Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946

Ах, но теперь футбольное поле. Тренировка. Мы накидываем регалию, как всегда говорит Кид Регалия, спортивный обозреватель нью-йоркского «Солнца», и выходим. И тут не что-нибудь, а гляди-ка, тренер «Хорэса Манна» Суд Мэйхью намерен выпускать меня в начале каждой игры, а также хочет, чтоб я бил с рук и даже немного пасовал. Похоже, он думает, что я гожусь. Я начинаю тренировать удары ногой, и ей-богу, через несколько дней у меня крученые пинки взмывают в синеву и приземляются иногда в 65 ярдах от меня (с попутным ветром). Но в тех случаях, когда ветер противный, тренер мне говорит закручивать пониже, как пули, что я и научаюсь делать с правой стороны подвернутой правой стопы, бум. И более того, он меня учит быстрому пинку, что означает – ты весь собираешься как бы принять мяч и бежать с ним. Делаешь шаг, как будто намерен нырнуть в линию защиты. Вместо этого делаешь один быстрый шаг назад, по-прежнему низко пригнувшись, и просто чпокаешь по мячу низкой дугой поверх всех голов, выше головы защитника, потому что в этом случае он все равно подбегает перехватить тебя на бегу. Результат: мяч бомкает назад 30–40 ярдов, и все бегут за ним, и мы сами иногда его отбираем, и этот трюк из тех, что превратили нашу команду не только в среднешкольных чемпионов Нью-Йорка в том году, но и в «легендарных школьных чемпионов» Нью-Йорка, как назвали в газете.

Что нехилое достижение для школьной команды.

А все из-за Биффа Кинлена, вышеупомянутого распасовщика и нынешнего тренера, который бычара просто был, а не пацан, моих примерно габаритов, но шея толще, а икроножные мышцы и того толще, и мозги, я в смысле футбольных мозгов, таких зовут полевыми генералами: парень, который исследует ситуацию и решает, что делать дальше. Потом еще был другой защитник, Бад Хейлбронер, тощий, быстрый и жилистый, что-то вроде Кинера из Лоуэллской средней школы, он хорошо блокировал и круто состязался, хотя в «Хорэс Манн» ходил главным образом из-за бейсбола (с перспективой на большую лигу). Затем у нас был четкий маленький пасовщик Рико Корелли из Нью-Джёрзи (эти другие пацаны все практически были из Нью-Джёрзи), у которого имелся, однако, тот же талант к драматизации и мудозвонству, что и у Менелакоса в Лоуэлле. Как бы то ни было, нам он не сильно надобился, потому что Кинлен при необходимости мог пасовать так же неплохо.

Но по правде нападение, как водится, – вот что делало нас зрелищем что надо. Там был маленький жилистый центровой, Ханк Лебреон, голубоглазый черноволосый бретонец, как я (хоть он и не знал этого или плевать хотел на то, чтоб знать), который был так свиреп на блокировке в защите и на поле противника, что все от него разбегались врассыпную. Он был мелок, а вот здоровенный Рей ДеЛуча из Бронкса большой был и даже с рано поврежденной ключицей на его конце линии защиты мало что прорывалось. Потом был эдакий громила припортовый, здоровый блондин, похожий на Форреста Такера, хоть и не такой крупный, на него даже смотреть было страшно, а уж силищи в нем, – Рой Хартманн. И другие хорошие ребята были, два немца из богатых семей (не евреи, а настоящие немцы), не обязательно настоящие профессиональные футболисты, но очень хороши. Думаю, ключом к нашей футбольной команде был на самом деле Гас Бат, который, если к нему приглядеться, смахивал на тощего ловчилу из бильярдных, который двигался лениво, казалось, и сил у него нет никаких, эдакая газель, но он был повсюду, как конский навоз, а это просто другой способ сказать «вездесущий», когда ставки объявляли. Он играл на другом конце. С Батом и ДеЛучей по обе стороны и Лебреоном посередке центровым, с Хартманном, быком светловолосым, как блокирующим полузащитником, и с тихим парнишкой по имени Арт Теодор, кротким, как первая мутная луна весны, и Олли Мастерсоном (этот на самом деле звезда баскетбола, но посоревноваться ему только дай, да такой соревнователь, что его потом напрочь подбили во Второй мировой), у нас состав был такой, что мы с Кинленом перли напропалую.

VI

Вот типичный первый день закончился: мы сходили в душ после тренировки, все оделись и разошлись своими дорожками, я вниз по склону к подземке со своими учебниками, вымотанный до кости, конечно, над крышами верхнего Манхэттена темно, долгий переезд по линии Эл просачивается в подземку, несется вниз сквозь старых манхэттов, я думаю: «Что там над этой дырой? Да что ты, это ж искристый Манхэттен, спектакли, рестораны, газетные сенсации, Таймз-сквер, Уолл-стрит, Эдвард Г. Робинсон жует сигару в Китайгороде». Но приходилось держаться стойко и ехать всю дорогу до Бруклина, а там выходить, трюхать к меблирашкам Ма (мы ее звали Ти Ма), а там был мой огромный дымящийся ужин, восемь-тридцать, уже чуть ли не спать пора, едва есть время поговорить со стариной Ником об Отце Коглине или греческом печенье, и, разумеется, никакого времени на то, чтоб сделать у себя в комнате домашку.

Я поднимался к себе и смотрел, вздыхая, на ту первую запись, что сделал накануне вечером, в большой «вечер премьеры», которая заканчивалась: «Вот я затеваю сложную подготовку к завтрашнему дню. Я поставил часы, приготовил себе одежду и т. д. Сегодня вечером я выработал план самоподготовки, которую официально и начинаю. Предметов всего пять числом, и я буду брать по одному в вечер, с последующей самоэкзаменовкой через неделю. Предметы такие: Мифология, Латынь, Испанский, Литература и История. Как будто мне занятий не хватает, что исходят из плющевых покоев Хорэса Манна. Однако ж, девиз мой – „Чем больше учишься, тем больше, следовательно, знаешь; само собой, чем больше знаешь, тем ближе ты к совершенству как дневниковый журналист“». Так что вот.

И сейчас, 25 сент. 1939 года, я устало пишу: «Сегодня было очень сумбурно. Открытие школы, тренировка, прибытие почты и пишущей машинки и все последующее возбуждение и работа сообщают мне невозможность вести записи».

На том мой Дневник и завершился.

Потом будет время к этому еще вернуться, к тогдашним дневникам и прочему, как сама увидишь.

VII

После нескольких минут дремы за моим огромным ученым столом я просто встал и отправился в кровать, сперва сделав внизу себе обед и поцеловав Ма и Ивонн перед сном и послушав, как Джои в одной майке объясняет мне, что сегодня происходило в Нью-Йорке.

Наутро в шесть я встаю, беру обед, но не учебники, я решился. Еду в подземке стоя до самой Таймз-сквер, но не делаю домашку, а разглядываю в свое удовольствие лица Нью-Йорка. Снова совсем как в Лоуэлле, я сачкую, чтобы изучить другие грани жизни. Типа, я б мог назвать эту книгу «Авантюрное образование Джека Дулуоза». Выхожу на Таймз-сквер, весь зудя от возбуждения, выбираюсь наружу в искристый осенний день и иду в театр «Парамаунт», который, мне известно, в этот час не будет переполнен, жду, скитаясь по улицам под театральными козырьками, пока не откроется, вступаю в огромный кинодворец, устланный коврами, и сажусь прямо спереди в десятом ряду смотреть на громадный четкий экран и сценическое представление, что далее следует.

Потом выбираюсь, голодный, съедаю обед с молочными коктейлями, уличные прилавки Таймз-сквер, а тысячи торчков, и преступников, и шлюх, и работного люда, и чего не проносятся мимо, ох ты ж, вот это зрелище для мальчонки из маленького городка, а затем праздно и едва ль не вальяжно, в точности зная, куда идти, я гуляю вон к тому театру «Аполло», где на козырьке написано: «Жан Габен в „На дне“, а Также Луи Жуве в „Забавной драме“»…Французские фильмы! А в те дни их показывали во французской озвучке, как и снимали первоначально, но с английскими субтитрами внизу, поэтому если Профессору Картону меня в тот день и не хватало на уроке французского в «ХМ», надо было пойти со мной и увидеть, как эти мои глаза метались от субтитра к лицу актера, ко рту актера, пока невинно я пытался прикинуть, почему эти парижские люди так много разговаривают горлом, харкают, как арабы, а не языком, вот честно, то есть franchement, это одно из многого, сказать как минимум, чему мне суждено было научиться вне школы. (Габен хорошо говорил по-французски.) (Что касается фильма в «Парамаунте», он был, вероятно, с Элис Фей под дождем с рекламным щитом спагетти, потому что она в ресторане по счету не заплатила.)

И вот, середина дня, я вышел из французского театра, понимал, что невозможно уже попасть на футбольную тренировку через два часа и на севере города, да и все равно не смог бы на нее пойти из-за задубелых мышц, а поэтому огляделся, где тут еще кино, через дорогу от «Аполло», скажи-ка, а там были Эррол Флинн и Мириам Хопкинз в «Виргиния-сити», и ух вот это да, выхожу в мерцающие огни осенних сумерек и весь настропалился ехать домой в Бруклин, а в животе у меня целый день совершенно иной науки. Нью-йоркская публичная библиотека лишь в двух кварталах отсюда, но поскольку выбор у меня тут побогаче, нежели один лоуэллский «Риальто»… да и все равно на это времени еще хватит.

Мораль того, что я тут рассказываю, как когда я сказал «Авантюрное Образование», пускай пацан учится по-своему, поглядим, что выйдет. Лошадь к воде не притащишь. Точно так же, как пишу я ровно то, что помню согласно тому, как хочу это помнить в порядке, а не заваливаю читателя слишком большой кучей постороннего мусора, вот так пусть пацан сам выбирает только то, что хочет делать, дабы не вырасти здоровенным занудой, что оттарабанивает зоологические, или ботанические, или какие там еще есть имена бабочек, или рассказывает Профессору Трындоглаву всю историю Тюрингских Флагеллянтов на средненемецком, задержавшись у классной доски сильно за полночь.

В таких случаях разум знает, что он делает, лучше, чем хитрости, потому что разум течет, хитрость запруживает, то есть разум шагает, а хитрость хромает. И это не бесхитростное утверждение, вместе с тем, да и не Харвардская врака, ибо МИТ[5] вскоре начнет измерять компьютерами и складами марсианских данных.

VIII

В первом матче года нам пришлось встретиться лицом к лицу с могучей командой под названием Блэр, непобедимыми, и мы были к ним не готовы главным образом, я думаю, потому, что вообще недавно все повстречались, а собрались мы со всей восточной карты. У нас все равно в составе была парочка школьных кошелок, которых мы потом выпололи. В первой части игры мы чуть не дошли вплоть до первого гола, но здоровые пацаны Блэра нас остановили, и откатили назад, и перевалили через нас со счетом 13:0, поэтому все прикинули, что «ХМ», как и прежде, кошелочная команда.

Они не считались с ядром состава из крутых наших яиц. Фактически на основании того первого проигрыша в сезоне Коламбиа, которая, вероятно, намеревалась отправить команду своих первокурсников играть с нами на следующей неделе, как было назначено, просто послала запасной состав первокурсников Коламбии. Грешно. К тому времени мы тренировались всю неделю, сигналы свои отработали и под проливным дождем разбили их 20:0. В той игре, как и против Блэра, я откалывал те свои гадские быстрые пинки, а потом из глубины строя с рук получил длинный пас от Лебреона из центра, сделал вид, что и я бью с рук, но побежал сквозь дырявое сито защиты и гнал до упора. Кинлен тоже забил, и Хейлбронер. Еще одну долгую пробежку я сделал, и длинноногий парняга напал на меня сзади в грязи и поймал меня сзади прямо почти у самой линии ворот, совсем как в игре с Нэшуа, помнишь, но теперь он схватил меня за шиворот шеи в защитных наплечниках и просто свалил башкой в землю. Я отрубился. Ну и ладно, все вернулось после той стычки с Халмало в песочнице Лоуэлла.

А еще смешно, что после того, как я пришел в себя, и они прикинули, что я могу продолжать, случился миг смены четвертей, поэтому нам пришлось построиться и двинуть в разные стороны. Не знали они того, что я по-прежнему прибабахнут и не в себе. Фактически я прислонялся там в свалке к своим корешам под дождем и спрашивал себя: «Что мы делаем на этом дождливом поле, что кренится в земле, земля скрючена, где это? Кто я? Что это все?»

«Я сказал, четыре, семь, три на скоббиш» (более или менее распоряжения распасовщика, как до меня дошло).

«О как?»

«Чё с тобой такое, прибабахнуло, Дуолуоз?»

«Наверняка, его только что вырубило».

«Ну так постой там, или беги, или падай, пошли, ребята». И все они побежали обратно занимать места, а я стоял под дождем и смотрел на них, наблюдал за накренившейся землей, с видом дур-птицы (может, я чокнулся и части мои по-прежнему разбросаны), и бах, игра развивается себе дальше, а я просто стою и на нее смотрю. Меня тогда в первый раз вообще вырубили, если не считать детской свалки в Массачусетсе, когда я чувствовал, что все это уже случилось прежде точно таким же манером. Я слыхал про людей, которые умирали, говоря: «Я это помню», – и фактически дальше впереди в этой истории точно такое и будет…

Но мы легко выиграли тот матч, 20:0, а после игры все вбежали в спортзал, и я уже достаточно оправился, чтобы принять вызов Джонатана Миллера побороться на настоящем ринге, который у них там возле раздевалок, маленький Джонатан Миллер (в борцовской команде) во всех своих борцовских регалиях: я же лишь в бандаже, боюсь, падаю на спину, хватаю его за ноги, сжав ступнями, переворачиваю на живот, запрыгиваю ему на спину, и оттягиваю руку (не делая ему больно), и выгибаю ее, другую свою руку продеваю в изгиб и упираюсь согнутым коленом во всю эту катавасию, и выдаю ему старый шмяко-бряко, удерживая его в замке́, будто клешней омара, а футболисты, глядя, как я обарываю головореза, орут: «Эй, великий Дулуоз, вы поглядите-ка только на него». Но я на что хочешь с тобой спорну, никто в той команде не вызывал меня на борцовский поединок, то был финт ушами, шустрей, чем призадуматься, не сделал ли я ему больно. Как тебе известно, женушка, борьба в Лоуэлле была раньше большим искусством, и во время оно меня в Потакетвилле звали Чудом в Маске, как и моего старшего двоюродного Эдгара, а мой отец, бывало, устраивал борцовские схватки от Лоуэлла до Туда.

А доставало меня то, как футбольная команда, то есть другие ловкачи из Нью-Джёрзи, свысока на меня посматривали за то, что вошкаюсь с еврейскими пацанами. Они не то чтоб антисемиты были, просто им, я думаю, не нравилось, что у этих еврейских пацанов деньги есть и они прилично обедают, а в школу ездят некоторые на лимузинах, а может, как и в Лоуэлле, считали их слишком уж хвастливыми, чтобы к ним всерьез относиться. Ладно. Ладно. Потому что вот подходит важный матч с Подготовительной Св. Иоанна, который нам полагалось продуть со счетом 100:0.

IX

То случилось в следующую субботу, солнечный холодный день, прекрасный для футбола, Дядя Ник проследил, чтоб я накануне в пятницу пораньше лег спать, а наутро я сказал ему, что сперва прогуляюсь, а потом вместе мы поедем подземкой в «ХМ» и там он впервые посмотрит, как я играю. Я вышел, постригся на Шермерхорн-стрит, пялясь на свою уродскую рожу (мне казалось) в зеркало, затем сходил в местную кафушку и съел два здоровенных сливочных с горячей карамелью. По тротуару взад-вперед мотылялась смутная фигура в серой фетровой шляпе, руки за спиной сцеплены, кралась, ныкалась, но я ее так и не заметил. Набитый мороженым с карамелью, я вернулся домой к Ма, забрал Ника, мы сели в подземку и поехали эти свои часы вдоль ребра Манхэттена, читая «Ежедневные известия».

На поле «ХМ» – важный день, команда Свято-Иоаннова Подгота, облаченная в малиновый, непобедимые, гордые, скачут повсюду и готовы к схватке. Выходим мы с Биффом Кинленом и всей бандой такие вываливаем на это поле. Помню, в какой-то момент один свято-иоаннец оторвался от своих и пошел за боковыми, вдоль толпы. Я играл в страховке, то есть в той позиции, когда перехватывал удары с рук и отгонял их обратно. Но в том матче, битком набитый добрым мороженым с горячей карамелью, я в кои-то веки был слишком горяч для защиты. Фактически всю свою футбольную жизнь я играл необузданную решительную защиту, только если на меня стих нападал. И на того парня я набросился так же проворно, как кинулся на Халмало в тот день в Лоуэлле, в тринадцать лет, вообще мимо него пробежал за пределы в публику, но просто вытянул правую руку и захватил его с собой на 10 футов в толпу.

А в той вопящей рассеявшейся толпе (некоторые попа́дали на землю) стоял помощник тренера первогодков за линией защиты из Коламбии, Маккуэйд, который потом мне сказал, что в жизни никогда не видел такой устрашающей блокировки. «Чего это, тебя защита больше не заводит?» И никого там не ушибло в придачу, вот в чем смысл ужаса этой блокировки. Тот бедный нападающий из Св. Иоанна решил, что сам Господь Бог подцепил его на Небеса, говорю тебе, вот как легко и быстро все получилось.

«Молодчага, Джек», – завопила команда, которой я начал нравиться. Мы серьезно взялись за то, чтоб проучить фаворитов. Бифф Кинлен пробил пас прямо в руки Рея ДеЛучи в зачетной зоне, и мы выиграли 6:0. Остаток игры нам приходилось только размазывать Св. Иоанна и не подпускать их. То был величайший неожиданный крах сезона в Нью-Йорке. Мы на самом деле стали легендарными, то есть неофициальными чемпионами футбола подготовительных школ Нью-Йорка, и с таким скандалом! Тем вечером во «Всемирной депеше» в большом очерке рассказывалось, как «ХМ» сжульничал и ввел в игру профессионалов со всего Нью-Джёрзи, Бронкса, Пеннси, Масс., под видом «ловкачей», а так делать было некошерно. Но среди нас не было ни одного крупногабаритного «профи». Все мы были парнишки мелкие, относительно, за исключением ДеЛучи. Репортеры в ду́ше глядели на нас и качали головой. Кто, к чертовой матери, мог разбить Св. Иоанна?

Да как же, Св. Иоанн Дулуоз и ребята, само собой, и это может прозвучать смешно, только то был второй раз, когда в команде средней школы я участвовал в разгроме Подгота Св. Иоанна. Видишь ли, частная подготовительная школа ступенью выше обычной средней. Тот другой раз, описанный в «Мэгги Кэссиди», случился, когда я с палочкой начинал эстафету, за мной Джо Мелис, потом Мики Магуайр, за ним Джонни Казаракис, и мы на самом деле разгромили эстафетную команду Подгота Св. Иоанна в «Бостонском саду» с еще одним невероятным крахом (не то чтоб я сильно вложился в ту или другую победу, просто Св. Иоанна надо иметь у себя на борту).

Шутки в сторону, после той игры нас все боялись.

X

На День перемирия, к следующей игре, аж из самого Лоуэлла приехал мой Папаша Эмиль Дулуоз – только поглядеть, как я играю против Гарден-Сити, в Лонг-Айленде, а также проверить, как у меня с учебой, как обстоят дела в моем бруклинском пансионе, по театрам немного походить, поесть нью-йоркских стейков, вытащить меня город посмотреть и вообще немного развлечься. Само собой, мне хотелось перед папулей выпендриться. Забавный он человек, да и привычный к спортивным раздевалкам как бывший организатор борьбы да еще и бокса в Лоуэлле и окрестностях, он тусил рядом, пока мы переодевались, и с нами перешучивался, и тренеры ничуть против этого не возражали: а присутствие моего отца развлекало всю остальную команду. «У этого свихнутого Вдулуза до чертиков приятный отец». Никто из их отцов даже не осмеливался носа показать в раздевалке. Мы вышли и выступили против бедного Гарден-Сити и несколько им досадили, если тебе интересно мое мнение. К примеру, один раз, вбросив блокировку для Биффа Кинлена, я гляжу с земли и вижу – его здоровенные ноги бьют копытами вперед ярдах в 20, головой книзу, за линию ворот, детвору расшвыривает во все стороны. И несколько розыгрышей спустя, чтоб покрасоваться перед отцом и еще раз ему напомнить, какой-то несчастный пацаненок из Гарден-Сити вальсирует по своей левой, и в точности, как делал когда-то Халмало, только он в данном случае человек чужой, я откалываю тот же номер, подлетаю на полной скорости, как можно ниже, впутываюсь в его интерференцию и головой тараню его в законной и чистой подсечке под колени, от чего он отлетает на 10 футов. С поля на носилках.

Вот мне уже становится нехорошо от футбола и войны. И от выпендрежа. Но после матча («ХМ» 27, Гарден-Сити 0) мой отец сияет и весь в восторге, пока мы в душе моемся. «Пошли, Джеки, мальчик мой, сегодня выйдем и вдарим по городу». И мы идем в стейковый ресторан Джека Делэйни на Шеридан-сквер, я еще без понятия, сколько времени суждено мне провести вокруг этой площади, в Гренич-Виллидж, в годы потемней, но и понежней, грядущие.

Ах это вечер Страстной пятницы, и я напишу, чего хочу.

XI

Неким манером, однако, я сторицей воздавал своему отцу за униженье его увольненья, потому что не желал (не желал?), не хотел идти в иезуитскую школу, скажем-ка прямо. Я не только хотел поступать в колледж Коламбиа в Нью-Йорке, дабы врубаться в город, а не, скажем, в Южную Излучину, или Бостон, или Дёрэм, С. К.,[6] но мне не нравилась мысль думать так, как говорят мне преподы в больших черных рясах, и закончить свои дни… ну, я не знаю, где я почерпнул это представление, дескать иезуитам нельзя доверять, но я читал об этом в истории все последние годы, и тут одна загвоздка, бац-гляди-ка, я теперь один из худших тайных иезуитов на свете, все, что я делаю, покоится на некоем проповедническом обращении в свою веру, все, что я написал, только приглядись пристальней. «У меня такое положение, где у иезуитов нет никакого права на меня злиться, а неиезуиты пускай вздыхают и отдыхают», – говорю я себе сегодня вечером. Каждому свое.

Что же на самом деле говорят иезуиты? Что все должны быть католиками, потому что другого выхода из тупика средневековой теологии просто нет. Но если мне нравится Паскаль, Блез Паскаль, их «враг» в семнадцатом веке, им попросту следует сказать, что Христос Сын Божий, потому что никто не может доказать обратного, мне на них следовало бы повестись. Однако сегодня я иезуит, тайный Генерал Ордена, как Улисс С. Грант, генерал, что качается в кресле-качалке с бутылкой… но больше об этом дальше, когда погружусь в историю суеты того, что воспоследовало от футбола и учебы в колледже, что привело к писательству и мыслительству, дорогая моя женушка.

И вот наступает, в общем, игра с Тоумом. Тоум – непобедимая команда (подготовительной школы) в Мэриленде, и ей абсолютно без разницы наша нынешняя обалденная репутация в Нью-Йорке. Вот они все такие выстроились. Я опять закинулся тем утром в Бруклине двумя сливочными с карамелью, та «тень» опять дважды прошла мимо окон кафе-мороженого, снова я еду на север города с Дядей Ником. На сей раз он как-то странно смотрит на меня.

Холодный солнечный день, вся банда из школы вопит на боковых линиях, и посреди первой четверти я получаю удар с рук, закрученный мне с линии подачи, и молюсь Богу, как бы не уронить, потому что не стану я поднимать руку и просить «честной поимки», что означало бы – поймать его и кротко коснуться им земли. Я знаю, что, как только поймаю его, на меня навалятся. Но едва он попал ко мне в корзинку, и они вот уже, высятся надо мной, крайние Тоума, которые со свистом прилетели по полю меня прижать, я мечусь вправо с хохотом, и юрко проношусь дальше мимо их вытянутых рук, и подлетаю к боковым, где вижу корешей моих, они ликуют: Билл Керески, Джин Мэкстолл, Джимми Уинчел (о них больше дальше), и я ору: «Эй, Билл! Эй, Джин!» – и, видя, как парень из Тоума подбегает пихнуть меня в толпу, я отруливаю, то есть отруливаю слово слишком медленное, я срываюсь влево, оставив всех («Джек Проворней, Джек Скорей!» – гласила картинка, которую Ма повесила на стенку у меня в комнате в Лоуэлле), и вот я вношусь во всю банду в центре поля. Я поймал удар с рук на своей 28-ярдовой линии, и теперь я в зоне полузащиты. Они все там. Лебреон мечет блокировку парню из Тоума, поэтому я снова подрезаю вправо и опять мчу к боковым. И опять парень из Тоума. Я снова резко сворачиваю влево, бросаю его там, еще один блок в зоне противника дает Хартманн, другой – ДеЛуча, еще один – Теодор, даже Фифа Кинлен катается в ногах у какого-то парня; я вижу, что мне остается только смотреть во все глаза и сдавать вправо еще 30 ярдов как можно быстрее. Добегаю до 5-ярдовой линии, и тут у меня незадача с кучкой из трех чуваков Тоума, мчу прямо на них, не сводя с них взгляда, словно бы намерен попробовать на них всех таран головой и так их разбросать, над чем им и думать-то смешно, это ж невозможно, раз они здоровые, но мозговитый вдруг увиливает опять вправо, оставляя их там менуэт плясать, и мы выигрываем матч 6:0, еще один крупный крах в подготах востока в 1939-м.

В той же игре, где-то в третьей четверти, я запулил быстрый удар ногой, которого никогда не забуду. (Теперь если Кинлену, Корелли et al.[7] захочется повспоминать о том, как здорово они играли в той игре, и в других тоже, пусть их, а теперь мой черед.) Я на самом деле присел на корточки, словно бы поймать пас центрового и бежать, попятился, двинул по мячу самой правой стороной своей подвернутой внутрь стопы и закрутил по воздуху 55-ярдовый удар с рук, который затем прокатился еще 30 ярдов или около того по ветру и в конце упокоился на Тоуме-два или столь же ужасном для них развитии событий. А я даже пас бросил, по-моему, у меня второй пас в том году, задумка Суда Мэйхью как элемент внезапности, и довершил его, Кинлену, который его поймал и выбежал с первым голом за боковую.

В основном, ты можешь сказать, это я сам глазел на нашего тренера Мэйхью с изумленьем, более чем тем изумленьем, с каким он глазел на меня, поскольку впервые в моей официальной футбольной карьере тренер действительно выпустил меня играть всякую минуту всякого матча в аккурат в той манере, с которой я играть родился.

И мой Папс ему это написал.

А когда закончился матч с Тоумом и мы стали героями подготского футбола Нью-Йорка, ко мне сзади подкрадывается та «тень», трогает меня за плечо, это Дядя Ник, он мне говорит: «Не поешь сегодня столько мороженок – забьешь еще шесть голов».

Книга третья

I

После этого настало обычное почивание на лаврах, ожидание поступления в Коламбию следующей осенью, случайные киношки, случайные любовные делишки (?) (такого не бывает), потери не бестолковые, как бы там ни было, иными словами, раз я не играл в баскетбол (слишком коротышка) и мне не хотелось бегать в легкой атлетике, мне было нечего делать всю зиму, лишь наслаждаться своими новыми друзьями, занятиями тоже, всем гамузом праздности, который можно подытожить несколькими сжатыми эпизодическими фразами в одном абзаце, а именно:

Выходные на квартире у Рея Олмстеда с его родителями и младшим братом, в Ёнкерзе, роман там с Бетти, катание на коньках по Ёнкерзскому пруду и несколько поцелуев там и сям. Плут Гимбел вопит «привет» из своего авто с откидным верхом на танцах. Возбужденные перепалки из-за счета с Иззи Карсоном у него в квартире на Уэст-Энд-авеню. Сигара, подаренная мне сигарным фабрикантом. Футбольные матчи «Нью-йоркских гигантов» на «Участках поло» с Джином и его отцом. Центральный парк на заре. Чак Дерунян, армянский пацан, ставит мне старые пластинки Бикса на Вашингтонских высотах. Закуски у Джейка Крафта на Пятой авеню, невероятно толстые ковры и громадные мраморные статуэтки и аромат пальто в коридоре. Прогулки в метели по Бруклинскому мосту, в одиночку. Пробежка по Пятой авеню в центре очертя голову с парализованным человечком на руках, с… секундочку, толкая парализованного человечка по нижней Пятой авеню в инвалидке, потом беру его на руки, сажаю в такси, складываю его инвалидную коляску, он говорит: «Спасибо, это была отличная пробежка! Я музыкальный издатель, моя фамилия Портер».

(Правда.) (Коул Портер в тайном отрыве?)

Все вздыхали, целуя Бэбзи Шлера, теперь уже, должно быть, самую большую на свете страхолюдину из отбивающих. Интервью у Гленна Миллера за кулисами театра «Парамаунт» для школьной газеты, и Гленн Миллер говорит: «Срань». Интервью у Графа Бейси в бальном зале «Савой» в Харлеме для школьной газеты, и Граф говорит: «Я хочу спокойных медных». Отираюсь вокруг лотков с едой в надежде повстречаться с героями Хемингуэя. Болтаюсь с ирландской компашкой «Хорэса Манна», Хеннесси, Галли Суифтом, О’Грейди, ступни торчат немного, и у них есть некий акцент. Та же банда на перекрестке в студгородке Коламбии, когда я навещаю там на выходных Хеннесси, теперь с Джеки Кэботом и прочими, включая одного неразговорчивого худенького паренька: Уильям Ф. Бакли-мл.! Воскресными утрами на Парк-авеню, выглядывая сквозь подъемные жалюзи спальни Дэйвида Ноулза, родители у него в отъезде, его горничная входит с завтраком. Ко всем до единого я домой в гости ходил. Декан Джон Голдтуэйт познакомил со мной своего сына перед оплетенным розами гранитным коттеджем в студгородке «ХМ», сегодня сынок, как выяснилось, – президент гигантской авиакомпании. В школе все хотят двух хорошеньких девушек из штата канцелярии, чтоб в раздевалках. Снимок класса, на который Дулуоз не является, слишком он где-то занят. На школьном спектакле близнецы Гёрсон вылезают из обоих концов ящика: оба выглядят одинаково: один из них впоследствии видел «насекомых в снегу» в Красном Китае. Джимми Уинчел, прыщавенький, играет на скрипке и гоняется за девушками аж до самой Ривьеры, как выяснилось, после чего ему пришлось кинуться в Бразилию с двумя миллионами. Джонатан Миллер смотрит на меня, сощурив глаза, из-за того, что сказал его отец. Галли Суифт играет в пинг-понг. Реджиналд У. Клайн, с нарочитым английским акцентом, говорит, что станет поэтом. Майк Хеннесси глядит на меня и говорит: «Флазм». Марти Чёрчилл зарабатывает лишние деньги, хоть и богач, тем, что выгуливает каждый вечер в восемь по верхнему Бродуэю старого инвалида. Рей Олмстед причесывает себе волосы с бровями Тайрона Пауэра. Джейкоб У. Гелзенхаймер серьезный, на альте. С. Мартин Гербер глядит в микроскоп. Эрн Солтер похлопывает себя по животу, как комик Джек Э. Леонард. Бифф Кинлен качает мне головой. Ирв Берг у микрофона. Джо Э. Голд, которого потом убьют на войне, приглашает меня к себе на выходные домой на Риверсайд-драйв, два его мелких старших брата обсуждают шелковые акции. Билл Керески глядит на меня и говорит: «Шлазм». Джин Мэкстролл дрыгается вдоль по Бродуэю, будто его таскает за собой Человек-Невидимка. Также смотрит на меня и говорит: «Фразм». Лайонел Смарт, глаза горят, заставляет меня слушать Лестера Янга на кларнете, тот играет «Вон там в Новом Орлеане», а на другой стороне «Я хочу маленькую девочку». Сай Зьюкоув плавает в бассейне великолепно спортивными рывками вперед.

II

Не столь уж и отменное появление в эпизоде. Как насчет вот? (Мне хочется дать тебе точную, но сжатую картинку того, как все было в той поистине замечательной школе.) Ибо то была компашка остроумцев. Ну, умников-то и в Лоуэлле полно, женушка, как тебе известно, но тут у нас нью-йоркские остроумцы большого города, и вот поясняю:

Скажем, как я говорю, что среди фантастических остроумцев этой школы Джимми Уинчел занимал практически первое место. Я был просто невинный спортсмен из Новой Англии (ну, не совсем невинный, но в смысле острого умия – да), но меня вдруг швырнуло в такое, что можно приравнять к академии зарождающихся Милтонов Бёрлов, их там сотни, и все острят и со всех сторон импровизируют, прямо на уроке, если удается, на поле, на переменке, в подземке по пути домой в центр собственно Манхэттена, по телефону среди ночи, даже много лет спустя в письмах, что писали друг другу из колледжа в колледж. Мы все в то время животики надрывали. Главную клаку официально могучих остряков возглавляли Билл Керески, Джин Мэкстолл, Марти Чёрчилл (né[8] Бемштейн), Майк Хеннесси, Галли Суифт, Пол О’Грейди и Эрн Солтер, но когда бы ни упоминался Джимми Уинчел, от одной мысли о нем на всех наваливалось нечто вроде потрясенных судорог. Он был до безумия остроумен. Настолько, что сейчас, сегодня, читая о его недавней проделке с двумя миллионами долларов, о которых упоминал, я хохочу – не потому, что мне это кажется смешным (да и по-любому Джимми все честно вернул – или попытался), а из-за того, что Джимми такой смешной, он как будто чуть ли не отколол эту свою последнюю шуточку, чтоб порвать всех весельчаков «ХМ» раз и навсегда (неким смутным манером в глубине рассудка у него, когда он сбежал в Бразилию, я по-честному серьезно полагаю, что так оно и есть, Боже благослови эту детку, даже когда состарится).

Подготский юмор всегда несколько замкнут. В «ХМ» в тот год употреблялось главным образом три элемента: (1) нечто вроде тарабарщины Эла Келли, «Флазм», «Шмазм» и т. д. (как я показывал), применявшейся, когда не подобрать нужного слова, юмор тут происходил в основном от конкретной подростковости подачи губой (детский же юмор), (2) говорить «мой» вместо «я», «твой» вместо «ты», «его» вместо «он», «Его напишет моему письмо» и т. д. в совершенно сумасбродном продолжении фаллической темы, обычной у пацанов, и (3) использование имен тех одноклассников, которые не «остряки» и не «спортсмены», а довольно невразумительные серьезные ученые, за своими очками изучающие Эро де Сешеля и Херба Ария, Хинду Куша и Военные Манювры, Луизу де Керуаль и невропатологические Spirochae pallidum[9] с Профессором Лайонелом Гритингом в сумерках, и имена их, хоть почти неизменно и уморительные сами по себе (Бруно Големус, Мелвин Мандель, Отис Циммерман, Рэндал Гарстейн, Мэттью Гданьск), становились бесконечно смешнее, когда думал об их убогих, жалких замашках и смехотворных невнятицах в студгородской жизни и, соответственно, становился подвержен дурошлепским отлупам (иногда маленькие зловещие крохотули-четвероклассники с неразвитыми маскулинностями, естественно, скажем, но уже странные). Поэтому позднее я получаю письма в Коламбии от Джимми в Корнелле в 1940 году, которые звучат так: «Дорогой У – ок, после всех моих флазимодных базаров с тобой и т. д. ты должен ей сегодня вечером позвонить и спросить ее, когда Дик снова приедет в город и запрыгнет на моего. Значит, твоего я увижу в субботу. Я спущу в его весь груз этой недели… либо, иными словами, Дорогой Хрен Спуск, как тебе нравится эта бумажка, у меня столько Хрено-Спускательного, что, вероятно, придется своим внукам дарить, чтоб использовали вместо туалетной. Мне по правде ужасно жаль, что не написал твоему раньше, но мой немножко приподустал от переработки, а я знал, что твой не так устал, как мой, поэтому если мой перенапрягся, пиша твоему, твоему тоже нехило б перенапрячься и написать моему. Твоему перепадает? Моему да. Как там Гасси Резбин, Минни Скидай, Кися Кольпиц, Мордекай Письмоносер, Ишмаэль Коммуневич, Ирландский Тенор Дауни Кукл и прочая пацанва? Я слыхал, Гейб Иррганг, Эндрю Лоренс Голдстейн, Тед Дрессман, Рей Фламм и ты на самом деле рвете себе сфероиды на футболе ради Тренера Лу Либбла в Коламбии и что ты и Мел Мандель, а также братья Гёрсоны в натуре пошли по городу» (все это зубрилы, с которыми я вообще не разговаривал, даже эдакие опытные тайные техники, учившиеся в нижних лабах). «Ты слыхал про парня, который пришел к врачу и говорит: „Доктор, проверьте, пожалуйста, мне почту“, а врач отвечает: „Вы почку имеете в виду?“ – а этот тогда: „А я как стазал?“… P. S. Кстати, С. Мартин Гербер шлет привет всем пацанам из ХМ, включая Джо Раппапорта и Акселя Финнкина». И письмо подписано: «Дж. Уинчел, Он Же Христиан Голдберг».

Но чтобы показать твоему еще, женушка, каково было учиться в этой школе, Билл Керески в то время попал в один класс с Джимми в Корнелле (то было год спустя, но значимо для объяснения школы в 1939-м) и попытался перещеголять Джимми следующим письмом: «Дорогой Джек, как все в Коламбии? Хеннесси и Мандель уже попали в баскетбольную команду? Жимик Уинчел меняет свой „шеви“ 31-го на „ветролом“ 32-го, поэтому мы свои катаем по Ик-Таке в манере последнего. Тут шел снег и холодрыга, как на свиданке среди зимы во Флашинге. Старшие по земляческой общаге заставили нас чистить снег, и я его чуть не отморозил, думаю, на следующей неделе будет посвящение, и мой уже просит пощады. Нам концы стесали за чрезмерный треп на жрачке, без наших абитурских прикидов. Тут такой зусман, что я думал, к нам не прикопаются, что без абитурских чепчиков ходим, но я выяснил, что у них тут особые зимние свинтеры для первокуров, которые полагается носить зимой. Они, вероятно, будут нас заставлять носить эти абитурские поддевки, даже когда у тебя амуры со студенткой. Передавай привет Ипатию Ипсатию, Клоду Клозетцу, Герцогу Гондону, Лизе Клизьме, Моше Мошону, Венере Венереальной, Ванде Вправьке, Стивену Сдрислу, Рассу Враскоряку, Шону Мошонку, Рису Пописяю, Рою Рельсоплюю, Вдую Сверху, Хоче Очень, Роде Размножай, Несси Нечистойе, Вале Вкучу, Ольге Оргии и Филлис Сифиллис. Пиши! Смотри не пропусти „Как важно быть Серьёзом“, где в главных ролях Реджи Кляйн и Ирви Склар. P. S. Шустрия Уст, Кроха Конч, Рон Дрян, Мармадьюк Адью, Менни Струи, Зэди Рай, Межда Протчим, Ихабод Ихоркров, Стэнли Стерилли, Шарлотта Сглотта, Том Торч, Юнис Низовис, Лес Полеплюшка, Луг Ваффель, Теренс Теръязык, Гас Кругосвет и Славий Фекал все про тебя спрашивали. PP. SS. Не забудь черкнуть словцо Аполлону Гольдфарбу и Арапахо Раппапорту». Все это лунный свет на лужайке, гостиные еврейского среднего класса Дж. Д. Сэлинджера, когда свет погашен, а тщетная подростковая двойная свиданка обжимается в парке, все эти детки, что стали финансовыми акулами, рестораторами с большой известностью, торговцами недвижимостью, воротилами универмагов, учеными, тут они бродили по коридорам школы с невероятными усмешечками, поджидая тиграми напрыгнуть на кого-нибудь со смертоубийственной шуточкой, свежайшей, академия остроумцев, я ж говорю, в конце-то концов.

III

В общем, у тебя возникло представление, из одной лишь этой мозаики, каково оно было после того, как завершился футбольный сезон, а затем, когда настало время выпуска, у меня не было денег купить белый костюм, поэтому я просто сидел на травке за спортзалом и читал Уолта Уитмена с листиком травы во рту, а на поле меж тем протекали церемонии с флагами. Потом, когда все закончилось, я подошел и влился ко всем, тряс руки всем вокруг, выпустился со средним баллом 92 и поехал в центр с Майком Хеннесси и его матерью к нему домой в студгородок Коламбии, угол 116-й и Бродуэя, который станет и моим студгородком осенью после лета в Лоуэлле. (В ту весну играл за «ХМ» в бейсбол, но нехорошо: я выбивал где-то 197, фу.)

Книга четвертая

I

Один чертов кризис после мля другого. Не стоит это печатать. Но буду. Это по-английски. Это ежедневная газета.

Неужто явился я на этот свет сквозь чрево моей матери-земли лишь для того, чтоб говорить и писать, как все прочие?

Потому что эта часть заинтересует тебя больше всего, женушка. Стояло лето 1940-го, и мне было нечего делать – только спать дома у себя в спальне теперь на Гершом-авеню, ходить купаться, когда хотелось, ходить надуваться пивом по вечерам в субботу с Джи-Джеем, и Елозой, и Скотчо, и парнями на Муди-стрит, отвисать, читая жизнеописание Джека Лондона, и пришпиливать длинные слова, которые не мог запомнить, выписывать их крупными буквами на полосках бумаги и пришпиливать по всей стене спальни, чтобы утром, когда проснусь, они бы пялились мне в лицо: кучка слов на стене: «Вездесущий», «Подспудный», «Демонологический», «Предприятие», «Мочеиспускание». Шучу просто. Просто зажигаю лампу в полночь прохладными лоуэллскими летночами и читаю Томаса Харди. И под воздействием Джонатана Миллера начинаю писать свой собственный извод «Хемингуёвых» рассказов, позднее… поздней голос звал меня с Гершом-авеню, которая, как тебе может быть известно, есть улица, где располагается «Потакетвилльский общественный клуб», которым раньше управлял мой отец, кегельбан и бильярдная. Па по-прежнему сбивал там кегли и гонял шары, но управляющим больше не был. Тем не менее в компании старого Джо Фортье-ст. он, бывало, орал так, что отголоски слышно по всему кварталу, а Джо матерился, аж уши в трубочку сворачивались, а река Мерримэк скисала в своих валунах. Огромные жирные звезды, мрачные от сала, глядели сверху вниз на меня, и люди от этого начинали думать о том, что говорил Торо о маленьких волдырях, что грузнеют на добрых осенних грушах, когда смотришь на них близко через увеличительное стекло: он говорил, что волдыри эти «волхвуют счастливые звезды», а красновато-коричневые яблоки макинтош в крапинку лишь вопят про солнце и его красноту. Я болтаюсь без дела, но вот по Гершом-авеню раздается зов: «Джек-ииии». Выхожу, гляжу вниз вдоль пятнадцати долгих ступеней уличного крыльца, и там стоит курчавый черноволосый мальчишка, странно знакомый. «Это не ты меня звал с улицы, когда мне было двенадцать, на Сара-авеню?»

«Ну, Сабби Саякис».

«Не на песчаной ли отмели я с тобой познакомился?»

«Да».

«Тебе чего?»

«Хотел тя увидеть, поговорить. Всегда хотел».

«А за каким чертом ты хотел меня увидеть?»

«Да ни за каким особо. Наблюдал за тобой».

«А, теперь я тебя вспомнил, греческий пацан, все толокся вокруг, бывало, а-а, с Цотакосом или какъево, на отмели, сам из Роузмонта».

«Когда речка разлилась в тридцать шестом, мы на Стивенз-стрит переехали».

«Ах, дааа», – сказал я, как У. К. Филдз, про себя думая: «И… ну?»

Он говорит: «Меня все зовут Сабби, а на самом деле мое имя Саббас… фактически – Саббас, Князь Критский».

«Князь Критский?»

«Ага, и я тебя знаю, ты Барон Жан Луи Дулуоз».

«Тебе кто это сказал?»

«О, я сходил на, э-э, Фиби-авеню и поговорил с Гасси Риголопулосом и еще кое с кем из твоих старых друзей, это просто в шутку, я просто хотел с тобой поговорить, всегда хотел. – Мы сели на приступке. – Ты читаешь Сарояна? – говорит он. – Томаса Вулфа?»

«Нет, кто это?»

Он говорит: «Я хочу пьесы писать, ставить, режиссировать их и самому в них играть: хочу носить белую русскую косоворотку с кроваво-красным сердцем, нашитым поверх моего настоящего. Пойду этим летом в студенты Бостонской драматической школы. Ты мог бы писать пьесы».

«Кто тебе сказал, что я пишу?»

«Гасси говорил, ты написал очень красивую песню о девушке на карнавале, и О, еще он говорит, то есть он сказал, что письма твои – как стихи. Он говорит, ты говоришь, у него письма тоже ничего».

«Ну, у меня они все тут».

«А пошли возьмем по паре сливочных или пива, если хочешь, и просто поговорим про всякое? Знаешь, я раньше тоже ходил в Бартлеттскую школу и тоже знал мисс Уэйкфилд. Можем, вообще-то, навестить мисс Уэйкфилд, если хочешь, а ты знаешь Ронни Райана и Арча Макдугалда, они все тоже с тобой встретиться очень хотят, и еще ты бегал в легкой атлетике с моим лучшим другом Джоном Казаракисом, и он мне тоже про тебя рассказывал, как ты, бывало, ходил по Бостону после соревнований и ел гамбургеры в греческой жральне возле Эл и ничего не хотел иметь общего… Ты вообще читаешь, что ты читаешь?»

«Ну, я читал Харди, Торо, Эмили Дикинсон, Уитмена…»

Сабби: «Пока вполне солидно».

Я сказал себе: «О, ну что ж, разыграю этого чокнутого грека и пойду погляжу, что он такое». Вслух: «Я схожу влатаюсь сейчас, и пойдем пешком в центр, поглядим, нет ли где фиф».

«Фиф? это что?»

«Девчонок, пельмень ты», – надо было мне сказать, но я не сказал ничего, потому что, в конце концов, кто и в наши дни даже знает, что такое «краснучка», даже в Лоуэлле, Лоренсе, Хэверхилле, Конкорде, Мэнчестере, Лаконисе, Франконии, Сент-Джонзбери, Сент-Магоге или Хадсоновом заливе, да и в любую сторону к югу или западу либо, следует ли мне осмелиться сказать, и к востоку?

II

В общем, женушка, вот так я и начал наконец разговаривать с твоим братом Саббасом, который утверждал, будто он Князь Крита, коим, вероятно, и был некогда, а сам лишь недавно спартанского, сиречь маниаттийского, происхождения.

Крупный курчавый парень, думал, что он поэт, и был поэт, и по мере того, как мы с ним задруживались, он принялся наставлять меня в искусствах заинтересованности (как говорят в Мексике, interesa) в литературе и искусствах доброты. Я помещаю его в эту главу (с хитрецой говорю я) о Коламбии, потому что на самом деле он относится к тому периоду, что следовал за половым созреванием подготовительной школы, и внедряет дела серьезные.

Среди моих памятных подарков, ей-богу, – дружба с Саббасом Савакисом.

И я скажу тебе почему, обычной английской поезией: он певал мне «Начни бегин» громким гласом, шли ли мы по мосту, сидели в салунах, или просто у меня на пороге, или у его отца на пороге в Нижних нагорьях. Он орал мне Байроном: «Нет, бродить уж, как бывало, / Мы не будем по ночам…»[10] Не потому, что он погиб на войне, на береговом плацдарме Анцио ранен, умер в госпитале Алжира, Северная Африка, от гангрены, а то и, вероятно, разбитого сердца, потому что много других парней умерли во Второй мировой, включая тех, кого я уже упоминал в этой книге (Казаракис, Голд, Хэмпшир, другие, с кем я даже не знаю, что случилось), но из-за того, что памятки моей вязки просто ввязывают витязя в разум моей ночи. Вот это обычная английская поезия? Потому как, ладно, отличный он был пацан, как витязь, т. е. благороден, поэт, смазливый, чокнутый, милый, печальный, вот такого кому-нибудь бы да в друзья.

III

Вообще-то, тем летом я нечасто виделся с Саббасом, в основном то были старая банда и много купаний в Сосновом ручье, куда мы ходили 21/2 мили к нашему особому «Голожопому пляжу», как он звался, где, когда мне исполнилось одиннадцать, нежимся с бандой голяком на солнышке, а тут идет мой брат Марии, который меня учил в пятом классе в Приходской школе Св. Иосифа, весь в черном, ломится сквозь дроковые заросли подлеска, словно пришел меня карать: но вместо этого скидывает свое облаченье, и несется с воплями, и ныряет в ручей в одних трусах. Девчонкам приходилось кругаля мимо этого пляжа закладывать. А когда я уже подался в Коламбию в начале сентября, к началу футбольных тренировок, я был весь смугл, как Мухаммед Майи.

Фактически то было еще и лето, когда Па неожиданно увязался за нами с ребятами в тот 21/2-мильный поход одним особо жарким вечером, и он тоже, скинув с себя одежу, взвизгнул, и помчался в трусах к краю ручья, и прыгнул туда ногами вперед. Но весил он 250 фунтов, а сушь стояла весь август, и он приземлился стоймя в 3 фута воды и чуть не сломал себе лодыжку. У меня на самом деле чуть сердце не порвалось от вида: он такой счастливый в своем визжащем скачке – и вот уже валится в этой зловонной пинте воды.