Приключения 1972-1973

– Нет оснований. Знаю, но не видел.

– Так вы же сказали о сапогах!

Я не понимал. Ведь ГПУ должно бороться со всякой контрой, а Джура не хочет арестовать врага, которого можно взять голыми руками, значит, тот и дальше будет помогать басмачам? А может, натворит еще чего похуже? Как объяснить Джуре? «А вдруг… вдруг он с ними заодно?» – я подумал и сам испугался своих мыслей.

– Верно спрашиваешь, говорил я о сапогах. Видел Ураза в сапогах. Натан сшил, Ураз носит. А может, украл их у Натана, а? Докажи, что нет. Натан так бы и сказал, и нам нечего ему ответить… Натан дал важные сведения, ценные. Если поймаем Ураза, многое узнаем. Тогда и о Натане подумать можно. Как говорю – верно?

Я пожал плечами: трудно сказать.

– Подумай еще. За что арестовывать сейчас Натана? За связь с басмачами? Тогда мы должны арестовать в кишлаке всех, к кому заходили басмачи… И певиц тех не должны были отпускать – вдруг тоже на басмачей работают? Нельзя таким подозрительным быть. Натан трус, значит, ты понимать должен: мы ему скажем – сделает, басмачи скажут – тоже сделает. Все сделает, сам слышал – пять человек детей, шестая жена, все кушать просят… – Джура улыбнулся, положил мне руку на плечо. – С ними жить надо вместе, Сабир. Натана сажать не надо, пусть помогает нам – вот что надо. Со временем может стать нашим человеком. А посадил – ему плохо, жене, детишкам плохо, и нам нехорошо – кто об Уразе скажет?

В комнату вошел Зубов.

– Составь протокол по тангатапдинскому делу, прокурор просит.

– Составим… Слушай, Костя, кажется, Ураз попался…

– Да ну?!

– Натан сказал: завтра Ураз к нему собирается.

– Ай да сапожник твой, хорош!

– Хорош‑то хорош, да трусит больно, дрожит как овечий хвост. Будешь возле базара, похвали*, подбодри его, ладно?

– Это можно… – Зубов пошел было, но задержался в дверях: – Кого возьмешь?

Джура кивнул на меня.

Я был ужасно рад – вот она, начинается настоящая, полная приключений жизнь! – но старался казаться невозмутимым и сдержанным: еще подумают, что мальчишка.

В этот первый день мы работали до полуночи: составили протокол тангатапдинского дела. Джура диктовал, я писал. Так у нас и повелось – правда, иногда он и сам писал протоколы, но, видно, находил, что мой почерк лучше, – оформление документов легло на мои плечи.

Вот что случилось в Тангатапды.

Басмачи налетели под вечер, согнали всех – мужчин, женщин, стариков, старух, детей – на площадь и всех связали вместе. А чтобы не сказали о них люди – мол, совсем озверели проклятые аллахом, – вынесли из домов и колыбели‑бешик с грудными детьми, отдали детей матерям – пусть кормят, если нужно… Потом снова пошли по домам, брали лучшие вещи и грузили на коней… И угнали весь скот; корову, что не могла ходить, тут же и зарезали, взяли с собой тушу… И увели с собой двух девушек и восемь молодых джигитов…

В Алмалык весть о нападении пришла утром на следующий день. Джура с группой милиционеров тут же отправился в путь, и в полдень они въехали в кишлак. Люди все сидели на площади, связанные вместе. Увидев милиционеров, заплакали женщины, закричали дети и еще раз прокляли бандитов мужчины. Покидая кишлак, басмачи стрельнули для острастки в воздух и наказали строго: всем сидеть, не двигаться с места до их возвращения или еще лучше – подождать, пока милиция глаза протрет. Посмеялись и уехали – увезли добро, угнали скот, увели людей.

– Из всех басмачей они самые жестокие. Любят издеваться просто так, без смысла, – объяснял мне Джура. – Не щадят никого. Говорят, Худайберды мстит каждому встречному и поперечному, всем, кто не с ним, кто признает Советскую власть, мстит за утраченное богатство и за отца, никого не жалеет.

– А отец что, жив?

– Говорят, будто бы недавно умер он, Махкамбай, старый хищник. А правда или нет – не знаю.

И вот вечером того дня Джура видел в Тангатапды Ураза, но издали, а рядом с ним человека, обликом напоминавшего Натана. Зачем приходил Ураз – выяснить не удалось. Следил, не будет ли за басмачами погони, наверное.

– Вороной Ураза, знаешь, он как аэроплан. Если Ураз на вороном – всё, не поймаешь его, уйдет от любой погони. В тот день под ним был вороной, я и виду не подал, что заметил его. Но теперь не убежит, – зачем‑то понизив голос, уверенно закончил Джура. – Завтра поедем к нему в гости.

В этот первый свой день в Алмалыке я остался ночевать у Джуры. Большой дом с террасой и обширным двором, конфискованный у богатого торговца хлопком, был передан местной милиции, и в одной из комнат этого дома жил Джура. Комната была пустая: железная кровать в углу, и больше ничего. Джура постелил себе на полу, мне показал на кровать: ложись здесь. Я запротестовал было, но Джура и слушать не стал.

– Ложись, ложись. Здесь жить, здесь спать будешь. Завтра еще одну кровать принесем.

Мы улеглись. Джура, кажется, сразу же заснул, а я ворочался, ворочался, потом встал, подошел к окну, открыл. В темной осенней ночи перемигивались высоко в небе редкие звезды, тихо и безлюдно было, городок спал мертвым сном.

Я обернулся, посмотрел на Джуру – лицо его было спокойным, как и вся эта тихая осенняя ночь; я разглядел, казалось, даже сетку морщинок – след прожитых лет, но потом понял, что глаза обманывают меня и дорисовывают по памяти дневных впечатлений черты лица, к которому успел привыкнуть. Тишина и спокойствие ночи передались и мне, черный город и непонятная еще работа не пугали больше. И хотя будущее мое было пока неясно и черты его таяли в наступающем времени, как образы дня в ночи, как морщины на лице Джуры в темноте комнаты, все же душа моя была спокойна. Все, что делается и сделано, все правильно, и я на месте.

Так началась моя новая, самостоятельная и вовсе не спокойная жизнь. А оборваться она могла на следующий же день.

Проснулся я оттого, что кто‑то тронул меня за плечо. Я открыл глаза, но не сразу сообразил, где я и что со мной. Наконец узнал Джуру и окончательно стряхнул остатки сна.

– Пора, пора, время не ждет! Подымайся.

Я вскочил, быстро оделся, вышел во двор ополоснуть лицо. Солнце уже показалось, но воздух хранил еще прохладу ночи.

– Позавтракаем в дороге, а сейчас едем. Возьмешь эту лошадь.

Я увидел клячу, привязанную посреди двора к стволу груши, – она казалась такой же сонной, как и я, и мне захотелось спросить Джуру, не упадет ли она, если отвязать ее от дерева.

Джура глянул на меня, на клячу и улыбнулся: наверное, мысли мои были написаны у меня на лице.

– Старая, да, бегать не может. Но если сегодня будет нам удача – получишь хорошего коня. Все, поехали. Не забудь свои боорсаки.

Я сбегал за узелком с домашними припасами, что дала в дорогу мама, и мы выехали со двора.

Да, Джура сказал правду: лошадь подо мной не была скакуном и вдобавок ко всему прихрамывала – кажется, одной подковы не было.

Когда я очень уж отставал от Джуры, я подбадривал свою клячу прутиком, она кое‑как нагоняла жеребца Джуры, но потом опять отставала.

– Вы что же, всех новичков так испытываете? – не выдержал я наконец.

Джура засмеялся, подождал меня.

– И за эту кобылу спасибо скажи, еле нашел, а то пешком пришлось бы тебе идти! – И снова пустил жеребца вперед, а я снова отставал и нагонял, нагонял и отставал.

К полудню мы добрались до заброшенного кишлака. Печальное это было зрелище! Крыши домов провалились, дувалы разворочены, земля усеяна камнями, валунами. А кругом тихая степь. Ни людей, ни животных.

Джура остановил жеребца, спешился.

– Что за кишлак, почему он брошен, Джура‑ака? – спросил я, слезая с лошади.

– Это место люди называют Селькелды – значит, сель прошел. Каждый год беда приходит – ну прямо басмачи, даже хуже. Все губит сель – и людей, которые не успеют спастись, и скот, и дома, и добро. Так год назад государство дало людям землю под Алмалыком, и все туда вместе и переехали, всем кишлаком.

– А разве нельзя было здесь построить плотину, защититься от селя?

– Э‑э, брат, хорошо ты говоришь да силы где взять плотину строить? Сейчас людям легче переехать, чем бороться с селем… Да, земли свободной у нас много, а сил пока что мало. Но вот увидишь: будем живы – такие кишлаки здесь построим‑, такие сады будут цвести на этом месте! И люди возвратятся сюда к могилам предков. А пока что… пока что посмотри‑ка, не найдется ли чего в твоем узелке?

Я развязал узелок – от собранных мамой мне в дорогу припасов оставалось немного – пол‑лепешки да с десяток боорсаков.

Подкрепившись, мы снова тронулись в путь, поднимаясь все выше и выше. Налетевший ветерок заставил меня поежиться.

– Во‑он впереди возвышенность Бештерак, – показал Джура. – Поднимемся туда, спустимся, а там и кишлак рядом. Кишлак Ураза.

– А не обманул нас Натан, а?

– Зачем же ему врать, Натану? Завтра вернемся, увидим его. Бежать ему некуда, семья у него, сам слышал. А вот Ураз может и не заехать домой, правда, но тут Натан не виноват, он думает, мы Ураза в Алмалыке ждать будем.

– Но разве можно доверять такому? Надо было взять его с собой.

– Зачем? Чтоб видел, как мы ловим Ураза? И потом рассказывал, кому надо и не надо?

– Наверное, не повредило бы, – заметил я.

– Как раз бы повредило, – спокойно объяснил Джура. – Ты же слышал, что говорил Натан: он тоже человек, ему жить надо, кормить семью. А возьмем мы его с собой – Ураз скажет: Натан предатель…

– Так мы же все равно посадим Ураза! Пусть думает и говорит что хочет.

– Это не так просто. Ураз ведь был пастухом, с басмачами недавно и держится сам по себе. Стоит ли сразу сажать? Подумать надо…

Я не верил своим ушам. Как ни старался, не мог понять слов Джуры. Натана сажать нельзя, и Ураза, оказывается, тоже? Зачем же мы отправились ловить его? Чтобы тут же и отпустить? Я не понимал, удивлялся, но не решался расспрашивать дальше.

Пока мы добирались до кишлака Ураза, спустились сумерки. Кишлак назывался, как и возвышенность, Бештерак, то есть «пять тополей», но в темноте я не различал ни одного тополя; за низкими дувалами чернели какие‑то деревья, не то урючина, не то орешина – не разобрать было, но тополей я так и не увидел, и это странно занимало мои мысли – устал, что ли, думать об Уразе и басмачах?

Мы въехали в темный кишлак, проехали еще немного по узенькой улочке, и Джура остановился у дувала возле кокандской арбы, стоявшей с поднятыми оглоблями, спешился, привязал коня к колесу арбы; я сделал то же самое.

Кругом было темно и тихо, даже собак не слыхать. Джура тронул меня за плечо:

– Пошли.

Мы перебрались по доске через небольшой арык, вошли в чей‑то двор, во тьме я различал только деревья да кусты; Джура обернулся ко мне, я увидел рядом блеск его глаз и спросил:

– Здесь?

– Тихо… – шепнул Джура. – Тихо, его дом близко.

Мы прошли в соседний двор, и в темноте и тишине кишлак казался неживым. «Селькелды, – вспомнил я. – Сель прошел». И тут прямо передо мной коротко заржала лошадь, фыркнула, и снова все замерло.

– Хорошо, вовремя пришли, – шепнул мне на ухо Джура. – Намаз совершает.

Кто совершает намаз, где совершает и почему это хорошо – ничего не вижу, ничего не понимаю.

Джура взял меня за плечо, повернул, и мы двинулись вдоль низкого дувала. Темнота и тишь обострили мое зрение и слух, я ожидал появления кого‑то притаившегося, ожидал нападения из темноты, и вдруг будто что‑то толкнуло меня – слева я заметил движение по земле, будто ползет кто‑то. Приглядевшись внимательно, я понял – это была тень человека. И увидел, откуда падает на землю эта тень.

Перед нами была калитка. Джура без скрипа отворил ее, мы вошли во двор и подошли к дому. В окошке помаргивал огонек; человек на молельном коврике не мог нас увидеть – он сидел спиной к нам и разговаривал с богом.

Джура кивком указал мне на человека, и мы на цыпочках двинулись к двери.

Сердце мое бешено колотилось, из‑за его стука я не слышал наших осторожных шагов. Не услышал их и

Ураз – ни когда мы тихонько вошли в комнату, ни когда Джура, словно тень, скользнул ближе к молельному коврику и Поднял с пола маузер. После этого Джура вернулся к двери и сел, скрестив ноги, – не стал мешать Уразу совершать намаз. Я остался стоять – боялся шелохнуться. Время остановилось, и единственное, что напоминало о жизни, – двигавшаяся при помаргивании светильника тень Ураза.

Наконец он дочитал молитву, обратился налево, выдохнул: «Суф» – и замер: увидал нас. И что маузера нет под рукой – тоже увидел. Он не пошевелился и не сказал ничего, молчали и мы с Джурой. Только расширились глаза и как‑то помертвело, пустым стало обросшее, с густыми усами и бородой лицо, словно жизнь сжалась где‑то внутри Уразова тела. Потом я увидел, что губы Ураза шевельнулись.

И еще какое‑то время Ураз сидел неподвижно, а потом выдавил зло:

– Съел‑таки меня, милиционер!

– Нет, – возразил Джура. – Не я, ты сам съел свою жизнь.

– Сейчас уведешь?

– Больше некого ждать.

– Верно, знаешь, – согласился Ураз. – Тогда мне надо попрощаться с семьей.

– Как хочешь, – сказал Джура. – Только ни слова о том, кто мы. Они не должны знать, что ты арестован. Приехали по делу, понятно? Бежать не советую – ты знаешь, как я стреляю.

– Что ж в Тангатапды – промахнуться боялся?

– Коня твоего пожалел.

– Да, за коня сам Худайберды сто баранов давал – шутник!

В комнату неслышно вошла женщина – одной рукой прижимала к груди ребенка, на другой блюдо с пловом. Увидела нас, замерла, испуганно посмотрела на Ураза – взглядом спросила, какие распоряжения будут.

– Плов в чашку положи, я еду, – сказал Ураз жене и глянул на Джуру, тот кивнул. – Да поживее!

Женщина исчезла неслышно, как и появилась.

Джура кивком указал Уразу на дверь – пошли, мол Мы вышли во двор – Джура, Ураз и за ними я.

Женщина уже протягивала мужу мисочку с пловом, завернутую в румол – поясной платок. Склонив голову, она спросила еле слышно:

– Когда ждать вас?

– Про то один аллах ведает, – сумрачно бросил Ураз и добавил еще, но уже мягче: – Береги сына.

Мы вышли из кишлака; я вел в поводу свою клячу и жеребца Ураза.

На дороге Джура подал поводья моей лошади Уразу.

– Садись… На этой далеко не уйдешь.

Ураз выругался, но поводья принял.

Потом Джура похвалил меня:

– Везучий ты, парень, смотри, какого коня получаешь. – Гнедой Ураза нетерпеливо бил копытом. – Однако садиться погоди – пока Ураза провожаем, я сам на его жеребце поеду.