Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Военная лирика - Константин Михайлович Симонов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Танк

Вот здесь он шел. Окопов три ряда. Цепь волчьих ям с дубовою щетиной. Вот след, где он попятился, когда Ему взорвали гусеницы миной. Но под рукою не было врача, И он привстал, от хромоты страдая, Разбитое железо волоча, На раненую ногу припадая, Вот здесь он, все ломая как таран, Кругами полз по собственному следу И рухнул, обессилевший от ран, Купив пехоте трудную победу. ………………. Уже к рассвету, в копоти, в пыли, Пришли еще дымящиеся танки, И сообща решили в глубь земли Зарыть его железные останки. Он словно не закапывать просил, Еще сквозь сон он видел бой вчерашний, Он упирался, он что было сил Еще грозил своей разбитой башней. Чтоб видно было далеко окрест, Мы холм над ним насыпали могильный, Прибив звезду фанерную на шест — Над полем боя памятник посильный. ………………. Когда бы монумент велели мне Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне, Я б на гранитной тесаной стене Поставил танк с глазницами пустыми; Я выкопал его бы, как он есть, В пробоинах, в листках железа рваных, — Невянущая воинская честь Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах. На постамент взобравшись высоко, Пусть как свидетель подтвердит по праву: Да, нам далась победа нелегко. Да, враг был храбр. Тем больше наша слава.

1939

Самый храбрый

Самый храбрый — не тот, кто, безводьем    измученный, Мимо нас за водою карабкался днем, И не тот, кто, в боях к равнодушью    приученный, Семь ночей продержался под нашим огнем. Самый храбрый солдат — я узнал его осенью, Когда мы возвращали их пленных домой И за цепью барханов, за дальнею просинью Виден был городок с гарнизонной тюрьмой. Офицерскими долгими взглядами встреченный, Самый храбрый солдат — здесь нашелся такой, Что печально махнул нам в бою искалеченной, Нашим лекарем вылеченною рукой.

1939

«Семь километров северо-западнее Баин-Бурта…»

Д. Ортенбергу

Семь километров северо-западнее Баин-Бурта И семь тысяч километров юго-восточней Москвы, Где вчера еще били полотняными    крыльями юрты, — Только снег заметает обгорелые стебли травы. Степи настежь открыты буранам и пургам. Где он, войлочный город, поселок бессонных ночей, В честь редактора названный кем-то    из нас Ортенбургом, Не внесенный на карты недолгий приют москвичей? Только круглые ямы от старых бомбежек, Только сломанный термос, забытый подарок жены; Волки нюхают термос, находят у снежных дорожек Пепел писем, которые здесь сожжены. Полотняный и войлочный, как же он сдался без бою, Он, так гордо, как парусник, плывший    сквозь эти пески? Может, мы, уезжая, и город забрали с собою, Положили его в вещевые мешки? Нам труднее понять это в людных, огромных, — Как возьмешь их с собою — дома, магазины, огни. Да, и все-таки мы, уезжая, с собою берем их И, вернувшись, их ставим не так, как стояли они. Тут в степи это легче, тут все исчезает и тает, След палатки с песчаным, травой    зарастающим швом, Может, в этом и мужество, — знать,    что следы заметает, Что весь мир умещается в нашем мешке вещевом?

1939

Из дневника

Июнь. Интендантство. Шинель с непривычки длинна. Мать застыла в дверях. Что это значит? Нет, она не заплачет. Что же делать — война! — А во сколько твой поезд? — И все же заплачет. Синий свет на платформах. Белорусский вокзал. Кто-то долго целует. — Как ты сказал? — Милые, потише…— И мельканье подножек. И ответа уже не услышать. Из объятий, из слез, из недоговоренных слов Сразу в пекло, на землю. В заиканье пулеметных стволов. Только пыль на зубах, И с убитого каска: бери! И его ж винтовка: бери! И бомбежка — весь день, И всю ночь, до рассвета. Неподвижные, круглые, желтые,    как фонари, Над твоей головою — ракеты… Да, война не такая, какой мы писали ее, — Это горькая штука…

1941

«Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»

А. Суркову

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди, Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! — И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси. Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась, Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих. Ты знаешь, наверное, все-таки Родина — Не дом городской, где я празднично жил, А эти проселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил. Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и с песнею женскою Впервые война на проселках свела. Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик. Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые, Покуда идите, мы вас подождем. «Мы вас подождем!» — говорили нам пажити. «Мы вас подождем!» — говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса. По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирают товарищи, По-русски рубаху рванув на груди. Нас пули с тобою пока еще милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился, За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла.

1941

Родина

Касаясь трех великих океанов, Она лежит, раскинув города, Покрыта сеткою меридианов, Непобедима, широка, горда. Но в час, когда последняя граната Уже занесена в твоей руке И в краткий миг припомнить разом надо Все, что у нас осталось вдалеке, Ты вспоминаешь не страну большую, Какую ты изъездил и узнал, Ты вспоминаешь родину — такую, Какой ее ты в детстве увидал. Клочок земли, припавший к трем березам, Далекую дорогу за леском, Речонку со скрипучим перевозом, Песчаный берег с низким ивняком. Вот где нам посчастливилось родиться, Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли Ту горсть земли, которая годится, Чтоб видеть в ней приметы всей земли. Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы. Да, можно голодать и холодать, Идти на смерть… Но эти три березы При жизни никому нельзя отдать.

1941

«Словно смотришь в бинокль перевернутый…»

Словно смотришь в бинокль перевернутый — Все, что сзади осталось, уменьшено. На вокзале, метелью подернутом, Где-то плачет далекая женщина. Снежный ком, обращенный в горошину, — Ее горе отсюда невидимо; Как и всем нам, войною непрошено, Мне жестокое зрение выдано. Что-то очень большое и страшное, На штыках принесенное временем, Не дает нам увидеть вчерашнего Нашим гневным сегодняшним зрением. Мы, пройдя через кровь и страдания, Снова к прошлому взглядом приблизимся. Но на этом далеком свидании До былой слепоты не унизимся. Слишком много друзей не докличется Повидавшее смерть поколение, И обратно не все увеличится В нашем горем испытанном зрении.

1941

«Мы не увидимся с тобой…»

Мы не увидимся с тобой, А женщина еще не знала; Бродя по городу со мной, Тебя живого вспоминала. Но чем ей горе облегчить, Когда солдатскою судьбою Я сам назавтра, может быть, Сравняюсь где-нибудь с тобою? И будет женщине другой — Все повторяется сначала — Вернувшийся товарищ мой, Как я, весь вечер лгать устало. Печальна участь нас, друзей, Мы все поймем и не осудим И все-таки о мертвом ей Напоминать некстати будем. Ее спасем не мы, а тот, Кто руки на плечи положит, Не зная мертвого, придет И позабыть его поможет.

1941

Атака

Когда ты по свистку, по знаку, Встав на растоптанном снегу, Готов был броситься в атаку, Винтовку вскинув на бегу, Какой уютной показалась Тебе холодная земля, Как все на ней запоминалось: Примерзший стебель ковыля, Едва заметные пригорки, Разрывов дымные следы, Щепоть рассыпанной махорки И льдинки пролитой воды. Казалось, чтобы оторваться, Рук мало — надо два крыла. Казалось, если лечь, остаться — Земля бы крепостью была. Пусть снег метет, пусть ветер гонит, Пускай лежать здесь много дней. Земля. На ней никто не тронет. Лишь крепче прижимайся к ней. Ты этим мыслям жадно верил Секунду с четвертью, пока Ты сам длину им не отмерил Длиною ротного свистка. Когда осекся звук короткий, Ты в тот неуловимый миг Уже тяжелою походкой Бежал по снегу напрямик. Осталась только сила ветра, И грузный шаг по целине, И те последних тридцать метров, Где жизнь со смертью наравне!

1942

Пехотинец

Уже темнеет. Наступленье, Гремя, прошло свой путь дневной, И в нами занятом селенье Снег смешан с кровью и золой. У журавля, где как гостинец Нам всем студеная вода, Ты сел, усталый пехотинец, И все глядишь назад, туда, Где в полверсте от крайней хаты Мы, оторвавшись от земли, Под орудийные раскаты, Уже не прячась, в рост пошли. И ты уверен в эту пору, Что раз такие полверсты Ты смог пройти, то, значит, скоро Пройти всю землю сможешь ты.

1942

Слава

За пять минут уж снегом талым Шинель запорошилась вся. Он на земле лежит, усталым Движеньем руку занеся. Он мертв. Его никто не знает. Но мы еще на полпути, И слава мертвых окрыляет Тех, кто вперед решил идти. В нас есть суровая свобода: На слезы обрекая мать, Бессмертье своего народа Своею смертью покупать.

1942

Через двадцать лет

Пожар стихал. Закат был сух. Всю ночь, как будто так и надо, Уже не поражая слух, К нам долетала канонада. И между сабель и сапог, До стремени не доставая, Внизу, как тихий василек, Бродила девочка чужая. Где дом ее, что сталось с ней В ту ночь пожара — мы не знали. Перегибаясь к ней с коней, К себе на седла поднимали. Я говорил ей: — Что с тобой? — И вместе с ней в седле качался. Пожара отсвет голубой Навек в глазах ее остался. Она, как маленький зверек, К косматой бурке прижималась, И глаза синий уголек Все догореть не мог, казалось. ………………. Когда-нибудь в тиши ночной С черемухой и майской дремой У женщины совсем чужой И всем нам вовсе незнакомой, Заметив грусть и забытье Без всякой видимой причины, Что с нею, спросит у нее Чужой, не знавший нас мужчина. А у нее сверкнет слеза, И, вздрогнув, словно от удара, Она поднимет вдруг глаза С далеким отблеском пожара. — Не знаю, милый. — А в глазах Вновь полетят в дорожной пыли Кавалеристы на конях, Какими мы когда-то были. Деревни будут догорать, И кто-то под ночные трубы Девчонку будет поднимать В седло, накрывши буркой грубой.

1942

Смерть друга

Памяти Евгения Петрова

Неправда, друг не умирает, Лишь рядом быть перестает. Он кров с тобой не разделяет, Из фляги из твоей не пьет. В землянке, занесен метелью, Застольной не поет с тобой И рядом, под одной шинелью, Не спит у печки жестяной. Но все, что между вами было, Все, что за вами следом шло, С его останками в могилу Улечься вместе не смогло. Упрямство, гнев его, терпенье — Ты все себе в наследство взял, Двойного слуха ты и зренья Пожизненным владельцем стал. Любовь мы завещаем женам, Воспоминанья — сыновьям, Но по земле, войной сожженной, Идти завещано друзьям. Никто еще не знает средства От неожиданных смертей. Все тяжелее груз наследства, Все уже круг твоих друзей. Взвали тот груз себе на плечи, Не оставляя ничего, Огню, штыку, врагу навстречу Неси его, неси его! Когда же ты нести не сможешь, То знай, что, голову сложив, Его всего лишь переложишь На плечи тех, кто будет жив. И кто-то, кто тебя не видел, Из третьих рук твой груз возьмет, За мертвых мстя и ненавидя, Его к победе донесет.

1942

Фляга

Когда в последний путь Ты отправляешь друга, Есть в дружбе, не забудь, Посмертная услуга: Оружье рядом с ним Пусть в землю не ложится, Оно еще с другим Успеет подружиться. Но флягу, что с ним дни И ночи коротала, Над ухом ты встряхни, Чтоб влага не пропала, И, коль ударит в дно Зеленый хмель солдатский, — На два глотка вино Ты раздели по-братски. Один глоток отпей, В земле чтоб мертвым спалось И дольше чтоб по ней Живым ходить осталось. Оставь глоток второй И, прах предав покою, С ним флягу ты зарой, Была чтоб под рукою. Чтоб в день победы смог Как равный вместе с нами Он выпить свой глоток Холодными губами.

1943

Безыменное поле

Опять мы отходим, товарищ, Опять проиграли мы бой, Кровавое солнце позора Заходит у нас за спиной. Мы мертвым глаза не закрыли, Придется нам вдовам сказать, Что мы не успели, забыли Последнюю почесть отдать. Не в честных солдатских могилах — Лежат они прямо в пыли. Но, мертвых отдав поруганью, Зато мы — живыми пришли! Не правда ль, мы так и расскажем Их вдовам и их матерям: Мы бросили их на дороге, Зарыть было некогда нам. Ты, кажется, слушать не можешь? Ты руку занес надо мной… За слов моих страшную горечь Прости мне, товарищ родной, Прости мне мои оскорбленья, Я с горя тебе их сказал, Я знаю, ты рядом со мною Сто раз свою грудь подставлял. Я знаю, ты пуль не боялся, И жизнь, что дала тебе мать, Берег ты с мужскою надеждой Ее подороже продать. Ты, верно, в сорочке родился, Что все еще жив до сих пор, И смерть тебе меньшею мукой Казалась, чем этот позор. Ты можешь ответить, что мертвых Завидуешь сам ты судьбе, Что мертвые сраму не имут, — Нет, имут, скажу я тебе. Нет, имут. Глухими ночами, Когда мы отходим назад, Восставши из праха, за нами Покойники наши следят. Солдаты далеких походов, Умершие грудью вперед, Со срамом и яростью слышат Полночные скрипы подвод. И, вынести срама не в силах, Мне чудится в страшной ночи — Встают мертвецы всей России, Поют мертвецам трубачи. Беззвучно играют их трубы, Незримы от ног их следы, Словами беззвучной команды Их ротные строят в ряды. Они не хотят оставаться В забытых могилах своих, Чтоб вражеских пушек колеса К востоку ползли через них. В бело-зеленых мундирах, Павшие при Петре, Мертвые преображенцы Строятся молча в каре. Плачут седые капралы, Протяжно играет рожок, Впервые с Полтавского боя Уходят они на восток. Из-под твердынь Измаила, Не знавший досель ретирад, Понуро уходит последний Суворовский мертвый солдат. Гремят барабаны в Карпатах, И трубы над Бугом поют, Сибирские мертвые роты У стен Перемышля встают. И на истлевших постромках Вспять через Неман и Прут Артиллерийские кони Разбитые пушки везут. Ты слышишь, товарищ, ты слышишь, Как мертвые следом идут, Ты слышишь: не только потомки, Нас предки за это клянут. Клянемся ж с тобою, товарищ, Что больше ни шагу назад! Чтоб больше не шли вслед за нами Безмолвные тени солдат. Чтоб там, где мы стали сегодня, — Пригорки да мелкий лесок, Куриный ручей в пол-аршина, Прибрежный отлогий песок, — Чтоб этот досель неизвестный Кусок нас родившей земли Стал местом последним, докуда Последние немцы дошли. Пусть то безыменное поле, Где нынче пришлось нам стоять, Вдруг станет той самой твердыней, Которую немцам не взять. Ведь только в Можайском уезде Слыхали названье села, Которое позже Россия Бородином назвала.

1942, июль

«Если дорог тебе твой дом…»

Если дорог тебе твой дом, Где ты русским выкормлен был, Под бревенчатым потолком, Где ты, в люльке качаясь, плыл; Если дороги в доме том Тебе стены, печь и углы, Дедом, прадедом и отцом В нем исхоженные полы; Если мил тебе бедный сад С майским цветом, с жужжаньем пчел И под липой сто лет назад В землю вкопанный дедом стол; Если ты не хочешь, чтоб пол В твоем доме фашист топтал, Чтоб он сел за дедовский стол И деревья в саду сломал… Если мать тебе дорога — Тебя выкормившая грудь, Где давно уже нет молока, Только можно щекой прильнуть; Если вынести нету сил, Чтоб фашист, к ней постоем став, По щекам морщинистым бил, Косы на руку намотав; Чтобы те же руки ее, Что несли тебя в колыбель, Мыли гаду его белье И стелили ему постель… Если ты отца не забыл, Что качал тебя на руках, Что хорошим солдатом был И пропал в карпатских снегах, Что погиб за Волгу, за Дон, За отчизны твоей судьбу; Если ты не хочешь, чтоб он Перевертывался в гробу, Чтоб солдатский портрет в крестах Взял фашист и на пол сорвал И у матери на глазах На лицо ему наступал… Если ты не хочешь отдать Ту, с которой вдвоем ходил, Ту, что долго поцеловать Ты не смел, — так ее любил, — Чтоб фашисты ее живьем Взяли силой, зажав в углу, И распяли ее втроем, Обнаженную, на полу; Чтоб досталось трем этим псам В стонах, в ненависти, в крови Все, что свято берег ты сам Всею силой мужской любви… Если ты фашисту с ружьем Не желаешь навек отдать Все, что Родиной мы зовем, — Дом, где жил ты, жену и мать, Знай: никто ее не спасет, Если ты ее не спасешь; Знай: никто его не убьет, Если ты его не убьешь. И пока его не убил, Ты молчи о своей любви, Край, где рос ты, и дом, где жил, Своей родиной не зови. Пусть фашиста убил твой брат, Пусть фашиста убил сосед, — Это брат и сосед твой мстят, А тебе оправданья нет. За чужой спиной не сидят, Из чужой винтовки не мстят. Раз фашиста убил твой брат, — Это он, а не ты солдат. Так убей фашиста, чтоб он, А не ты на земле лежал, Не в твоем дому чтобы стон, А в его по мертвым стоял. Так хотел он, его вина, — Пусть горит его дом, а не твой. И пускай не твоя жена, А его пусть будет вдовой. Пусть исплачется не твоя, А его родившая мать, Не твоя, а его семья Понапрасну пусть будет ждать. Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз его и убей!

1942

Возвращение в город

Когда ты входишь в город свой И женщины тебя встречают, Над побелевшей головой Детей высоко поднимают; Пусть даже ты героем был, Но не гордись — ты в день вступленья Не благодарность заслужил От них, а только лишь прощенье. Ты только отдал страшный долг, Который сделал в ту годину, Когда твой отступивший полк Их на год отдал на чужбину.

1943

Слепец

На видевшей виды гармони, Перебирая хриплый строй, Слепец играл в чужом вагоне «Вдоль по дороге столбовой». Ослепнувший под Молодечно Еще на той, на той войне, Из лазарета он, увечный, Пошел, зажмурясь, по стране. Сама Россия положила Гармонь с ним рядом в забытьи И во владенье подарила Дороги длинные свои. Он шел, к увечью привыкая, Струились слезы по лицу. Вилась дорога столбовая, Навеки данная слепцу. Все люди русские хранили Его, чтоб был он невредим, Его крестьяне подвозили, И бабы плакали над ним. Проводники вагонов жестких Через Сибирь его везли. От слез засохшие полоски Вдоль черных щек его легли. Он слеп, кому какое дело До горестей его чужих? Но вот гармонь его запела, И кто-то первый вдруг затих… И сразу на сердца людские Печаль, сводящая с ума, Легла, как будто вдруг Россия Взяла их за руки сама. И повела под эти звуки Туда, где пепел и зола, Где женщины ломают руки И кто-то бьет в колокола. По деревням и пепелищам, Среди нагнувшихся теней. — Чего вы ищете? — Мы ищем Своих детей, своих детей… По бедным, вымершим равнинам, По желтым волчьим огонькам, По дымным заревам, по длинным Степным бесснежным пустырям, Где со штыком в груди открытой Во чистом поле, у ракит, Рукой родною не обмытый, Сын русской матери лежит, Где, если будет месть на свете, Нам по пути то там, то тут Непохороненные дети Гвоздикой красной прорастут, Где ничего не напророчишь Черней того, что было там… ………………. — Стой, гармонист! Чего ты хочешь? Зачем ты ходишь по пятам? Свое израненное тело Уже я нес в огонь атак. Тебе Россия петь велела? Я ей не изменю и так. Скажи ей про меня: не станет Солдат напрасно отдыхать, Как только раны чуть затянет, Пойдет солдат на бой опять. Скажи ей: не ища покоя, Пройдет солдат свой крестный путь. Ну, и сыграй еще такое, Чтоб мог я сердцем отдохнуть… ………………. Слепец лады перебирает, Он снова только стар и слеп. И раненый слезу стирает И режет пополам свой хлеб.

1943

Три брата

Россия, Родина, тоска… Ты вся в дыму, как поле боя. Разломим хлеб на три куска, Поделимся между собою. Нас трое братьев. Говорят, Как в сказке, мы неодолимы. Старшой, меньшой и средний брат — Втроем идем мы в дом родимый. Идем, не прячась непогод. Идем, не ждя, чтоб даль светала. Мы путники. Уж третий год Нам посохом винтовка стала. Наш дом еще далек, далек… Он там, за боем, там, за дымом, Он там, где тлеет уголек На пепелище нелюдимом. Он там, где, нас уставши ждать, Босая на жнивье колючем, Все плачет, плачет, плачет мать, Все машет нам платком горючим. Как снег был бел ее платок, Но путь наш долог и упорен, И стал от пыли тех дорог, Как скорбь, он черен, черен, черен… Нас трое братьев. Кто дойдет? Кто счет сведет долгам и ранам? Один из нас в бою падет, Как сноп, сражен железом бранным. Второй, израненный врагом, Окровавлен, в пути отстанет И битв былых слепым певцом, Быть может, вдохновенно станет. Но невредимым третий брат Придет домой, и дверь откроет, И материнский черный плат В крови врага стократ омоет.

1943

У огня

Кружится испанская пластинка. Изогнувшись в тонкую дугу, Женщина под черною косынкой Пляшет на вертящемся кругу. Одержима яростною верой В то, что он когда-нибудь придет, Вечные слова «Vo te queiro»[1] Пляшущая женщина поет. В дымной, промерзающей землянке, Под накатом бревен и земли, Человек в тулупе и ушанке Говорит, чтоб снова завели. У огня, где жарятся консервы, Греет свои раны он сейчас, Под Мадридом продырявлен в первый И под Сталинградом — в пятый раз. Он глаза устало закрывает, Он да песня — больше никого… Он тоскует? Может быть. Кто знает? Кто спросить посмеет у него? Проволоку молча прогрызая, По снегу ползут его полки. Южная пластинка, замерзая, Делает последние круги. Светит догорающая лампа, Выстрелы да снега синева… На одной из улочек Дель-Кампо, Если ты сейчас еще жива, Если бы неведомою силой Вдруг тебя в землянку залучить, Где он, тот голубоглазый, милый, Тот, кого любила ты, спросить? Ты, подняв опущенные веки, Не узнала б прежнего, того, В грузном, поседевшем человеке, В новом, грозном имени его. Что ж, пора. Поправим автоматы, Встанут все. Но, подойдя к дверям, Вдруг он вспомнит и мигнет солдату: — Ну-ка, заведи вдогонку нам. Тонкий луч за ним блеснет из двери, И метель их сразу обовьет. Но, как прежде, радуясь и веря, Женщина вослед им запоет. Потеряв в снегах его из виду, Пусть она поет еще и ждет: Генерал упрям, он до Мадрида Все равно когда-нибудь дойдет.

1943

Открытое письмо

Женщине из г. Вичуга

Я вас обязан известить, Что не дошло до адресата Письмо, что в ящик опустить Не постыдились вы когда-то. Ваш муж не получил письма, Он не был ранен словом пошлым, Не вздрогнул, не сошел с ума, Не проклял все, что было в прошлом. Когда он поднимал бойцов В атаку у руин вокзала, Тупая грубость ваших слов Его, по счастью, не терзала. Когда шагал он тяжело, Стянув кровавой тряпкой рану, Письмо от вас еще все шло, Еще, по счастью, было рано. Когда на камни он упал И смерть оборвала дыханье, Он все еще не получал, По счастью, вашего посланья. Могу вам сообщить о том, Что, завернувши в плащ-палатки, Мы ночью в сквере городском Его зарыли после схватки. Стоит звезда из жести там И рядом тополь — для приметы… А впрочем, я забыл, что вам, Наверно, безразлично это. Письмо нам утром принесли… Его, за смертью адресата, Между собой мы вслух прочли — Уж вы простите нам, солдатам. Быть может, память коротка У вас. По общему желанью, От имени всего полка Я вам напомню содержанье. Вы написали, что уж год, Как вы знакомы с новым мужем, А старый, если и придет, Вам будет все равно не нужен. Что вы не знаете беды, Живете хорошо. И кстати, Теперь вам никакой нужды Нет в лейтенантском аттестате. Чтоб писем он от вас не ждал И вас не утруждал бы снова… Вот именно: «не утруждал»… Вы побольней искали слова. И все. И больше ничего. Мы перечли их терпеливо, Все те слова, что для него В разлуки час в душе нашли вы. «Не утруждай». «Муж». «Аттестат»… Да где ж вы душу потеряли? Ведь он же был солдат, солдат! Ведь мы за вас с ним умирали. Я не хочу судьею быть, Не все разлуку побеждают, Не все способны век любить, — К несчастью, в жизни все бывает. Но как могли вы, не пойму, Стать, не страшась, причиной смерти, Так равнодушно вдруг чуму На фронт отправить нам в конверте? Ну хорошо, пусть не любим, Пускай он больше вам не нужен, Пусть жить вы будете с другим, Бог с ним там, с мужем ли, не с мужем. Но ведь солдат не виноват В том, что он отпуска не знает, Что третий год себя подряд, Вас защищая, утруждает. Что ж, написать вы не смогли Пусть горьких слов, но благородных. В своей душе их не нашли — Так заняли бы где угодно. В отчизне нашей, к счастью, есть Немало женских душ высоких, Они б вам оказали честь — Вам написали б эти строки; Они б за вас слова нашли, Чтоб облегчить тоску чужую. От нас поклон им до земли, Поклон за душу их большую. Не вам, а женщинам другим, От нас отторженным войною, О вас мы написать хотим, Пусть знают — вы тому виною, Что их мужья на фронте, тут, Подчас в душе борясь с собою, С невольною тревогой ждут Из дома писем перед боем. Мы ваше не к добру прочли, Теперь нас втайне горечь мучит: А вдруг не вы одна смогли, Вдруг кто-нибудь еще получит? На суд далеких жен своих Мы вас пошлем. Вы клеветали На них. Вы усомниться в них Нам на минуту повод дали. Пускай поставят вам в вину, Что душу птичью вы скрывали, Что вы за женщину, жену, Себя так долго выдавали. А бывший муж ваш — он убит. Все хорошо. Живите с новым. Уж мертвый вас не оскорбит В письме давно не нужным словом. Живите, не боясь вины, Он не напишет, не ответит И, в город возвратясь с войны, С другим вас под руку не встретит. Лишь за одно еще простить Придется вам его — за то, что, Наверно, с месяц приносить Еще вам будет письма почта. Уж ничего не сделать тут — Письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, А он убит еще в июле. О вас там каждая строка, Вам это, верно, неприятно — Так я от имени полка Беру его слова обратно. Примите же в конце от нас Презренье наше на прощанье. Не уважающие вас Покойного однополчане.

По поручению офицеров полка

К. Симонов

1943

Жены

Последний кончился огарок, И по невидимой черте Три красных точки трех цигарок Безмолвно бродят в темноте. О чем наш разговор солдатский? О том, что ныне Новый год, А света нет, и холод адский, И снег, как каторжный, метет. Один сказал: — Моя сегодня Полы помоет, как при мне. Потом детей, чтоб быть свободней, Уложит. Сядет в тишине. Ей сорок лет — мы с ней погодки. Всплакнет ли, просто ли вздохнет, Но уж, наверно, рюмкой водки Меня по-русски помянет… Второй сказал: — Уж год с лихвою С моей война нас развела. Я, с молодой простясь женою, Взял клятву, чтоб верна была. Я клятве верю — коль не верить, Как проживешь в таком аду? Наверно, все глядит на двери, Все ждет сегодня — вдруг приду… А третий лишь вздохнул устало: Он думал о своей — о той, Что с лета прошлого молчала За черной фронтовой чертой… И двое с ним заговорили, Чтоб не грустил он, про войну, Куда их жены отпустили, Чтобы спасти его жену.

1943

Дом в Вязьме

Я помню в Вязьме старый дом. Одну лишь ночь мы жили в нем. Мы ели то, что бог послал, И пили, что шофер достал. Мы уезжали в бой чуть свет. Кто был в ту ночь, иных уж нет. Но знаю я, что в смертный час За тем столом он вспомнил нас. В ту ночь, готовясь умирать, Навек забыли мы, как лгать, Как изменять, как быть скупым, Как над добром дрожать своим. Хлеб пополам, кров пополам — Так жизнь в ту ночь открылась нам. Я помню в Вязьме старый дом. В день мира прах его с трудом Найдем средь выжженных печей И обгорелых кирпичей, Но мы складчину соберем И вновь построим этот дом, С такой же печкой и столом И накрест клеенным стеклом. Чтоб было в доме все точь-в-точь, Как в ту нам памятную ночь. И если кто-нибудь из нас Рубашку другу не отдаст, Хлеб не поделит пополам, Солжет или изменит нам, Иль, находясь в чинах больших, Друзей забудет фронтовых, — Мы суд солдатский соберем И в этот дом его сошлем. Пусть посидит один в дому, Как будто утром в бой ему, Как будто, если лжет сейчас, Он, может, лжет в последний раз. Как будто хлеба не дает Тому, кто к вечеру умрет, И палец подает тому, Кто завтра жизнь спасет ему. Пусть вместо нас лишь горький стыд Ночь за столом с ним просидит. Мы, встретясь, по его глазам Прочтем: он был иль не был там. Коль не был, — значит, неспроста, Коль не был — совесть нечиста. Но если был, мы ничего Не спросим больше у него. Он вновь по гроб нам будет мил, Пусть честно скажет: — Я там был.

1943

Встреча на чужбине

Фронтовой бригаде

театра имени Ленинского комсомола

Пускай в Москве иной ворчлив и сух, Другого осуждают справедливо За то, что он бранил кого-то вслух, Кого-то выслушал нетерпеливо; А третий так делами осажден, Что прячется годами от знакомых, И старый лгун, охрипший телефон, Как попугай, твердит все: «Нету дома». Да ты и сам, на чей-то строгий взгляд, Уж слишком тороплив и озабочен, А главное, как люди говорят, Когда-то лучше был, — как все мы, впрочем. Но вдруг в чужой земле, куда войной Забросило тебя, как в преисподню, Вдруг скажет кто-то, встретившись с тобой, О москвичах, приехавших сегодня. Ты с ними был в Москве едва знаком — Кивок, два-три случайных разговора, — Но здесь, не будь машины, хоть пешком… — Где, где они? — И, разбудив шофера, Ты оглашаешь ночь сплошным гудком, Ты гонишь в дождь свой прыгающий «виллис» В немецкий город, в незнакомый дом, Где, кажется, они остановились. Ты долго светишь фарой на дома, Чужую тарабарщину читаешь. Прохожих нет, и, хоть сойди с ума, Где этот дом, ты сам не понимаешь. Костел, особняки, еще костел, Пустых домов визжащие ворота. Но вот ты наконец нашел, нашел, Тебя по-русски окликает кто-то. И открывают дверь и узнают, Как, может быть, в Москве бы не узнали. — Ну как вы тут? — А вы, давно вы тут? А мы как раз сегодня вспоминали… Тот сумасшедший русский разговор С радушьем, шумом, добрыми словами. Как странно, что в Москве мы до сих пор, Я и они, мы не были друзьями. А женщины уж в кухне жгут костер. — Нет, с нами ужинать, а то еще уедем! — И пожилой, с одышкою, актер Бегом бежит за водкою к соседям. Кого-то будят, чтоб и он пришел, Да чтоб с гитарой. — Будем петь. Хотите? — Как не хотеть! — Ну а пока за стол, За стол, за стол скорее проходите! И мы сидим у сдвинутых столов, И тесно нам, и водка в чашках чайных, И я ищу каких-то новых слов, Каких-то слов совсем необычайных, Чтоб им сказать, что я не тот, не тот, Каким они меня в Москве видали, Что я — другой. И кто из нас поймет, Как раньше мы друг друга не узнали! Еще кого-то будят и зовут. — Пусть все придут, мы можем потесниться. Мы всех усадим, потому что тут — Россия, а за дверью — заграница. Приходит женщина, совсем со сна, На босу ногу туфли — и с гитарой. И вот уже поет, поет она, Начав с какой-то песни, с самой старой. Про дом, про степь, про снег, про ямщика. Она щемит и сердце рвет на части. Но это ж наша, русская, тоска, А на чужбине и она — как счастье. Лишь домом бы пахнуло, лишь бы речь Дохнула русской акающей лаской, Скажи, ты будешь эту ночь беречь, Как матерью рассказанную сказку? Скажи, скажи, ты не забудешь их, С кем ночь тебя свела своею волей, Совсем родных тебе, совсем чужих И наших, наших аж до слез, до боли? Ты ведь не будешь там, в Москве, опять Забывчивым, ты сердца не остудишь? Нет, обещай! Ты должен обещать! Скажи, не будешь? Ну, скажи, не будешь? Как знать? В Москве, быть может, через год Друг друга встретим мы кивком, как прежде? Скорей всего, что так, что он кивнет И ты кивнешь. И вот конец надежде. А все-таки сквозь старость и метель Мелькнут в душе неясные картины: Гитара, ночь и русская артель Средь ледяного холода чужбины.

Германия, 1945

«Не той, что из сказок, не той, что с пеленок…»

Не той, что из сказок, не той, что с пеленок, Не той, что была по учебникам пройдена, А той, что плыла в глазах воспаленных, А той, что рыдала, — запомнил я Родину. И вижу ее, накануне победы, Не каменной, бронзовой, славой увенчанной, А очи проплакавшей, идя сквозь беды, Все снесшей, все вынесшей русскою женщиной.

1945

Сыновьям

В разлуке были. Смерть видали. Привыкли к скрипу костылей. Свой дом своей рукой сжигали. В последний путь несли друзей. Того, кем путь наш честно прожит, Согнуть труднее, чем сломать. Чем, в самом деле, жизнь нас может, Нас, все видавших, испугать? И если нет других путей, Мы сами вновь пойдем в сраженья, Но наших судеб повторенья Не будет в судьбах сыновей!

1946

«Жди меня, и я вернусь…»

В. С.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет. Жди меня, и я вернусь, Не желай добра Всем, кто знает наизусть, Что забыть пора. Пусть поверят сын и мать В то, что нет меня, Пусть друзья устанут ждать, Сядут у огня, Выпьют горькое вино На помин души… Жди. И с ними заодно Выпить не спеши. Жди меня, и я вернусь Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: — Повезло. — Не понять не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой, — Просто ты умела ждать, Как никто другой.

1941

«Майор привез мальчишку на лафете…»

Майор привез мальчишку на лафете. Погибла мать. Сын не простился с ней. За десять лет на том и этом свете Ему зачтутся эти десять дней. Его везли из крепости, из Бреста. Был исцарапан пулями лафет. Отцу казалось, что надежней места Отныне в мире для ребенка нет. Отец был ранен, и разбита пушка. Привязанный к щиту, чтоб не упал, Прижав к груди заснувшую игрушку, Седой мальчишка на лафете спал. Мы шли ему навстречу из России. Проснувшись, он махал войскам рукой… Ты говоришь, что есть еще другие, Что я там был и мне пора домой… Ты это горе знаешь понаслышке, А нам оно оборвало сердца. Кто раз увидел этого мальчишку, Домой прийти не сможет до конца. Я должен видеть теми же глазами, Которыми я плакал там, в пыли, Как тот мальчишка возвратится с нами И поцелует горсть своей земли. За все, чем мы с тобою дорожили, Призвал нас к бою воинский закон. Теперь мой дом не там, где прежде жили, А там, где отнят у мальчишки он.

1941

«Я не помню, сутки или десять…»

Я не помню, сутки или десять Мы не спим, теряя счет ночам. Вы в похожей на Мадрид Одессе Пожелайте счастья москвичам. Днем, по капле нацедив во фляжки, Сотый раз переходя в штыки, Разодрав кровавые тельняшки, Молча умирают моряки. Ночью бьют орудья корпусные… Снова мимо. Значит, в добрый час. Значит, вы и в эту ночь в России — Что вам стоит — вспомнили о нас. Может, врут приметы, кто их знает! Но в Одессе люди говорят: Тех, кого в России вспоминают, Пуля трижды бережет подряд. Третий раз нам всем еще не вышел, Мы под крышей примостились спать. Не тревожьтесь — ниже или выше, Здесь ведь все равно не угадать. Мы сегодня выпили, как дома, Коньяку московский мой запас; Здесь ребята с вами незнакомы, Но с охотой выпили за вас. Выпили за свадьбы золотые, Может, еще будут чудеса… Выпили за ваши голубые, Дай мне бог увидеть их, глаза. Помню, что они у вас другие, Но ведь у солдат во все века, Что глаза у женщин — голубые, Принято считать издалека. Мы вас просим, я и остальные, — Лучше, чем напрасная слеза, — Выпейте вы тоже за стальные Наши, смерть видавшие, глаза. Может быть, они у нас другие, Но ведь у невест во все века, Что глаза у всех солдат — стальные, Принято считать издалека. Мы не все вернемся, так и знайте, Но ребята просят — в черный час Заодно со мной их вспоминайте, Даром, что ли, пьют они за вас!

1941

«Над черным носом нашей субмарины…»

Над черным носом нашей субмарины Взошла Венера — странная звезда, От женских ласк отвыкшие мужчины, Как женщину, мы ждем ее сюда. Она, как ты, восходит все позднее, И, нарушая бег небесных тел, Другие звезды всходят рядом с нею, Гораздо ближе, чем бы я хотел. Они горят трусливо и бесстыже, Я никогда не буду в их числе, Пускай они к тебе на небе ближе, Чем я, тобой забытый на земле. Я не прощусь с опасностью земною, Чтоб в мирном небе зябнуть, как они, Стань лучше ты падучею звездою, Ко мне на землю руки протяни. На небе любят женщину от скуки И отпускают с миром, не скорбя… Ты упадешь ко мне в земные руки. Я не звезда. Я удержу тебя.

1941

«Если бог нас своим могуществом…»

Если бог нас своим могуществом После смерти отправит в рай, Что мне делать с земным имуществом, Если скажет он: выбирай? Мне не надо в раю тоскующей, Чтоб покорно за мною шла, Я бы взял с собой в рай такую же, Что на грешной земле жила, — Злую, ветреную, колючую, Хоть ненадолго, да мою! Ту, что нас на земле помучила И не даст нам скучать в раю. В рай, наверно, таких отчаянных Мало кто приведет с собой, Будут праведники нечаянно Там подглядывать за тобой. Взял бы в рай с собой расстояния, Чтобы мучиться от разлук, Чтобы помнить при расставании Боль сведенных на шее рук. Взял бы в рай с собой все опасности, Чтоб вернее меня ждала, Чтобы глаз своих синей ясности Дома трусу не отдала. Взял бы в рай с собой друга верного, Чтобы было с кем пировать, И врага, чтоб в минуту скверную По-земному с ним враждовать. Ни любви, ни тоски, ни жалости, Даже курского соловья, Никакой, самой малой малости На земле бы не бросил я. Даже смерть, если б было мыслимо, Я б на землю не отпустил, Все, что к нам на земле причислено, В рай с собою бы захватил. И за эти земные корысти, Удивленно меня кляня, Я уверен, что бог бы вскорости Вновь на землю столкнул меня.


Поделиться книгой:

На главную
Назад