матери как абсолютно неприемлемое, но оно сохраняется в подсознании и проявляется тем или иным образом, возможно в виде неприятного сна. В данном случае Фрейд предлагает не отступление от своей первоначальной формулировки, а ее расширение: «Сновидение – это (замаскированное) исполнение (подавленного, вытесненного) желания».

Удовлетворившись усложнением своего первого общего положения, Зигмунд Фрейд оставил в стороне тему исполнения желаний, вернулся назад и выбрал новый исходный пункт для своих «блужданий по проблемам сновидения». Теперь он обратился к типичным материалам снов и их источникам. Подготовив себе путь посредством разграничения явного и скрытого содержания снов, он стал доказывать, что эти два аспекта, несмотря на исполненную смысла связь, все-таки существенно различаются. Сон неизбежно основан на недавних событиях, но в процессе толкования обнаруживается связь с далеким прошлым. Независимо от сюжета, простого или затейливого, он указывает на очень важные для человека проблемы. «Индифферентных возбудителей сновидения, а значит, и безобидных снов не существует», – решительно и даже немного грозно заключает Фрейд.

Одной из его пациенток приснилось, что она ставит свечу в подсвечник, но свеча сломана и плохо стоит. Школьные подруги называют девушку неловкой, но учитель говорит, что это не ее вина. В мире Фрейда падающая свеча вызывает ассоциацию с вялым пенисом. В настоящее время подобное сравнение привычно, но в то время, когда он опубликовал этот и другие похожие сны, эротические толкования оскорбляли и шокировали сопротивляющуюся публику, считавшую их признаком непристойной мономании. Фрейд истолковывает этот сон, нисколько не смущаясь, причем называет его символику прозрачной. Ведь «свеча – это предмет, который может возбуждать женские гениталии; если она сломана, а потому плохо стоит, то это означает импотенцию мужа». Когда Фрейд спросил, каким образом эта молодая женщина, хорошо воспитанная и чуждая всему предосудительному, узнала о подобном переносе значения свечи, она вспомнила, как однажды каталась с мужем на лодке по Рейну и мимо проплыла другая лодка, в которой сидели студенты и с упоением пели вульгарную песню: «Когда шведская королева за закрытыми ставнями со свечой Аполлона…» Последнее слово – «мастурбировала» – она не поняла, и муж ей все объяснил. Свободная ассоциация повела от «закрытых ставней» в непристойных стихах к неловкой ситуации, когда-то пережитой этой пациенткой еще во время пребывания в пансионе и теперь использовавшейся во сне, чтобы облечь сексуальные мысли в одежды пристойности. А что же «Аполлон»? Это было название торговой марки свечей, которая связывала данный сон с другим, приснившимся ранее, – там речь шла о «девственной» Палладе. «Все далеко не так безобидно», – снова повторяет Фрейд.

Как бы то ни было, непосредственные возбудители сновидения в общем случае достаточно безобидны. В каждом сне, утверждает Фрейд, «можно выявить связь с переживаниями предыдущего дня. Какое бы сновидение я ни брал – свое собственное или чужое, каждый раз этот мой опыт получал подкрепление». Эти «дневные впечатления», как он их называет, зачастую обеспечивают кратчайший путь к толкованию сна. Возьмем, к примеру, короткий сон Фрейда о монографии по ботанике. Перед ним лежит иллюстрированная книга, написанная им самим, причем к каждому экземпляру приложено засушенное растение. Возбудителем этого сновидения была монография о цикламенах, которую Фрейд накануне утром видел в витрине книжного магазина. Тем не менее почти каждый сон черпает свои важные ингредиенты в детстве человека.

Предыдущие исследователи, такие как Мори, уже отмечали, что детские впечатления могут прокладывать себе путь в явное содержание снов взрослых. Повторяющиеся сны, впервые увиденные в детстве и возвращающиеся по прошествии многих лет, чтобы преследовать человека по ночам, являются еще одним свидетельством ловких проделок нашей памяти. Однако Фрейда по-настоящему интересовали только детский материал снов, скрытое содержание, которое могло быть выявлено лишь при помощи толкования сновидения. Причем интересовали настолько, что он посвятил этому целый раздел книги, иллюстрируя своими снами, снабженными подробными и в высшей степени интимными откровениями автобиографического характера. Фрейд был готов на собственном примере продемонстрировать, что человек «обнаруживает в сновидении ребенка, продолжающего жить своими импульсами». Именно на этих страницах он признается в своих амбициях, во всех болезненных подробностях, и рассказывает о бродячем поэте с Пратера, который предсказал ему великое политическое будущее. Здесь же Зигмунд Фрейд открывает свое давнее, мучительное и несбывшееся желание побывать в Риме.

Один из самых нескромных автобиографических снов, которые Фрейд проанализировал в «Толковании сновидений», – это часто цитируемый сон о графе Туне. В своем анализе Фрейд соединил подробный рассказ о событиях предшествующего дня, которые стали возбудителем сна, с еще более подробным толкованием. Дневные впечатления, послужившие основой для сна о графе Туне, показывают нам Фрейда в чрезвычайно несдержанном, почти агрессивном настроении. На Западном вокзале Вены, собираясь отправиться в отпуск в Аусзе, он встречает графа Туна, реакционного австрийского политика, который короткое время занимал должность премьер-министра, чрезвычайно надменного, и ему в голову приходят «смелые революционные мысли». Фрейд напевает арию главного героя из первого акта «Свадьбы Фигаро», в которой простолюдин отважно бросает вызов графу, а затем вспоминает об искрометной комедии Бомарше, послужившей основой для либретто Да Понте к опере Моцарта. Фрейд видел этот спектакль в Париже и очень к месту вспомнил о противостоянии Фигаро важному господину, который лишь потрудился родиться на свет, а кроме этого, похоже, не имел никаких достоинств[65].

Это был политик Фрейд, буржуа с либеральными взглядами, считавший себя не ниже любого графа. Однако при раскрытии движущих сил, стоящих за сном о графе Туне, когда он прослеживал сложные цепочки ассоциаций, Фрейд пришел к давно забытым эпизодам из детства. Они не имели такого яркого политического оттенка, как непосредственные возбудители сна, но составляли часть фундамента, на котором зиждились его политические убеждения, исполненные чувства собственного достоинства. Самым важным из этих эпизодов, о котором уже упоминалось, был случай, когда Фрейд в возрасте семи или восьми лет справил нужду в спальне родителей, и отец сказал, что из него ничего не выйдет. «Видимо, это было страшным ударом по моему самолюбию, – замечает Фрейд, – ибо намеки на эту сцену постоянно проявляются в моих снах и, как правило, связаны с перечислением моих успехов и достижений, словно я хочу этим сказать: «Видишь, из меня все-таки кое-что вышло».

Не каждый значимый источник сна нуждается в том, чтобы его прослеживали до самого детства. Сон о монографии по ботанике вызвал у Фрейда мысли о жене, которой он слишком редко покупал цветы, о собственной монографии, посвященной коке, о недавнем разговоре со своим другом доктором Кенигштайном, о сновидении об инъекции Ирме, о его амбициях как ученого, а также об одном дне много лет назад (ему было пять, а сестре еще не исполнилось трех), когда отец отдал им на растерзание книгу с цветными таблицами – эта радостная картина была единственной сохранившейся в его памяти с тех лет.

Охотясь в буйных джунглях детского опыта, Зигмунд Фрейд вернулся с удивительными трофеями. И ни один из них не был таким удивительным – или таким противоречивым? – как эдипов комплекс. Впервые эту важную идею он высказал Флиссу осенью 1897 года. Теперь, в «Толковании сновидений», Фрейд уточняет ее, хотя не использует название, под которым она вошла в историю психоанализа. Вошла и стала там главной. Он вводит эту идею, достаточно логично, в разделе типичных сновидений, среди которых серьезного комментария требует сон о смерти любимых людей. Соперничество братьев и сестер, напряженные отношения между матерями и дочерями или между отцами и сыновьями, желание смерти члену семьи – все это выглядит безнравственным и неестественным. Подобные отношения оскорбляют высоко ценимые официальные добродетели, но, как сухо констатирует Фрейд, их существование ни для кого не является секретом. Во всех этих тайных конфликтах присутствует эдипов комплекс, воплощенный в мифах, трагедиях и снах не меньше, чем в повседневной жизни. Он вытеснен в подсознание, но от этого стал еще более весомым. Эдипов комплекс, как впоследствии выразился Фрейд, есть «ядерный комплекс» неврозов. Однако, и он настаивал на этом с самого начала, «влюбленность в одного из родителей и ненависть к другому» не является монополией невротиков. Это жребий, хотя и незавидный, всех нормальных людей.

Первые формулировки эдипова комплекса, предложенные Фрейдом, были относительно простыми. Впоследствии он значительно усложнил их. Несмотря на то что идея комплекса вскоре вызвала серьезную полемику, уверенность Фрейда в ней постоянно усиливалась: он рассматривал ее как объяснение источников неврозов, как поворотный пункт в истории развития ребенка, как индикатор дифференциации полового созревания мужчины и женщины и даже – в «Тотеме и табу» – как глубокий мотив для возникновения цивилизации и самого человеческого сознания. Однако в «Толковании сновидений», несмотря на то что более широкие последствия лежат на поверхности, эдипово противостояние играет намного более скромную роль. Объясняя эти жестокие сны о смерти супругов или родителей, оно предоставляет доказательства теории о сновидениях как о сбывшихся желаниях. Кроме того, оно помогает объяснить, почему сновидения принимают такую странную форму; люди – все без исключения – имеют желания, которые не могут себе позволить видеть при свете дня в не подвергшемся цензуре виде.

Таким образом, каждое сновидение является результатом работы, причем серьезной работы. Если давление желаний, пробивающихся к сознанию, слабеет или отсутствует настоятельная необходимость сопротивляться этому давлению, работа будет не такой тяжелой. Служащая стражем сна, «работа сновидения» выполняет функцию превращения неприемлемых импульсов и воспоминаний в достаточно безобидную историю, которая сглаживает острые углы и делает возможным озвучивание этих импульсов. Разнообразие «работы сна», открытой для спящего, практически неисчерпаемо, поскольку человек имеет в своем распоряжении бесконечное число впечатлений дня и уникальных жизненных историй. При этом, несмотря на кажущуюся беспорядочность, на отсутствие какого-либо плана, эта работа подчиняется определенным правилам. Цензор, который приукрашивает скрытое содержание сновидений и превращает их в явное, обладает большой степенью свободы и богатым воображением, но следует жестким инструкциям и использует ограниченный набор инструментов.

Самую длинную главу книги Фрейд посвятил этим инструкциям и инструментам. Он рассматривает сновидение одновременно как палеографа, переводчика и дешифровщика. «Мысли и содержание сновидений предстают перед нами как два изображения одного и того же содержания на двух разных языках, или, лучше сказать, содержание сновидения представляется нам переносом мыслей сновидения в другой способ выражения, знаки и законы соединения которого мы сможем понять, сравнив оригинал с переводом». В другой метафоре Фрейд сравнивает сновидение с ребусом, с на первый взгляд бессмысленной картинкой-головоломкой, которую мы сможем расшифровать только в том случае, если перестанем удивляться ее абсурдности и попытаемся заменить каждый образ слогом или словом.

Главные инструменты в наборе, который использует «работа сновидения», – это сгущение, смещение и, как называет это Фрейд, «учет изобразительных возможностей»[66]. Они не уникальны для сновидений, и их можно обнаружить в формировании симптомов неврозов, оговорок и шуток. Однако именно в сновидениях Фрейд впервые обнаружил и описал их работу. Он выявил и четвертый механизм, «вторичную переработку», то есть приведение в порядок запутанного содержания сна после того, как человек проснулся, но не был уверен, нужно ли считать этот механизм инструментом «работы сна».

Существует еще один способ, которым сновидения передают свой внутренний смысл. Речь идет о символах. Фрейд приписывал им незначительную роль. В первых изданиях «Толкования сновидений» он лишь вскользь упоминает о символах, но впоследствии добавляет о них довольно большой раздел, в основном по настоянию Вильгельма Штекеля и других своих первых учеников. Однако Фрейда всегда беспокоило чисто механическое толкование символов. «Я хотел бы настоятельно предостеречь от того, чтобы переоценивать значение символов для толкования сновидений», – писал он в 1909 году, и не советовал ограничивать работу перевода сновидения переводом символов, отказавшись от техники использования «мыслей сновидца». Годом позже он категорически утверждал, обращаясь к своему швейцарскому другу пастору Оскару Пфистеру, тоже психоаналитику: «Вы получите мое полное согласие, если будете с подозрением относиться к каждому новому настоятельному требованию символа – Symbolzumutung, – пока снова не наткнетесь на него в результате опыта». В конце концов, «лучшее из применений ψA[67] – изучение элементов словаря языка подсознания».

В нумерации инструментов, используемых «работой сна», содержится определенная доля иронии. Именно толкование символов на протяжении многих столетий было основой сонников, а в 20-х годах ХХ века стало любимой салонной игрой непрофессиональных психоаналитиков. Таким образом, та техника толкования сновидений, которую Зигмунд Фрейд считал наиболее спорной, после распространения знаний о психоанализе показалась людям самой интригующей. Как мы вскоре убедимся, это не единственный случай популярности Фрейда, без которой, как он сам считал, можно было бы обойтись.

Первый из действительно важных инструментов «работы сна», сгущение, говорит сам за себя. Мысли, наполняющие сознание спящего, бесконечно богаче, чем явное содержание, которое сжато, скудно, лаконично по сравнению с сокровищницей мыслей. Немногочисленные ассоциации, возникающие у сновидца, могут быть новыми, однако большинство их вызвано самим сновидением. Каждый элемент явного содержания сна оказывается предопределенным; он несколько раз отражается в скрытых мыслях сновидения. Персонаж сна – собирательная фигура: ярким примером этого служит Ирма, которая позаимствовала черты и особенности нескольких женщин. Комические фразы или свежие неологизмы, часто встречающиеся в снах, также являются примерами того, как сгущение концентрирует идеи с какой-то фанатичной экономией. Так, сон о ботанической монографии – единственная сцена, самое короткое визуальное впечатление – в сжатом виде содержит разнообразный материал из разных периодов жизни Фрейда. Слово «автодидаскер», которое ему приснилось, является сгущением слов «автор», «автодидакт» и «Ласкер», фамилии либерального немецкого политика еврейского происхождения, с которым Фрейд ассоциировал немецкого социалиста, тоже еврея, Фердинанда Лассаля. Эти фамилии сложными окольными путями вывели его на минное поле эротической озабоченности, которая и составляла истинное содержание сна. И Ласкер, и Лассаль погибли из-за женщин: первый умирал от сифилиса, а второй был убит на дуэли. Фрейд выявил еще одно имя, спрятанное в слове «автодидаскер», – это анаграмма фамилии Ласкер и имени его брата Александра, которого в семье называли Алексом. Желание, содержавшееся в сновидении, заключалось в том, чтобы Алекс удачно женился. Изобретательность сгущения просто удивительна.

Если сгущение не предполагает цензора, то работа смещения служит самым ярким его примером. Сначала цензор ослабляет силу страстей, которые стремятся проявить себя, а затем преобразует их. Так он позволяет этим страстям, которые открыто проявляются в завуалированном виде, справиться с сопротивлением, мобилизуемым цензором. В результате истинные желания, лежащие в основе сновидения, могут не появиться совсем. Именно потому сновидцы, желающие понять свой сон, должны ассоциировать как можно свободнее, а аналитик применить весь свой талант толкования к материалу, который ему сообщают.

Итак, сновидение представляет собой картинку-загадку с собственной безумной логикой. Значит, толкователю сна необходимо принимать во внимание не только сгущение и смещение. Важную роль в сновидении играет также учет изобразительных возможностей. Категории, которые во время бодрствования считаются само собой разумеющимися, не действуют во сне; там нет случайности, противоречия или идентичности. Сон отражает мысли в виде картин, абстрактные идеи в виде конкретных образов: несдержанность человека может передаваться потоками воды, льющейся из переполненной ванны. Последовательность элементов сна, сменяющих друг друга, предполагает логические отношения причины и следствия, а частота появления элемента сна графически подчеркивает его важность. Поскольку у сновидения нет прямого способа выразить отрицание, оно делает это изображением противоположностей – людей, событий и чувств. Сны – мастера каламбуров и обманщики: они шутят или имитируют мыслительную деятельность.

Таким образом, вполне оправданно большое внимание, которое Фрейд уделил стратегиям, доступным «работе сновидения». Многие сны содержат речь, и это почти наверняка цитаты, воспроизводящие слова, где-либо слышанные спящим. Однако «работа сновидения» приводит эти реальные высказывания не для того, чтобы прояснить значение сна, а для того, чтобы подкрепить свои хитрые попытки протащить мимо цензора далекие от невинности материалы. Опять-таки, сны зачастую перегружены аффектами, которые, как предупреждал Фрейд, толкователь не должен понимать буквально, поскольку «работа сна» скорее всего ослабила либо усилила их воздействие, скрыла их реальные цели или, как мы уже могли видеть, превратила в противоположности. Один из самых известных примеров Фрейда, его сон Non vixit, иллюстрирует работу сна как словами, так и чувствами. Неудивительно, что основатель психоанализа назвал это сновидение красивым. Оно заполнено его друзьями, причем некоторые к тому времени уже умерли. Во сне один из них, Йозеф Панет, не понимает слова Флисса, и Фрейд объясняет, что это потому, что Панета нет в живых: Non vixit. Во сне Фрейд распознает свою ошибку в латинской фразе – «Он не жил» вместо «Его нет в живых» (Non vivit). После этого Панет исчезает под взглядом Фрейда, просто тает, как Флейшль-Марксоу. Каждый из них всего лишь ревенант – видение, которое можно уничтожить одним только желанием, если спящему эти мысли покажутся неприятными.

Источник фантазии основателя психоанализа, когда он пронизывающим взглядом уничтожает Панета, совершенно очевиден: это была своекорыстная трансформация унизительной сцены, в которой наставник Фрейда Брюкке смотрел на него, своего нерадивого ассистента, и уничтожал взглядом. Но Non vixit? Фрейд наконец проследил эти слова до фразы, которую он не слышал, а видел: вспомнил надпись на постаменте памятника императору Иосифу в венском императорском дворце: Saluti patriae vixit / non diu sed totus – «Жил во благо родины – недолго, но до конца». Сновидение позаимствовало эти слова и приписало другому Иосифу – Йозефу Панету, который был преемником Фрейда в лаборатории Брюкке и умер в 1890 году, молодым. Очевидно, Зигмунд Фрейд сожалел о преждевременной смерти своего друга, но в то же время радовался, что пережил его. Это лишь часть аффектов, которые передал и исказил сон Фрейда. К другим, прибавляет он, относится тревога за своего друга Флисса, которому предстояла операция, чувство вины, что он не торопится в Берлин, чтобы быть рядом, а также раздражение на Флисса, который просил ни с кем не обсуждать его операцию, как будто он, Фрейд, по натуре неосторожен и нуждается в подобных напоминаниях. Ревенанты, присутствующие в сновидении, возвращают Фрейда в детство: они воплощают давних друзей и врагов. Радость, что он пережил одних, и желание бессмертия лежали в основе мелочного чувства превосходства и такого же мелочного раздражения, которыми насыщен сон Non vixit. Весь сценарий сна напомнил Фрейду старый анекдот, когда один из наивных и эгоистичных супругов говорит другому: «Когда один из нас умрет, я перееду в Париж». Теперь должно быть понятно, почему ни одно сновидение невозможно истолковать до конца. Ткань ассоциаций слишком плотна, приемы чересчур искусны, чтобы загадки сна были полностью разгаданы. Однако Фрейд всегда настаивал, что в основе каждого сна лежит желание, одновременно детское и такое, которое в светском обществе, вероятно, назовут неприличным.

Психология для психологов

В эволюции психоаналитической теории Зигмунда Фрейда «Толкование сновидений» является стратегическим центром, и сам Фрейд это понимал. Тот факт, что он выбрал сновидение в качестве самого показательного примера психической деятельности, очень важен: сон представляет собой нормальный, универсальный опыт. Поскольку во время работы над книгой о сновидениях Фрейд также планировал другие исследования распространенных, нормальных психологических процессов, он мог бы выбрать и другой исходный пункт. В конце 90-х годов XIX века Фрейд начал собирать характерные примеры разного рода оговорок, которые опубликовал в 1901-м под интригующим названием «Психопатология обыденной жизни». Кроме того, в июне 1897 года он писал Флиссу, что приступил к коллекционированию многочисленных еврейских анекдотов – эти истории тоже превратились в книгу, в которой Фрейд рассматривает связь шуток с подсознанием. И обычные оговорки, и самые примитивные шутки приводили его к дальним уголкам психики, но самым главным путеводителем для Фрейда было сновидение. Одновременно обычное и загадочное, странное и открытое для рационального объяснения, оно добирается буквально до всех областей психической активности. Соответственно, в теоретической, седьмой главе «Толкования сновидений» Фрейд подробно демонстрирует непревзойденный диапазон релевантности снов.

Выбор материалов для книги о сновидениях чрезвычайно показателен. Как отметил сам Фрейд в предисловии к первому изданию, сны невротиков обладают особенностями, которые могут негативно сказываться на их репрезентативности и поэтому мешать применению теории. Вот почему он опирался на сны своих друзей и детей, а также на сновидения, описанные в литературе, не говоря уж о собственных. В конце Фрейд уже не мог игнорировать материал, который могли бы предоставить его пациенты, но таких примеров меньшинство по сравнению со случаями, взятыми у, как он сам их называл, нормальных людей. Фрейд не хотел, чтобы дорога к знаниям в сфере психоанализа начиналась в специализированной области, ограниченной его пациентами, страдавшими от истерии и навязчивых состояний.

Несмотря на то что материалы, предоставляемые пациентами основателя психоанализа, могли быть нерепрезентативными, они не слишком сильно искажали его исследования. То, что Фрейд будет использовать материалы от страдавших неврозами людей, разумеется, объяснялось его профессией: эти люди представляли для него интерес и были, что называется, под рукой. Однако во время работы над теорией неврозов Фрейд выяснил, что невротики проливают свет на поведение нормальных людей потому, что на самом деле эти две группы не сильно отличаются друг от друга. Люди, страдающие неврозами, а также – со своими особенностями – психозами, обладают теми же чертами, что и более здоровые индивидуумы, только в драматизированной, а значит, в более показательной форме. «Фактически удовлетворительная общая концепция психоневротических расстройств, – писал он Флиссу весной 1895 года, – не будет возможна, если не связать их с четкими посылками относительно нормальных психических процессов». В то время Фрейд обдумывал свой «Проект научной психологии», а также бился над загадкой неврозов. По его мнению, эти два исследования невозможно разделить. И совсем не случайно он оживил свое абстрактное теоретизирование случаями из клинической практики. Эти случаи служили материалом для общей психологии.

Фрейд не всегда ценил материал, предоставляемый пациентами, несмотря на его возможную информативность. Временами проведенные с ними долгие, утомительные часы вызывали такое ощущение, что основателя психоанализа затягивает в трясину, и он начинал думать, что врачебная практика отвлекает его от загадок вселенной. Тем не менее клинический опыт и теоретические исследования питали друг друга. Фрейд любил изображать свою медицинскую карьеру как отвлечение, начавшееся с подростковой страсти к глубоким философским загадкам и закончившееся возвращением пожилого человека к общим проблемам после долгой, нежеланной ссылки к врачам. В действительности «философские» вопросы никогда не переставали волновать Фрейда, даже после того, как он, по его собственным словам, «стал врачом против своей воли». В сорокалетнем возрасте, в 1896 году, оглядываясь на свою молодость, он писал Флиссу: «Когда я был молод, для меня не было ничего желаннее философского озарения. Сейчас я нахожусь на пути к нему, повернув от медицины к психологии». Фрейд мог найти понимание у своего берлинского друга, который двигался в том же направлении. «Я вижу, – рассуждал он в пространном новогоднем письме от 1 января 1896 года, – что, став врачом, ты стремился к своему идеалу – понять человека с помощью физиологии; я же втайне надеюсь тем же путем достичь другой цели – философии». Каким бы сильным ни было его презрение к большинству философов и их тщетным играм, Фрейд всю жизнь будет преследовать собственные философские цели. Эта непоследовательность скорее кажущаяся, чем реальная. Фрейд вкладывает в «философию» особый смысл. В полном согласии с модой эпохи Просвещения он низводит философствования метафизиков к бесполезным абстракциям. Но с равной степенью враждебности Фрейд относится к тем философом, которые приравнивают богатство разума к сознанию. Его философией был научный эмпиризм как воплощение научной теории психики.

К таким высоким стремлениям Зигмунда Фрейда привело непосредственно исследование сновидений. Поскольку сон является основой желания в действии, он посчитал необходимым предпринять систематические, глубокие набеги на самые основы психологии: они сами по себе могут сделать сновидения постижимыми. Вследствие этого шибботеты, или речевые особенности, своеобразные «пароли», психоанализа Фрейда, включающие короткий каталог, отличающий его психологию от психологии других, появляются не только в строгой, аналитической последней главе книги о сновидениях. Принцип психологического детерминизма, взгляд на психику как на сочетание конфликтующих сил, концепция динамического бессознательного и скрытая сила страстей во всей психической деятельности – все это пронизывает ее структуру.

Важное положение теории Фрейда заключается в том, что в мире психики нет места случайностям. При этом он никогда не отрицал, что человек зависит от воли фатума. Наоборот, Фрейд подчеркивал это: «Мы при этом охотно забываем, что, в сущности, все в нашей жизни случайно, начиная от нашего зарождения вследствие встречи сперматозоида с яйцом». Не отрицал он также реальность нашего выбора, полагая, что цель психоаналитического лечения как раз и состоит в том, чтобы «предоставить «Я» больного свободу принимать те или иные решения». Но ни «случайность», ни «свобода» Фрейда не являются произвольным или случайным проявлением спонтанности. По его мнению, каждое психологическое событие, каким бы случайным оно ни выглядело, представляет собой узел в переплетенных нитях причин, которые уходят корнями очень далеко, чрезвычайно многочисленны, сложным образом взаимодействуют друг с другом, и поэтому распутать их нелегко. И действительно: вырвать свободу из объятий случайности – это одно из самых заветных и поэтому самых упорных и иллюзорных желаний человечества. Но Фрейд строго предупреждал, что психоаналитики не должны поддерживать подобные иллюзии, поэтому его теория психики категорически и откровенно детерминистская.

Это в высшей степени психологично и, следовательно, – для того времени – революционно. Фрейд разрабатывал свою теорию в рамках современной психологии, однако в своих главных положениях последовательно выходил за них. Его самые известные коллеги в области психиатрии по сути своей были неврологами. В 1895 году, когда вышла в свет книга «Исследование истерии» Фрейда и Брейера, Рихард фон Крафт-Эбинг опубликовал монографию «Неврозы и неврастенические состояния», как нельзя лучше проиллюстрировавшую общепризнанную точку зрения. Название книги – это смелая попытка внести хоть какую-то ясность в путаницу, которая в то время существовала в диагностических терминах. Крафт-Эбинг определял нервозность как «по большей части внутреннюю патологическую предрасположенность, а в редких случаях приобретенные патологические изменения в центральной нервной системе». Главным источником бед он считал наследственность: «Огромное большинство индивидуумов, обладающих предрасположенностью к нервозности, проявляют эту предрасположенность с раннего детства, на основе врожденных влияний». Крафт-Эбинг с почти благоговейным уважением приветствовал «могущественный биологический закон наследственности, который решительно вмешивается во всю органическую природу». Он считал влияние этого закона на психическую жизнь бесспорным и исключительным. Приобретенная нервозность, в свою очередь, возникала, когда нарушалось «правильное соотношение между накоплением и тратой нервной силы». Бессонница, плохое питание, неумеренное употребление алкоголя, «антигигиенический» характер современной цивилизации с ее спешкой, повышенными требованиями к психике, а также демократической политикой, эмансипацией женщин – все это делает людей нервными. Однако приобретенная нервозность, точно так же, как наследственные отклонения, является результатом «материальных, хотя и чрезвычайно слабых изменений в нервной системе».

Более серьезное заболевание – неврастения – для Крафт-Эбинга представляла собой функциональное нарушение, при котором психика «больше не может поддерживать равновесие между производством и потреблением нервной силы». Механистическая метафора здесь не случайна. В сущности, Крафт-Эбинг рассматривал неврастению как расстройство нервной системы. Как и в случае нервозности, врач должен искать главные причины неврастении в наследственности. Приобретенное заболевание можно проследить до физиологических причин, ставшего фатальным сочетания травм или деструктивной окружающей среды: детской болезни, обусловленной «невропатической конституцией», мастурбацией или, опять-таки, чрезмерными нагрузками современной жизни. Даже когда выясняется, что порождающий фактор неврастении носит психологический характер (например, беспокойство или психический стресс), главный возмущающий элемент все равно является неврологическим по своей природе. Крафт-Эбинг был готов рассматривать социологические причины, но считал, что их предрасполагающие факторы тоже связаны с нервной конституцией. Естественно, предлагаемые этим специалистом методы лечения включали диету, лекарственные препараты, физиотерапию, электротерапию, массаж. Видный специалист в области сексуальных отклонений, он не прошел мимо того, что называл Neurasthenia sexualis, однако относился к ней лишь как к маленькой части клинической картины, а не как к причине.

Другими словами, Крафт-Эбинг считал психологические страдания по большей части вопросом физиологии. В 1895-м он придерживался того же предположения, которое выдвинул 16 годами раньше в своем учебнике по психиатрии: «Безумие есть болезнь мозга». Он выражал мнение представителей своей профессии. В XIX веке психология как наука добилась впечатляющих успехов и подавала огромные надежды, но ее положение было парадоксальным: она освободилась от философии, как до этого от теологии, но лишь затем, чтобы попасть в деспотические объятия другого хозяина – психиатрии. Разумеется, за этим стояла древняя как мир идея, что разум и тело тесно связаны друг с другом. «Тело человека и его душа, – заявлял в середине XVIII столетия Лоренс Стерн, – я это говорю с величайшим к ним уважением, в точности похожи на камзол и подкладку камзола; изомните камзол – вы изомнете его подкладку»[68]. Исследователи психики человека в XIX веке соглашались с этим предположением и шли еще дальше. Они точно указывали, что является камзолом, а что подкладкой. Душа, полагали они, зависит от тела – от нервной системы и мозга.

В 1876 году выдающийся американский невролог Уильям Хаммонд, который был помимо всего прочего специалистом по мужской и женской половой несостоятельности, выразил общее мнение специалистов. «Современная наука психология, – заявил он, – не больше и не меньше, как наука о душе, рассматриваемой в качестве физической функции» (курсив Хаммонда). Успешный и влиятельный английский психиатр Генри Модсли был не менее категоричен. В 1874 году, рассуждая о безумии, он писал: «Не наше дело и не в нашей власти объяснять психологически причины и природу любого из извращенных инстинктов» (курсив Модсли), которые проявляются при безумии. «Объяснение, когда оно будет найдено, будет лежать не в душевной, а в физической области». Психологи и психиатры континентальной Европы в этом вопросе были согласны со своими английскими и американскими коллегами. В начале XIX века выдающийся французский психиатр Жан-Этьен Эскироль определял «безумие, душевное расстройство» как «обычное хроническое заболевание мозга» (курсив Эскироля), и это определение сохраняло силу в Европе и Соединенных Штатах вплоть до конца столетия и даже позже. В 1910 году Фрейд говорил «человеку-волку», одному из своих самых известных пациентов: «У нас есть средства избавить вас от страданий. До сих пор вы искали причины вашей болезни в ночном горшке». По прошествии многих лет «человек-волк», оглядываясь назад, соглашался с Фрейдом, возможно чересчур категорично: «В то время люди пытались вывести психическое состояние из физического. Психология полностью игнорировалась»[69]. Думающих иначе оказалось немного, и среди них были английские врачи из числа квакеров, которые приблизительно в 1800 году разработали для своих безумных пациентов метод лечения, названный моральной терапией. Они пытались вылечить находящихся на их попечении несчастных мужчин и женщин, охваченных безумием, при помощи морального убеждения, умственной дисциплины и доброты, а не лекарств или физического воздействия, часто унизительного, – и добивались некоторых успехов. Однако практически все остальные неврологи, психиатры и содержатели лечебниц для душевнобольных исходили из предположения, что воздействие тела на душу гораздо сильнее, чем души на тело.

Блестящие ученые XIX века, которые изучали анатомию мозга и очень много сделали для картирования сложных механизмов зрения, слуха, речи и памяти, лишь укрепили этот неврологический взгляд на психические процессы. Даже френологи, такие же странные, как их абсолютно нелепые идеи, внесли свой вклад в усиление этих позиций в профессиональном сообществе. Хотя во второй половине XIX столетия скептически настроенные специалисты по анатомии мозга отбросили френологическую доктрину, утверждавшую, что каждое желание и каждая умственная способность локализованы в конкретной области, они не полностью отвергли фундаментальное положение френологии о том, что психические функции ассоциируются с определенными отделами мозга. Великий Герман Гельмгольц и другие ученые, такие как его близкий друг Эмиль Дюбуа-Реймон, своими изящными экспериментами по исследованию скорости и путей распространения нервных импульсов укрепили материалистический взгляд на сознание. Мозг все больше напоминал маленькую машину, приводящуюся в действие электрическими и химическими силами, которые можно проследить, измерить и записать. Открытия следовали друг за другом, и физиологическая основа всех психических событий казалась абсолютно доказанной. Неврология была на коне.

Преданный ученик Брюкке, который принес взгляды Гельмгольца и Дюбуа-Реймона в Вену, Фрейд был знаком с этой точкой зрения и никогда полностью не отвергал ее. Об этом свидетельствует бо2льшая часть его практики. Пациенты, которых Фрейд подвергал психоанализу, научили его, что, несмотря на то что многие физические симптомы являются порождением истерии, некоторые действительно имеют телесную природу[70]. Одна из главных причин, почему Фрейда так привлекал тезис, что источником неврозов служат сексуальные нарушения, заключалась в том, что сексуальность не рассматривалась им «исключительно как явление психическое. Она имела свою соматическую сторону». Поэтому Фрейд был, как он сам признавался Флиссу в 1898-м, «вовсе не склонен оставлять психологию подвешенной без органической основы». Версия господствующего мнения, которой он придерживался, была результатом медленной и вовсе не планировавшейся перемены взглядов. Когда Зигмунд Фрейд наконец совершил свою революцию, она заключалась не в отказе от неврологической теории, а в том, что в общепринятой иерархии взаимодействия он поменял местами душу и тело. Психологической составляющей умственной работы основатель психоанализа отводил главную, но не монопольную роль.

До того как Фрейд бросил вызов преобладавшему материалистическому консенсусу, почти никто не оспаривал по большей части физическую природу мыслительной машины. Даже в 1895 году сам Фрейд предложил свой неоконченный проект как «психологию для неврологов», но при рассмотрении вопроса о причинах поломки «машины» он стал участником давнего и неразрешенного спора. Большинство психиатров соглашались, что почти все психические заболевания являются проявлениями повреждений мозга, однако расходились во мнениях относительно этиологии этих повреждений. В 30-х годах XIX столетия Эскироль все еще предлагал эклектичный и довольно беспорядочный перечень возбудителей. «Причины душевного расстройства многочисленны и разнообразны, – писал он. – На частоту, характер, кризис и лечение безумия влияют не только климат, время года, возраст, пол, темперамент, профессия и образ жизни; эта болезнь также меняется под действием законов, цивилизованности, морали и политического состояния государств». Впрочем, к середине столетия всех остальных затмил и почти вытеснил самый главный кандидат, наследственность. Она не уступала свои позиции несколько десятилетий. Истории болезней давали многочисленные – и для многих убедительные – доказательства, что у пациента, страдающего психическим заболеванием, в семье есть аномалии. Монография Крафт-Эбинга о неврастении в полной мере отражает эту точку зрения. Фрейд в своих первых историях болезни также упоминал подробности о «невропатической» семье пациента, тщательно фиксируя сведения о пребывании матери своего больного в сумасшедшем доме или о сильной ипохондрии у его брата. Затем на первое место вышла психология. В 1905 году в своей книге «Три очерка по теории сексуальности» Зигмунд Фрейд достиг точки, когда мог критиковать своих коллег психиатров за то, что они преувеличивают значение наследственности.

Его отношение к возможным причинам психического расстройства было таким же неоднозначным. Как свидетельствует работа Крафт-Эбинга о неврастении, по отношению к плохой наследственности другие этиологии, похоже, играли вторую скрипку, однако имели своих сторонников. Кое-кто из психиатров полностью исключал внезапные потрясения или продолжительные болезни – Фрейд определенно этого не делал на протяжении долгих лет, а многие проявляли особый интерес к тому, что они называли разрушительными побочными эффектами современной культуры. В этом последнем диагнозе Фрейд был согласен с большинством, хотя имел для сего свои причины. Подобно многочисленным наблюдателям из числа современников, он был убежден, что городская, буржуазная, промышленная цивилизация того времени внесла существенный вклад в нервозность, которая, по его мнению, явно росла. Однако в отличие от остальных, считавших, что современная цивилизация способствует нервозности вследствие спешки, суеты, быстрой коммуникации и перегрузки психических механизмов, Фрейд винил ее в чрезмерном ограничении сексуального поведения.

Это отклонение от взглядов большинства составляет основу представлений Зигмунда Фрейда о происхождении душевных болезней. Он не сомневался, что все явления, упоминаемые его коллегами психиатрами, вносят свой вклад в формирование навязчивых неврозов, истерии, паранойи и других психических заболеваний. Однако Фрейд убедился, что его профессия решительно не способна исследовать их скрытую природу. Более того, буквально все врачи отвергали важную роль сексуальности и подсознательных конфликтов, которые генерирует это желание. Вот почему эти эскулапы с удовольствием преувеличивали значение давней семейной истории пациентов – наследственности – и старательно не замечали другую, гораздо более важную предысторию – детство, в котором возникают эти сексуальные конфликты. «Толкование сновидений» – это первое, хотя и далеко не полное изложение Фрейдом своих взглядов, своей психологии для психологов.

«В летние каникулы 1899 года мы почти не видели отца», – вспоминал Мартин Фрейд много лет спустя. Это было необычно, поскольку основатель психоанализа ценил время, проведенное в горах с детьми, но тем летом, торопясь закончить книгу и приступив к вычитыванию гранок, он был погружен в работу, которую не мог оставить. Тем не менее он часто обсуждал книгу с семьей, чего раньше никогда не было: «Нам всем рассказывали о ней, и он даже просил нас рассказывать ему свои сны, что мы с воодушевлением делали». Как нам теперь известно, некоторые детские сны попали в книгу Фрейда. «Он даже простым языком объяснял нам, – рассказывал Мартин, – что можно понять из снов, их происхождение и смысл».

Вне всяких сомнений, начинание Фрейда требовало определенной секретности. Он без ограничений документировал возбуждающую силу сексуальных желаний и сексуальных конфликтов у других людей, но отказывался с такой же неограниченной свободой исследовать связанное с либидо происхождение собственных снов. За нерешительность в раскрытии своего прошлого и своих сновидений ему пришлось расплачиваться некоторой сыростью материала. Впоследствии отдельные, самые внимательные читатели Фрейда, в основном коллеги-психоаналитики, были довольно сильно удивлены его сдержанностью в анализе собственных снов. Карл Абрахам прямо спрашивал Фрейда, намеренно ли он не закончил толкование сна об инъекции Ирме (к концу описания сексуальные аллюзии основателя психоанализа казались все более навязчивыми). В доверительной манере, характерной для первых психоаналитиков, Фрейд ответил искренне и прямо: «Это просто какая-то мания сексуального величия. Три женщины: Матильда, София и Анна – это три крестные матери моих дочерей, и все они мои!» Не менее проницательным оказался Карл Г. Юнг. Получив предложение прокомментировать готовящееся третье издание «Толкования сновидений», он назвал поверхностной интерпретацию Фрейдом собственных снов и снов своих детей. Фрейд и его ученики, прибавил Юнг, совсем не учли «важный (личный) смысл», «связанную с половым влечением динамику» таких сновидений, как сон об инъекции Ирме, а также «личное и болезненное в собственных сновидениях». Он посоветовал Фрейду использовать один из снов его пациентов, «в котором безжалостно раскрыты истинные мотивы». Фрейд согласился и пообещал внести правку, но полной откровенности воспротивился: «Читатель не заслуживает, чтобы я еще больше раздевался перед ним». На самом деле ни один из интригующих намеков на его эротическое прошлое, к исследованию которых подталкивал коллега, не нашел отражения в последующих изданиях. Одно из противоречий, пронизывающее «Толкование сновидений», – это столкновение между саморазоблачением и самозащитой. Но Фрейд не считал, что нежелание еще больше раздеваться перед публикой каким-то образом мешает изложению его теории.

Учитывая важную роль детерминизма в мышлении Зигмунда Фрейда, совершенно естественно, что при исследовании сновидений он собирал материал о том, что сам называл психопатологией обыденной жизни. Результаты его не удивили: обычная, «нормальная» патология дала ему практически неисчислимое количество «случаев», которые, как показал анализ, были вовсе не случайными. Неправильно произнести знакомую фамилию, забыть любимое стихотворение, загадочным образом положить предмет на другое место, запамятовать заказать букет цветов на день рождения жены – все это сообщения, буквально умоляющие о расшифровке. Это ключи к желаниям и тревогам, в которых человек не в состоянии признаться даже себе. Такие находки еще больше укрепили безусловное уважение Фрейда к принципу причинности. Диагностическая польза от его вывода более чем очевидна. Предлагая научное объяснение на первый взгляд беспричинных и необъяснимых событий, его метод показывает – призывая в свидетели самые обычные явления – тайный порядок, управляющий человеческой психикой.

Фрейд, похоже, заинтересовался теоретическим значением ошибок и промахов в конце 1897-го, когда никак не мог найти адрес, который ему был нужен для визита в Берлин. Он привык анализировать собственный опыт, но в те годы, посвященные самоанализу, был особенно восприимчив к малейшему намеку на хитрые, окольные пути психики. С лета 1898 года Фрейд включал в свои отчеты Флиссу забавные примеры из психопатологии собственной обыденной жизни. «Наконец я справился с пустячной проблемой, которая довольно давно не давала мне покоя», – сообщал он в августе. Основатель психоанализа «забыл» фамилию поэта, написавшего стихотворение, которое он прекрасно знал, и смог показать, что вытеснил из памяти эту фамилию по личным причинам, корни которых проследил до своего детства. За этим эпизодом последовали другие, в частности его неспособность вспомнить фамилию Синьорелли, великого художника, написавшего «Страшный суд», украшающий собор в Орвието; вместо него Фрейд вспомнил Боттичелли и Больтраффио. В процессе анализа он раскрыл запутанную сеть ассоциаций и замещений, в том числе недавний разговор о смерти и сексуальности. «Как мне заставить в это поверить?» Каким бы невероятным ни выглядел этот пример намеренной забывчивости, Фрейд посчитал его достаточно интересным и достойным публикации – в 1898 году он вместе со схемой появился в профессиональном журнале, посвященном вопросам психологии и психиатрии.

Летом 1899-го, внося правку в рукопись «Толкования сновидений», Фрейд дал пример еще более странного случая психопатологии обыденной жизни. Как ни старайся исправить книгу, писал он Флиссу, в ней все равно будет «2467 ошибок». Число выглядит абсолютно случайным: Фрейд хотел лишь сказать, что его книга неизбежно окажется испорчена огромным количеством ошибок. Но для него ни одно проявление психической деятельности не было случайным, поэтому в постскриптуме письма Фрейд проанализировал это число. Сам он высоко ценил свое маленькое расследование и год спустя попросил Флисса прислать его. Соответственно, данный случай появился в «Психопатологии обыденной жизни» вместе с пространным толкованием: Фрейд прочитал в газете об отставке генерала, с которым встречался во время службы в армии. Статья натолкнула его на мысли о собственной «отставке», и после перебирания разных чисел, которые приходили ему на ум, Зигмунд Фрейд решил, что работать ему предстоит еще 24 года. То, что стало делом всей его жизни, впервые как мысль оформилось, когда ему было 24 года, а в настоящее время ему сравнялось 43. Сумма этих чисел равнялась 67. Приставленные друг к другу, 24 и 67 давали 2467 – число, которое основатель психоанализа привел в письме к Флиссу. Другими словами, это якобы случайное число воплощало желание еще примерно двух десятков лет активной жизни.

Фрейд закончил рукопись «Психопатологии обыденной жизни» в январе 1901 года. В мае он вычитывал первые гранки книги. Она ему не понравилась, и Фрейд высказал надежду, что другим книга не понравится еще больше (!). Причиной такого отношения было не только подавленное настроение, в которое он обычно погружался перед публикацией своих работ. В книге отразилось ухудшение его отношений с Флиссом. Фрейд писал Флиссу: «В «Обыденной жизни» слишком много того, что напоминает о тебе: и явного, говорящего о твоем непосредственном вкладе, и скрытого, напоминающего о движущих мотивах. Ты подарил мне и эпиграф к ней». В целом Фрейд рассматривал книгу как свидетельство «…роли, которую ты играл в моей жизни до настоящего времени».

Эта роль была значимее, чем он был готов признать, и теперь с удивительной откровенностью публично приводил свою несправедливость к Флиссу как еще один пример проявления психопатологии обыденной жизни. Во время одной из встреч Фрейд сообщил Флиссу – вероятно, считая это своим открытием, – что понять неврозы можно, только допустив, что животное под названием «человек» обладает бисексуальностью. Флисс привлек внимание Фрейда к тому факту, что он, Вильгельм, выдвинул эту идею несколько лет назад, но Зигмунд тогда и слышать ничего не хотел. На следующей неделе, размышляя над замечанием друга, Фрейд наконец вспомнил тот случай и признал право Флисса заявить о своем приоритете. Однако прибавил, что он действительно не помнил слова Флисса. Вытеснив из памяти давний разговор, Фрейд приписал себе чужие заслуги. Он с сожалением оправдывает свою сознательную забывчивость: от претензий на оригинальность трудно отказаться[71]. В «Психопатологию обыденной жизни» Фрейд включил этот эпизод, в главу о забывании впечатлений и намерений, стремясь скрыть от читателей эмоциональную травму, но для двух друзей, которые вскоре перестанут быть друзьями, он был чрезвычайно неприятным, даже болезненным.

Разумеется, остальной мир об этом не знал, и почти извращенное желание Фрейда, чтобы «Психопатология обыденной жизни» всем не понравилась, не сбылось. Книге было не суждено остаться лишь на полках нескольких специалистов. В ней почти нет специальных терминов, и Фрейд насытил ее десятками случаев из жизни, составил занимательную антологию мотивированных ошибок из собственного опыта и опыта других людей, оставив последнюю главу для своих теоретических идей о детерминизме, случайности и суеверии. Одна из самых удачных историй, которую Фрейд нашел в своей любимой газете Neue Freie Presse, связана с председателем нижней палаты австрийского парламента: в ожидании бурной сессии он торжественно открыл заседание, объявив его закрытым. Причина этой грубой оговорки лежит на поверхности, но на протяжении всей книги Фрейд подчерчивал, что даже не такие явные ошибки в мышлении, речи или поведении подводят к одному выводу: психика подчиняется определенным законам. «Психопатология обыденной жизни» ничего не добавила в теоретическую структуру психоанализа, и критики книги жаловались, что некоторые примеры чрезмерно надуманны или что само понятие фрейдистской оговорки настолько размыто, что к нему неприменимы научные методы проверки. При всем при том книга считается одной из самых популярных работ Зигмунда Фрейда – при жизни автора она выдержала не менее 11 изданий и была переведена на 12 языков[72].

Главная причина, по которой тайные законы психики ускользали от психологов, по мнению Фрейда, заключалась в том, что существенная доля психических процессов, в том числе большая часть скрытых, происходит в подсознании. Зигмунд Фрейд не был открывателем подсознания – в эпоху Просвещения некоторые проницательные исследователи человеческой природы признавали существование бессознательного мышления. Один из любимых Фрейдом немецких мудрецов XVIII столетия Георг Кристоф Лихтенберг исследовал сновидения, считая их путем к недоступному самопознанию. Гёте и Шиллер, которых Фрейд мог цитировать по памяти в течение часа, искали истоки поэтического вдохновения в подсознании. Поэты-романтики в Англии, Франции и Германии отдавали дань тому, что Сэмюэл Колридж, выдающийся представитель «озерной школы», называл сумеречными областями сознания. Во времена Фрейда Генри Джеймс открыто связывал подсознание со сновидениями; рассказчик в его повести «Письма Асперна» говорит о бессознательной работе мозга во сне. Похожие формулировки Фрейд мог найти в запоминающихся эпиграммах Шопенгауэра и Ницше. Его вклад заключался в том, что он взял туманное, поэтическое представление, придал ему точность и сделал основой психологии, определив происхождение и содержание бессознательного, а также способы его проявления. «Изучение патогенных вытеснений, – впоследствии заметил Фрейд, – приводило к тому, что психоанализ был вынужден принимать понятие «бессознательное» всерьез».

Эта связь бессознательного и вытеснения была замечена Фрейдом еще на первом этапе создания теории психоанализа. Нити сознательных мыслей казались случайными группами отдельных элементов только потому, что немалая часть их ассоциативных связей вытеснялась. По словам самого Фрейда, его учение о вытеснении явилось «столпом теории неврозов» – и не только неврозов. Большая часть бессознательного состоит из вытесненных материалов. Это бессознательное, как определил его Фрейд, не является сегментом разума, временно скрывающим мысли, которые легко извлечь. Эту область он назвал подсознанием. Скорее, бессознательное напоминает тюрьму строгого режима, в которой содержатся социально опасные заключенные, как прибывшие много лет назад, так и поступившие недавно. С этими «заключенными» жестоко обращаются и тщательно охраняют, но их невозможно взять под контроль, и они постоянно пытаются бежать. Побег удается крайне редко, и за него приходится платить высокую цену – самим себе и другим. Поэтому психоаналитик, старающийся устранить вытеснения, хотя бы отчасти, должен понимать связанный с этим риск и уважать взрывную силу динамического бессознательного.

Сопротивление ставит на этом пути неимоверные препятствия, поэтому превратить бессознательное в осознанное очень трудно. Это в лучшем случае. Желанию вспомнить противостоит желание забыть. Данный конфликт, встроенный в структуру психического развития практически с рождения, является результатом культуры, действующей извне – в виде политики или изнутри – в виде совести. Опасаясь неконтролируемых страстей, общество на протяжении всей человеческой истории клеймило самые сильные побуждения свомх членов как аморальные и нечестивые. Культура – от издания книг по этикету до запрета нудизма на пляжах, от предписания слушаться старших до проповедования запрета инцеста – заталкивает в жесткие рамки и ограничивает желание, мешает ему. Половое влечение, подобно другим примитивным желаниям, постоянно стремится к удовлетворению, сталкиваясь с жестокими, нередко чрезмерными запретами. Самообман и лицемерие, которые заменяют реальные причины благовидными предлогами, служат сознательными спутниками вытеснения, отрицая настоятельные потребности ради согласия в семье, социальной гармонии или просто приличий. Они отрицают эти потребности, но не в состоянии уничтожить их. Фрейду нравился отрывок из Ницше, который процитировал ему один из его любимых пациентов, «человек с крысами»: «Я сделал это», – говорит моя память. «Я не мог этого сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает». Гордость – это сдерживающая рука культуры, а память – отчет о желании в мыслях и действиях. Гордость может побеждать, но желание остается самой актуальной характеристикой человечества. Это возвращает нас к сновидением; они со всей убедительностью демонстрируют, что человек – желающее животное. Именно об этом «Толкование сновидений» – о желаниях и их судьбе.