Алиенора Аквитанская. Непокорная королева

Невозможно понять личность Алиеноры, ее поведение и славу, не обратившись к тому, что принято называть «куртуазной любовью», чьим дальним основоположником был дед королевы и чьи сюжеты в эпоху его внучки пользовались необычайным успехом в обществе — благодаря произведениям трубадуров, поэтов и романистов. Но сегодня эта тема вызывает немало споров. Существовала ли куртуазная любовь в действительности, до такой степени, чтобы стать характерной чертой общества? Что такое куртуазная любовь? Модель поведения? Игра? Миф? Мечта? Чистый вымысел? Мнения литературоведов на этот счет сильно разнятся. К историку Алиеноры вопрос о куртуазной любви имеет прямое отношение. Действительно, королева не могла не знать об этом течении. Повлияло ли оно на ее поведение? Андрей Капеллан без колебаний приписывает ей множество «приговоров», выносимых «судами любви», о которых когда-то думали, что они существовали на самом деле, что, конечно же, не так — это были воображаемые «суды». И тем не менее Андрей Капеллан устанавливает между Алиенорой и куртуазной любовью очевидную связь, говоря, что королева внесла свой вклад в формирование куртуазных правил. Откуда взялась эта связь? Почему королеве приписали эти «правила»? Какое отношение могло существовать между жизнью Алиеноры и представлением о куртуазной любви? Ответ на эти вопросы будет дан во второй главе.

Личность Алиеноры настолько притягательна, что в свое время ей приписывали, без сомнения, чрезмерную роль, превращая королеву в покровительницу искусств и словесности, в основоположницу литературного «патронажа» при ее дворе в Пуатье. С некоторых пор литературоведы все чаще ударяются в другую крайность, не признавая за королевой какого-либо влияния в этой области. С другой стороны, историки литературы не могут не заметить точки соприкосновения или аналогии между Алиенорой и женскими персонажами (особенно королевами), представленными во многих литературных произведениях второй половины XII в. и начала XIII в., то есть современных Алиеноре. Случайны ли такие «совпадения»? Являлась ли Алиенора источником вдохновения для поэтов и романистов? Или же, напротив, это их сочинения повлияли на поведение королевы?

Таковы некоторые темы, о которых сегодня дискутируют специалисты; они и станут объектом нашего пристального исследования, направленного на то, чтобы попытаться расставить все по своим местам. Я надеюсь, что они восполнят биографию королевы, изложенную в предыдущей части, добавив в нее краски, оттенки и тональность; безусловно, о них можно спорить до бесконечности по уже упоминавшимся причинам — но без них невозможно составить полное представление об исключительном влиянии этой необыкновенной женщины.

10

История, чувства и психология: к вопросу о происшествии в Антиохии

Когда-то историки имели обыкновение смешивать историю народов с историей их королей. Политика, мир, война, договоры, экономические и социальные явления — все это, казалось, зависело исключительно от воли монарха. В подобных условиях роль их жен (и еще больше, вероятно, роль их любовниц и сожительниц) представлялась значительной, если не главной. Иными словами, «чувства» правителей меняли облик мира.

После Французской революции объектом внимания стали не короли, а государства и нации, а затем экономические и социальные аспекты — интерес к ним возрос благодаря марксистским теориям, которые, отдавая приоритет именно этим сторонам жизни, позволили историкам избавиться от пустых объяснений. Позднее исследователей заинтересовали политические и социальные структуры, в которых отражалась, по их мнению, глубинная эволюция общества. Не избежало этой проблематики и исследование менталитета общества, уделившее большое внимание феноменам толпы. Интерес в этой области с полным на то правом был сконцентрирован на «общем менталитете», в котором отразился дух времени, а потому на первом плане в подобных исследованиях оказывалось ординарное и банальное, а не исключительное и шедевральное. Эти историографические тенденции вписывались в рамки большого базового направления, инициированного теми, кого сейчас принято называть представителями «школы Анналов», которая уделяла особое внимание не отдельным событиям, а долговременным (de longue duree) феноменам, предпочитая коллективное индивидуальному.

Эта главная тенденция историографии, без всякого сомнения, была очень полезна: она отодвинула на второй план «историю-битву», которая так долго захламляла страницах учебников, внушая стойкое отвращение к этому предмету многим лицеистам. С другой стороны, она оттеснила в сторону и «альковную историю», которую тотчас же присвоили множество графоманов, псевдоисториков и бульварных писак, которые пользуются незаслуженным успехом у значительной части широкой публики, охотно поглощающей сентиментальные или игривые истории и анекдоты.

Однако эта реакция — в целом благотворная — была, возможно, чрезмерной. Действительно, длительные исторические процессы не бывают непрерывными и спокойными, они не исключают ни случайностей, ни потрясений, ни резких перемен. Конечно, историю творят массы, но ими все же управляют или манипулируют отдельные люди, и их личность в этом случае играет главную роль. Глобальные экономические или социальные феномены влияли на решения королей и правителей, однако эти решения были обусловлены и их собственным менталитетом, их чувствами и даже инстинктами. Поэтому, на мой взгляд, было бы ошибкой полностью исключить из Истории роль сердца. К тому же мы все прекрасно знаем, что ни одно из наших личных решений не принимается бесчувственно, причем нередко подобные чувства играют решающую роль. Чувства — это плоды нашего воспитания, наклонностей и менталитета, во многом зависящих от нравов, принятых в нашей среде. История человечества — это не «история климата»: она складывается из окружающих условий и реакции на индивидов на окружающую среду. Именно на этом уровне в игру вступают психика, чувства, индивидуальность.

Социополитические структуры, о которых сегодня модно говорить среди историков, все же не объясняют всей истории. В своей книге, посвященной империи Плантагенетов, Мартин Аурель убедительно показывает, что в ее образовании и организации важную роль сыграло использование властных структур, основанных на родственной, вассальной и национальной солидарности, на которые наслаивалась идеология, монархические ритуалы, пропаганда и т. д[590]. Однако, несмотря на явную сдержанность, с которой автор относится к объяснениям личного и интимного характера, он все же вынужден признать, что эта империя не распалась бы так быстро, если бы не причудливые решения Иоанна Безземельного, чья личность и психические качества вызывали неприятие и оттолкнули от него большинство сторонников монархии Плантагенетов. Итак, как видно, преобладающим в этом случае оказывается личный фактор («характер» Иоанна и чувства, которые он вызывал). К тому же судьба империи Плантагенетов, сошедшейся в схватке с королевством Капетингов — которая так сильно отразилось на исследуемой нами эпохе, — без сомнения, сложилась бы иначе, если бы Алиенора Аквитанская не рассталась с Людовиком VII, не стала бы супругой Генриха II и не подстрекала бы своих сыновей к мятежу против их отца. С другой стороны, никто не может сказать, каким бы стало королевство Франция в сравнении с уменьшившейся в размерах «империей Плантагенета», если бы Алиенора не решила расторгнуть брак с Людовиком после инцидента в Антиохии, тем самым переведя Аквитанию из одного лагеря в другой. И, наконец, почти ни у кого не возникнет сомнений насчет того, что решение, принятое королевой, а затем и Людовиком VII, проистекало из «любовного дела», даже если потом в нем стали играть роль многочисленные факторы политического характера, о которых говорилось выше.

Бесспорно, инцидент в Антиохии заслуживает пристального внимания. Тем более что эпизод этот оказал влияние на тот образ, в котором хронисты стремились запечатлеть Алиенору, и, вероятно, что именно в нем следует искать корни «черной легенды» о королеве[591]. Если это так, в чем я убежден, то произошло это лишь потому, что Алиенора (женщина!) осмелилась принять решение политического порядка, руководствуясь личными чувствами, потому что она действовала самостоятельно и взяла на себя ответственность за произошедшее. Именно этого не могли принять хронисты, которые, разделяя мировоззрение своего времени, считали, что супруга — не пассивная, но покорная — должна подчиняться своему мужу в семье и не проявлять личной инициативы в общественной сфере, — или, по крайней мере, не вмешиваться с собственными чувствами в область политики. Алиенора не вписывалась в эти принудительные рамки: «революционный» и новаторский характер ее поведения стал очевиден во время событий в Антиохии. Иными словами, королева нарушила главное табу — брачное табу, такое, каким его принимали и соблюдали даже в тот момент, когда образы куртуазной любви — в связи с которыми так часто вспоминают Алиенору — попытались оспорить этот запрет.

Можно ли узнать то, что же в действительности произошло в Антиохии? Как воспользовались этим инцидентом Алиенора и Людовик VII? В каком ключе очевидцы и хронисты, сообщившие об этом происшествии, решили о нем поведать и какой смысл следует вкладывать в их интерпретации?

Из множества историков, рассматривавших это дело, большинство стремилось прояснить политические мотивы, ставшие основой расторжения брака Алиеноры и Людовика[592]. Не так давно были сделаны попытки взглянуть на это дело под иным углом, но не для того, чтобы попытаться найти истину в крайне тенденциозных рассказах хронистов, — а скорее для того, чтобы извлечь из них некий глобальный социологический смысл. Инцидент в Антиохии, в том виде, в каком о нем повествовали, оказывается не столько личным делом Алиеноры — он передает тревогу, испытываемую аристократическими и церковными кругами перед сексуальным желанием королев и властью, которую они обретали в политике благодаря своему влиянию на королей и своей способности производить на свет наследников — причем обязательно законнорожденных[593]. Принимая к рассмотрению серьезнейшие аспекты этой довольно щекотливой проблемы, Парсонс сравнивает репутацию Алиеноры с репутацией Марии-Антуанетты: обе королевы были замужем за королями, возможно, не способными их удовлетворить, и обеих обвиняли в том, что они изменяли своим мужьям, и в силу этого опорочили и подвергли потрясениям политический строй. Однако, утверждает автор, в отличие от Марии-Антуанетты, слухи о прелюбодеянии Алиеноры были безосновательными. Они лишь выражали политическое беспокойство, характерное как для XII в., так и для XVIII в., — беспокойство, касавшееся вмешательства женщин в сферу официальной политики. Тот факт, что Алиенора была могущественной и обладала собственными землями, лишь усиливал эту тревогу, поскольку позволял королеве выйти за рамки общепринятой морали, которые женщинам навязывались в произведениях, созданных мужчинами[594].

Эти исследования справедливо подчеркивают то, что хронисты, хоть и не были беспристрастными свидетелями, все же заслуживают доверия в том, что передают нам, сами того не сознавая: ведь восхваляя или осуждая Алиенору, они говорят нам не столько о том, «что имело место в действительности», сколько о том, чего они ожидали от поведения королевы в XII в. Поэтому, опираясь на их рассказы, невозможно получить представление о «настоящей» Алиеноре Аквитанской, — но с их помощью можно реконструировать образ королевы — такой, каким он выглядел в глазах ее современников. Образ, который, вне всякого сомнения, менялся с течением времени.

В целом я придерживаюсь того же метода. Но значит ли все вышесказанное, что не стоит и пытаться воссоздать действительность на основе свидетельств, оставленных в источниках? Конечно, осуждая Алиенору, хронисты руководствовались своими собственными представлениями о нравах, морали и ценностях, принятых в то время. И оценочные суждения они выносили, опираясь на эти нормы, служащие им эталоном. Но настоящим основанием для этих суждений служит то, что поведение Алиеноры им полностью противоречило. Иными словами, они были высказаны потому, что Алиенора перешла установленные границы, нарушила табу или пренебрегла приличиями. В рассказах хронистов заложены два информативных пласта: это нормы, принятые в то время (нормы, которые историк может не принимать, но обязан учитывать, чтобы осознать всю важность используемых терминов), и поведение, далекое от норм, а потому осуждаемое. Забыть о таком простом факте было бы в высшей степени предосудительно. Следовательно, восстановить реальный облик событий опираясь на повествование хронистов, на мой взгляд, все же можно. Или, по крайней мере, можно понять манеру, в какой хронисты воспринимали эти факты, прочувствовали и анализировали, а затем распространяли их в соответствии с определенными замыслами, отражающими их идеологию.

Однако нельзя смешивать легенду об Алиеноре в период ее расцвета, с тем, что она представляла собой в самом начале, а уж тем более с фактами, способствовавшими ее зарождению. Ибо скандальная репутация королевы не родилась из ничего. Конечно, политическая или идеологическая пропаганда приукрасила и преумножила ее характерные черты, и это преувеличение, со временем только усилившееся, привело к тому, что многие историки отказались видеть в свидетельствах, касающихся происшествия в Антиохии, какую-либо информативную ценность. Многие из них надеялись преодолеть это препятствие, полностью отделив Алиенору от ее легенды; таким образом легенда была выброшена из истории. Чрезмерное распространение сплетен о неверности королевы стало в их глазах доводом, позволяющим отбросить в сторону все слухи. Однако это — не критический подход к делу: ведь если одни свидетели молчали об этом инциденте, то другие упоминали о нем намеками, а третьи рассказали более полно и точно, причем задолго до того, как этот сюжет оброс чрезмерными подробностями. Можно ли заявлять о том, что события, породившего столько слухов, не было на самом деле, аргументируя такое заявление молчанием одних источников или буйной фантазией других? Я думаю иначе, а потому считаю полезным снова, еще более внимательно, проанализировать свидетельства, касающиеся этих фактов. Именно они лежат в основе пагубной репутации Алиеноры, распространившейся, вне всякого сомнения, с конца XII в.

Еще одно современное историческое направление, представленное главным образом в Америке, рассматривает наш вопрос с позиций, на которые оказали сильное воздействие феминистские движения и исследования, посвященные власти женщин, в частности, королев (Queenship). Исследователи, работающие в рамках этого направления, пытаются интерпретировать сообщения источников об интересующих нас фактах исключительно с политической и идеологической точек зрения[595]. При подобном подходе инцидент в Антиохии сам по себе не заслуживает внимания — важно лишь его идеологическое значение, которое авторы хотели приписать Алиеноре, особенно после ее смерти. Со своей стороны, будучи уверен в том, что описание, истолкование и искажение фактов зависят от менталитета тех, кто их излагает, а также красноречиво свидетельствуют об их идеологических и политических устремлениях, я в равной степени убежден, что в легендах не все выдумка: по моему мнению, определенной степени достоверности в вопросе о реальности изначального факта можно достичь, если внимательно исследовать документы. Именно этот субстрат действительности позволяет оценить, прибегнув к сравнительному анализу, всю полноту искажения информации и вычленить из нее — без всякого a priori — идеологическое значение.

Если верить некоторым приверженцам направления, указанного выше, обвинения, касающиеся аморального поведения королевы, появились в основном после ее смерти; их распространили хронисты, якобы желавшие в силу политических причин бросить тень на королеву и тем самым поставить под сомнение законность рождения ее детей[596]. Так, Парсонс и Вилер, поддерживая этот тезис, опираются на два аргумента. Первый — похвала нравственности Алиеноры, встречающаяся во многих произведениях ее современников, что вроде бы противоречит тому нелицеприятному образу королевы, сложившемуся позднее. Второй — контраст между обвинениями в безнравственности, получившими распространение в XIII в., и молчанием, нейтральной позицией или по крайней мере сдержанными замечаниями в документах, современных Алиеноре.

На опровержение первого аргумента не потребуется много времени. Действительно, в нашу эпоху, которой правит — порой доходя до крайности — критический разум и недоверие к любому чересчур хвалебному тексту, было бы забавно обнаружить среди историков тех, кто оказывает доверие стереотипным портретам, «заказчиком» которых чаще всего выступали корысть, лесть или простое следование существовавшим правилам приличия. Вопреки тому, что утверждают эти авторы, фактически невозможно использовать в качестве довода краткое замечание Рожера Ховденского, который еще до 1201 г. предоставил «шаблонный» образ уважаемой всеми королевы Алиеноры, удалившейся в Фонтевро на старости лет, измученной в конце долгого путешествия непосильными трудами ее суровой, но насыщенной жизни[597]. С еще меньшим доверием следует относиться к стереотипному портрету королевы, который создал поэт Вас в своем «Романе о Ру (Роллоне)», вышедшем в свет в 1160 г. В то время автора хорошо принимали при дворе супругов Плантагенетов: Генрих II предоставил ему пребенду каноника в Байё, чтобы ничто не отвлекало сочинителя от работы над историей предков короля, герцогов Нормандских[598], а его «Роман о Бруте», вероятно, был посвящен Алиеноре, как мы увидим далее. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Вас представляет королеву в благоприятном свете, говоря о ней как о «высокородной госпоже, чистосердечной, доброй и мудрой»[599]. Было бы крайне неосмотрительно говорить о большой исторической ценности подобных восхвалений, вышедших из-под пера писателей, которые жили благодеяниями тех, кого они хвалили.

К тому же как можно относиться с доверием к портрету, приведенному в надгробном слове в Фонтевро, в котором воспеты бесчисленные добродетели королевы, скончавшейся после того, как она удалилась в это аббатство и осыпала его многими дарами? Согласно автору этого некролога, достоинства Алиеноры озаряли мир: к своему благородному происхождению она добавила достойную жизнь, безупречный нрав, множество добродетелей, несравнимую честность и порядочность, которые вознесли ее почти над всеми королевами этого мира[600]. Было бы странно обнаружить в тексте подобного жанра упоминания об ошибках, пороках или бесчестных поступках той, что проявляла такую щедрость к этому аббатству, вплоть до того, что удалилась в него сама, чтобы разделить благочестивое уединение и молитвы его монахинь!

Обвинение в распутстве Алиеноры вступает, как говорят, в противоречие с описанием Ричарда Девизского, писавшего в 1198 г. о королеве как о «несравненной женщине, красивой и вместе с тем целомудренной», украшенной многими добродетелями[601]. Как известно, этот автор был панегиристом Ричарда Львиное Сердце, а потому нет ничего удивительного в том, что он хотел восславить его мать, в то время еще не ушедшую из жизни и облеченную значительной властью.

В таких благосклонных отзывах нет ничего из ряда вон выходящего, скорее наоборот. Доверять подобным шаблонам значит пренебрегать всей совокупностью критических методов. Но еще хуже предпочитать эти мифы текстам, созданным в то же самое время и упоминавшим — разумеется, полунамеками — о менее похвальных сторонах интересующего нас персонажа. Так обстоит дело с Ричардом Девизским, который умеряет собственную похвальную речь об Алиеноре, королеве Англии, маргинальной заметкой: в ней содержится явный намек на поведение королевы в Антиохии, о котором, подчеркивает он, знали все и о чем лучше не говорить:

«Многим известно о том, о чем лучше было бы, по моему мнению, ничего не знать: сия королева, вместе со своим первым супругом, отправилась в Иерусалим. Пусть же никто из нас не скажет большего. Мне прекрасно известно об этом. Сохраним же молчание!»[602]

Этот намек появляется в тексте не только ради того, чтобы отретушировать хвалебный портрет, приведенный ранее: он противопоставляет нынешние добродетели королевы Англии, восхваляемые ради приличий, ее поведению в прошлом, в бытность королевой Франции. В глазах автора поступки королевы, очевидно, заслуживали порицания; к тому времени о них все знали настолько хорошо, что Ричард Девизский не счел нужным лишний раз упоминать о нем — или поостерегся это сделать. Итак, первый аргумент Парсонса и Вилера кажется мне неприемлемым. Он противоречит фактам и свидетельствует о поразительном отсутствии критического подхода.

Свидетельство Ричарда Девизского может поставить под сомнение и второй аргумент. В самом деле, критические замечания по поводу поведения Алиеноры в прошлом появлялись и до ее смерти, хотя, конечно, всплеск обвинений пришелся на XIII в., чего и следовало ожидать. Исследование, посвященное развитию этой уничижительной тенденции, позволит нам получить представление об этом явлении и сравнить его эволюцию с его же истоками.

Расцвет «черной легенды» об Алиеноре после ее смерти

Подобный «обесценивающий» сдвиг особенно заметен в хрониках, повествующих о Втором крестовом походе. Он начался еще при жизни Алиеноры. Так, Вильгельм Ньюбургский, умерший в 1198 г., за шесть лет до Алиеноры, видит одну из причин провала крестового похода в личности королевы. По его мнению, ревнивая любовь короля Людовика VII к своей супруге привела к тому, что он не смог оставить ее во Франции. Многие знатные сеньоры, последовав его примеру, тоже взяли с собой поход своих жен вместе с их служанками и свитой. Таким образом, неуместное присутствие множества женщин в лагере крестоносцев стало источником скандалов, пороков и разврата, что вызвало гнев Божий. Впоследствии, не обмолвившись ни словом об инциденте в Антиохии, автор мимоходом упоминает о том, что в пути между королем и его супругой возникала размолвка. Алиенора, утверждает хронист, признавала, что она вышла замуж скорее за монаха, нежели за короля, что заставило ее задуматься о новом браке с человеком, более соответствующим ее темпераменту, иначе говоря — с Генрихом Плантагенетом[603]. Хронологический ракурс не позволяет нам заключить из этого текста, что Алиенора намеревалась расторгнуть брак с Людовиком и выйти замуж за другого человека уже тогда, когда отправлялась в крестовый поход, однако очевидно, что автор хочет склонить нас именно к этой мысли. Он говорит не столько о возможной измене Алиеноры, сколько о ее желании поменять супруга, в силу причин, которые он приписывает, однако, ее супружеской неудовлетворенности и обостренной женской чувственности.

Гелинанд де Фруамон осуждает ветреный нрав королевы более открыто. В своей «Всеобщей хронике», составленной в самом конце XII в., этот историк и придворный поэт французского короля Филиппа Августа без колебаний изобличает непристойное поведение Алиеноры, которую Людовик покинул потому, что она вела себя «не как королева, но как блудница»[604]. Политическая подоплека этого замечания очевидна: целью автора было прославлять благочестивую капетингскую монархию и очернять ее противника Плантагенета, виновного во всех моральных грехах, которые и привели к его поражению. Спустя четверть века мнение Гелинанда поддержал Обри де Труа-Фонтен, почти дословно повторив замечание о распутстве Алиеноры и ее поведении, «достойном скорее уличной девки, нежели королевы»[605].

Разумеется, перед нами преувеличение, сделанное в политических целях, но, тем не менее, можно считать, что эти прямолинейные суждения вытекали из того неявного обвинения, которое предъявил в 1198 г. Ричард Девизский, благоволивший, однако, к Плантагенетам. Иными словами, эти нападки нельзя вменять в вину исключительно пропаганде прокапетингской политики. Подобный завуалированный упрек — и почти в тех же выражениях — можно найти и у Гервазия Кентерберийского. Этот автор, скончавшийся в 1210 г., составил свою «Историю королей Англии» значительно раньше — по крайней мере, это с уверенностью можно сказать об эпизоде, касающемся Антиохии. Как и другие авторы, он крайне осторожен в формулировках, смысл которых, тем не менее, остается обвинительным, ибо автор подспудно намекает на серьезное прегрешение, предпочитая избегать подробностей:

«По возвращении короля Франции из его похода в Иерусалим между ним и королевой возник раздор — из-за того, что произошло в ходе этого паломничества, о чем, возможно, лучше не упоминать»[606].

Дурная репутация, которую Алиенора снискала в крестовом походе 1148–1149 гг., вероятно объясняет обвинение, предъявленное ей Вальтером Мапом, в произведении которого, однако, отсутствуют какие-либо намеки на инцидент в Антиохии. Больше сатирик, чем историк, хороший знаток придворных нравов, подвергавшихся с его стороны жестокой критике, Вальтер Мап был прекрасно осведомлен обо всех происшествиях и слухах, ходивших в придворной среде. А ведь именно из этого придворного окружения Плантагенета вышли ученые, историки и поэты, которые лучше, чем кто-либо, рассказали нам о событиях этого периода, превратив англо-нормандскую историографию этого времени в шедевр, которому нет равных, несмотря на элементы пропаганды, порой проскальзывающие в их произведениях[607]. Вальтер Мап мог черпать материал для своего будущего сочинения сначала во Франции, а затем в Англии. Он обучался в Париже с 1150 по 1160 гг. — то есть как раз в то время, когда Людовик и Алиенора вернулись из крестового похода, — после чего обосновался в Англии. Там в 1179 г. он стал каноником собора Св. Павла (в это время он представлял короля на третьем Латеранском соборе), затем викарием Вестбери, канцлером в Линкольне и, наконец, архидьяконом Оксфорда в 1186 г. Он безуспешно добивался сана епископа Херефордского и умер в 1209 г. Его резкие слова о нравах королевского двора в какой-то степени можно объяснить разочарованием, постигшим его в деле с епископством. Однако он не выказывал к королям Плантагенетам постоянной неприязни — в отличие от Алиеноры, к которой Вальтер относился крайне сурово. По его мнению, именно она, будучи еще королевой Франции, стала бросать на Генриха «чувственные взгляды», после чего попыталась всеми средствами (которые Мап называет «сомнительными») аннулировать свой брак с Людовиком, чтобы тут же выйти замуж за Генриха, — правда, до этого события она успела разделить ложе с его отцом Жоффруа. Такое безнравственное поведение королевы, утверждает автор, объясняет, почему дети, появившиеся в браке у этой пары, умирали насильственной смертью — это была Божья кара[608].

Итак, Вальтер Мап нисколько не сомневался, что королева погрязла в похоти и многочисленных адюльтерах. Такое поведение в то время, вероятно, не было исключительным. Действительно, наш автор рассказывает и о другой королеве, точно так же обвиненной в прелюбодеянии (на этот раз незаслуженно): речь идет о португальской королеве, чей супруг до сих пор жив, утверждает Мап. Однажды жизнь этого государя спас отважный юный рыцарь, за что король облагодетельствовал его и возвысил при дворе. Но другие придворные, движимые завистью, обвинили рыцаря в том, что он стал любовником королевы. Король поверил им и велел расправиться с юношей, после чего он набросился на свою беременную супругу и забил ее ногами, совершив тем самым двойное убийство[609]. Рассказ этот во многом напоминает популярные в XII в. истории о королевах, впавших в грех прелюбодеяния с отважным рыцарем, спасителем королевства. Подобные сюжеты стали основой множества романов, появившихся во времена самой Алиеноры.

Во всяком случае, эти рассказы свидетельствуют о «реалистическом», в рамках менталитета той эпохи, характере обвинения, выдвинутого против королевы. Можно вспомнить о том, что подобный слух в то время пустили и о Вильгельме Маршале, которого подозревали в том, что он стал любовником королевы Маргариты Французской, супруги короля Генриха Молодого[610]. Вальтер Мап работал над своими «Придворными сплетнями» с 1181 по 1193 гг. Можно было бы допустить, что подобными рассказами он хотел угодить Генриху II, очерняя Алиенору, которая с 1174 по 1189 гг. была пленницей своего супруга, однако тогда нужно добавить, что после этой даты, во времена правления Ричарда, такие нотации вряд ли могли понравиться королеве-матери Алиеноре и ее сыну. Но текст не был исправлен. Выходит, всего политической идеологией не объяснишь.

Через несколько лет после смерти Алиеноры, вероятно, незадолго до 1216 г., Гиральд Камбрийский, друг Вальтера Мапа, еще более язвительно прошелся по поводу добродетелей королевы, высказавшись в более широком идеологическом и политическом смысле, чтобы задеть не только Алиенору, но вместе с ней и все семейство Плантагенета. Впрочем, Гиральд не всегда питал неприязнь ко двору Плантагенета. В своем «Описании Ирландии», составленном в 1188 г. (перед смертью короля Генриха II и во время пленения Алиеноры), он встал на сторону отца, а не его сыновей-мятежников: он возносил хвалу Генриху, сравнивая его с Александром, и замечал, что победы и деяния Плантагенета были бы вдвойне великими, если бы его не отвлек семейный заговор, в котором автор винил Алиенору[611].

Алиенора стала излюбленной мишенью Гиральда: в ней он видит главную (но не единственную) причину несчастий, обрушившихся на семейство Плантагенета. В «De principis instructione», сочинении, появившемся на свет после смерти Алиеноры и победы Филиппа Августа над Иоанном Безземельным, Гиральд хочет подчеркнуть обоснованность приговора, вынесенного Господом, который покровительствовал благочестивому капетингскому двору и жестоко наказал дом Плантагенета, сначала сгубив его сыновей, а затем заставив его потерпеть поражение от короля Франции. Бедствия, постигшие Генриха II и его сыновей, являются плодами справедливого Божьего наказания, уготованного этой развращенной семье за многочисленные грехи ее сладострастных и похотливых предков, как со стороны предков Генриха II (и без того развратника и повесы в глазах Гиральда), так и со стороны предков Алиеноры, начиная с ее деда Гильома Трубадура. Сама королева тоже погрязла в разврате: говоря об этом, Гиральд находит довольно туманную формулировку, что, впрочем, не мешает ему выдвинуть против Алиеноры серьезные обвинения. Он ссылается на событие, о котором, опять же, все знают настолько хорошо, что нет никакой необходимости упоминать о нем: в Антиохии Алиенора изменила Людовику VII, но и впоследствии она не отринула свои нравственные прегрешения, поскольку изменила и Генриху II:

«Всем известно то, как Алиенора, королева Франции, вела себя в заморских краях, в Палестине, и как впоследствии, по возвращении, поступала она со своим вторым мужем. И как сыновья ее, подававшие столько надежд во цвете лет, сгинули, не принеся достойных плодов»[612].

Итак, Алиенора тяжко согрешила пред Богом и христианской моралью; вот почему, говорит Гиральд, она заслуживает наказания в лице своих потомков, «согласно пророчеству»[613]. Божья кара, представленная как расплата за грехи, похоже, заменяет в этом случае само доказательство вины. Переняв безнравственное поведение от своего деда Гильома IX (автор путает его с отцом Алиеноры Гильомом X), дерзнувшего похитить супругу своего вассала виконтессу Шательро, чтобы сделать ее своей любовницей, Алиенора изменила своему первому мужу в крестовом походе, после чего, будучи при дворе Франции, она позволила соблазнить себя сначала Жоффруа Красивому, а затем его сыну Генриху, — притом оба они были вассалами ее мужа. Ну разве могли бы в таком греховном роду появиться здоровые дети? Гиральд «демонизирует» не только Алиенору, но и все семейство Плантагенета: он рассказывает, что графы Анжуйские ведут свой род от графини, дьявольского отродья в женском обличье, — разоблаченная во время мессы из-за неспособности принять причастие, она вылетела из церкви через окно[614].

Таким образом, брак Генриха и Алиеноры для Гиральда Камбрийского — средоточие всех пороков, накопленных их безнравственными предками. Для него это недостойный, прелюбодейный и кровосмесительный союз, противоречащий христианской морали, законам Церкви и даже феодальному праву, поскольку Генрих осмелился взять в жены супругу своего сеньора и восстать против него[615]. Этот брак проклят и таит в себе ростки будущих несчастий.

Тем более что моральный закон преступили как муж, так и жена: Алиенора изменила Генриху, как и Людовику, а у Генриха, в свою очередь, было множество любовниц и сожительниц, в том числе и неприкрытая связь с Розамундой Клиффорд. Однако при чтении Гиральда Камбрийского все же складывается ощущение, что аморальность Алиеноры для него (как и для тех, для кого он пишет) является несравненно более тяжелым грехом, нежели безнравственные поступки — причем неприкрытые и общеизвестные — ее супруга Генриха. Разве не является он потомком герцогов Нормандских, которые во все времена жили в «двойном» браке — браке христианском, соответствовавшим социальным приличиям, и браке «по датскому обычаю», предусматривавшим сожительницу, выбранную для удовольствия души и тела? Эта форма бигамии, долгое время допускаемая Церковью, когда-то была настолько признаваема (по крайней мере, в Нормандии), что «бастарды», появлявшиеся в подобных «браках по датскому обычаю», считались узаконенными в юридическом отношении[616]. Вильгельм Завоеватель, сначала прозванный Незаконнорожденным, может послужить этому прекрасным примером, несмотря на то, что в начале правления его не сразу признали герцогом. На ветреный характер Генриха II обращает внимание и Вильгельм Ньюбургский, замечая, что в этом плане Плантагенет был очень похож на Генриха I, своего деда по материнской линии, склонного, как и его внук, к похоти и сладострастию, но все же опередившего его в том, что касалось супружеской неверности[617]. Историки подтвердили этот факт, доказав существование по меньшей мере двадцати его незаконнорожденных детей[618].

Полемическая стратегия Гиральда, как и множества его предшественников, писателей-церковнослужителей, заключалась в том, чтобы объяснить неудачи семейства или народа безнравственным поведением — а особенно сексуальной распущенностью — их правителей. Речь идет об одной из констант нравственной концепции Истории, направляемой Богом, которую разделяло духовенство того времени. Но дело не только в нравственной идеологии. Очень часто ее дополняла идеология политическая — и наш случай как раз такой. Цель Гиральда Камбрийского ясна: в то время, когда он работал над «De principis instructione», он намеревался покрыть позором весь дом Плантагенета и, напротив, превознести нравственную чистоту и благочестие французского двора, который отныне он решил поддерживать — вероятно, из-за того, что не сумел добиться от английского короля желанных церковных должностей, в частности, епископства Сент-Дэвидс, главой которого он был избран во второй раз в 1198 г. Уже назначенный на этот пост в 1174 г., Гиральд был отстранен от него по приказу короля Генриха II. В 1199 г., после смерти Ричарда, Гиральд надеялся, что король Иоанн, которого он раньше поддерживал против его брата, на сей раз предоставит ему желанную кафедру. Однако архиепископ Кентерберийский Губерт Вальтер вновь воспротивился этому выбору. Тогда раздосадованный Гиральд перешел на сторону Капетингов и даже поддержал военный поход Людовика VIII, когда тот захотел высадиться на острове, чтобы захватить его[619]. Когда в 1204 г. Филипп Август завоевал Нормандию, Гиральд отметил среди причин, обусловивших эту победу, нравственное совершенство капетингского двора и тягу французов к знаниям, что поставило их, как когда-то греков и римлян, выше других народов[620].

Итак, пристрастность Гиральда и его любовь к сплетням нам очевидны[621]. И все же не стоит отмахиваться от его свидетельств лишь в силу указанных причин. Ясно, что Гиральд не выдумывал всего: он повторял слухи, приводил примеры, повествуя о них с удовольствием, но при этом ссылался на бытовавшие в то время интерпретации, на факты, известные всем. Поэтому о нем стоит говорить как о распространителе недоброжелательных версий, подобранных и использованных согласно определенному идеологическому замыслу. Конечно, Гиральда нельзя назвать объективным свидетелем реальных событий, но зато он превосходно показывает, как эти события воспринимались в то время — по крайней мере, в определенных кругах. Его крайне уничижительная оценка поведения Алиеноры (которую он порицает больше, нежели других членов семьи Плантагенета), без сомнения, пристрастна и тенденциозна, но она не возникала из ничего: в эпоху Гиральда дурная слава о королеве уже укоренилась в обществе, на что указывают и приговоры «судов любви», приписанные ей Андреем Капелланом, и различные намеки, рассыпанные по литературным произведениям.

Уничижительная оценка королевы, приведенная Гиральдом Камбрийским, впоследствии усилилась: Алиенора становится квазимифической фигурой, своего рода символом женского вероломства. Подобную оценку можно найти у Матвея Парижского, который в середине XIII в. приводит, не развивая, те же аргументы, что и Гиральд Камбрийский. Говоря о разводе Людовика и Алиеноры, он замечает, что брак этот был расторгнут по причине кровного родства супругов, но тут же добавляет, что супруга короля вела свой род от дьявола и к тому же обвинялась в прелюбодеянии — и не с кем-нибудь, а с «неверным»[622]. Вот почему, пишет Матвей Парижский, ее легко уподобить орлу разорванного союза из пророчества Мерлина: в самом деле, помимо других прелюбодеяний, она дошла до того, что согрешила с сарацином[623].

Это обвинение в прелюбодеянии с мусульманином представляет собой уничижительную амплификацию инцидента в Антиохии: Раймунда, которого все признавали отважным воином, павшего в бою с сарацинами, Матвей Парижский заменил как раз на одного из последних — ради того, чтобы подчеркнуть позорный, достойный презрения грех Алиеноры, а с ее дяди, доблестного крестоносца-мученика, снять всякое подозрение. Подобную версию привел через несколько лет, в 1260 г., Реймский менестрель, обращавшийся с этим материалом скорее как жонглер, чем как историк. Тем не менее рассказ менестреля вновь указывает на то, как воспринимали Алиенору в его время, и свидетельствует об эволюции ее «черной легенды». Менестрель рассказывает, как королева, отправившись в поход вместе со своим мужем, увлеклась Саладином, о чьей доблести, щедрости и «рыцарственности» ей доводилось слышать. В Антиохии королева уведомила его о том, что она готова покинуть короля и отречься от своей веры, если Саладин велит похитить ее. Тот послал за ней темной ночью (напомним, что в ту пору реальному Саладину было не больше двенадцати лет), но камеристка королевы разбудила Людовика, и тому в последний момент удалось перехватить и силой удержать свою супругу. Огорченная провалом своей затеи, Алиенора излила свое презрение на мужа, чьи скромные воинские качества казались ей смешными в сравнении с рыцарской доблестью Саладина. Несмотря на это, король увез ее во Францию, где бароны посоветовали ему расстаться с ней, поскольку, говорили они, «это дьявол», способный погубить короля. К тому же, добавляли они, король так и не получил от нее наследника[624]… Несмотря на изменения, которые Менестрель внес в предыдущие рассказы, невозможно не обратить внимания на справедливость его замечаний, когда он говорит, возможно, не отдавая себе отчета, о двух истинных причинах развода: об отсутствии наследника и о репутации королевы, в достаточной степени скомпрометированной, для того чтобы король предоставил ей свободу по ее собственному желанию.

В рамках нашего исследования мы не видим смысла в том, чтобы продолжать двигаться в этом направлении и анализировать более поздние легенды, превратившие Алиенору в новую Мессалину. Многие авторы уже потрудились на этой ниве[625]. Ранее я упоминал о сюжетах, имеющих отношение к мести Алиеноры своей сопернице Розамунде Клиффорд. Начиная с XIV в., история о мести Алиеноры появляется в «Лондонской хронике», многочисленных балладах и различных рассказах[626]. Далее я не стану возвращаться к этой теме и лишь замечу, что рассказы эти, как ни парадоксально, повествуют об Алиеноре, обманутой своим мужем, что, впрочем, не мешает авторам принимать сторону ее соперницы Розамунды.

В XII в. дело обстояло иначе, судя по гневной реакции епископа Гуго Линкольнского, велевшего вынести прах нечестивой любовницы короля за пределы церкви и сравнившего Розамунду с потаскухой. В балладах о мести Алиеноры бичуется не распутство королевы (которое, впрочем, не отрицается), а ее жестокость и желание отомстить, положившее конец «чистой любви» Генриха и Розамунды, любовников-прелюбодеев, которым, очевидно, отданы симпатии авторов и публики. Заметим, что сочинители принимают сторону влюбленных, а не той, что стремится сокрушить их любовь во имя общепринятой морали. Подобная реакция не была исключительной уже во времена Алиеноры: писатели и аудитория сочувствовали любовникам Тристану и Изольде, обманывавшим короля Марка, и Ланселоту с Гвиневерой, обманывавшим короля Артура. Отсюда можно говорить как о постоянной, так и о переменной величине этого явления. Постоянная величина заключается в симпатиях, которые вызывают вступившие в союз, не освященный узами брака. О переменной можно заключить из того, что в XII в., как мы увидим, Алиенора была причислена к тем, кто вступил в подобный союз, или даже отождествлена с Изольдой и Гвиневерой. Это отождествление настолько сильно, что сегодня стоит серьезно спросить себя, в какой мере Гвиневера могла вдохновлять Алиенору, или наоборот, Алиенора могла повлиять на становление легенды о Гвиневре.

Однако обвинение в распутстве, предъявленное королеве, вновь набирает силу в балладе на староанглийском языке; изданная в Шотландии в конце XVII в., она вполне могла появиться на свет гораздо раньше, хоть мы и не можем установить, когда именно. В ней говорится об Алиеноре, которая, почувствовав приближение смерти, приняла у себя короля Англии и Вильгельма Маршала, переодетых монахами, и исповедалась им. Она призналась в том, что была любовницей Вильгельма Маршала и родила от него сына, которого она любила больше всего на свете, тогда как младшего сына от своего супруга Генриха она ненавидела[627]. Другие поздние рассказы превращают Алиенору в любовницу ее дяди Рауля де Фе, ее коннетабля Сальдебрейля и прочих персонажей. Такие произведения черпают сведения из поздних источников, которые лишь «приукрасили» скандальную репутацию королевы, утвердившуюся за ней, как мы видим, еще до середины XIII в. Разве не сообщает Этьен де Бурбон о том, что ему довелось услышать о королеве Франции (он не называет ее имени, но речь в этом случае может идти только об Алиеноре), — о том, что она была готова отдаться мэтру теологии XII в. Жильберу де ла Поре, ловко отклонившему это предложение? Родившийся в 1075 г., в 1127 г. Жильбер был канцлером капитула Шартра, в 1142 г. стал епископом Пуатье и умер спустя двенадцать лет. В своем трактате о примерах, составленном между 1250 и 1261 гг., Этьен де Бурбон описывает эту сцену в следующих словах:

«Я слыхал такую историю: одна королева Франции возжелала мэтра, известного под именем Жильбер де ла Поре. Велев ему явиться, она бросилась на него, воспользовавшись следующим предлогом: увидев, что у мэтра красивые руки, она сказала ему, взяв его за руки: „О, эти пальцы были бы достойны сжимать мои чресла”»[628].

Эти поздние досужие вымыслы, разумеется, не содержат в себе какой-либо исторической ценности относительно событий, о которых повествуют. Зато они красноречиво свидетельствуют, как быстро и широко распространялась дурная слава о королеве — особенно в том, что касалось ее супружеской неверности и чувственного желания мужчин, пусть даже из числа духовенства. Последующая традиция, стремясь подорвать уважение к Алиеноре и ее роду, опорочила ее еще сильнее — особенно после смерти королевы, в тот момент, когда многие хронисты и писатели, отвернувшись от Плантагенетов, стали прославлять капетингский двор. Однако не следует заходить в этом отношении слишком далеко, приписывая эту тенденцию исключительно злонамеренным замыслам хронистов и пропагандистским целям. Исследованный нами материал позволяет утверждать, что еще при жизни Алиеноры некоторые авторы уже сомневались в целомудрии королевы, предполагая, что она могла изменить Генриху II, как ранее она уже изменила Людовику VII в Антиохии. Следовательно, нужно еще более пристально изучить древнейшие свидетельства, упоминавшие об инциденте в Антиохии уже при жизни королевы. Ибо именно они могут стоять у истоков ее «черной легенды».

Первые свидетельства

Одно из самых первых свидетельств об инциденте в Антиохии хранит об этом происшествии глухое, но крайне красноречивое молчание: речь идет о рассказе Эда Дейского, которому Сугерий повелел докладывать о поведении Людовика VII во время крестового похода. Тот исполнил порученное ему дело на совесть, не упустив случая подчеркнуть набожность короля, его храбрость, стойкость, мудрость и доброжелательность. Однако в той версии, которая дошла до нас, рассказ этого монаха, входившего в ближнее окружение короля, неожиданно обрывается — в тот самый миг, когда после множества перипетий, описанных подробнейшим образом, супружеская чета, целая и невредимая, наконец прибывает в Антиохию. На этом повествование заканчивается: ни слова о приеме, оказанном супругам Раймундом Антиохийским, ни слова о пребывании короля в этом городе, о продолжении крестового похода или о непростом возвращении во Францию. А ведь ничто не могло помешать Эду продолжить свой рассказ — ни расстояние, ни опала, ни смерть: монах оставался рядом с королем на всем протяжении его «паломничества» и, вернувшись во Францию, в 1151 г. сменил Сугерия во главе аббатства Сен-Дени, где он и скончался через одиннадцать лет. Итак, Эд был прекрасно осведомлен о событиях в Антиохии, и его молчание относительно фактов, о которых он должен был рассказать, очевидно, является обдуманным решением: не следовало очернять репутацию короля, поведав о событии, которое автор не смог бы проигнорировать или выкинуть из текста, если бы продолжил свой рассказ. Итак, пересматривая свое сочинение, автор решил закончить повествование на прибытии короля в Антиохию.

Письма, которыми обменивались в тот момент Людовик VII и Сугерий, подтверждают этот вывод. Во многих посланиях, дошедших до нашего времени, король сообщает своему советнику о том, как продвигается его экспедиция на Восток, дает ему распоряжения о надлежащем управлении королевством, но чаще всего просит выслать ему очередную денежную сумму, поскольку крестовый поход поглощал больше денег, чем предполагалось. Именно так обстоит дело с письмами, отправленными в промежутке между июнем и октябрем 1147 г.[629] В другом послании, написанном уже после 19 мая 1148 г., король извещает Сугерия о своем прибытии в Антиохию, несмотря на вероломство греческого императора и ловушки, расставленные его войсками, которые унесли жизни многих крестоносцев, чьи имена должен был перечислить человек, доставивший письмо. Король вновь просит Сугерия прислать ему денег[630]. Другие письма, отправленные из Антиохии, затрагивают все те же проблемы, включая просьбу погасить многочисленные долги короля[631]. В двух письмах король объясняет, что, несмотря на настойчивые призывы Сугерия вернуться во Францию как можно скорее, он решил отсрочить свой отъезд и отправиться в путь после Пасхи 1149 г., поскольку Восточной Церкви угрожает опасность[632]. В трех посланиях, отправленных с Сицилии в конце лета и осенью 1149 г., король вновь говорит о том, что он понимает нетерпение и беспокойство Сугерия, призывающего его вернуться во Францию, и сообщает ему о превратностях, замедливших его возвращение. В частности, он рассказывает о затянувшемся ожидании на Сицилии корабля Алиеноры, о болезни королевы и о пребывании королевской четы подле папы[633].

Анализируя эту переписку, можно легко заметить беспокойство Сугерия и его настойчивое желание как можно скорее увидеть короля в его родном королевстве. Тот оправдывает свое промедление трудностями, возникшими на обратном пути, беспокойном для него и особенно для королевы, не вдаваясь, однако, в подробности относительно своих морских злоключений, о которых нам известно из других источников. Лаконичность, с какой король сообщает обо всем, что касается его и королевы, контрастирует с его подробными указаниями насчет выплаты долгов или различными распоряжениями, которые необходимо выполнить. К подобной сдержанности король прибегает сознательно: посланцам, доставлявшим письма короля, было поручено устно сообщить о деталях, касающихся его личных дел, о которых мы с трудом можем догадываться.

Ни одно из посланий короля, как мы видим, не содержит ни малейшего намека на происшествие в Антиохии. Однако нам достоверно известно, что Людовик VII все же проинформировал о нем Сугерия. Письмо короля не сохранилось — без сомнения, монах уничтожил послание, сочтя его слишком компрометирующим. Но в нашем распоряжении имеется ответ самого Сугерия. Говоря о событиях, подробную информацию о которых получатель, как и отправитель, получит в устном виде, от гонца, Сугерий опять же стремится выразить свою мысль намеками. Его письмо было отправлено до 3 апреля 1149 г. В нем монах вновь призывает короля как можно скорее вернуться в свое королевство, что уже сделали многие из его баронов. Он успокаивает Людовика насчет положения в стране, в которой царит мир, и извещает его о посланной ему денежной сумме. Затем он переходит к личным вопросам, затронутым в предыдущем письме короля: аббат советует королю скрывать, насколько это возможно, свои недобрые чувства к королеве и не делать на этот счет слишком поспешных решений:

«По поводу королевы, Вашей супруги, мы осмелимся посоветовать Вам, ежели сие, однако, будет Вам угодно, утаить горечь своего сердца, если таковая имеется, вплоть до того, пока Вы, будь на то воля Божья, не вернетесь в королевство и не примете решений насчет этого дела и других»[634].

Этот завуалированный и крайне осторожный намек дает понять о серьезном разладе, наступившем в отношениях Людовика и Алиеноры. Во всяком случае, довольно серьезном для короля, преисполнившегося злобы к своей супруге либо пытавшегося немедленно принять на этот счет решение, с которым Сугерий, однако, просит повременить вплоть до возвращения во Францию, где король сможет обратиться за помощью к советникам.

Что же произошло в Антиохии? Что могло вызвать столь сильное недовольство короля своей супругой? Что именно могли обсуждать эти два человека, проявляя такую осторожность в переписке?

С подобными вопросами стоит обратиться к хорошо осведомленному рассказчику, нежели к тем хронистам, которые в большинстве своем описывали события, произошедшие задолго до появления на свет их хроник, и не были, как Эд Дейский, очевидцами инцидента. Под таким рассказчиком мы имеем в виду Иоанна Солсберийского. Этот эрудированный священнослужитель, родившийся перед 1120 г., сначала обучался во Франции, после чего, в 1147 г., войдя в контакт с английским двором, стал секретарем архиепископа Кентерберийского. В период с 1148 по 1152 гг. он находился в окружении понтифика; в это же время король Людовик VII и его жена, воссоединившись при дворе короля Сицилии после их беспокойного морского путешествия, посетили папу Евгения III, прежде чем вернуться во Францию. Узнав о ссоре, произошедшей между супругами в Антиохии, папа попытался помирить их. Иоанн Солсберийский, приближенный к римской курии, очевидно, был одним из тех, кто лучше всех разбирался в этом деле[635]. В своей «Церковной истории», созданной во время описываемых нами событий (между 1148 и 1161 гг.), он подробно рассказывает об истоках разлада в Антиохии:

«В год 1149 от рождества Христова[636] наихристианнейший король Франции прибыл в Антиохию, после истребления его войск на Востоке. Короля с честью принял князь Раймунд, брат покойного Гильома, графа Пуатье. Раймунд приходился дядей королеве и в силу множества причин был обязан королю доверием, любовью и уважением. Но, пока королевская чета оставалась у него, дабы утешиться, приободриться и пробудить к жизни уцелевших в великом бедствии, приключившемся с королевской армией, непринужденность правителя в обращении к королеве и их постоянные, непрерывные беседы пробудили подозрения короля[637]. Эти подозрения усиливались, тем более что королева захотела остаться там [в Антиохии], тогда как король готовился отправиться дальше; Раймунд же всеми силами старался удержать их, надеясь добиться на этот счет согласия короля. И вот когда король уже был готов увезти королеву силой, она упомянула об их кровном родстве. Она сказала, что им более нельзя оставаться вместе, как подобает супругам, ибо они приходятся друг другу родней в четвертом или пятом колене. Об этом еще говорили до их отъезда из Франции, согласно подсчетам [касающимся степени их родства] покойного Варфоломея, епископа Ланского. Но точен иль нет его подсчет, наверняка не знали. Король был крайне смущен случившимся: он любил королеву почти неистовой любовью, однако он согласился бы расторгнуть брак с ней, если ему позволили бы советники и французская знать из его окружения. Среди секретарей короля был рыцарь-евнух, Тьерри Галеран, коего королева всегда ненавидела, имея обыкновение насмехаться над ним; это был верный слуга и приближенный короля, каким до него был его отец. Ему удалось, с большой дерзостью и отвагой, убедить короля не давать согласия Алиеноре остаться в Антиохии, „ведь под покровом родства скрыта любая вина”[638]; и потому также, что для Франции было бы вечным позором, если бы, помимо прочих перенесенных невзгод, о короле говорили, что его покинула супруга или что ее у него отобрали. И он [Тьерри] поступил подобным образом либо потому, что он ненавидел королеву, либо потому, что считал так на самом деле, возможно, под влиянием людских сплетен. А посему королева была вынуждена покинуть [Антиохию] и отправиться с королем в Иерусалим. Эта обида меж супругами росла и оставалась в их сердцах, даже если они делали все, что могло ее заглушить»[639].

Точный и подробный рассказ Иоанна Солсберийского позволяет с большой долей уверенности сделать несколько выводов:

1. Истоками раздора стали уединенные беседы Алиеноры и ее дяди Раймунда. Естественные для дяди и его племянницы, они тем не менее вызвали подозрения короля, поскольку были доверительными, слишком частыми и крайне продолжительными — до такой степени, что казались непрерывными, как утверждает автор. Многие возвели чрезмерную непринужденность и доверительность дяди и племянницы в ранг измены, что подчеркивает Иоанн Солсберийский, замечая, что Раймунд был обязан королю верностью, любовью и уважением. Согласно автору, в своих отношениях с Алиенорой последний, очевидно, пренебрег этим долгом.

2. Доверительный характер отношений Раймунда и Алиеноры вызвал реакцию короля, как и любого ревнивого мужа: он попытался избавить свою жену от влияния этого князя. Но Раймунд попытался удержать ее — и, если возможно, с согласия короля. Эта неожиданная попытка не увенчалась успехом; когда же король захотел увезти жену силой, по праву мужа, в то время бывшему в силе, королева отказалась следовать за супругом. Итак, целью Алиеноры было остаться в Антиохии, с согласия на то короля или без него.

3. Узнав об отказе, Алиенора оспорила право мужа, которым Людовик, по его мнению, обладал. В отличие от него, королева считала, что это право основывалось на брачном союзе, не имевшем силы: их союз — это брак между родственниками и, следовательно, он должен быть аннулирован. Иными словами, Алиенора попросила своего мужа положить конец их незаконному браку и вернуть ей свободу. Никто не знает, как поступила бы королева с этой свободой, если бы король даровал ее ей, как он намеревался сделать сначала. Без сомнения, монарх был встревожен этим инцидентом, но еще больше его беспокоило то, каким образом его супруга намеревалась использовать аргумент кровного родства, о существовании которого, как кажется, ему не было известно. Если же он и знал о нем (что допустимо), то, возможно, король был ошеломлен и возмущен тем, что его супруга использовала этот довод против него.

4. Тем не менее король решил не предоставлять свободы Алиеноре — как по политическим причинам, так и по зову сердца. Иоанн Солсберийский указывает обе причины: король любил свою жену «почти неистовой» любовью, что побуждало его, вероятно, оставить ее в своей власти, несмотря на ее просьбу; к тому же его бароны посоветовали ему не уступать этой просьбе по политическим соображениям. Главную роль в этом сыграл рыцарь Тьерри Галеран, от которого, как утверждают некоторые историки (без особых на то оснований), Иоанн Солсберийский мог узнать об этой истории[640]. Именно его совет получил одобрение короля.

Главный аргумент Тьерри на самом деле обладал «двойным дном», заключая в себе как духовный, так и политический аспект дела. В духовном плане оставить Алиенору в Антиохии означало бы потворствовать греху. Действительно, кровное родство Раймунда и королевы позволило бы им продолжать жить во грехе без особого риска. Этот грех, «вина», о которой автор говорит словами Овидия, очевидно, связан с кровосмесительными отношениями. Цитату, приведенную рыцарем, не так давно пытались истолковать в ином ключе, считая, что Алиенора затронула вопрос о предосудительных в силу кровного родства отношениях, в которых она так долго пребывала с Людовиком, чтобы преуменьшить значимость своих собственных отношений с дядей. Согласно другой интерпретации, вина, о которой говорил Галеран, состояла именно в том, что Алиенора открыто заявила о кровосмесительных отношениях со своим родственником, Людовиком[641]. Я не сторонник этих вдвойне проблематичных интерпретаций — они кажутся мне рискованными. Цитата из Овидия, приведенная Тьерри и Иоанном Солсберийским, на мой взгляд, ясно указывает на отношения дяди и племянницы, сочтенные предосудительными, — именно этой связи не должен был потворствовать король, оставляя свою супругу в Антиохии, поскольку в таком случае подобное общение могло бы длиться и длиться под «защитным покровом» кровного родства.

Значимость политического аргумента рыцаря еще более очевидна. При поддержке французских баронов Галеран отговорил короля дать согласие супруге, поскольку после множества осложнений и предательств, с которыми пришлось столкнуться экспедиции Людовика (из-за вероломства греков турки буквально выкосили его войско), оставить Алиенору в Антиохии значило бы нанести роковой удар по престижу короля и всего королевства. Повсюду бы начали говорить о том, что у короля отняли не только его людей, но и его супругу, что король Франции не только жалкий военачальник, но и слабовольный муж, закрывающий глаза на измену жены, — недостатки, для короля непростительные. Лучше всего в этом случае будет увезти супругу силой, а уж потом, гораздо позже, принять соответствующее решение о разрыве отношений.

Заметим в скобках, что Иоанн Солсберийский упоминает о трех причинах, которые могли подтолкнуть Галерана предложить королю решение, которое, в сущности, равносильно совету Сугерия, изложенному в его письме. Первая причина — психологическая, частного порядка: Алиенора ненавидела Галерана и часто насмехалась над рыцарем-евнухом; таким образом, рыцарь нашел способ отомстить за унижение. Этот иронический штрих в описании Алиеноры способствовал тому, чтобы еще больше усилить сексуальный подтекст эпизода в Антиохии. Вторая причина — исключительно политическая: мы только что ее описали. Третья — упоминание о давлении «общественного мнения»[642], которое подтолкнуло рыцаря поступить подобным образом, помимо его неприязни к королеве и желания уберечь честь короля. О каком «общественном мнении» может идти речь? Скорее всего, о слухах, которые начали распространяться в окружении короля и за его пределами, — о слухах относительно поведения королевы, признанного слишком вольным и даже распущенным.

5. В версии, представленной Иоанном Солсберийским, главная роль принадлежит Алиеноре. Именно она являлась инициатором многих бесед со своим дядей, именно она приняла решение остаться в Антиохии и в качестве последнего средства потребовала аннулировать брак с Людовиком в силу кровного родства. Раймунд в этом деле играл роль второго плана, которая до сих пор остается неясной: по словам Иоанна Солсберийского, он стремился удержать Алиенору в Антиохии, надеясь добиться от короля позволения на этот шаг. Эта «надежда» может быть воспринята как выражение крайнего простодушия или особого цинизма. Она наивна, если отношения между дядей и племянницей не преступали границ взаимного чувства семейной привязанности. В таком случае Раймунд лишь защищал дело своей племянницы, пытаясь отстоять ее независимость, и искал способа добиться от короля того, чтобы тот оставил Алиенору под его родовым и семейным покровительством, в том случае, если отныне она утрачивает «мужнино покровительство» Людовика. И, напротив, она цинична, если дело обстояло иначе.

В конечном счете, по поводу взаимоотношений Раймунда и Алиеноры обстоятельный рассказ Иоанна Солсберийского предлагает достаточно простую альтернативу:

— либо в отношениях дяди и племянницы возникла идиллия, которая пробудила небезосновательные подозрения Людовика, равно как вызвала у Алиеноры — при поддержке Раймунда — желание остаться у своего дяди — причем вопреки воле короля, что послужило причиной требования королевы расторгнуть брак;

— либо подозрения короля не имели оснований, но королева, предприняв отважную попытку взять инициативу на себя (вместо того, чтобы притвориться глубоко раскаявшейся супругой, чье поведение уже давало повод к кривотолкам), не менее смело потребовала расторжения брака и пожелала остаться в Антиохии вместе с дядей, пособником такого демарша.

Как в первом, так и во втором случае ключевым элементом эпизода становится, конечно, желание Алиеноры расстаться с королем и остаться под покровительством (по крайней мере, временным) своего дяди Раймунда, князя Антиохии. Последующая попытка папы помирить королевскую чету, обязав их разделить супружеское ложе, как мы уже видели, лишь отстрочила неизбежную развязку.

Итак, в глазах церковных хронистов королева Алиенора прежде всего виновна в том, что отвергла своего мужа. Некоторые из них увидели в этом неприятии доказательство свершившегося прелюбодеяния — внешние проявления инцидента в Антиохии лишь подкрепляли такую версию. К тому же такая трактовка событий лучше соответствовала концепции, которой придерживались в то время хронисты: по их мнению, именно такими способами супруга могла претворять в жизнь робкие попытки проявления независимости, сообразно своей женской природе, которая, по общему признанию, была зависимой от ее либидо. Крестовый поход как нельзя лучше подходил к осуществлению такого сценария. Вот почему хронисты и историки, посвятившие свои труды Второму крестовому походу, впоследствии не упускали случая подчеркнуть этот аспект и объяснить неудачи военного предприятия моральным падением крестоносцев и их военачальников, виновных в том, что они взяли в поход своих жен, совокуплялись с ними или же развратничали с распутными женщинами.

Согласно Генриху Хантингтонскому, создавшему свою «Историю» до 1154 г., «крестовый поход окончился ничем, ибо Бог отвернулся от крестоносцев по причине их невоздержанности, кою они открыто проявляли в разврате и прелюбодеяниях». Он не упоминает, однако, об Алиеноре и не делает ни единого намека на инцидент в Антиохии[643]. Гуго де Пуатье, составивший свой труд до 1172 г., говорит лишь о том, что Людовик потерял свое войско вследствие суда Божьего и впоследствии расстался с Алиенорой, следуя дурному совету[644]. Автор также не упоминает о «грехе» Алиеноры; то же молчание хранит о нем и Ричард Пуатевинец, трудившийся над своей хроникой с 1159 по 1171 гг.: он не приписывает королю Франции никаких ошибок, упрекая его лишь в том, что тот «отверг» свою супругу[645]. Роберт де Ториньи, работавший над своим произведением с 1135 по 1186 гг., ограничивается незначительным намеком на крестовый поход, который, по его словам, не принес благих результатов из-за моральных грехов крестоносцев, а также из-за расхищения церковного имущества, произошедшего по этому случаю[646]. Его текст почти дословно повторен автором «Ваверлейских анналов»[647]. Рожер Ховденский, умерший в 1201 г., рассказывает об этом почти в той же манере, но чуть дальше добавляет, что король Людовик развелся с Алиенорой, поскольку «она недостойна быть его женой», что звучит как суровый и крайне недоброжелательный приговор, возвращающий королю инициативу расторжения брака[648].

В целом, речь идет о классическом объяснении, уже использованном для того, чтобы объяснить бедствия, приключившиеся в ходе вспомогательного крестового похода 1101 г., во время которого военачальники, по слухам, вели себя скорее как миряне, чем как кающиеся грешники. Долгое время провал экспедиции вменяли в вину женщинам, находившимся в стане христиан и ставшим причиной похоти и «блуда»[649]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что те же аргументы приводили для объяснения причин неудачи похода Людовика VII — тем более что на этот раз «дурной пример» был подан самим королем, взявшим в поход свою жену. Сдвиг ключевого обвинения в аморальности, заключавшего в себе сильный сексуальный подтекст, к обвинению основных участников этого похода был практически неизбежен — с тех пор, как к делу мог быть приобщен инцидент, подобный тому, что случилось в Антиохии. И, без сомнения, вину за провал экспедиции проще было вменить на женщине, подобной Алиеноре (уже, кстати, принимавшей участие в сомнительных «любовных делах» своей сестры Петрониллы), нежели благочестивому королю Людовику VII.

Гильом Тирский, не отступая от этой традиции, связывает неудачи крестового похода с поведением Алиеноры, но дает скорее политическое, нежели моральное истолкование событий, ставших причиной поражения. Это объясняет, почему его версия была принята в качестве основной историками нашего времени. Гильом не был очевидцем интересующего нас события — в ту пору он был еще слишком юным, однако он мог быть хорошо осведомлен о нем, причем до него могли доходить не только злые сплетни. Родившись в заморском латинском государстве приблизительно в 1130 г., в период с 1146 по 1165 гг. он обучался на Западе (преимущественно во Франции). Вернувшись в Святую землю, в 1167 г. он стал архидьяконом Тирским, затем, в 1174 г., наставником будущего короля Балдуина, канцлером королевства Иерусалимского и, наконец, годом позднее, архиепископом Тирским. С 1169 г. он выполнил множество дипломатических миссий на Западе, чтобы добиться от него помощи в защите латинских государств Востока. Гильома считали (и считают поныне) лучшим историком крестовых походов. Правда, такая благосклонная оценка, вероятно, несколько завышена, если судить по описанию Первого крестового похода, для которого автор использует источники, вышедшие из-под пера очевидцев, — они также имеются в нашем распоряжении, что позволяет вносить необходимые поправки. Но она оправдана, если говорить о Втором крестовом походе, более близком к Гильому по времени, в котором он, конечно, не принимал участия, но о котором он тщательно собирал сведения в письменных источниках и расспрашивал множество свидетелей, способных внести в его рассказ необходимые уточнения[650]. Все признают, что Гильом Тирский обладал способностью критически оценивать события, хотя, разумеется, на его рассказ, как и на его предпочтения, оказало влияние воспитание, образование, идеология и цель, которую он преследовал, составляя свою «Историю заморских земель» в период с 1170 по 1184 гг. Эта цель прежде всего заключалась в том, чтобы обратить внимание на бедствия христианского Востока и побудить христиан Запада прийти к нему на помощь.

Источники, имевшиеся в распоряжении Гильома Тирского, и его собственные идеологические установки побудили автора описать инцидент в Антиохии в свете политических интриг Ближнего Востока, о чьих уловках и окольных путях он знал лучше, чем кто-либо. Авторская установка становится еще более заметной, если сравнить его рассказ с повествованием Иоанна Солсберийского. С первых же строк, посвященных прибытию короля в Антиохию, видно, что Гильом Тирский уделяет особое внимание вовсе не Алиеноре, а Раймунду Антиохийскому и его военно-политическим проектам:

«Князь предстал пред королем в окружении свиты и всех знатных людей княжества; он изложил королю задуманные им проекты, о которых уже как-то говорил ему, вновь заметив, что эти замыслы могут быть выполнены без особых затруднений, а успех предприятия окажется полезным и достойным уважения. Но король, страстно желавший продолжить поход, принял твердое, и бесповоротное решение отправиться к Иерусалиму»[651].

В отличие от Иоанна Солсберийского, который подчеркивает, что причиной инцидента стали дела личного характера (частые уединенные беседы Раймунда с племянницей), и тем самым внушает мысль о слишком тесной связи, возникшей между молодыми людьми, Гильом Тирский сразу же выдвигает на первое место политику. Он настаивает на столкновении, на противостоянии двух человек, двух мужчин: короля и князя Антиохии. По мнению Гильома, именно личные амбиции Раймунда послужили основой инцидента в Антиохии… и краха крестового похода. Он подтверждает свою точку зрения в строках, приведенных ранее: как только князь Антиохии узнал о намерении короля Франции отправиться в крестовый поход, он решил использовать военные силы последнего, чтобы расширить свои владения. Чтобы снискать королевское расположение, он еще до отъезда монарха отправил во Францию богатые подарки. Более того, желая добиться своего, Раймунд рассчитывал на влияние королевы, которая, уточняет автор, не хотела разлучаться с королем и сопровождала его в паломничестве[652]. Так, посредством этих предположений, выдвинутых только им и никем более, Гильом «меняет декорации», наводя на мысль о существовании между Раймундом и его племянницей Алиенорой умышленного политического пособничества.

Но проект Раймунда не соответствовал планам самого короля, который прежде всего был паломником, жаждавшим сначала отправиться в Иерусалим ради выполнения данного обета. Тогда разочарованный Раймунд сменил тактику и использовал Алиенору скорее как средство для своей мести, нежели давления:

«Князь, вынужденный отказаться от своих чаяний, видя, что он не сможет чего-либо добиться, внезапно поменял образ действий и, проклиная путешествие короля, начал открыто расставлять ему ловушки и ополчился против него»[653].

Хронологическая последовательность, в которой излагает события Гильом Тирский, не позволяет нам в полной мере уяснить, ради чего Раймунд решил открыто восстать против короля, намереваясь даже сразиться с ним в бою и похитить Алиенору. Однако Гильом Тирский приписывает ему именно такое намерение, упоминая о настоящем заговоре против короля, к которому Раймунд, не добившись поддержки своего проекта, привлек и Алиенору. В таком ракурсе племянница становится пешкой в руках своего дяди, использующего ее с двойной целью. С ее помощью правитель Антиохии надеялся убедить короля поставить его войска на себе на службу. Это ему не удалось, и тогда он решил отомстить королю, выбрав орудием своей мести Алиенору. Только тогда, объяснив поведение Алиеноры, Гильом Тирский выносит ей суровый приговор: действительно, королева оказалась полностью причастной к попытке собственного похищения.

«Он решил также похитить — насильно или путем тайной интриги — супругу короля, легкомысленную женщину, согласившуюся с его замыслом».

Сопричастность королевы вероломной затее своего дяди Гильом Тирский объясняет безнравственным поведением Алиеноры, приравненным к прелюбодеянию. По его мнению, грех королевы, по всей видимости, является следствием ее легкомысленного нрава, что видно из ее поведения во время остановки в Антиохии:

«Это была, как мы уже говорили, неосмотрительная женщина [mulier imprudens], что явственно следует из ее прошлого и последующего поведения. Презрев королевское достоинство, она пренебрегла брачным законом и забыла о своем долге верности по отношению к супругу»[654].

Гильом, как видно, почти не вдается в подробности, касающиеся самого инцидента. «Грех» Алиеноры для него очевиден. Он приобретает двойную значимость: в плане политическом и общественном Алиенора посягает на королевское достоинство, выступив против власти короля и готовя против него заговор. В личном плане она ущемляет честь своего супруга и достоинство брака, нарушая его законы и совершив прелюбодеяние, которое в данном случае подразумевается, но не заявлено открыто. Гильом Тирский не уточняет даже, кто был «партнером» Алиеноры. Эта неясность послужила источником позднейших слухов, превративших королеву в любовницу сарацина, а затем, позднее, в любовницу самого Саладина.

Гильом Тирский видит причины вероломства Алиеноры в ее темпераменте, подчеркивая, что ее ошибка не была единичной. Королева, говорит он, давала повод убедиться в ее ветреном нраве задолго до этого инцидента. К сожалению, мы не знаем, на что в данном случае намекал хронист. Позднее эту лакуну заполнила легенда, описав любовные похождения Алиеноры со своим дядей в молодости (и даже в детстве!). Гильом также подчеркивает, что она продолжала изменять мужу и после Антиохии. На сей раз, вероятно, он намекает на слухи, которые к тому времени (в период 1170–1184 гг.) уже обрели силу: слухи о том, что королева еще до брака с Генрихом II стала любовницей Жоффруа Красивого. Расплывчатое обвинение Гильома, скорее всего, породило множество разных интерпретаций, которые жадно впитывала в себя «темная легенда» об Алиеноре.

Какие выводы можно сделать из рассказа Гильома Тирского? Он обвиняет Алиенору в авантюре, выходящей за рамки супружеской верности; королева затеяла ее в Антиохии вместе с партнером, чьего имени автор не называет, но, по всей вероятности, им был ее дядя Раймунд. В то время, когда Гильом работал над своим произведением, о неверности королевы уже знали и охотно принимали на веру, а потому автор, бесспорно, ничего не придумывал, приписывая вероломство чувственному темпераменту Алиеноры, который она проявила при других обстоятельствах. Но, в отличие от Иоанна Солсберийского, он ставит во главу угла общественное и политическое значение этого предательства. Его инициатором является Раймунд Антиохийский; раздосадованный тем, что его план был отклонен королем, этот правитель всеми способами пытался отомстить королю. Алиеноре же не придается особого значения — это своего рода марионетка, покорная своему либидо, управляемая своим дядей, который использует ее в зависимости от своих политических интересов. Того же мнения придерживается сегодня и Жорж Дюби, видя в Алиеноре скорее жертву, нежели хозяйку собственной судьбы. Для него Раймунд, единственный оставшийся в живых мужчина в роду Алиеноры, удерживал ее в своей «отцовской власти» и побуждал расторгнуть брак с Людовиком в силу их кровного родства, чтобы впоследствии вновь выдать ее замуж, следуя уже своим собственным интересам. Таким образом, он превратил свою племянницу в игрушку — если не в сексуальную, то, по крайней мере, в политическую[655]. У Гильома Тирского психологическая и чувственная подоплека инцидента остается в тени. В отличие от Иоанна Солсберийского, он даже не упоминает о личной инициативе королевы расстаться с супругом или о ее требовании аннулировать их брак. Раскрыв заговор Раймунда, король расстраивает его планы, тайком, бесславно покидая Антиохию:

«Король, открыв этот заговор и желая предупредить его последствия, посвятил свои силы спасению собственной персоны. Он согласился с мнением своих знатных сеньоров и, ускорив свой отъезд, тайно покинул Антиохию вместе со всеми приближенными. Таким образом, положение дел полностью изменилось: исход путешествия ничем не напоминал его начало, и тот, кого встретили с величайшей честью по прибытии, теперь бесславно удалялся»[656].

Впоследствии, добавляет хронист, французский король вернулся в свое королевство, но, будучи не в силах забыть оскорбление, нанесенное ему женой во время крестового похода, он развелся с ней, используя аргумент кровного родства; вскоре Алиенора вышла замуж за Генриха II.

Политическая тональность, в которой выдержаны этот инцидент и тайный сговор Раймунда и Алиеноры, не вызывает у читателей сомнения, как и акцент, сделанный на ведущей роли мужчины Раймунда, но не женщины Алиеноры, оказавшейся на положении подчиненного, управляемого, покоренного существа[657]. Но автор не упускает из виду и частного, чувственного и даже сексуального характера этого сговора. Этот аспект, так сказать, необходим для претворения в жизнь мести Раймунда, ставшей стержнем повествования, хотя и не слишком правдоподобной: без этого аспекта, как и без пособничества Алиеноры, ее дядя не сумел бы осуществить свой коварный план. Хронист, не колеблясь, заявляет о прелюбодеянии королевы, совершенном в Антиохии, — прелюбодеянии, которое в эпоху Гильома было известно всем и расценивалось всеми как естественное следствие ее темперамента. Короче, по мнению Гильома Тирского, Раймунд постоянно манипулировал несчастной Алиенорой, чтобы сначала реализовать свои политические замыслы, а затем отомстить королю. Алиенора причастна к заговору в силу своего легкомысленного нрава (imprudens). Таково политическое — и отчасти «мачистское» — видение этого происшествия, соответствующее мнению о женщинах, которого придерживались церковнослужители этой эпохи.

Порой говорили, что Гильом Тирский ненавидел Алиенору, а потому воспользовался ее опалой и пленением после 1174 г., чтобы очернить ее память и угодить тем самым Генриху II. Но он, вероятно, не дерзнул бы даже помыслить обвинить королеву в неверности, если бы поведение Алиеноры в Антиохии уже долгое время не считалось предосудительным[658]. Согласно Д. Д. Р. Оуэну, у Гильома в его далекой Палестине не было нужды проявлять чрезмерную осмотрительность, что приходилось делать другим авторам; он мог позволить себе опасные высказывания без особого на то риска. Но, добавляет исследователь, когда Алиенора, уже будучи в немилости и под надзором, проезжала через Тир, следуя из Антиохии в Иерусалим, Гильом был еще слишком молод (приблизительно восемнадцать лет), а потому нет ничего удивительного в том, что он считал вину королевы доказанной, тем более, если он, как полагают, писал свою историю для французской аудитории[659]. Такой аргумент кажется мне вдвойне рискованным. Ибо в то время, когда Гильом составлял свою хронику, нельзя было быть абсолютно уверенным в том, что попытка очернить Алиенору, восставшую против Генриха II, заклятого врага французского двора, бесспорно, поддерживавшего мятеж королевы и ее сыновей, непременно обрадует капетингское окружение. Мне кажется, нет никакого сомнения в том, что в эпоху Гильома супружеская измена Алиеноры была, так сказать, общеизвестным фактом, пусть даже автор хроники предпочел настаивать на политическом аспекте этой неверности, говоря о влиянии инцидента в Антиохии на будущее крестового похода и латинских государств Ближнего Востока. Причем интересно, что Гильом, вслед за многими историками крестового похода, приписывал неудачи экспедиции инциденту, возникшему из-за Раймунда, даже несмотря на то, что король не поддержал планы кампании антиохийского князя, что, как кажется, acontrario, говорит об их уместности.

Заключение

«Черная легенда» об Алиеноре получила широкое распространение после ее смерти в 1204 г. Эта легенда стала особенно популярна с середины XIII в., поскольку в это время начали появляться ее новые варианты, превращавшие Алиенору не только в королеву-прелюбодейку, но и в настоящую Мессалину, женщину одновременно жестокую и порочную. Так, в частности, обстояло дело с рассказами о ненависти королевы к Розамунде Клиффорд, юной и прекрасной любовнице ее мужа, которую, в отличие от Алиеноры, литературная история идеализировала, как идеализировала она любовников в куртуазных романах и артуровских легендах.

Однако, если ограничиться одной лишь темой, касающейся неверности королевы, то следует признать, что она стала популярной задолго до смерти Алиеноры. Конечно, с XIII в. эта тема варьировалась, обрастая новыми подробностями; дело дошло до того, что королеве стали приписывать огромное количество любовников, не забывая упомянуть и о скандале в Антиохии, где, как полагали, она обольстила некоего сарацина, отождествленного вскоре с Саладином. Но, по сути, эта легенда является лишь литературным «изводом» репутации королевы, закрепившейся за ней еще до ее смерти. Многие источники, появившиеся на свет между 1170 и 1204 гг., намекают на безнравственное поведение Алиеноры и многочисленные любовные связи, существовавшие и до инцидента в Антиохии, и после него.

Однако именно события, произошедшие в Антиохии, стали определяющими. Именно они, более чем вероятно, послужили основанием для крайне раннего появления у королевы репутации неверной супруги и сыграли в данном случае роль катализатора. Какой бы ни была общая тональность или идеологическая установка рассказов, повествующих (или хранящих красноречивое молчание) о поведении королевы в Антиохии, легко можно допустить, что они не возникли из ничего. Крайне сдержанный, но при этом очень точный рассказ Иоанна Солсберийского, еще более тонкие намеки в переписке короля и Сугерия и даже умышленное молчание Эда Дейского, как кажется, указывают на супружескую неверность, как, впрочем, и политизированная трактовка событий Гильома Тирского, завуалированные утверждения Ричарда Девизского или суровые обвинения и недоброжелательное отношение Гиральда Камбрийского.

Ясно, что ответить на вопрос о том, в чем именно проявилась эта неверность, сегодня практически невозможно. Можно лишь предположить, взяв за основу свидетельства, достойные доверия (в частности, рассказ Иоанна Солсберийского), что подозрения Людовика были обоснованы — именно такой вывод сделали многие историки, как только стало известно об инциденте в Антиохии. Либо, напротив, можно утверждать, что естественная привязанность дяди к племяннице оказалась предосудительной в глазах чересчур суровых рыцарей и прелатов Севера, которые требовали от королевы более скромного поведения, не верили в ее добродетель и даже советовали королю, раздраженному этими слухами, без промедления увезти супругу из Антиохии. В данном случае особое внимание должно быть уделено требованию королевы расторгнуть брак на основании кровного родства супругов — Иоанн Солсберийский подчеркивает именно это обстоятельство.

Согласно некоторым историкам, в Антиохии Алиенора искала не любовника, а покровителя. В некотором роде она якобы «воспользовалась» проездом через княжество, чтобы отделаться от Людовика, отдав себя под покровительство своего дяди, единственного человека, который мог действительно помочь ей. А ревность короля лишь усиливало его окружение, враждебно относившееся к его супруге[660]. Частично я разделяю это мнение: то, каким образом Алиенора применила аргумент кровного родства, красноречиво свидетельствует о ее продуманном намерении расстаться с королем. Бесспорно, это главная причина инцидента, который сам по себе был не более, чем внешним проявлением, поводом. Но такое объяснение не исключает другого. Указания на «неподобающее поведение» королевы в браке слишком часты, они появляются довольно рано, что не позволяет одним махом отбросить их в сторону. Следует рассматривать подобное поведение, по меньшей мере, как обдуманную провокацию со стороны Алиеноры, желавшей таким образом заявить о своей независимости; а такие поступки вполне могли вынудить наблюдателей и церковных хронистов возвести такое провокационное поведение в ранг супружеской измены. Имело ли место прелюбодеяние или нет, такая отсылка к каноническому праву, не являвшаяся, очевидно, спонтанной, была самым действенным средством, каким располагала Алиенора: расторжение брака в силу кровного родства позволяло ей избавиться от власти супруга, взять свою судьбу в собственные руки и отныне действовать по собственной воле, перейдя под покровительство мужчины из ее рода, могущественного и всеми признанного правителя.

В конечном счете, вопрос о том, совершила ли королева прелюбодеяние в Антиохии, для историка не имеет особого значения. Но вот что для него действительно крайне важно и значимо — тот факт, что современники Алиеноры очень рано (а не исключительно после ее смерти или в силу темных политических причин, о которых можно спорить до бесконечности) действительно поверили или хотели верить в то, что их королева была порочной. Как и в то (а это еще хуже!), что королева выбрала «анархистский» образ действий, без колебаний взяв на себя инициативу по расторжению своего брака с тем, кому только что изменила. Поступая таким образом, Алиенора, по мнению окружающих, вела себя не как женщина и королева, сообразно модели, предписанной моралью того времени, а как мужчина (осмеливались даже говорить «как самец»), и даже как король. Обычно на кровное родство ссылались правители, желая разорвать брачные узы, которые казались им слишком тесными, когда их жены увядали, становились нежеланными или не могли родить наследника. Алиенора перевернула устоявшийся обычай — или, точнее, «примерила его на себя»: красивая и желанная, но прослывшая неспособной родить сына (плюс к этому ее долгое время считали бесплодной), она опередила своего мужа в намерении расторгнуть брак и «отвергла» Людовика, считая его скорее монахом, нежели королем. Она не побоялась прослыть свободной и даже распущенной женщиной, чтобы стать хозяйкой своей судьбы во всех отношениях, — она аннулировала свой брак и вышла замуж по собственной воле за еще юного и подающего большие надежды князя, который вскоре стал королем и соперником ее первого мужа.

Неудивительно, что такой «феминистский» образ действий, сильно опередивший свое время, был истолкован хронистами в соответствии с привычными шаблонами, касающимися женского поведения: иными словами, в ее поступках видели результат разнузданного полового инстинкта, считая королеву либо порочной, либо слабовольной натурой, легко поддающейся влиянию мужчин. Алиенора, вне всякого сомнения, не принадлежала ни к первой, ни ко второй категории женщин. Это была сильная личность, решившая самостоятельно управлять частной и общественной жизнью во всех ее проявлениях, будь то ее чувственная, сексуальная, социальная, культурная или политическая область. Подобное «анархистское» поведение настолько не совпадало с нормами, допускаемыми церковнослужителями, что те пропустили его сквозь селективную призму собственной идеологии, подав как единственный способ бунта, который привыкли признавать за женщинами: супружескую неверность, разврат[661].

Однако на чувственный темперамент и новаторский характер Алиеноры обращало внимание не только духовенство. Если верить некоторым литературоведам, поведение королевы во время Второго крестового похода осуждали и такие трубадуры, как Серкамон и Маркабрюн, упомянувшие о нем спустя некоторое время после инцидента в Антиохии[662]. В некоторых из своих кансон, сочиненных через несколько лет, трубадур Бернарт де Вентадорн намекал на свою любовь к королеве, которая якобы не смогла остаться равнодушной к его обаянию, если верить появившемуся позднее «Жизнеописанию трубадуров», чье мнение в наши дни все еще поддерживают отдельные исследователи поэзии Бернарта. Уже во времена Алиеноры поэты и романисты подняли волнующую многих тему куртуазной любви, особенно внебрачной любви королевы. Стоит изучить их произведения, чтобы узнать, в какой степени исторический персонаж Алиенора мог быть связан с невероятным расцветом темы любви, называемой «куртуазной», и каково общественное значение такого взлета и такой взаимосвязи.

11

Алиенора и куртуазная любовь