Приключения 1972-1973

Джура с Уразом неторопливо двинулись по направлению к Алмалыку, я держался чуть позади и слушал их разговоры. Напряжение охоты еще не оставило меня, наверное, оттого, что не было ему нормального выхода – погони и борьбы. Честно говоря, я никогда не думал, что поймать басмача так просто – ведь мы взяли Ураза без труда, без выстрела, можно сказать, голыми руками. Что это – везение, случайность? Тогда я еще не мог найти ответа…

– Не надо было мне приезжать сегодня, – как бы отвечая на мои немые вопросы, пожаловался Джуре Ураз. – И не хотел ведь – плохой сон видел, будто сын мой маленький умер.

– Значит, долгая жизнь ему суждена, так поверье обещает.

– Что прячешься за поверье, милиция, говори уж прямо: отсчитает ему аллах от моей жизни! – Ураз хохотнул коротко и зло, и я подумал: все же надеется убежать, и потрогал маузер у себя на боку. – А ты, однако, ловкий, милиция, как узнал о том, что приеду, скажи, а? Молчишь… Слыхал, слыхал о тебе.

– Ничего, и ты не хуже. Три раза удирал, я не мог догнать.

– Спасибо. И сегодня ушел бы, да задержался дома… Как ты думаешь, вас дожидался, а? – Ураз снова хохотнул и переменил тон на угрожающий: – Но помни, милиция, услышит обо мне Худайберды – за меня одного вас тысячи головы положат.

– Неужто так страшен он, твой хозяин?

– Ты не знаешь его, милиция, настоящий дракон, кого хочешь проглотит! Ни тебя, ни меня не пожалеет, если понадобится ему. Да… Только не называй его, милиция, хозяином моим. Сам знаешь, я другой. И я сам себе хозяин. На коня моего можешь сесть – на меня узду не накинешь!

– Узда на тебе не нужна. У нас каждый себе хозяин.

– У кого это у вас?

– У тех, кто признает Советскую власть.

– Ах вот ты о чем! Не пустословь, зря стараешься, милиция.

– Никогда не пустословлю – сам убедишься. А вот басмач как может быть хозяином над собой? Человек может быть хозяином. Басмачи – разве человек? Разве может не убивать, не грабить, а, Ураз?

– Аллах накажет за такие слова, милиция! – сердито отвечал Ураз. – Басмачи не один к одному, разные бывают, Худайберды – бай, а мои и отец и дед пасли стада, я и сам за отарой ходил!

– Если ты пастух, почему с баем против нас, почему кишлаки грабишь?

– Это вы опоганили наши кишлаки, растоптали религию. Вами правят гяуры, аллах отступился от вас, проклял…

– Не свои слова говоришь, пастух. Вот это правда пустословие. Большевики не признают имамов, но ты слышал, чтобы мы помешали мусульманину совершать намаз? Тебе ведь не помешали, Ураз, подождали, когда кончишь. Разве не так? Ходи себе в мечеть, молись на Здоровье, но чужого не трогай – вот наш закон. Чтобы ни богатых, ни бедных, все равны – вот чего мы хотим. Знаю, ты боишься – в горах спрятал краденых овец. Все равно отберем, Ураз, если сам не отдашь. Отберем и отдадим в кишлаки все, что вы награбили, в Тангатапды отдадим беднякам, пастухам, каким ты был раньше. Вот так, Ураз. А насчет веры – не свои слова говоришь. Очень тебе хочется, чтобы Туркестан называли Мусульманабадом, да? – Джура посмеялся своим словам и будто невзначай добавил: – Это твой курбаши тебя учит, да?

– Курбаши делом занят, – уже спокойно ответил Ураз. – Так говорит Махкамбай.

– Ого! Жив, значит, Махкамбай, отец Худайберды? А я слышал, будто умер он…

– Какая плохая разведка у тебя, милиций! И как узнал, что домой заеду, – до сих пор не пойму! Не‑ет! Махкамбай жив… И почему ты говоришь, милиция, что он отец Худайберды? Курбаши – не сын, приемыш Махкамбая. Болтают, будто Худайберды – сын Аппанбая.

– Какого Аппанбая? Ты не ошибаешься, Ураз? – торопливо переспросил Джура, и я услышал тревогу в его голосе и невольно оглянулся. Но никого и ничего не было видно в ночи, и только цокот копыт по дороге нарушал тишину. За разговорами мы перевалили Бештерак и теперь спускались к развалинам Селькелды; по‑прежнему Джура держался рядом с Уразом, а я – чуть поотстав.

– Откуда же можно знать точно, кто чей сын? Эх, милиция… Был такой Аппанбай, жил в Тойтюбе. Давно, лет двадцать уже минуло, ушел Аппанбай в хадж и не вернулся. Говорят, умер по пути к святым местам. И будто бы Худайберды – его сын. Только родился уже после отъезда отца вскоре. А когда еще ребенком был несмышленым, года через два или три, Намаз‑вор разграбил земли Аппанбая, сжег там все, а самого Худайберды и мать его забрал с собой, увез в Шагози. Может, мстил за что‑то Аппанбаю, а может, выкупа ждал. И дождался. Махкамбай, он глава соседнего рода, дал большой выкуп и забрал к себе наследника земель Аппанбая, и воспитал его. Может, он родственник Аппанбаю или друг – точно не скажу…

– Нет, не может того быть, ошибаешься ты, – возразил Джура. – Я знаю точно: Аппанбай ушел в хадж через год после смерти жены.

– Ну, может, младшая жена была или просто женщина, как теперь узнать? Все же кто‑то родил Худайберды – правда, милиция? Уж это я знаю точно, ты не спорь, – засмеялся Ураз. – Слушай, а почему интересуешься? Может, и ты из рода Аппанбая? Лицом на Худайберды похож, правда! И земли были бы твой, а, милиция? И стада, деньги!

– Замолчи! – сердито оборвал его Джура. – Не говори пустое. Вспомни лучше – от кого слышал эту историю?

– Откуда помнить? Уши есть, вот и слышат, что кругом болтают. Но такое говорил и сам Махкамбай!

– А кто может знать точно?

– Время прошло, милиция… Намаз‑вор сжег тогда весь кишлак, кто уцелел – поразбежались, не осталось никого из людей Аппанбая, пусть земля ему будет пухом… Что за месть была у Намаза – не знаю.

– А мать Худайберды, она жива?

– Ой, милиция, как торопишься допрашивать! Боишься, сбегу по дороге, да? Не знаю я о матери его, откуда мне знать… Одни говорили, что умерла, другие – будто Намаз‑вор убил ее. Не знаю.

Я слушал разговор Джуры с басмачом, мирный и почти дружеский, и удивлялся: зачем Джуре‑ака история мертвого бая, чем интересно прошлое курбаши? Может, и его, проклятого Худайберды, не надо будет сажать, когда поймаем, а? Я видел, что Джура‑ака почему‑то сильно встревожен и взволнован и что забыл он и о дороге, и обо мне, а главное, о том, что Ураз может попытаться бежать. Вдруг нападет на нас? Я ощущал непривычную тяжесть маузера на боку и прикидывал как быть и что делать, если Ураз бросится на Джуру. Уж очень близко держался к нему! Выбьет из седла и окажется на своем коне, а там поминай как звали!

Но Ураз вел себя мирно и если не был увлечен разговором, как Джура, то все же говорил с ним не как с врагом, скорей как со старым знакомым – давно не виделись, а теперь вот встретились.

– Откуда знаешь Аппанбая, милиция?

– Батрачил у него… Он и в хадж брал меня с собой.

– Да ну, ты и хадж совершил, оказывается? Где же твоя зеленая чалма?

– Нету ее… Не дошел я до Мекки, вернулся с полдороги.

– Слушай, может, это ты убил Аппанбая?

– Ты в своем уме, а, Ураз?' Да я в то время бая отцом называл, благодетелем считал. Нет, напали курды, я один остался в живых, случайно. Но Аппанбай выехал в хадж после годовщины смерти жены, я точно помню. Худайберды ему не сын.

– Не знаю, милиция. Рассказал тебе, что слышал. Может, кто другой знает больше. Будешь в Шагази – найди аксакала Саксанбая, он самый старый в кишлаке. Спроси его.

Разговор прервался, и снова только цокот копыт на дороге и напряженная тишина вокруг.

Мы одолели уже больше половины пути – впереди показались развалины Селькелды.

– Так хочешь узнать, кто мать Худайберды? – будто что‑то вспомнив, спросил вдруг Ураз.

– Ну? – Джура быстро повернулся к нему.

– А ты у него самого, у Худайберды, спроси!

Джура засмеялся облегченно.

– А что ж… Когда поймаем, обязательно спрошу!

– Нет, милиция, не поймаешь его. Или сбежит, или тебе ребра своим кинжалом пощекочет… Лучше сейчас спроси, не откладывая.

– Поиздеваться хочешь надо мной, Ураз, да?

– Нет, зачем, слово даю, можешь спросить. Через неделю свадьба его, женится Худайберды. Пойди на свадьбу и спроси. Хочешь, поведу тебя?

Джура не ответил, повернулся к Уразу, косо посмотрел на него – и все. Тогда Ураз сказал:

– Зря обижаешься, милиция. Я не сбегу. Хотел бы уйти – зачем тогда вернулся от границы? Я ведь не дурак, знаю, что Натан мог сказать обо мне. Басмачи недолго продержатся, я понимаю. Уходить не хочу. Что скажешь на это?

– Подумаю, – ответил Джура.

Дальше ехали молча. В Селькелды остановились, втроем съели плов, что завернула и дала с собой Уразу жена, и снова в путь.

С восходом солнца мы въехали в Алмалык.

IV

Дверь комнаты отворилась, вошел быстрым шагом Зубов, поздоровался с нами за руку, кивком указал на Ураза – тот сидел на стуле у стены, опустив голову.

– Это и есть Ураз? С виду точно басмач. Намучились с ним?

– Нет, – ответил Джура.

Зубов обратился ко мне:

– Шукуров!

– Сабир, – вставил я.

– Да, Сабир. Что скажешь?

– То же самое, товарищ Зубов. Не сопротивлялся. Мы пришли – он намаз совершал.

– Ну вот, а говорят, религия – опиум. Все же иногда помогает. Только кому – большевикам! – Зубов сел, повернулся к Уразу: – А ты, друг ситный, рассказывают, обещал меня повесить, а? Что же теперь делать будем?

Ураз не поднял головы, молчал.

– Глупый ты парень! Пастух и связался с басмачами! Что они тебе – жизнь сытую и вольную дали, в доме и семье мир и достаток? Или таких же, как ты, пастухов, грабить нравится? А может, хочешь добиться возвращения бая Абдукадыра, для него овец в горах сохраняешь, а, Ураз? Да, наградил тебя аллах хорошим ростом, но пожалел наградить хорошим умом… Османов!

В комнату вошел солдат‑конвойный.

– Уведи. – Зубов показал на Ураза и добавил, когда тот поднялся: – Подумай до завтра, завтра еще поговорим.

Мы все глядели на Ураза: он сник, плечи опустились, лицо посерело. Наверное, потому, что Ураз сдался не сопротивляясь, я так и не видел в нем врага и сейчас остро пожалел его: была б моя воля – тут же и отпустил бы.

У двери Ураз задержался и, не оборачиваясь, буркнул:

– Милиция, миску жене верни, в хозяйстве нужна,

– Верну, не беспокойся, – сказал Джура.

Ураз вышел, за ним конвойный.

– И я пойду, – Зубов поднялся. – В Тангатапды хлеб отправляем, люди там голодают. Весь скот увели, сволочи. Обоз с охраной пойдет… А вы отдыхайте, Шукуров!

Я не ответил.

– Да, Сабир, – поправился Зубов.

– Слушаю! – я поднялся.

– Как гнедой Ураза, нравится?

– Здорово! – обрадовался я.

– За удачное выполнение задания получай награду – коня Ураза передаем тебе!

– Спасибо, товарищ Зубов!

– Только смотри, Уразова жеребца знает вся округа, и наши, и не наши. Заметен станешь. Не испугаешься?

– Нет.

– Молодец. Правильно, – одобрил Зубов и вышел.

– Ну что, пойдем соснем немного, Сабир, – предложил Джура. – Ты иди ложись, а я задам корм лошадям и тоже на боковую. Да, миску вот захвати, надо будет, вернуть жене его…

  

Радужное настроение мое тут же исчезло, а осталось как бы недоумение: ведь утром сегодня, по дороге, втроем ели из этой миски плов, а сейчас хозяин ее уже в тюрьме, и что ждет его? Я вспомнил молчаливую, покорную женщину с ребенком на руках, ее тихое: «Когда ждать вас?» Я и не задумался о том, что подарок командира, доставивший мне столько радости, – гнедой жеребец Ураза, – был для него куда дороже глиняной миски.

– Джура‑ака, что будет с Уразом?

Джура ответил не сразу. Помолчав, сказал, будто размышляя вслух:

– Что будет с Уразом, решит он сам. Все от него зависит.

И опять я не понял Джуру, но почувствовал, что он тоже думает об Уразе, и, значит, все должно быть по справедливости, и это успокоило меня.

Конечно, мне, комсомольцу и чекисту, вряд ли стоило жалеть басмача. Попадись мы с Джурой бандитам Худайберды, нас бы не пощадили и, может быть, именно Ураз расстрелял бы нас. Ведь он, оказывается, обещал повесить Зубова. И почему повесить – пули, что ли, пожалел для большевика? Но все же, несмотря ни на что, может, оттого, что мы так легко захватили Ураза и он не сопротивлялся, может, оттого, что он не держался врагом и рассказывал Джуре все, что тот хотел услышать, во мне не было ненависти к Уразу, и я видел, что и Джура, похоже, думает так же, как и я.

Когда я вошел в комнату Джуры, а теперь и мою, я увидел, что для меня поставили уже кровать у окна. Я снял сапоги, растянулся поверх одеяла, но сон не шел – перед глазами сменялись картины нашей ночной поездки. Ураз, его жена с ребенком и ее умоляющее и робкое лицо, развалины Селькелды, разговор Джуры с Уразом… Кто такой Аппанбай? А Махкамбай? Зачем Джуре прошлое курбаши Худайберды, имя его матери?

Пришел Джура, я услышал – скрипнула кровать.

– Разбудил тебя? Прости, не спится мне что‑то.

– Да я и не спал, дремал только.