13 сентября 1921,1922
Я и ты*
– Стой, девушки, жди! Ля! паны! на дереве, Как сомашечие, целуются, гляди! Девочки, матушки, ля! Да, Верочка, что ты? Ума решилась? Тебе на воздухе земля? Да спрячьтесь в пещере вы! На поцелуи в дереве охота? Девушки, ай! Ах вы, сени, мои сени, Да в черемухе весенней! – Качались гибко ветки, И дева спрыгнула стыдливо И в чаще яблоней исчезла. А дым весны звездою жезла Давал ей знаки шаловливо. Сияй невестой в белой сетке, Черемуха моя! Ты трепетала, черемуха моя! Шмели гудят. Летит оса. Пчела летит за небеса. И свист гудящий тысяч жал Собором светлым окружал Цветов весенних образа. Гудят, как в полночи гроза, Висят, как божии глаза, Пчелы медовые обеды, Искали в воздухе победы. И то не ложь, и это истина! Я плакал на воздушной пристани. Жучок цветок весны пилил, А я же тихи слезы лил. Вы не птицы и не звери вы! До распустившихся листов Медовым пламенем цветов Все дерево горело. Глазам – веселая дорога, Украденным в семействе бога! Черней, дыра в пещере, Нет Богоматери, есть череп! Вершина дерева качается, Здесь не показываются люди, Хребты изученных оков. Кругом нее дрожащий студень Прекрасных белых лепестков. Она цепляется за ветки, Она кого-то в небе ждет, Русалка веток – выстрел меткий – Сейчас на землю упадет. Как птица дикая Иль сельской улицы девчонка, Ее синеет рубашонка, Глазами черными поводит, Как парой неги словарей, Как по морю, по веткам ходит. Она стоит, она идет И взором юношу зовет. На ветке черной и трясучей Она стоит одна меж сучей И, черным пузом загорелая, нагая Сквозит в рубахе синей и подоле. Рабыней сдалась синей воле В окне черемухи – невесты гая, Ногами голыми шагая, Русалка воздуха, пугая Вдруг пролетевших снегирей. И девы звонко хохотали И побежали землю рыть. Что делать им? мы не испытали, Как можно птичей жизнью жить. А дым весны зовет медами Людей и пчел идти стадами, Лететь сюда, как в белый дом. На теле глиняно-гнедом Горела синяя рубашка. Вэ веток было гулко. О, сумасшедшая прогулка! Кормил медами шаловливо. К чему, откуда, зачем? Откуда нравы? малиновки? ракла? Огнем горячим Рубашка синяя пекла. Чернело пузо в промежутке. А первые шаги так жутки. Внизу же юноша стоял, Лучистой радостью сиял И, написав в глазах мольбу, Не знал, что вылетит в трубу Девичьего мяса. И корень груди тоже трясся. – Нашли, где целоваться! А девка неплохая цаца! 1921
«И шлюха ровных улиц слов…»*
И шлюха ровных улиц слов, Созвучий потаскушка Правительством черных очей Пришла и явилась: «Мы тут!» Пожаром души силачей Ресницы поют на лету. 1921
«Он голубой, как день…»*
Он голубой, как день. Она черна, как ночь. Вы нежны, вы невинны. Вы суток половины. 1921
«Там, где солнце чистоганом…»*
Там, где солнце чистоганом Светит доброму и злому, Я одна с моим цыганом Делю время и солому. День голубой, а ночь темна, Две суток половины. И я у ног твоих раба, Мы оба, мы невинны. 1921
«Где волосы, развеянные сечью…»*
Где волосы, развеянные сечью, И мимо глаз и на плечах, И время, вспугнутое речью, Дрожит в молчания лучах. Лоб черепа немного вогнут И бычей брови очерк тверд, И губы дерзкие не дрогнут, Как полководцы страстных орд. Она к нему близка за то ли, Что он недвижен, видя кровь? 1921
«Щека бела, как снег, и неприятна…»*
Щека бела, как снег, и неприятна. Чахотки алой пятна. И на мелу ее скулы И волков бешеным укусом Алели губы красным бусам. 1921
«Девы сумрачной хребет…»*
Девы сумрачной хребет, Он прекрасно и угрюмо На полях зеленых цвел, Леса сумрачные думы Тенью божеской обвел. 1921
Утром*
Слышишь ли шум, о мой друг? Это Бог прыгнул в Буг. 1921
«Воздушистый воздухан…»*
Воздушистый воздухан Воздухее воздухеи, Воздухее воздухини. Сидушистый сидухан Сидухее сидухини, Сидухее сидухеи. Колышистый колыхан Колыхее колыхини, Колыхее колыхеи. Едушистый едухан Едухее едухеи. Видушистый видухан Видухее видухеи, Видухее видухини. <1921>
Нежный язык*
Сегодня вещи Нежны и вещи. Неженки-беженки В небе плывут. 1921
Грубый язык*
На, дубину в зубы – Мой поцелуй. Красней, Алей Рябиной грубой. Разбрызганные брызги Оглобли красной. Вишневые цветы – Раздавленные губы. И воздух в визге. 1921
«Где засыпает невозможность на ладонях поучения…»*
Где засыпает невозможность на ладонях поучения, Чтоб реки вольные, земного тела жилы, Их оторвали бы от умных рук могилы. Так ловит мать своих сынов Под лезвием взбесившихся коров. Мешайте всё в напитке общем, Слова «мы нежны!», «любим!», «ропщем!» И пенье нежной мглы моряны голубой Бросайте чугуну с бычачьей головой! С венком купен – волчицы челюсть, С убийцею – задумчивое ладо, С столетьями – мгновений легкий шелест, И с хмелем лоз – стаканы яда, Со скотской дворовой жижей – голубое, И пенье дев – с глухонемым с разодранной губою, Железу острому – березу И борову – святую грезу. Чтоб два конца речей Слились в один ручей И вдруг легли, как времени трупы, У певучих бревен халупы. 1921
«В тяжелых сапогах…»*
В тяжелых сапогах Рабочие завода песни, Тех зданий, где ремень проходит мысли, Носите грузы слов, Тяжелые посылки, Где брачные венцы, А может, мертвецы, Укрытые в опилки. И ящики с клеймом «Умершая любовь», И с ним железный лом Остатков гневной мысли И девы умиравшей «ах!», Упавшей на подушки, Вселенной блеск на коромысле У озера стрекоз, И жемчуг радостный в губах Носите и возите дорогою подземной. Кошелки шорохов и шумов, И цоканья и свистов, И тьмы таинственных, как полночь, звуков – Очам закрытым. Они стоят такой веселой кучей, Что хочется, подумав, Бежать туда, где бог неистов, А страсть нацелилась из луков И смотрит хмельными И пьяными от полночи глазами Былых путей и перечерченных широт. Пусть останутся знаки клади. Приклеенные клейма и печати Другим расскажут про дороги. Чёрт, бог, невеста, и чума, Зачатие, и мор, и вера, и божба Ножом в груди у бога. 1921
«Мой череп – путестан, где сложены слова…»*
Мой череп – путестан, где сложены слова, Глыбы ума, понятий клади И весь умерших дум обоз, Как боги лба и звери сзади, Полей неведомых извоз. Рабочие! кладите, как колосья в тяжелые стога, И дайте им походку, и радость, и бега. Вот эти кажутся челом мыслителя И громких песен книгой – те! Рабочие, завода думы жители, Работайте, косите, двигайте! Давайте им простор, военной силы бег, И ярость драки, и движенье. Пошлите на ночлег И беды, и сраженье. Чтоб неподвижным камнем снов Лежал бы на девичьем сене Порядок мерных слов, Усталый и весенний. 1921
«Старые речи…»*
Старые речи Завода слова духовенство Усталым словам пропоет «Вечную память», дыма нагонит. Качайтесь, усталые белые речи в гробу, Белейте, высокие лбы, Венчанные знаками смерти! А вас, молодые, ждет брачное дело, И записи ваших рождений, И счетоводный лист смертей и наслаждений. Старшины звонких браков Сложили ваши судьбы в широкий мешок песни, Не думая о крыльях и пыли голубой, Как полный бабочек мешок, Согнувший собой человека – Тяжела человека речь. Но он открыт, края распались, развязана веревка, Края мешка для углей, дров, яблок земляных, И «да» и «нет» речей вспорхнувших летят в ничто Могучей стаей Ляпунов, подобной шумной грозной буре. Летят в медовое, не зная Недолгое, великое ничто, Куда и тянет и зовет. Цель Бога – быть ничем. Ведь нечто – тяжесть, сила, долг, работа, труд. А ничто – пух, перья, нежность, дым, Объема ящик, полный пустоты, То ящик бабочек и лени и любви. И тучею крылатых «ничего», «нема» и грустных «ни» Откроется мешок молчания, Чтоб в двух словах был водопад и разница высот. И падал с кручи смысл, и падала вода. И, разбиваясь о русло, жесткие каменья, Чумные бабочки и поцелуй – Все мчатся к ничему, в объятьях умирая, И машут равенства крылами. Жените и венчайте стад слова пастухи, Речей завода духовенство! На скатерти печали пролитые глаза, А вдаль уезжает телега – Конь на задних ногах польку пляшущий с гробом, Облапив копытами Гроб, полный бабочек. Зачем он оставлен на пыльной дороге? Из поднятой крышки заря улетает в бесконечность. Жабы воспели весну. И девушек малиновых чуму в гостиной белоснежной, Где пауки мерещатся созвездием. И чехарду богов во время лихорадки. И девы, провожающие мертвого брата И черепа глаза, – Из них вспорхнули мотыльки, Огнем горя веселым, как синие очки, Веселые гробы, костры на Купалу, Где над богом смерти скачут ноги загорелые в платьях синих. Отрубай за смертью, смерть! Пока еще мы живы <…> 1921
«Степи, где тучи буйволов живут…»*
Степи, где тучи буйволов живут И свадьбы точек, Слов жениховство И части колес мысли, Горелки слов и песен прятки, Деволов с веселыми глазами, Письмо в крыле голубя, Любезность кулака, жестокость поцелуя И черно-синий почерк бога Морями «Я», Где парочка чахотки Поставит парус лодки, Слова, что могут «улюлю» кричать <зловеще льву> Всё принимаю и пойму. В законы малых волн, Вот этих Ча и Эм, Моряк, направь проворный челн И бабочкой садись В хребет великой песни. Ведь эти дрожи малые Прошли кадык небес. 1921
«Царапай мировой слух…»*
Царапай мировой слух Плеткою свежих слов. Свобода – мировой пастух, С нею умирание основ <…> <1921>
Поэтические убеждения*
Разложение речи на аршины, стук счета и на звериные голоса.
Пепел, Ты более Дэ. Перунничать буду, Прыгать и биться пружинкой В сердце великого бога небес – Игрушка сломалась, – забьюсь. У бога чахотка, Кашляет книжник Млечных Путей. Ча стучится к нему через окошко. Пусти. Переночую в груди. Чашею станешь для пива смертей, Брызнувшей пеной. Ча бога невеста-чахотка. И держит в руке какой-то цветок, Нежный и вялый. Небо – день белого цветка. Бросьте копейку мысли о небе. Чучело книги пустое, Чаша для пен пустоты – Место пустое чужого объема, Неподвижный плен, тело чужое в плену чужой пустоты неподвижной. Я брагою в ней закипаю, Как хмель пустоты. Хмель закипел пустоты, Как праздничный ковш И чара дружины Язычных над тризной миров. Я хожу по рукам. Бревна над свежей могилой. Старый князь умер. А после Прыгну пружинкой В сердце чахотки И часами Бога опять заведу Для нового бега. Пусть смотрятся люди, Время сверяя по созвездья часам. Пусть он бежит одинокий До потухнувших звезд. Я же пар паровоза поезда мощи его. Я – Пэ, Главный пар в сердце великой чахотки. Разве не Мо бога, Что я в черепе бога Кляч гоню сивых, в сбруе простой, Точно Толстой, бородатый, седой, На известной открытке. И кулака не боюсь Небесной Чеки. Корявой сохой провожу За царапиной царапины по мозгу чахоточного бога. И подымаются стаей грачи, летят и чернеют. Жирных червей ловят грачи – Русская пашня весной. Разве не молью в шкуре Всемирных божищ, Не распаденье объема На малосты части, Глыбы мела на малую пыль муки. Орлы сделались мухой, Киты и слоны небесных потемок Стали мурашом. Звездные деревья стали маленьким мохом и муравой. Полно лягушкою квакать В болотах Евгенья Онегина и Ленского Ссоры зеленой. Буду мерить аршинами бога. Довольно его обливать ушатами Скользких, как угри, Как черви земляные, слов. Порохом буду выстрелов звезд В черный лоб ночи. Пулями черной пищали Буду лететь. Гонит меня кулак Пэ – Бурный рост Владений в пространстве Точечных множеств. Пламя пальбы мой кулак, Вспыхнувший пар, Пороха чайная ложка Толкает ядро громадой туч силовых. За выстрела облаком У Пэ суровым обликом Стою я. Это я, наполнив сердце Перуна, Сделал пену, пузырь, пыль и порох, Запах, опухоль, перья, пазы, Пустоту и пещеру. Всюду стаю птиц вещества прочь распугал, Прочь разогнал – великан пустоты. Великан от пещер. В недрах пещеры сквозя толстеет <вещество>. В Че божества мое Пэ, Оттуда пролью свое Эль Лени, покоя на путь пересекающей площади. Прыгать вином В Че бога пустом, на блюде Серебряном, кованом. <1921>
Лес*
Бо сломанных стволов и белых щепок, Мо зелени лесной на хвои и листы, Пэ веток и стволов колючих, Корней змеиных вэ, Как будто шел змеиный праздник И мощные крутились змеи. В зеленом че осколки неба, Ро синих глаз. Темнеют ту стволов Телами темноты. Сквозь че змеиной кожи – небо. И в мшистом че – деревьев руки. Зеленых теней мо и шопот. До мрака на куски И по огня – в вечерней темноте Зажегся горихвостки рыжий хвост. Лес подожжен был спичкой птички На святках деревянных змей. Пу снежной пены, то черных камней И вэ волос стеклянных У бешеной красавицы воды. Ла лопухов на берегу. В дворец лесного водопада Вошла оляпка, Нырнула в че воды. 1921
«Пи бешеного бега…»*
Пи бешеного бега И ка для путника в изнеженной осанке, Са пламени, зо месяца кривого и сотни звезд, И вэ невидимых колес. Стеклянной хаты не, Где ла зеркал дыханью ветра и встречной пыли. Зо черноты В зеркальном не для полубога. Пещеры колеса надуты небесами. Ту пыли – замысловатое кудрявое перо Над головой средневековья. 1921
Гроза в месяц Ау*
Пупупопо. Это гром. Гам гра гра рапрап. Пи-пипизи. Это он. Гзайгзозизи. Молний блеск. Вейгзозава. Это ты. Гога, гаго. Величавые раскаты Гаго! гога! Зж! Зж. Мн! Мн! Нм! Мэ-момомуна. Все синеет. Моа, моа, Миа еву. Вей вай эву! Это вихрь. Взи зоцерн. Вэцерцй. Вравра, вравра! Врап, врап, врап! Гул гулгота. Это рокота раскат Гугога. Гак! Гакри. Вува вэво. Круги колец. Цирцицй! 1921
Трудосмотр*
<Звукопись> Биээнзай – аль знамен. Зиээгзой – почерк клятвы. Чичечача – шашки блеск. Бобо биба – аль околыша. Мимомая – синь гусаров. Мивеаа – небеса. Лелилили – снег черемух. Мипиопи – блеск очей. Чучу бизи – блеск божбы. Вээава – зелень толп. Зизо зея – почерк солнца. 1921
Личный язык*
1 Гзи-гзи, зосмерчь! Пак, пак, кво! Лиоэли! Лиоэли! Пактр, Практ, тво Мимо эми! Ку! 2 Пши, Пши, мехро меро Пиоуча! Паям, блям, эво! Зизогзаги. Зизоречи! Ак! Ук. <3> Мурчуарча! Шйшиши. Ягу агу, Гу-га-гу Свейчь! Свейчь! Свифть! Плирь! Зипс!
<4>Сад Кигорекоо! Бдев, бдев, птеп! Цизып! Цизып! Б эльг, влаг, малк Зирум <5> Мерми, мерми! Бибобаба. Сиоаса Виоэвэй, лель, лель, лель Это море. 1921
Безумный язык*
Глюм, глюм лип. Правительственный восторг топчет капусту. Две мыслящие печи бзам, бзам кво. Сапогоокие кси и ксо, девы с волосами и гребенкой. Щетка есть, Один сапог – одна копейка! У жереб<енка> отымите «же», <без> «же» буду я. Пою: гзи, гзи бзи, дом, дом мом, маю, мею чин. Мокрый морской студень, кисель с пятачком. Сел на пустую дыру, Вынул зеркало. Ба! батюшки, здравствуй, Иванушко Грозный. Апчхи! Дыра меня ждала четыре столетия. 1921
Замечание мыслителя*
Правительства пришли в восторг. Правительственный восторг Топчет молодую капусту. Их хвост поднят выше, чем у телят. 1921
«Приятно, если великий народ…»*
Приятно, если великий народ Вынет у вас из кармана носовой платок, И вы ищете глазами, где тот, Кто бы воришке сделал упрек. 1921
«Мне, бабочке, залетевшей…»*
Мне, бабочке, залетевшей В комнату человеческой жизни, Оставить почерк моей пыли По суровым окнам, На стеклах рока. Так серы и скучны обои из мертвых растений Человеческой жизни; пылью своей Быть живописцем себя На стеклах рока, большеокого рока. Вдруг увидать открытую дверцу В другой мир, где пение птиц и синий сквозняк, Где мило всё, даже смерть В зубах стрекозы. О, улетевшая прочь пыль И навсегда полинявшие крылья! Окон прозрачное «нет», За ними шелест и пляска Бабочек любви стучится. Пляшет любовь бабочек высоко в ветре. Я уже стер свое синее зарево и точек узоры Вдоль края крыла. Скучны и жестоки мои крылья, Пыльца снята. Навсегда. Бьюсь устало в окно человека. Ветка цветущих чисел Бьется через окно Чужого жилища. 1921
Одинокий лицедей*
И пока над Царским Селом Лилось пенье и слезы Ахматовой, Я, моток волшебницы разматывая, Как сонный труп влачился по пустыне, Где умирала невозможность. Усталый лицедей, Шагая напролом. А между тем курчавое чело Подземного быка в пещерах темных Кроваво чавкало и кушало людей В дыму угроз нескромных. И волей месяца окутан, Как в сонный плащ вечерний странник, Во сне над пропастями прыгал И шел с утеса на утес. Слепой я шел, пока Меня свободы ветер двигал И бил косым дождем. И бычью голову я снял с могучих мяс и кости, И у стены поставил. Как воин истины, я ею потрясал над миром: Смотрите, вот она! Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы И с ужасом Я понял, что я никем не видим: Что нужно сеять очи, Что должен сеятель очей идти! 1921, 1922
«Дикий хорон, дикий хорон…»*
Дикий хорон, дикий хорон, Где ты, где ты? Точно ворон, точно ворон, Крылья умраком одеты.
