Помоги проекту - поделись книгой:
Ейбог и Ейисус, там мы и были. Я влез в лодку и покачался в ней немного, борт, борт, корма, корма, оглянулся, увидел, как позади мне машет Ма, рассмеялся и прыгнул в море. Под собой я намеренно пялился в глубь, увидеть там серое поглубже… Замечательным днем поутру никогда так не делай, в бурю с дождем нипочем не спускайся на дно морское и не смотри, что там и как подальше к всчастливленным
Три серебряных гвоздя в синем поле.
III
А на следующий день, мало бед моим матери и отцу, которые так или иначе пытаются счастливо распаковать вещи, светит солнце, я снова надеваю плавки и ухожу купаться на целую милю прямо к ближайшей песчаной отмели. Вылезаю на отмель (поплавав взад-вперед по Мерримэку много раз вдоль бульвара для разминки), а однажды днем раз сто проплыл обсосно-пьяный по Сосновому ручью туда-сюда, несколько миль или около того, для тренировки, вылез на песчаную отмель и прикорнул на раннесентябрьском солнышке. Настали сумерки, и вода принялась лизать мне пальцы на ногах. Я встаю и плыву обратно к нашему домику, который мне видно в миле оттуда. Медленно, медленно, всегда плавай не спеша, и пусть голова твоя налегает на волны, как на подушку. Вон мой бедный Папс на волноломе, ладони к глазам, высматривает своего утопшего сына. Видит, как я подплываю. «Уй-юйии! – вопит он Энжи, моей Ма. – Вот он!»
«Что?»
«Вон он! Это он. Очень медленно плывет!» И я вылезаю и иду в дом, и непонятно, чего они боялись.
«Завтра тебе уже пора ехать в Коламбию и начинать свой второй курс, ну хватит уже дурака валять. Сходи на угол, там всего миля, купи вечернюю газету, мороженого, сигарет, сигар, вот тебе деньги…»
«Нам тут будет очень хорошо», – говорит Ма.
«Когда шторма, море будет искать твою гостиную», – следовало мне ее предупредить.
То был просто летний курорт, пустой осенью и зимой, а Пролив этот реально взбрыкивает с декабря по март. Большой особняк вдоль скал полмили дальше по пляжу был домом Хелен Туэлвтриз, старой актрисы. Моя Ма с ней на самом деле потом разговаривала.
Билл Керески, которого ты помнишь по «ХМ», и Джин Макстолл, и еще один парень заехали на спортивной машине забрать меня в Нью-Йорк на новый год. Чтобы сложить чемодан, я поднялся на чердак за кое-какими вещами, и обеими своими ногами провалился сквозь липовый потолок, а промежностью напоролся на балку и заорал. Оправился от такого только через полчаса. Мы сели в машину, расцеловались с родней на прощанье и отбыли в Город.
Меня довезли прямо до «Поля Бейкера», тренировочной базы Универа Коламбиа, и там был Лу Либбл, разрабатывал свои розыгрыши на грифельной доске в столовой, а футболисты сидели вокруг, глядели и слушали, все гадко на меня смотрели, потому что я на день опоздал. Наверху, койки. Утром, завтраки, селитра, чтоб юнцы не горячились, душ, перемотки, мышцы ноют, жаркое сентябрьское солнце, подсечки глупых манекенов, которых держат помощники тренера, и идиоты с камерами нас снимают, шныряя туда и сюда.
На что тянула Коламбиа в этом году? Ни на что, насколько я видел, ибо единственный настоящий футболист в команде, Хэнк Фулл, наш полузащитник, лишь день назад записался в Морскую пехоту и уходил. Тэкери Карр неплох. Большой Турк Тадзик из Пеннси был готов, но ему следовало спроворить контактные линзы, конец. Большой Бен Куровски разозлился на меня после схватки, поскольку я избежал его намеренного перехвата, и прицепился ко мне в душевых, и поднял меня до неба на вытянутой руке, говоря: «Мелкий ты паскуда». Затем сердито зыркнул на Чэда Стоуна, который был слишком велик, так не подымешь. Это наша с Чэдом была работа – вырубать Куровски тем, что называлось «выше-ниже», иными словами, «ты его лупишь выше, я подсекаю ниже», я бил Куровски низко, а Чэд бил его высоко. В Чэде было 6 футов 3 росту. Во мне – 5:81/2. Куровски нам иногда удавалось устранить. В нем было 6 футов 4, и весил он 240.
Они могли бы стать хорошей командой, но надвигалась война.
И потом на тренировке я начал соображать, что старый-добрый Лу Либбл не собирается выпускать меня в начинающий состав, а усадит меня на скамью, пока Лиэм Макдёрмид и Спайдер Барт, которые были старше, не избудут свое старшинство. А они бегуны изворотливые и проворотливые, но не такие шустрые или крепкие, как я. Лу Либблу же это было без разницы. Он оскорбил меня при всех, сказав: «Не такой уж ты и замечательный бегун, ты не справишься с обратным обманным финтом КТ-79, – как будто я в футбольную команду пошел «обманывать», за ради бога, – первым делом ты понимаешь себя, со своими здоровенными ножищами, – не такие уж они и здоровенные, – я тебя сделаю линейным игроком… А теперь побежал и сделал эту обратку».
Глазами я ответил ему: «Эти первые два дня я быстрее бегать не могу, у меня ноги болят».
Пустяки, глазами же ответил он, вынудив меня вспомнить то время, когда он заставлял меня неделю бегать на сломанной ноге.
Вечером, после тех бессмысленных обильных ужинов из стейков, и молока, и сухого тоста, я начал соображать вот что: «Лу Либбл в этом году не выпустит тебя начинать игру, даже в матче с Армией против твоего заклятого врага Арта Янура [который вытолкнул меня из душа, когда я был пацаном в Лоуэллской средней, но получил поделом от Ореста Грингаса] и даже, может, на будущий год как юниора, он хочет великого героя сделать из своего итальянца Майка Романино, ну, Майк, конечно, отличный пасовщик, но бегает он как Пьетрыка, как старая корова. А Хэнк Фулл уходит. Ну и к черту. Что я буду делать?»
Я пялился во тьму кубрика, размышляя, что мне делать.
«Ай, ёксель, уйти в американскую ночь, тьму Томаса Вулфа, и к черту этих шишек гангстерских, футбольных тренеров, стремиться стать американским писателем, говорить правду, чтоб тобой не помыкали ни они, ни кто другой или их прихвостни… Плющевая Лига – просто откоряка заманивать футболистов за фук, чтоб становились они американскими мещанами, от каких Америку тошнить будет тыщу лет. Надо было держаться Фрэнсиса Фэйхи…»
Ну, не помню я уже, о чем я вообще думал, но знаю одно – на следующий вечер, после обеда, я сложил все свои шмотки в чемодан и пошагал вниз по лестнице прямо перед столом Лу Либбла, где он сидел со своими помтренерами, расчисляя наши розыгрыши. Кости мои скрежетали о мышцы от перенагрузок на тренировках. Я хромал.
«Ты это куда, Вдулуз?»
«К бабушке в Бруклин, брошу там часть одежды».
«Сегодня суббота, вечер, будь завтра к восьми. Ночевать там останешься?»
«Ну».
«Возвращайся к восьми. Начнем с легкой гимнастики, знаешь, когда ложишься на спину и черепушкой ворочаешь по траве, а потом катаешься, чтоб тебе дурную твою шею в игре не сломали?»
«Так точно, сэр».
«Будь к восьми. Что у тебя там?»
«Дрянь всякая. Подарки из дому, грязное белье…»
«У нас тут прачечная есть».
«Там подарки, письма, всякое, Тренер».
«Ладно, в восемь».
И я вышел и сел в подземку до Бруклина со всем своим барахлом, выудил из чемодана несколько долларов, попрощался с Дядей Ником, сказав ему, что возвращаюсь на «Поле Бейкера», прошел по жарким сентябрьским улицам Бруклина, слыша речь Фрэнклина Делано Роузевелта о том, что «Я ненавижу войну», раздававшуюся из всех цирюлен Бруклина, сел в подземку до автобусной станции «Грейхаунда» на Восьмой авеню и купил билет на Юг.
Мне хотелось увидеть Юга и начать карьеру американского кренговщика.
IV
То было самое важное доселе решение в моей жизни. Я как раз всем советовал пойти и прыгнуть в огромный жирный океан их собственного недомыслия. Также я советовал себе пойти и прыгнуть в огромный жирный океан собственного недомыслия. Ну и купанье!
Это было восхитительно. Я омылся дочиста. Автобус шел в Мэриленд, и я радовался, как маньяк, лишь тому, что смотрел на «настоящую южную листву». Негр из Ньюарка все время разговаривал со мной на сиденье, о том, как он выиграл на бильярде в Ньюарке и что-то проиграл в покер, а теперь едет навестить своего умирающего Папку в Виржинни. Жаль, что у меня не хватило бы денег доехать до Виргинии, билет мой вез меня только до Вашингтона, О. К.[13] Там, на унылой улочке, битком почтовых ящиков и негров, на них опиравшихся, я заполучил себе комнатку, кишмя клопов, жары, спать не смог, ходил взад-вперед, а наутро сел на автобус обратно в Нью-Йорк, где пересел до Нью-Хейвена, чтоб проехать домой и повидаться с Па. На дороге я оказался впервые.
Он разозлился на меня дьявольски, но я ему объяснил, как не должен начинать первую игру сезона, да и никаких игр, насколько мог видеть. «А, – сказал он, – я это видел с самого начала, то же самое в Лоуэллской средней. Ты мог бы стать великим футболистом, Джеки, только никто не хотел давать тебе такую возможность. Будь у меня деньги, я б сунул им несколько дубов…»
«Да ничего, война заваривается, кому сейчас какое дело?»
«Мне дело!»
«А мне нет… если все эти пацаны, с которыми я вырос, туда пойдут, вроде Дики Хэмпшира, какого черта, я себя говном чувствую». (Во французском это слово,
«Ну и что теперь будешь делать?» – говорит Па.
«Я слыхал, есть работа на местном резиновом заводе, подрубщиком шин, или как их там называют…» Тем вечером у себя в комнате, пока Ма и Па спали, я крутил Рихарда Вагнера, пялясь на Пролив в лунном свете. Немного грезил о том, как буду однажды скоро плыть по этому Проливу под парусом. То была «Волшебная музыка огня» из
Наутро я объявился на резиновом заводе, получил работу, все утро провел в шумном резинопыльном заведении, ворочая шины и подравнивая их изнутри какой-то смолой, в полдень мне стало противно, и я ушел, а платы за то утро так и не потребовал. Двинул средь бела дня, средь удлинявшихся теней Лонг-Айлендского пролива, увидел домики на холмиках, глядящие сверху на дальние бухточки, и набрел на сказочную игровую площадку, на которой детвора средь осенней листвы скакала на игрушечных лошадках под мелодию «Старым добрым летним днем». На глаза мне навернулись слезы. Великий герой американского футбола, герой мильной дистанции, геройский чемпион мира по боксу, писатель и драматург – всего лишь грустный юноша, навроде Сарояна, с вьющимися волосами, надзирает за детским восторгом в солнечных сумерках…
Ах, поэтишно. Я пошел домой и сказал Па, что не могу согласиться на эту работу. Он сказал: «Тут тебе открытку принесли, из Хартфорда, Коннектикут, от твоего старинного дружочка Джо Фортье, говорит, может добыть тебе там работу механика».
«Ладно, завтра съезжу».
«Не то чтоб мы тебя дома тут не хотели… но я вынужден каждое утро милю ходить на этот полиграфкомбинат, а мать твоя, не забывай, вытирала со столов в кафетерии „Уолдорф“ в Нью-Хейвене на прошлой неделе, пока ты должен был играть в футбольной команде. Мы тут в том же рассоле колготимся, что и обычно. Ну почему вы никогда ничего правильно не делаете?»
«Это мы еще поглядим. Вот устроюсь на ту механическую работу в Хартфорде и покажу тебе».
«Что это ты мне покажешь, паразит ты мелкий?»
«Я тебе покажу, что стану великим писателем».
«Ни один Дулуоз никогда никаким писателем не был… нет такой фамилии во всей этой писанине».
«Никакая это не писанина…»
«Юго, Бальзак – это да… А не твой выпендрежник Сароян с его пижонскими заглавиями».
Но поутру, перед завтраком, Па уже был на пляже, собирал моллюсков и наслаждался свежим бретонским воздухом. Ма весело жарила яичницу с беконом. Я сложил свою сумку, и осталось мне лишь пройти милю или около того и сесть на троллейбус до центра Нью-Хейвена, там вскочить на желдорогу и отправиться в Хартфорд. На волнолом сияло солнце.
Ты решишь, что, научив их плавать, я б мог показать им и как плыть до самого конца.
V
В Хартфорде я получил работу, это не есть важный раздел книги, за исключением того факта, что у меня впервые была своя комната, в дешевых меблирашках на Главной улице, Хартфорд, и я взял напрокат портативную пишущую машинку «Андервуд» и, когда приходил вечером домой уставший после работы, съев свой еженощный дешевый стейк в таверне на той же Главной улице, каждый вечер устраивался и принимался писать два или три свежих рассказа: весь сборник рассказов назывался «Поверху „Андервуда“», нынче и читать-то не стоит, да и повторять тут, однако отличная попыточка начать. За окном моей комнаты ничего не было, кроме голой каменной стены, которая позже настроила меня на мысли о «Писце Бартлби» Мелвилла, у которого был такой же вид из окна, и он, бывало, говорил: «Я знаю, где я». Ну и тараканы, но хоть без клопов.
Денег в особенности у меня не было, пока мне их не выплачивали пятнадцатого каждого месяца. Как следствие, у меня однажды случился голодный обморок на станции «Атлантической белой вспышки», где я механил с пацаном по имени Бак Шотуэлл. Он увидел меня на полу гаража.
«Что за хрень с тобой? Просыпайся».
Я сказал: «Два дня не ел».
«Да ради Бога, сходи домой к моей матушке да пожри». Он везет меня домой к матери в Хартфорд, и та, кривоногая, и толстая, и добрая у стола, дает мне кварту молока, фасоли, тост, гамбург, помидоры, картошку, все дела. Бак ссужает мне пару дубов, чтоб до пятнадцатого дотянул. Мы оба в робах, заляпанных тавотом.
Когда руководство станции выясняет, что я не такой уж клевый механик, ничего не знаю об устройстве автомобиля, они меня ставят на бензоколонку, качать горючку, и протирать стекла, и вскрывать канистры масла, и совать в них носик, и заливать масло в масляную дырку. В те дни смазчикам приходилось только подымать крышечки масленок и заливать, но следовало знать, где все эти маленькие масленки находятся. Меж тем настала осень, «старый меланхоличный октобер», как я ее называл: «Есть седое, златое, пропащее / В свете праотцев, он чудной / Что-то нежное, грустное, любящее / В октоберской меди лихой… Заскучалось… грусть-грусть-грусть / И скончалось… старь-старь-старь»,[15] – то было прекрасно с красным листопадом страждущим, а потом вселялся старый серебряный ноябрь, принося с собой и ароматы поблеклей, и небеса посерей, снег, который можно нюхать.
Я у себя в комнате по ночам был счастлив, писал «Поверху „Андервуда“», рассказы в стиле Сарояна-Хемингуэя-Вулфа, как мог их себе прикинуть в девятнадцать-то лет… Хоть иногда томило по девушке. Однажды я отдыхал на травке перед нашей заправкой в Восточном Хартфорде и увидел шестнадцатилетнюю девчонку, она шла мимо – ямочки под коленками, в мякоти, где колени сгибаются, позади, и двинул за ней до обеденного лотка и назначил ей свидание в лесу позади Завода Прэтта-и-Уитни. Мы просто поговорили, просмотрели, как пролетают аэропланы. Но совершили ошибку – из лесу вышли вместе ровно в пять часов, когда все рабочие Прэтта-и-Уитни выезжают оттуда на машинах, би-би, ого-го, йиппииии, и все это, и мы оба залились румянцем. Несколько вечеров спустя дома у ее тетки я поквитался за эти румянцы. К тому же в то время (без хлопот) нас с Шотуэллом перевели на другую заправку в Фармингтоне, и там идут две девчонки через дорогу, он говорит: «Давай, Джек», – прыгнул в машину, мы за ними погнались, подобрали их, отправились на ноябрьский рыжий луг, и машина у нас подскакивала весь день: нелепые заботы механиков, я бы сказал.
VI
Креном по американской ночи. Затем наступает Благодаренье, и меня одиноко тянет домой, к индейке, кухонному столу, но в этот день надо пять часов работать, но тут мне в тараканью дверь с видом на каменную стену стучат: открываю: там здоровенный идеалист кучерявый Саббас Савакис.
«Я подумал в такой день приехать к тебе, он же вроде как должен какое-то значение иметь касаемо благодарностей».
«Очень здорово, Саб».
«Ты чего бросил Коламбию?»
«Ненаю, просто надоело об углы биться… Спортсменом-то быть нормально, если думаешь, будто из колледжа что-то получишь, а мне просто не кажется, что я от колледжа что-то получу… Я тут новый рекорд поставил по прогулам, как я тебе писал… Тьфу ты, ненаю… Я хочу писателем стать… Погляди, какие я тут рассказы пишу».
«Это просто как грустное кино с Бёрджессом Мередитом, – говорит Сабби, – ты и я одни на День благодарения в этой комнате. Пошли кино поглядим?»
«Клево, я знаю, в „Камео“ хорошее идет».
«Ой, это я видел».
«Ну а я нет».
«Ты какое не видел?»
«Я не видел то, что идет в „Олимпии“».
«Ну, ты тогда иди в „Олимпию“, а я пойду в „Камео“. Так полагается бросать старину Сабби в День благодарения?»
«Я этого не сказал, пошли сначала поедим… какое кино захочешь посмотреть, то иди и смотри. А я пойду смотреть то, что я хочу».
«Ох, Загг, жизнь грустна, жизнь…»
«„Жизнь крута и безобманна“, мне кажется, твой Уордсуорт сказал».[16]
«Знаешь чего? У моей сестры Ставрулы новая работа, мой брат Элия за это лето подрос на три дюйма, мой брат Пит – сержант Квартирмейстерской службы, у моей сестры Софии новый хахаль, у моей сестры Ксанти новый свитер ручной вязки от моей невестки,
«Я хочу писать „Поверху «Андервуда»“. Слыхал когда-нибудь о старой шлюхе, из которой тыща шипов полезла, как из дикобраза, вот сколько рассказов у меня валит из ушей».
«Но надо ж отбирать».
«Где жрать будем?»
«Пошли к прискорбному обеденному лотку и возьмем индюшачьего особого на голубой тарелочке, а ты захватишь карандаш и бумагу и напишешь про это Сароянов рассказ».
«Ах, Сабби, большой ты старина Сабби, как я рад, что ты приехал навестить меня в День благодарения…»
«Что-то из этого получится, – говорит он, чуть не плача. – Джеки, ты ж должен был стать большой звездой футбола и ученым или как-то в Коламбии, что привело тебя в эту грустную комнату с этой грустной печатной машинкой, с твоей измученной подушкой, твоими голодовками, твоей робой, что вся в тавоте… ты взаправду уверен, что именно этим хочешь заниматься?»
«Это не важно, Саб, ты чего мне сигару не привез? Это не важно, потому что я тебе покажу – я знаю, что делаю. Родители приходят и уходят, школы приходят и уходят, но что ж рьяной юной душе делать супротив стены того, что они зовут реальностью? Небеса разве покоились на решеньях престарелых дурней? Разве Старцы говорили Агнцу, кого благословлять? – Так складно я не говорил, конечно, но похоже. – Чьи очи размышляют в невымолвенном Да? Кто может сказать окровавленному Барону, как следует проступать со бздовой Америкой? Когда это юноше Нет годится ответом? И что есть юноша? Роза, лебедь, балет, кит, крестовый поход фосфоресцирующих рыбьих деток? Сумах, растущий у путей Бостонско-Мейнской? Нежная белая рука в дитяте лунного света? Потеря милостынного времени? Горшок херотени? Когда предки скажут, что настало время Блага Дарения, и на болоте свет индюшки, и индейская кукуруза, которую носом чуешь, и дым, ах, Сабби, напиши-ка мне стишок».
«У меня тут как раз завалялся один; слушай: „Вспомни, Джек, чтоб мы / не потеряли / Помнишь, Джек, закаты / что мерцали на / двоих смеющихся, плывущих / вьюношах / О! как давно / Помнишь туманы / ранней Новой Англии / солнце било сквозь / деревья и светлицы / Красоты“. Видишь? И еще: „Заря, цветы, что ты / принес домой / маме, а потом опять / опять к реализму“…»
Ликуя выбежали мы из меблированных комнат и двинули вниз по Главной улице Хартфорда к «прискорбному обеденному лотку» и взяли себе индюшачьего особого на голубой тарелочке. Но, ей-богу и ейсусу, расстались все ж у памятника в центре города, он направо, я налево, потому как нам хотелось посмотреть разные фильмы.
После сеанса, огни сумерек, мы снова встретились на том же углу. «Как была картина?»
«Ао, ничё».
«Я смотрел Виктора Мэтьюра в „Просыпаюсь с криком“».
«И?»
«Мэтьюр очень интересный: а на сюжет наплевать…»
«Пошли пивка дерябнем на Главной…»
Там в тот вечер какой-то парень пытался завязать драку с моим старым лоуэллским дружбаном Джо Фортье, ныне механиком вместе со мной. Я зашел в мужскую уборную, блызнул кулаком в дверь мужской уборной разок-другой, вышел, подошел к парню, сказал: «Оставь Джо в покое, а не то я тебя через дорогу зафигачу», – и парень ушел. Сабби тем временем имел с кем-то у стойки бара долгую беседу. А две недели спустя написал мой отец и сказал: «Возвращайся в Нью-Хейвен, мы собираем вещи и переезжаем обратно в Лоуэлл, у меня теперь новая работа в Лоуэлле, у „Ролфа“».
Тогда, как и теперь, я гордился тем, что хотя бы что-то написал. Писательская жизнь покоится вот на таком. Не стану утомлять читателя историей о своем писательском развитии, это и потом можно, но вот история о способах страданья в рабочем мире, включающая в себя футбол и войну.
Книга шестая
I
Восхитительнейшая поездка на грузовике, что случилась у меня в жизни, – как раз после того, как перевозчики загрузили всю мебель на борт, и моя мать отправилась вперед с сестрой Нин на машине, перевозчики пристроили отцово мягкое кресло у заднего откидного борта, и я мог там сидеть, откинувшись на спинку, курить, петь и смотреть, как дорога увивается от меня прочь на скорости 50 миль в час, линией плавных кривых змеится в леса Коннектикута, а леса становятся иными и интереснее, чем ближе подъезжали мы к Лоуэллу в северо-западном Массачусетсе. А в сумерках мы гнали через Уэстфорд или по его окрестностям, и вновь возникли мои старые белые березы, печалуясь холмистыми силуэтами, на глаза мне навернулись слезы от понимания, что я возвращаюсь домой в старый Лоуэлл. Стоял ноябрь, было холодно, было дымно, были быстрые воды в смаргиванье серебряного блеска с его розовым оголовьем, где Звезда Вечерняя (кто-то называет ее Венерой, кто-то – Люцифером) заткнула свои гунявые склонности и попыталась сдержаться в одном неограниченном всплеске кипящего света.
Поделиться книгой: