Приключения 1972-1973

– Закурить хочешь?

– Нет.

– И правильно. Рано тебе. А я прежде нас[2] закладывал под язык, да Зубов отругал. Тогда курить стал, но редко, только если устал очень. А чего не спишь?

– Да так просто. А вы?

– Хочу полежать, не думать ни о чем, а не получается, все мысль за мысль цепляется, уводит далеко… Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– Э‑э, ребенок еще совсем. Какие у тебя заботы, какие думы, ты спать должен спокойно. – Джура вздохнул, помолчал. – А мне вот сорок. И нет покоя. И не было… Лежу, ворошу в памяти прошлое – и вижу, точно не было… Мысли такая штука, брат, дашь им власть над собой – высохнешь, живой жизни видеть не будешь. Да, а в твои годы я женат уже был. Мог бы и детей иметь – старше тебя мог сын у меня быть. Да не судил бог.

– А жена ваша… она умерла?

– Не знаю, брат, ничего не знаю о ней. – Джура снова чиркнул спичкой, затянулся. – Может, умерла, а может, и не умерла и живет где‑то.

Я не спрашивал больше ничего, чувствовал – Джура не договорил, но хочет рассказать еще что‑то. Он молча курил, думал, где‑то далеко был в мыслях своих, потом снова заговорил:

– Я тебе сказал вчера – сам я из Тойтюбе, там и родился, и вырос там. Но родителей своих не помню…

V

Да, в тот день я услышал от Джуры много удивительного, его рассказ растревожил меня и заставил задуматься над тем, что казалось простым и ясным, и еще над тем, о чем раньше не думал вовсе. И, наверное, именно в тот день что‑то переменилось во мне, я начал понимать понемногу ход мыслей и поступки человека, ставшего для меня старшим братом.

Я слушал историю его скитаний, уносился вместе с ним в далекие, сказочные города и одновременно вглядывался в его скуластое смуглое лицо, покрытое сеткой морщин, подобно треснувшей от безводья земле, ловил взгляд печальных глаз и вбирал. – и что‑то щемящее откликалось во мне, – слушал его голос, задумчивый и грустный, напомнивший мне звуки двухструнного тамбура, вытесанного из грубого дерева. И если не умом еще мальчишеским, то сердцем‑ я был уже с этим человеком…

А на шее у него, справа, я заметил рубец – след пули. Ошиблась она всего на вершок…

– Мать, рассказывали, умерла после того, как родила меня, – продолжал Джура‑ака, – а что с отцом сделалось, так я и не узнал наверное: одни говорили, будто настигли его в степи и разорвали волки, другие – что бай, обнаружив пропажу овец, в хозяйском гневе забил отца насмерть – в тот год рано пришли холода и стада в горах гибли… Как было на самом деле – кто расскажет? И первое, что помню о детстве, – не родителей, а то, как прислуживал Аппанбаю, на побегушках был и его за отца и владыку моей жизни почитал. Голодать мне не пришлось – в байском большом доме жили сытно, и оставалось много и мне, и другим слугам, и собакам. Служба такая – ни днем ни ночью покоя не знал, все бегать куда‑то приходилось, и каждый надо мной был хозяин, имел власть позвать и приказать. А я был быстрым и ловким, и даже среди ночи легко просыпался от малейшего шума и бежал на зов как послушный пес, и поэтому меня оставили в услуженье при доме, когда сверстники мои отправились со стадами в горы.

Почему я говорил Уразу, что умерла жена Аппанбая? Помню ее и помню, как умерла, – с неделю всего и похворала. А я уже с тебя вырос, семнадцать минуло. Жена Аппанбая была даже грамотной, хотя и злая очень. Своих детей учила сама, а я слушал и тоже понемногу ума набирался. Так научился читать и писать.

Когда она умерла, бай не взял новую жену, а эта жена на моей памяти была у него единственной, не как у других богатых людей. Стар он был уже – семь десятков минуло. А может, имущество не хотел делить, все детям оставлял. Кто его знает… Помню еще – ходил он, покривившись на левый бок: до смерти любил бай козлодрание, сам раньше участвовал и где‑то в Туркестане упал с лошади, сломал себе несколько ребер… Так и остался он жить один, старый скособоченный бай: новой жены не взял, а после годовщины смерти старой выдал дочь замуж в Фергану, сына женил и отправил в Ташкент, слуги постепенно разбрелись кто куда, и остались в большом байском доме мы с ним вдвоем: я прислуживал ему, а он не выходил на люди и, все книжки читал… Хозяйство свое большое передал сыну.

Однажды утром бай позвал меня и сказал ласковые слова:

«Джурабай, сынок. Отец твой хорошо служил мне, мать тоже. Да будет земля им пухом! И тобой я тоже доволен. – Я испугался, понял так: прогонит сейчас меня бай, а у меня ни дома, ни близких, ни денег, и не выезжал я никуда, кроме как сопровождая своего бая в недалеких поездках… Куда пойду, что есть буду, где голову приклонить смогу? Но, оказалось, ошибся я: речь бай повел о другом. – Вырос ты уже. Сколько ж тебе лет?»

«Семнадцать, бай‑ата».

«Смотри, какой молодец! – обрадовался бай: чем‑то я ему угодил. – Молодец, сынок! В семнадцать я уже был отцом. Теперь и тебя хочу женить. Что скажешь на это?»

Что я мог сказать, привыкший не прекословить баю? Опустил в смущении голову и молчал.

«Я так и знал, что ты согласен! – засмеялся бай. – Ну теперь иди, занимайся своими делами, а я, когда надо будет, распоряжусь».

Через неделю мулла совершил свадебный обряд; лицо жены моей было скрыто под волосяной сеткой – чачваном, и я так и не видел ее, пока мы не остались одни в комнате, выделенной нам баем в своем доме; если бы жена моя вышла из комнаты, я не смог бы отыскать ее среди других женщин.

И вот мы – моя жена и я – сидим, в разных углах и не знаем, о чем говорить.

Я сказал «жена», но на самом деле это был живой дрожащий комок под цветастым платком – ни лица, ни фигуры не разглядеть. Наконец я спросил, от смущения голос мой звучал сердито:

«Как тебя зовут?»

Жена что‑то прошептала, я не расслышал и переспросил, подойдя к ней ближе.

«Ортикбуш…» – Голосок ее звучал нежно, и. я порадовался этому – нежно со мной еще никто никогда не говорил» но тут же, сообразив, что именно означает ее имя («ортик» значило «лишнее»), спросил брезгливо:

«Почему так назвали? Что на тебе – нарост какой‑нибудь?»

Жена задрожала в испуге и склонила голову, что означало «да».

«Покажи», – сказал я и легонько толкнул ее в плечо.

Жена выпростала из‑под платка руку, и я стал разглядывать: смуглая, на запястье тонкий серебристый браслет, а у мизинца я увидел маленький бугорок – нарост величиной с фасоль. Я успокоился.

«Это, да?»

Жена закивала головой.

«А я уж подумал, что у тебя два носа! – засмеялся я облегченно и несильно потянул за платок: – Сними, посмотрю на тебя».

«Нет, нет!» – быстро и испуганно прошептала Ортик‑ буш и еще туже завернулась в платок, и руку убрала.

«Что ж ты делаешь? – удивился я. – Боишься? Бояться чужих надо, а я ведь муж твой, Джура меня зовут».

ад… я знаю… Только… вы бросите меня», – жалобно ответила Ортик и всхлипнула.

«Ты что, сумасшедшая, да? Почему так думаешь? Й я же не байский сын, чтоб иметь четырех жен…»

«Вы не знаете обо мне… Бай‑ата не сказал вам… Он в хадж собирается, и вас с собой берет…»

Новость ошеломила меня. В хадж – значит в Мекку? Бай‑ата собрался поклониться святым местам? Такая поездка могла растянуться на годы, это я понимал. И почему бай иичего не сказал мне, а Ортик знает? Но задумываться над этим я не стал, а решив, что особенного худа от такого путешествия произойти не может, наоборот, это счастье выпало мне – посетить святые места, носить потом зеленую чалму и пользоваться уважением и почетом среди людей, – начал успокаивать жену:

«Ну и что ж такого? Отправлюсь в хадж с баем‑ата, с ним и вернусь, не пропаду. Ты что – боишься, что не дождешься меня?»

«Нет. Сколько скажете – буду ждать».

«Так чего же плачешь?»

«Привезете из хаджа еще жену».

Я рассмеялся от души.

«Вот это сказала. Ну ты действительно сумасшедшая! Как же возьму вторую, зачем мне, если и тебя не знаю как прокормить!»

От этих слов Ортик успокоилась, перестала всхлипывать и сама подняла платок, открыла лицо. Я ахнул – такой она показалась мне красивой. Много ли я видел женских лиц, не закрытых чачваном? Сколько времени прошло с тех пор, считай сам, идет мне сорок первый… Многое забыл и лица ее ясно не помню… Но голос и глаза – будто сейчас она рядом… Знаешь, как у овцы, – круглые, добрые, доверчивые, только заплаканные…

Джура‑ака вздохнул и принялся сворачивать самокрутку; потом закурил и долго молчал; я с жадностью ждал, когда он начнет рассказывать, что было дальше.

– Всего два дня пробыли мы вместе, два дня и две ночи. А на третий собрала жена моя Ортикбуш свои узелки и отправилась на арбе в кишлак Шагози – там выделил нам Аппанбай участок земли с домом. А сам бай в тот же день выехал в Самарканд, и я сопровождал его.

Если бы аллах дал людям возможность знать наперед, если бы я хоть на секунду мог заглянуть в будущее, я забрал бы жену и бежал бы с ней куда глаза глядят. Но знать, что случится завтра, человеку не дано, да я и не беспокоился о том, что ждет меня и мою жену, а просто радовался путешествию.

Пробыли мы с баем в Самарканде неделю, потом отправились в Термез. Там мы встретились с друзьями Аппанбая и их слугами: друзья бая были богаты, как и он, и так же стары, и остаток жизни решили посвятить угодным богу делам. Всего нас отправилось в дорогу десять человек.

С такими набитыми карманами, как у этих баев‑паломников, путешествовать было легко и приятно; приходилось нам ехать и на лошади, и на верблюде, а то и пешком шли, но не мучились, а в селениях богатых паломников всегда ожидали и еда, и ночлег, и лошади.

Аппанбай прочитал за свою жизнь много разных книг, считался человеком знающим и вел себя, как подобало баю‑ученому. Поэтому мы то и дело задерживались в пути – поклонялись могилам святых, осматривали славные своей историей города. В Кабуле, у могилы Ба‑ бура, Аппанбай сам читал коран, а потом устроил жертвоприношение в пользу бедных и сирых мира сего. В Герате то же повторилось у могилы шейха Убайдуллы… И вот, двигаясь так неторопливо, выехав из Самарканда осенью, мы только весной достигли Каира.

Вернувшись через Багдад и Дамаск, Аппанбай и его спутники двинулись наконец к Медине. Два дня караван наш шел через пески – ни единого деревца кругом, ни тени. Намучились мы… К вечеру второго дня приблизились к селению, заброшенному и бедному; видел Селькелды? Очень похоже. Арабы‑проводники советовали остановиться здесь на ночь, видно было, чего‑то опасались. Аппанбай решил заночевать. Хозяева устроились в доме с исправной крышей, а мы, слуги, улеглись кто где на каком‑то дворе.

И вот тут, в заброшенном селении, в песках, и настигла нас беда, и с ночи той жизнь моя круто переменилась.

Только я задремал – слышу выстрелы, и близко. Я вскочил, выбежал на улицу, какие‑то всадники летят, стреляют на ходу. Араб, вожатый каравана нашего, бежит от них, и успел я услышать, как кричал он: «Курды, курды!..» Тут меня ударило под ухом, и больше ничего не помню.

Очнулся – вижу, светает уже. Лицо, шея, рубаха на мне – все в крови. Стал кричать, звать попутчиков своих – тишина. Никто не отзывается. Бросили меня? Одного в пустыне?

Поднялся я кое‑как, на шее рана болит, голова раскалывается. Доплелся до того дома, где остановились хозяева, баи наши, вошел – и в глазах у меня помутилось, повалился я снова на землю.

Когда в себя пришел, заплакал я – от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и кончили их бандиты. «Бай‑ата!» – звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял наконец, что один‑единственный остался в живых в брошенном селении среди пустыни…

На мое счастье, меня подобрал караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Я упросил караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.

И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.

Я дошел с караваном до базара, и здесь караван‑ баши отпустил меня. Я поклонился ему и поблагодарил – он сделал для меня, что мог.

Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и ту можно было б найти – только заплати,

Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого – только на базаре багдадском понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал. А тут узнал я, что в этом мире деньги – мать и отец. Есть деньги – весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел я и таких, что состоянием были равны шаху.

А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто – кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства! Деньги – вот был их пророк, базар – их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.

Я пропадал на базаре, хватался за любую работу, базар был для меня и домом, и полем. Так прошло несколько лет. Днем я успевал думать только о куске хлеба, а ночами вспоминал родные места, жену и верил, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.

Однажды мне повезло – я угодил двум богатым турецким купцам, и они посадили меня на свой корабль, идущий в Стамбул. Так я оказался среди людей, которые понимали мой язык, а я понимал их.

Какими только работами не занимался я в Стамбуле, чего не насмотрелся! Наверное, единственно, чего не видел, так это денег, с которыми можно было пуститься в дальнюю дорогу к родному кишлаку, зная, что не помрешь в пути с голоду или не застрянешь в самом начале в поисках заработка и куска лепешки…

И там, в Стамбуле, в маленькой каморке за Кок‑мечетью, я прожил до самой революции семнадцатого года.

Услышав об этих событиях, мои друзья, такие же бедные, как и я, с помощью своих знакомых и родственников собрали для меня деньги на дорогу в революционную Россию. Они хотели хоть как‑то прикоснуться к революции и, думаю, верили, что, помогая мне, помогают и ей.

Увидев деньги и поняв, что я могу ехать домой, я заплакал.

Маленький грузовой пароходик, зайдя по пути в несколько портов, на пятый день пришел в Одессу. Оттуда через Тифлис, Баку и Ашхабад я добрался наконец до Ташкента.

На улицах Ташкента* как и в Баку и в Тифлисе, часто встречались люди с красной повязкой на рукаве, проходили отряды солдат, все двигалось и стремилось куда‑то, прежнее медленное течение жизни сменилось бурным водоворотом. Я остановил молодого парня с красной повязкой – он погонял ишака, тащившего арбу с сеном.

«Слушай, брат, что творится в этом городе, куда бегут люди?»

«Вы с неба, что ли, упали, ака? – изумился парень. – Как не знаете – Куропатка в клетке сидит, свобода пришла! Сейчас вот отвезу сено домой и тоже побегу…»

Я слушал разинув рот. Куда он побежит? Вслед за остальными? А те куда? И если куропатка сидит в клетке, при чем здесь свобода? Но расспросить парня подробнее я не успел: еще не приспособился к быстроте новой жизни. Пока я закрыл рот, он уже исчез за углом. И только позднее я узнал, что куропатка в клетке была важной птицей: парень говорил о генерале Куропаткине, царском военном начальнике края.

На другой день я добрался до Тойтюбе и увидел то же, что и в Ташкенте: все спешат, кто пешком, кто на коне, сплошная суматоха. Во дворе Аппанбая полно народу, но никто из собравшихся не был мне знаком. И двор и дом сильно постарели: дом чуть покосился, а дувал местами развален.

Я назвал себя собравшимся, и нашлись старики, что помнили обо мне.

«Говорили, бай взял с собой в хадж слугу, – сказал один из стариков, – так это, значит, ты?»

«Мы думали – ты давно умер, – добавил другой. – Сын Аппанбая лет двадцать назад устраивал поминки по отцу. Так я говорю?»

«Да, так, – подтвердили и остальные аксакалы, – лет двадцать уже прошло».

«У бая был конюх, Аваз‑курносый, может, он жив? – спросил я. – Когда‑то мы дружили с Авазом…»

«Нет, он тоже умер – отвечал первый старец. – Что же, родственником тебе приходился?»

«Нет, хотел у него о жене своей узнать.»

«Кто твоя жена?»

«Ортикбуш. Жила в Шагози».

Старик задумался.

«Нет, не знаю, – ответил он наконец. – Намаз‑вор спалил кишлак Шагози, говорят, никто не спасся».

«А давно спалил?»

«Да как бай уехал, так скоро и спалил. Тоже, считай, лет двадцать минуло. Давние все это дела, сынок, кого найдешь теперь?..»

Душа моя, теплая и живая, сжалась от горя, и в груди стало пусто и холодно. Один я на этом свете, не дождалась меня Ортикбуш. Куда пойду теперь?..

«Не печалься, сынок, – успокаивали меня старики, – благодари аллаха, что жизнь тебе сохранил, ведь сколько бед над головой прошло! Да и кто знает, может, и жива еще твоя жена, может, найдется где‑нибудь».

Я ответил, что пойду искать ее в Шагози.

«Если не найдешь жену, возвращайся, сынок, будешь жить в этом доме. Земли бая теперь наши, и дом тоже… А сын бая давно умер, сестра его неизвестно где».

Но я не думал о жилье, искорка надежды, подогретой словами доброго старика, гнала меня в Шагози. Прошел я с версту по дороге – слышу сзади топот, и нагоняет меня верховой, а с собой ведет еще коня.