<1921>
«Столетие, трупей!..»*
Столетие, трупей! Трупарствуй и гробарствуй. Летите, идеса! Хатарствуй, Хохотарствуй, Охотарев<ай> В охотарные поля. Из барства Избарства Ушли Идусь, Идуса. Мозгарствуй, <Хорон>. <1921>, 1922
«Больше падежей…»*
Больше падежей Искусственных Умерших солнц. Больше волыпи в мертвые очи. Это изник Узник себя, вольшевик. Лоб – булыгою, Книгой илийных столетий. Бел и смел, Илевик иловал – Гробеса с собесами, Трупеса с тропесами – Илует тропы и трупы. Нети идее, Нети видес. И бессильны волосы-летежй И не нужны одежд хрустежи. Это вольшак Сломал шаг, Волосами дыша, Замолчал, задушил Божествующий рев, божествующий крик. Долоем Не вытер беднец пыль потолка. Это жизни уа, Гроба ау, Гопак торжествующих Тог. Поставить итог И того и этого Смог Смерти бог, В свинцовый воя рог. 1921
«В каждом громком слове…»*
В каждом громком слове, Как в тучном удаве рог оленя, Мы можем узнать, Кого оно насилует и пожирает, Чьим молчанием питается. Вот слово «большевик». Под ним лежит звуковое молчание «волыиевик». Большевик – больше. Кого больше? Больше – более воли. Вот кто молчит из-под слова «большевик», придавленный им к земле. Каждое слово опирается на молчание своего противника. 1921
«В море мора! в море мора!..»*
В море мора! в море мора! Точно чайка! Чрезвычайка То в подвале, в чердаке то, То в гостиной, то в халупе Заковала, заковала Большевицких Горы трупов. Точно чайка! Чрезвычайка То опустит лапы алые, В море смерти окунется, Стонов смерти зачерпнет, То в простыни земляные Обовьет тела усталые, Трупы мертвых завернет И подушкой черной глины Успокоит мертвецов, И под ногти бледно-синие Гвозди длинные вобьет. Море плачет. Море воет. Мы прошли моря и степи. Годы, годы Мы мечтали о свободе. И свидетель наши дети: Разве эти Смерть и цепи Победителя венок? Кто расскажет, кто поверит В горы трупов по утрам, Где следы от мертвых ног, На кладбищах, где гроба Роет белая судьба?! Кто узнает, кто поверит В новый овощ, новый плод – Яблоко глазное! 1921
Восстание собак*
Гау! гау! гау! Много их черных Гау! гау! гау! Восставших собак Гау! гау! гау! Бежало по снегу Гау! гау! гау! В ближние села Гау! гау! гау! Мертвецов разрывать Гау! гау! гау! Тащить чью-то ногу Гау! гау! гау! Тащить чью-то руку Гау! гау! гау! В брюхе и снеге Морды кровавить. 1921
«Ззыз – жжа!..»*
Ззыз – – – жжа! Пата папт та! Визгень взыгрень! Гром окаянного гула… Бич выстрелов, Шум пастухов Над стадом халуп. Все оробело… Целится дуло В мирное дело. Чугунное дуло Целится в дело. Скоро труп – обернулся: По горе убегала собачка. Воин, целясь в тулуп, Нажимает собачку. Бах! И кувырнулся Тулуп без рубах! Бух – бах – бах! Вот как пляшут, Пляшут козы на гробах! Печка за печкой Село задымилось, Как серная спичка. Скажите на милость, Какая смелая! – Вспорхнула синичка, Животом как чудо зеленая, Чудо крылатое. Пинь-пинь тара-рах! Вспорхнула над хатою, Зеленая, В солнце заката влюбленная. А рядом деревня дымилась спаленная. От сада и до сада Над этим селом опала. Сегодня два снаряда Мертвого яда В него упало. Эй, молодуха! Сегодня небо – Рот для мертвого духа. Кто будет дышать – не будет дышать! Лежи, колос людей обмолоченный… Завтра у каждого человека Будет наглухо заперто веко, Ставней избы заколоченной! Завтра ни одно не подымется веко Ни у одного человека… А воздух сладкий, как одиннадцать, Стал ядовитым, как двадцать семь. Под простынею смерти Заснуло село. <1921>, 1922
«Из городов, где плоские черви…»*
Из городов, где плоские черви Мест службы, Где люди проходят чередование поколений, Где очи клячи оба С жадной силой ремнем питала злоба В печени государств, И худеет народ очами калек И толстеет сан пиявки С красной звездой во рту, – В села, сады, зелень, Где человек – человек. А здесь худеет печень Клячи государств От прохождения мест службы Чередованием поколений Людепохожих плоских червей. <1921>
Молот*
1 Удары молота В могилу моря, В холмы русалок, По позвонкам камней, По пальцам медных рук, По каменным воронкам В хребет засохшего потопа, Где жмурки каменных снегур, Где вьюга каменных богинь. Удары молота По шкуре каменного моря, По тучам засохших рыб, по сену морскому, В мятели каменных русалок, Чьи волосы пролились ветром по камням, С расчесанными волосами, где столько сна и грезы, И крупными губами, похожими на лист березы. Их волосы падали с плачем на плечи И после летели по волнам назад. Он вырастет – Бог человечий, А сёла завоют тревожно в набат! Удары молота по водопаду дыхания кита, По губам, По пальцам черных рук, В великие очи железного моря, Девичьего потопа в железных платьях волн, По хрупким пальцам и цветам в руках, По морю русалочьих глаз В длинных жестоких ресницах. Из горных руд Родитель труд, Стан опоясан летучею рыбою Черного моря морей. И черная корчилась дыбой Русалочьей темною глыбой Морская семья дочерей. Удары молота В потопы моря, потомка мора, По мору морей, По волнам засохшего моря. Русалки черногубые берут И, чернокожие, сосут Сосуд Тяжелых поцелуев молотка. Раздавлены губы, Раздавлены песни засохнувших морей, Где плавали киты И били водой в высокое небо. Напиток пыток И черного кувшин труда, Откуда капли черных слез Упали на передник И на ноги. Рукою темною в огне купаясь, Хребтом пучины И черным теменем высоких темных тел Касаясь молотка, Как ворон суровый, молот летел На наковальню русалочьих тел, На волны морского потопа, Где плавали песни богинь. И он ломал глаза и руки У хрупких каменных богинь, Чтоб вырос бы железный сын, Как колос на поле зацвел Через труды страды руды. Труд руд, Их перерод в железное бревно С железными листами, В мальчишку нежного и смелого, В болвана-шалуна В мятежных и железных волосах, С пупком на темном животе, В железное бревно в постели чугуна И смелое глазами разумное дитя. На ложе рыжего огня оно жило. Живот темнеет мальчугана На ложе темного кургана. Так выросло, не он и не она, – Оно В гнезде для грез железного бревна, В железных простынях и одеялах С большими и железными глазами, С кудрявыми железными устами. 1921
«Завод: ухвата челюсти, громадные, тяжелые…»*
Завод: ухвата челюсти, громадные, тяжелые, Проносят медь, железо, олово. Огня – ночного властелина – вой. Клещи до пламени малиновые. В котлах чугунный кипяток Слюной кровавою клокочет. Он дерево нечаянно зажег – Оно шипит и вспыхнуть хочет! Ухват руду хватает мнями И мчится, увлекаемый ремнями. И неуклюжей сельской панн<ой>, Громадной тушей великана Руда уселась с края чана, Чугун глотая из стакана. Где печка с сумраком боролась, Я слышал голос – ржаной, как колос: «Ты не куй меня, мати, К каменной палате. Ты прикуй меня, мати, К девичьей кровати». Он пел по-сельскому у горна, Где всё – рубаха даже – черно. Зловещий молот пел набат, Рука снует вперед-назад! Всегда горбата, в черной гриве, Плеснув огнем, чтоб быть красивей. 1921
«В этот день, когда вянет осеннее…»*
В этот день, когда вянет осеннее, Хороша и смуглей воскресенья, Возникала из моря свобода, Из груды черных мяс, Из закипевших в море членов, Мохнатых гор зачатия и рода. Она стоит, русалки стан Согнув и выжимая волосы, И в ночь, когда небес бугай, Громадно-черный и багровый И от покрывал божеств нагой, Вдруг сделался волом. Внизу завод, шумлив и смугол, В глазу жил алый попугай, Своих горбов вздымая угол Старинный бык пустынных гроз, Чья молния забыла прорицанья, Венки храмовных лоз И песен восклицанья. Сразу у моря смолкли жрицы, Вопль умер вод девицы. 1921
«Кольца, незурные кольца…»*
Кольца, незурные кольца Падали в слух шумомольца. Бога небесного надо ли? Кольца кружились и падали. 1921
«Ночной тишак…»*
Ночной тишак, Спасибодей ночного ока, Венцуемый шляпы крылом, Аюдоятное небо далеко, Взвился роковой боголом. Этою смертью ныне Хром людоятия храм. И буква Тэ Ложилась прямым косяком На черноте Смерца босиком. Страх – глубокая ночь. Смерть – красивые тучи. Ибом слезы не выпьешь, Этим долоем звезду не стереть. Пловец нетыни, Нагнивец речной темноты, Увийцею вечер запел. Ибоумные носятся вздохи. Тело унийцы жертвеет. <1921>
«Судьба закрыла сон с зевком…»*
Судьба закрыла сон с зевком, И снова мы во сне Лежим ничком И край подушки бешено грызем. И наш удел – родимый зём. Увы! Маша, на полках шаря Громадным кулачищем, И, водолазы картами созвездий, В колоколе черных стекол звезд – Что ищем мы? С подушки к небу подымаясь И пальцем согнутым хвоста Цепляясь в земной шар И броненосным телом извиваясь В ночном бреду, В небесной тяге, – Ночною бездной нас манила, – Себя венчаем мы? И через решетку видим небо. И бьем себя от ярости в висок. И что же? Она закроет книгу сна И шлет презрительный зевок. Как к водке пьяница, мы тянемся К прилавку Козерога, Ревнуя сан ночного божества. Увы, решетка между нами! Так обезьяна скалит зубы человеку. Октябрь 1921
«Еда!..»*
Еда! Шаря [дикими] Лапами [песни], Земного шара [Яростно] грызу Сахару, [Запивая] черный стакан Ночного неба! Пескам Сахары И тебе, Тибет, Думы мои. Снежные перья Окутали небо. Земля – кубок Любимого вина. Держу у черных уст. 1921
«А я пойду к тебе, в Тибет…»*
А я пойду к тебе, в Тибет… Там я домик отыщу – Крыша небом крытая, Ветром стены загорожены, В потолок зелень глядит, На полу цветы зеленые. Там я кости мои успокою. <1921>
«Это год, когда к нам в человечество…»*
Это год, когда к нам в человечество Приходят пчелиные боги И крупною блещут слезою глаза В божницах пчелы образа, Рабочей пчелы, И крупными блещут крылами, Другими богами. Суровы, жестоки точно гроза, А я не смыслю ни аза. 1921
<Голод> («Почему лоси и зайцы по лесу скачут…»)*
Почему лоси и зайцы по лесу скачут, Прочь удаляясь? Люди съели кору осины, Елей побеги зеленые. Жены и дети бродят в лесах И собирают березы листы Для щей, для окрошки, борща. Елей верхушки и серебряный мох, Пища лесная! Дети, разведчики леса, Бродят по рощам, Жарят в костре белых червей, Заячью капусту и гусениц жирных Или больших пауков, они слаще ореха. Ловят кротов и ящериц серых, Гадов шипящих стреляют из лука, Хлебцы пекут из лебеды. За мотыльками от голода, Глянь-ка, бегают. Полный набрали мешок. Будет сегодня из бабочек борщ – Мамка сварит. На зайца, что нежно Прыжками скачет по лесу, Дети точно во сне, Точно на светлого мира видение Все засмотрелись Большими глазами, святыми от голода, Правде не веря. Но он убегает проворным видением, Кончиком уха чернея сквозь сосны. И вдогонку ему стрела понеслась, Но поздно. Сытный обед ускакал! А дети стоят очарованные. «Бабочка, глянь-ка, там пролетела… Лови и беги! а там голубая!» Хмуро в лесу. Волк прибежал Издалека На место, где в прошлом году Он скушал овцу. Долго крутился юлой, крутобокий, Всё место обнюхал, Но ничего не осталось – дела муравьев, Кроме сухого копытца. Огорченный, комковатые ребра поджал И утек за леса. Тетеревов алобровых и глухарей Серогрудых, Заснувших под снегом, Будет давить лапой тяжелой, Облаком снега осыпан… Лисичка, огневка пушистая, Комочком на пень взобралась И размышляла, горюя… Разве собакою стать? Людям На службу пойти? Сеток растянуто много, ложись в любую. Опасно, съедят, как съели собак! И стала лисица лапками мыться, Покрытая парусом красным хвоста. Белка ворчала: «Где же мои орехи и желуди? Я не святая, кушать я тоже хочу». Тихо, Прозрачно. Сосна целовалась с осиной. Может, назавтра их срубят на завтрак. 1921
«Алые горы алого мяса…»*
Алые горы алого мяса. Столовая, до такого-то часа. Блюда в рот идут скороговоркою. Только алое в этой обжорке. Тучные красные окорока В небе проносит чья-то рука. Тихо несутся труды – В белом, все в белом! – жрецами еды. Снежные, дивные ломти. «Его я не знаю, с ним познакомьте». Алому мясу почет! Часы рысаками по сердцу бьют Косматой подковою лап. Мясо жаркого течет, Капает капля за каплей. Воздух чист и свеж, и в нем нету гари. На столах иван-да-марья. Чистенькие листики у ней. Стучат ножи и вилки О блюда, точно льдины. Почтенные затылки, Седые господины. Стол – ученик русской зимы. Хвосты опускали с прилавка сомы. Это кушанья поданы: Завтрак готов. Это кушанья падали Усладою толп, Речью любимой бождя В уши пустых животов. Кем-то зарезана эта говядина. Белое блюдо – столб с перекладиной. Каждое кушанье – плаха Венчанного рогом галаха. 1921, 1922
Голод («Вы! поставившие ваше брюхо на пару толстых свай…»)*
Вы! поставившие ваше брюхо на пару толстых свай, Вышедшие, шатаясь, из столовой советской, Знаете ли вы, что целый великий край, Может быть, станет скоро мертвецкой? Я знаю, кожа ушей ваших, как у буйволов мощных, туга, И ее можно лишь палкой растрогать, Но неужели от «Голодной недели» вы ударитесь рысаками в бега, Если над целой страной повис смерти коготь? Это будут трупы, трупы и трупики Смотреть на звездное небо. А вы пойдете и купите На вечер кусище белого хлеба?! Вы думаете, что голод – докучливая муха И ее можно легко отогнать, Но знайте – на Волге засуха: Единственный повод, чтоб не взять, а – дать! Несите большие караваи На сборы «Голодной недели», Ломоть еды отдавая, Спасайте тех, кто поседели! Волга всегда была нашей кормилицей, Теперь она в полугробу. Что бедствие грозно и может усилиться – Кричите, <трубите>, к устам взяв трубу! 1921, 1922
«Мать приползла с ребенком на груди…»*
Мать приползла с ребенком на груди, Усталый серп остался за порогом. И небеса плясуньи впереди Идут веселья богом. Вы, руку протянув, кричали: Ля! Тикай, – я говорю, Чтобы смущенные поля Увидели зарю. Но, вея запахом ржаных полей, Суровый кружится подол. Так ночью кружится небесный Водолей И в колокол оденет дол. 1921
«Голод! Голод! Голод!..»*
Голод! Голод! Голод! Сваи вбиваю в мертвые воды Этого года. Мысли озябшей жилище – Холодно, холодно. Мертвые воды льются. Бьется в заборы утесов людей Этот мозг. Это мировая утроба, кормив<шая>, Чтоб выросла гордая голова миров<ой> революц<ии>, Требует мировой совести. Мало народной, Мало русской! Сегодня три кли<ча>: Голод в России, Самолеты на Западе, Горы зерна в Америке. Соедините эти <кличи> И вырастет с<казочно> <ветка> Победы над голодом. Самолеты, летите, летите, Сейте зерно! <1921>
«Народ отчаялся. Заплакала душа…»*
Народ отчаялся. Заплакала душа. Он бросил сноп ржаной о землю И на восток пошел с жаной, Напеву самолета внемля. В пожарах степь, Холмы святые В глазах детей Встают батые. Колосьев нет… их бросил гневно Боже ниц. И на восток уходит беженец. 1921, март 1922
«Я вышел юношей один…»*
Я вышел юношей один В глухую ночь, Покрытый до земли Тугими волосами. Кругом стояла ночь, И было одиноко, Хотелося друзей, Хотелося себя. Я волосы зажег, Бросался лоскутами колец И зажигал кругом себя. Зажег поля, деревья, И стало веселей. Горело Хлебникова поле. И огненное Я пылало в темноте. Теперь я ухожу, Зажегши волосами… И вместо Я Стояло Мы! <1921>
«Нансен! Ты открыл материк…»*
Нансен! Ты открыл материк – Новую Землю событий пророчества. Когда ты входил в белую хижину самоеда, Неужто ты не думал, Что голода его высочество Прикажет России есть самое себя? <1921>
«Он с белым медведем бороться…»*
Он с белым медведем бороться Умеет рукою железной. И грозной главой полководца Он вышел, труду соболезнуя. Щетиной глаза перевиты, Стоит мореходец косматый, Когда-то в волне ледовитой С медведем купался как с братом. Твоею судьбою очертишь Союза другого холмы: Норвегии, Русских, Сибири Уделами ставшего Мы. 1921
«Вши тупо молилися мне…»*
Вши тупо молилися мне, Каждое утро ползли по одежде, Каждое утро я казнил их, Слушая трески, Но они появлялись вновь спокойным прибоем. Мой белый божественный мозг Я отдал, Россия, тебе. Будь мною, будь Хлебниковым. Сваи вбивал в ум народа и оси, Сделал я свайную хату – «Мы будетляне». Все это делал как нищий, Как вор, всюду проклятый людьми. <1921>
«Швеи проворная иголка…»*
Швеи проворная иголка Должна вести стежки святые, Чтобы уберечь грудь Свобо<до>полка От полчищ сыпного Батыя. <1921>
«Баграми моров буду разбирать старое строение народов…»*
Баграми моров буду разбирать старое строение народов, Чернилами хворей буду исправлять черновик, человеческий листок рукописи. Крючьями чум после пожара буду Еыбирать бревна и сваи народов Для нового сруба новой избы. Тонкой пилою чахотки буду вытачивать новое здание, Выпилю новый народ грубой пилой сыпняка. Выдерну гвозди из стен, чтобы рассыпалось Я, великое Я, То надевающее перстнем ваше это солнце, То смотрящее через стекло слез собачонки. <1921>
Дерево («Вам срамно…»)*
Вам срамно, дерево, расти с земли? Боясь земли, Брезгливо подымаешь платье, И, оголяя ствол во мху, – Оттоль овечьи лбы спускали клоки шерсти – Ты подымаешь ветви вверх – как песни воинов, Торжественным сказаньем, Былиной о богах и пением на Красной площади Свободного народа. Зная, что свечек зеленых обедня Все же темнее и хуже, Чем руки свободы к народным вождям, Я говорю – хорошо! 1921
Дерево («Над алыми глазками…»)*
1 Над алыми глазками малин, среди веселых голубей, что неба голубей, Колючие ведешь пути Берлин-Бомбей! В часы осенней злючки, когда сыны качались дико лет, Ты мечешь острые колючки, чтоб очи выколоть, Людям выцарапать лицо раба. Железным полотном Москва – Владивосток Идешь ты в синеве, Сибирь, ночей седых свисток! И путь сибирских поездов, примчавшихся говеть, зеленый и стыдливый Закончит в синеве <с> печаль<ю> лепесток. Где полночь зеркала кудрей земной дубровы уроженка, Течет рекою небыть, изломан путь ветвей. Как всадника скок и стоны людей, осужденных «к стенке». Воюя за простор, блестя глазами чародеев И наколовши ночь на черный дрот ветвей, Ты, дерево, дуброву ужаснуло: пространство на крючке заснуло. Донец-скакун, виски развеяв, летит по полю, Копье в руке, военной радости полно. Стучишь о звездное окно. А у сумрака ока нет. 2 Клянусь «соседу гнев отдам!». Дубиной русскою шумя, о, шорохи ночных ветвей! Что умер соловей с пробитой головой. Ты тянешь кислород ночей Могучим неводом и споришь с высью. Как звонка дубинушка тысячи листьев! И месяц виноват: В ячеях невода Ночная синева сверкает рыбы чешуей Тяжелым серебром. И каждое утро шумит в лесу Ницше. И каждое утро ты, солнечный нищий, Снимая с очей очки, идешь за копеечкой. Звезды, даже вон те, Говорили всю ночь о белокуром скоте. Есть драка и драка. И право кулака Лесного галаха. И, звездный птицелов, Наводишь черный лук рукой пещерных дикарей На длинный ряд годов И застываешь вдруг, как воин Подземных боен. И под землей и над землей Город двуликий тысячи окон, Ныряющий в землю и небо, как окунь. Встаешь, как копья Дона, Воюешь за объем, казалось, в поиске пространства Лобачевского. И ищут юноши снять клятву на мече с кого. Одеты в золотые шишаки Идут по сумраку полки. С нами Бог! Топот ног. Здесь Ермаки ведут полки зеленые На завоевание Сибирей голубых. Дитя войны, одето горлинками в пение, Ты осенью оденешь терн, Узнаешь хвой скрипение. Воюя корнями, сражаясь медленно, дуброва Возносит дымы серебра. Тут Полки листов так медленно идут Осадой голубого, Что раз в десятки лет Меняют предков след. Ветку в локоть согнув, точно воин, держащий копье, Точно птица раскрыла свой клюв на голубое. 1921
«Воздух расколот на черные ветки…»*
Воздух расколот на черные ветки, Как старое стекло. Молитесь Богоматери осени! Окна часовни осени, Пулей разбитые с разбегу, морщатся. Дерево горело лучиной в воздухе золотом. Гнется и клонится. Осени огниво гневно, Высекло золотые дни. Молебствие леса. Все сразу Упали золотые запахи. Деревья вытянуты, точно грабли Для охапок солнечного сена. На чертеж российских железных дорог Дерево осени звонко похоже. Ветер осени золотой Развеял меня. 7 ноября 1921
«В тот год, когда девушки…»*
В тот год, когда девушки Впервые прозвали меня стариком И говорили мне «дедушка», вслух презирая, Оскорбленного за тело, отнюдь не стыдливо Поданного, но не съеденного блюда, Руками длинных ночей В лечилицах здоровья, В этом я ручье нарзана Облил тело свое, Возмужал и окреп И собрал себя воедино. Жилы появились на руке, Стала шире грудь, Борода моя шелковистая Шею закрывала.
