7 ноября 1921
«Девушки, те, что шагают…»*
Девушки, те, что шагают Сапогами черных глаз По цветам моего сердца. Девушки, опустившие копья На озера своих ресниц. Девушки, моющие ноги В озере моих слов. 1921
Красоте девушек*
О, если б ваши глаза Блестели бы так, как голенище сапога. О, если б ваш рот был певуч, Как корова, зовущая теленка. О, если бы на ваших косах Было бы можно повеситься И шея не согнулась… 1921
«Жестоки старые тряпки волос…»*
Жестоки старые тряпки волос. Черная пашня – лоб. Горелые пни на болоте – губы. Вымя дикой козы – борода. Веревка морская – усы. Снегурочка с черной метлой – зубы. Бессонных ночей глаза голубые – Точно в старом одеяле дыры. 1921
«На родине красивой смерти – Машуке…»*
На родине красивой смерти – Машуке, Где дула войскового дым Обвил холстом пророческие очи, Большие и прекрасные глаза И белый лоб широкой кости, Певца прекрасные глаза, Чело прекрасной кости К себе на небо взяло небо. И умер навсегда Железный стих, облитый горечью и злостью. Орлы и ныне помнят Сражение двух желез, Как небо рокотало И вспыхивал огонь. Пушек облаков тяжелый выстрел В горах далече покатился И отдал честь любимцу чести, Сыну земли с глазами неба. И молния синею веткой огня Блеснула по небу И кинула в гроб травяной, Как почести неба. И загрохотал в честь смерти выстрел тучи Тяжелых гор. Глаза убитого певца И до сих пор живут, не умирая, В туманах гор. И тучи крикнули: «Остановитесь, Что делаете, убийцы?» – тяжелый голос прокатился. И до сих пор им молятся, Глазам Во время бури. И были вспышки гроз Прекрасны, как убитого глаза. И луч тройного бога смерти Блеснул по Ленскому и Пушкину и брату в небесах. Певец железа – он умер от железа. Завяли цветы пророческой души. И дула дым священником Пропел напутственное слово, А небо облачные почести Воздало мертвому певцу. И доныне во время бури Горец говорит: «То Лермонтова глаза». Стоусто небо застонало, Воздавши воинские почести. И в небесах зажглись, как очи, Большие серые глаза. И до сих пор живут средь облаков, И до сих пор им молятся олени, Писателю России с туманными глазами, Когда полет орла напишет над утесом Большие медленные брови. С тех пор то небо серое, Как темные глаза. 1921
«Сегодня Машук, как борзая…»*
Сегодня Машук, как борзая, Весь белый, лишь в огненных пятнах берез, И птица, на нем замерзая, За летом летит в Пятигорск. Летит через огненный поезд, Забыв про безмолвие гор, Где осень, сгибая свой пояс, Колосья собрала в подол. И что же? Обратно летит без ума, Хоть крылья у бедной озябли. Их очи колючи, как грабли, На сердце же вечно зима. И рынок им жизнь убыстрил. Их очи суровы, как выстрел. Чтоб слушать напев торгашей, Приделана пара ушей. 9 ноября 1921,1922
«Перед закатом в Кисловодск…»*
К. А. Виноградовой
Перед закатом в Кисловодск Я помню лик, суровый и угрюмый, Запрятан в воротник: То Лобачевский – ты, Суровый Числоводск. Для нас священно это имя. «Мир с непоперечными кривыми» Во дни «давно» и весел Сел в первые ряды кресел Думы моей, Чей занаьес уж поднят. И я желал бы сегодня, А может, и вчера, В знаменах Невского, Под кровлею орлиного пера, Увидеть имя Лобачевского. Он будет с свободой на «ты»! И вот к колодцу доброты, О, внучка Лобачевского, Вы с ведрами идете, Меня встречая. А я, одет умом в простое, Лакаю собачонкой В серебряном бочонке Вино золотое. 10 ноября 1921
«Облако с облаком…»*
Облако с облаком Через воблы ком, Через бублики Бросили вливы Шелеста девы. Светлых губ лики, Тени, утесы ли? И были Трупы моря, Вздымали рукой великанов Постели железа зеленого – крыши, Поля голубые Для босикбв облаков, босых белых ног. Город был поднят бивнями звезд, Черные окна темнели, как О, Улица – рыба мертвых столетий, Из мертвых небес, из трупов морей, Мясо ночных великанов. Черные дыры в черепе белом – ночь такова. Там, где завода дорог чугуна Для ног наковал, Глухой, сумрачный нынче, Громко пел тогда голос Хлебникова О работнице, о звездном любимце. Громадою духа он раздавил слово древних, Обвалом упал на старое слово коварно, Как поезд, разрезавший тело Верхарна. Вот ноги, вот ухо, Вот череп – кубок моих песен. Книга-старуха, Я твоя есень! 1921
«На стенку вскочила цыганка…»*
На стенку вскочила цыганка В красном и желтом, где много огня, Где знойное вечер хотело отнять, Где кружево скрыло глаза на засов, Треском ладоней сказать – хорошо! Вот они, милые, вот они, Слепою кишкою обмотаны, Кривые тугие рога. Черной громадой бугая Всех малокровных пугая, Тайных друзей и врага, Кишкой, как косынкой алой, обмотаны Косые, кривые рога – В Троицын день повязка березы тугая. И пока На боках Серебрилась река Солнечного глянца, Какого у людей гопака Искала слепая кишка Слепого коня, Боязливая раньше? Молчащей былины певца Сверкали глаза голубые слепца. – Слепого коня, еще под седлом –. Белый хвост вился узлом. Подпруги чернеет ремень, Бессильные звуки стремян. Рукоплесканья упали орлом. И трупной кровью был черен песок, И люди шумели листами осок. Копье на песке сиротело. Металося черное тело. И, алое покрывало Вкапывая в песчище, Черный бугай носился, кружился, И снова о пол настойчиво топал. Это смех или ржанье, или сдавленный крик? Топтал и больно давил, Наступая всей тяжестью туши, И морду подымал и долго слушал. Ужели приговора звезд? И после рвал копытами желудок, Темницу калуг, царских кудрей и незабудок. Ребра казались решеткой. [Солнца потомки, гуляя, ходили по ней, По шкуре казненных быками коней.] Цыганка вскочила на стенку, Деньгою серебряных глаз хороша. Животных глаз яркие лились лучи, Где бык Казненного плоть волочил И топтал пузыри голубые. У стенки застенчиво смерть отдыхала. – К стенке! К стенке! – так оттолкнувши нахала, Не до усов. Не отдыхала восемь часов. 1921
«Пусть пахарь, покидая борону…»*
Пусть пахарь, покидая борону, Посмотрит вслед летающему ворону И скажет: в голосе его Звучит сраженье Трои, Ахилла бранный вой И плач царицы, Когда он кружит, черногубый, Над самой головой. Пусть пыльный стол, где много пыли, Узоры пыли расположит Седыми недрами волны. И мальчик любопытный скажет: Вот эта пыль – Москва, быть может, А это – Пекин иль Чикаго пажить. Ячейкой сети рыболова Столицы землю окружили. Узлами пыли очикажить Захочет землю звук миров. И пусть невеста, не желая Носить кайму из похорон ногтей, От пыли ногти очищая, Промолвит: здесь горят, пылая, Живые солнца и те миры, Которых ум не смеет трогать. Закрыл холодным мясом ноготь. Я верю, Сириус под ногтем Разрезать светом изнемог темь. 1921, 1922
«Просьба великих столиц…»*
Просьба великих столиц: – Боги великие звука, Волнуя пластину земли, Вы пробегаете по небу, Пыль рода людей Собрали в столицы Узлами стояния волн, Сетью единой, Многосетник столиц Их чертеж. – Люди! Мы великие звуки, Волнуем вас, Даем вам войны, Гибели царств. Мы дикие кони, Приручите нас, Мы понесем вас В другие миры. 1921
«Старый скрипач…»*
Старый скрипач Играл для друзей. И боги красивые звуков Плескались детьми. 1921
Дождь*
Иверни выверни, Серый игрень, Травы топча. Кучери тучери, Очери ночери, Точери тучери, Дочери вечери Длинные кудри Чуткими четками Течи и тучи. Иверни выверни, Умный игрень. Это на око ночная гроза, Это наука легла на глаза. В дол свободы, Сын погонь, Ходы, ходы, Добрый конь. Это Погода или Подага Моется мокрою губкой дождя. Эй, выноси, иноходец, вождя! 1921
«В щеки и очи…»*
В щеки и очи Сегодня больше и больше пощечин. Товарищи! Товарищи! На что тебе цари? Когда ты можешь крикнуть: «дурак, стой!» Приятелю с той половины земного шара. Пора Царей прочь оторвать, Как пуговицу штанов, что стара И не нужна и их не держит. А говорят, что самодержец – С небесными и сине-голубыми глазами… Эй, винтовочка любезная, Камни с перстня снять! И в тайгу исчезну я. Камушки для мамушки, А для царей – пуля винтарей. Охала, ухала, ахала Вся Россия-матушка. Погоди, платком махала? А нам что… Каждый с усами нахала, В ус не дуем ничего, Кулачищи наши – во! Это хаты, согнувшись, ползут, Берут на прицел Белых царей. Вот она, вот она Охота на белых царей. Нет, веревкой пеньковой обмотана Свобода висит на кремле. Старики трясут головой, В ямах глаз – кури<тся> месть, Вылетели из лохмоты руки исхудалые, Как голуби птицы из гнезд. Пусть пулеметы та-та-та! Иди смелее, нищета! Наши жизни – торцы мостовой, Чтоб коляски каталися, балуя? Долой этих гадов, долой! Катался, пожалуй, я! Сутки возьми пушки стволом, Что молча смотрит в окна дворцов, После шагай напролом В страну детей или отцов. Голод порохом будет, Ядром – нагие, бегущие по снегу, люди. Грянет. Народ. Зловещи, как убийцы или заговорщики, Огромной шляпой нахлобучив тучу, Стоят ночные небоскребы. Неси туда огонь летучий, Неси туда раскаты злобы. Он, он с народом спорщик – Давайте небу оплеухи, Пусть долго не сможет смыть позор щеки. 1921
«Кобылица свободы. Дикий бег напролом…»*
Кобылица свободы. Дикий бег напролом. Грохот падавших орлов. Отсвет ножа в ее Синих глазах, Не самодержавию Бег задержать. Скачет, развеяв копытами пыль, Струи волос разметав вдогонку, Гневная скачет пророчица. Царская быль Бьется по камням, волочится. На ней, как алая попона, Бьется красный день Гапона. В глазах ее пламя и темя, В устах ее пена. Пали цари С обрывком уздечки в руке, И охота за ними «Улюлю» вдалеке Воет вдаль победительным рогом. Вот она, вот она, Охота на белых царей. С петлей зверолова, С лицом деволова Вышел охотник. Нет, веревкой пеньковой обмотана Свобода висит на кремле. 1921
«Я вспоминал года, когда…»*
Я вспоминал года, когда, Как железные стрижи, Пули, летя невпопад, В колокола били набат. Царь – выстрел вышли! Мы – вышли. А, Волга, не сдавай! Дон, помогай! Кама, Кама! <Где твои орлы?> Днепр, где твои чубы? Это широкие кости, Дворцов самочинные гости, Это ржаная рать Шла умирать. С бледными, злыми, зелеными лицами, Прежде добры и кротки, Глухо прорвали плотину и хлынули Туда, где полки Шашки железные наголо вынули. Улиц, царями жилых, самозваные гости! Улиц спокойных долгие годы! Это народ выпрямляется в росте С знаменем алой свободы. Брать плату оков с кого? И не обеднею Чайковского, Такой медовою, что тают души, А страшною чугунною обедней Ответил выстрел первый и последний, Чтоб на снегу валялись туши. Дворец безумными глазами, Дворец свинцовыми устами Похож на мертвеца, Похож на Грозного-отца, Народ любимый целовал… Тот хлынул прочь, за валом вал. Над Костромой, Рязанью, Тулой, Ширококостной и сутулой, Шарахал веник пуль дворца. Бежали, пальцами закрывши лица, И через них струилась кровь. Шумела в колокол столица. Но то, что было, будет вновь! Чугунных певчих без имен – Придворных пушек рты открыты. Это отец подымал свой ремень На тех, кто не сыты. И, отступление заметив, Чугунных певчих Шереметев Махнул рукой, сказав «довольно Свинца для сволочи подпольной». С челюстью бледной, дрожащей, угрюмой, С остановившейся думой Шагают по камням знакомым: «Первый блин комом». Вот она, вот она, вот она, Охота на белых царей! Нет. Веревкою серой обмотана Свобода висит на Кремле. 1921, 1922
«Могила царей…»*
Могила царей – Урал, Где кровью царей Руки свои замарал Эль этих лет, Крикнув «ура!». 1921
Царское Село*
Где выходили цари, Чтоб выть зимой Над крышами дворцов, Подняв головы к звездам, И ползал царский полк, как волки, Вслед за венценосным вождем На четвереньках по площади – Любимый полк царя, Которому водка Не была лекарством от скуки. <1921>
На севере*
В замке чума, Воет зима. В Неве Рим, В Неве Рим. – Третий! Не верим, Не верим. <Плети!> В замке зима, И север просеял Красу вер Как сивер. В замках чума. <1921>
«Русь, ты вся поцелуй на морозе…»*
Русь, ты вся поцелуй на морозе Синеют ночные дорози. Синею молнией слиты уста, Синеют вместе тот и та. Ночами молния взлетает Порой из ласки пары уст. И шубы вдруг проворно Обегает, Синея, молния без чувств. А ночь блестит умно и чорно. 1921
«Русь, зеленая в месяце Ай!..»*
Русь, зеленая в месяце Ай! Эй, горю-горю, пень! Хочу девку – исповедь пня. Он зеленый вблизи мухоморов. Хоти девок – толкала весна. Девы жмурятся робко, Запрятав белой косынкой глаза. Айные радости делая, Как ветер проносятся Жених и невеста, вся белая. Лови и хватай! Лови и зови огонь горихвостки. Туши поцелуем глаза голубые. Шарапай! И, простодушный, медвежею лапой Лапай и цапай Девичью тень. Ты гори, пень, Эй, гори, пень! Не зевай! В месяце Ай Хохота пай Дан тебе, мяса бревну. Ну? К девам и жонкам Катись медвежонком. Или на панской свирели Свисти и играй. Ну! Ты собираешь в лукошко грибы В месяц Ау. Он голодай, падает май. Ветер сосною люлюкает, Кто-то поет и аукает, Веткой стоокою стукает. И ляпуна не поймать Бесу с разбойничьей рожей. Сосновая мать Кушает синих стрекоз. Кинь ляпуна, он негожий. Ты, по-разбойничьи вскинувши косы, Ведьмой сигаешь через костер, Крикнув: «струбай!» Всюду тепло. Ночь голуба. Девушек толпы темны и босы, Темное тело, серые косы. Веет любовью. В лес по грибы: Здесь сыроежка и рыжий рыжик С малиновой кровью, Желтый груздь, мохнатый и круглый, И ты, печерица, Как снег скромно-белая, И белый, крепыш с толстой головкой. Ты гнешь пояса, Когда сенозорник. В темный грозник Он – месяц страдник, Алой змеею возник Из черной дороги Батыя. Колос целует Руки святые Полночи богу. В серпня неделю машешь серпом, Гонишь густые колосья, Тучные гривы коней золотых, Потом одетая, пьешь Из кувшинов холодную воду. И в осенины смотришь на небо, На ясное бабие лето, На блеск паутины. А вечером жужжит веретено. Девы с воплем притворным Хоронят бога мух, Запекши с малиной в пирог. В месяц реун слушаешь сов, Урожая знахарок. Смотришь на зарево. После зазимье, свадебник месяц, В медвежьем тулупе едет невеста, Свадьбы справляешь, Глухарями украсив Тройки дугу. Голые рощи. Сосна одиноко Темнеет. Ворон на ней. После пойдут уже братчины. Брага и хмель на столе. Бороды политы серыми каплями, Черны меды на столе. За ними зимник – Умник в тулупе. 1921
Мои походы*
Коней табун, людьми одетый, Бежит назад, увидев море. И моря страх, ему нет сметы, Неодолимей детской кори. Но имя веры, полное Сибирей, Узнает снова Ермака – Страна, где замер нежный вырей, И сдастся древний замок А. Плеск небытия за гранью Веры Отбросил зеркалом меня. О, моря грустные промеры Разбойным взмахом кистеня! 1921, 1922
Сибирь*
Зимами рек полосатая, Ты умела быть вольной, Глаз не скосив на учебник 1793-его года, Как сестры твои. Ты величавее их И не хочешь улова улыбок Даже в свободе. 1921
Саян*
1 Саян здесь катит вал за валом, И берега из мела. Здесь думы о бывалом И время онемело. Вверху широким полотнищем Шумят тревожно паруса, Челнок смутил широким днищем Реки вторые небеса. Что видел ты? войска? Собор немых жрецов? Иль повела тебя тоска Туда, в страну отцов? Зачем ты стал угрюм и скучен, Тебя течением несло, И вынул из уключин Широкое весло? И, прислонясь к весла концу, Стоял ты очарован, К ночному камню одинцу Был смутный взор прикован. Пришел охотник и раздел Себя от ветхого покрова, И руки на небо воздел Молитвой зверолова. Поклон глубокий три раза, Обряд кочевника таков. «Пойми, то предков образа, Соседи белых облаков». На вышине, где бор шумел И где звенели сосен струны, Художник вырезать умел Отцов загадочные руны. Твои глаза, старинный боже, Глядят в расщелинах стены. Пасут оленя и треножат Пустыни древние сыны. И за суровым клинопадом Бегут олени диким стадом. Застыли сказочными птицами Отцов письмена в поднебесье, Внизу седое краснолесье Поет вечерними синицами. В своем величии убогом На темя гор восходит лось Увидеть договора с богом Покрытый знаками утес. Он гладит камень своих рог О черный каменный порог. Он ветку рвет, жует листы И смотрит тупо и устало На грубо-древние черты Того, что миновало. 2 Но выше пояса письмён Каким-то отроком спасен, Убогий образ на березе Красою ветхою сиял. Он наклонился детским ликом К широкой бездне перед ним, Гвоздем над пропастью клоним, Грозою дикою щадим, Доской закрыв березы тыл, Он, очарованный, застыл. Лишь черный ворон с мрачным криком Летел по небу, нелюдим. Береза что ему сказала Своею чистою корой, И пропасть что ему молчала Пред очарованной горой? Глаза нездешние расширил, В них голубого света сад, Смотрел туда, где водопад Себе русло ночное вырыл. <1921>
Праотец*
Мешок из тюленей могучих на теле охотника, Широко льются рыбьей кожи измятые покровы. В чучеле сухого осетра стрелы С орлиными перышками, дроты прямые и тонкие С камнем, кремнем зубчатым на носу и парою перьев орлиных на хвосте. Суровые могучие глаза, дикие жестокие волосы у охотника. И лук в руке, с стрелою наготове, осторожно вытянут вперед, Подобно оку бога в сновидении, готовый ринуться певучей смертью: дззи! На грубых круглых досках и ремнях ноги. <1921>
«Сто десять тысяч тюленей грустят…»*
Сто десять тысяч тюленей грустят, Чьи очеса людовиты, Этих божеств моря и леней Было убито В море плача волос, Пока земля поворачивалась В 24 часа, Чтобы закрылись их очеса. А море кругом ледовито. Вот он с неба спустился, людина, – Может, тюленев Будда? Может, сошли Магометы? Нет, окровавлена льдина. Будут плакать тюлени и я. Беда. В крови полынья. У человечества в небе Земные приметы. <1921>
Бурлюк*
С широкой кистью в руке ты бегал рысью И кумачовой рубахой Улицы Мюнхена долго смущал, Краснощеким пугая лицом. Краски учитель Прозвал тебя «Буйной кобылой С черноземов России». Ты хохотал И твой живот трясся от радости буйной Черноземов могучих России. Могучим «хо-хо-хо!» Ты на всё отвечал, силы зная свои. Одноглазый художник, Свой стеклянный глаз темной воды Вытирая платком носовым И говоря «Д-да!», Стеклом закрывая С черепаховой ручкой, И точно бурав Из – за стеклянной брони, из-за окопа Внимательно рассматривая соседа, Сверлил собеседника, говоря недоверчиво: «д-да». Вдруг делался мрачным и недоверчивым, скорбным. Силу большую тебе придавал Глаз одинокий. И, тайны твоей не открыв, Что мертвый стеклянный шар Был товарищем жизни, ты ворожил. Противник был в чарах воли твоей, Черною мутною бездной вдруг очарован. Братья и сестры, сильные хохотом, все великаны, С рассыпчатой кожей, рыхлой муки казались мешками. Перед невидящим глазом Ставил кружок из стекла, Оком кривой, могучий здоровьем, художник. Разбойные юга песни порою гремели Через рабочие окна, галка влетела, увидеть в чем дело. И стекла широко звенели На Бурлюков «хо-хо-хо!». Горы полотен могучих стояли по стенам. Кругами, углами и кольцами Светились они, черный ворон блестел синим клюва углом. Тяжко и мрачно багровые и рядом зеленые висели холсты, Другие ходили буграми, как черные овцы волнуясь, Своей поверхности шероховатой, неровной, В них блестели кусочки зеркал и железа. Краску запекшейся крови Кисть отлагала холмами, оспой цветною. То была выставка приемов и способов письма И трудолюбия уроки. И было всё чарами бурлючьего мертвого глаза. Какая сила искалечила Твою непризнанную мощь И дерзкой властью обеспечила Слова: «Бурлюк и подлый нож В грудь бедного искусства?» Ведь на «Иоанне Грозном» шов – Он был заделан позже густо – Провел красиво Балашов. Россия – расширенный материк И голос Запада громадно увеличила, Как будто бы донесся крик Чудовища, что больше тысячи раз. Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России. И, стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке, Борец за право народа в искусстве титанов, Душе России дал морские берега. Странная ломка миров живописных Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей. Так ты шагало, искусство, К песне молчанья великой. И ты шагал шагами силача В степях глубоко жирных И хате подавал надежду На купчую на земли, Где золотились горы овинов, Наймитам грусти искалеченным. И, колос устья Днепра, Комья глины людей Были послушны тебе. С великанским сердца ударом Двигал ты глыбы волн чугуна Одним своим жирным хохотом. Песни мести и печали В твоем голосе звучали. Долго ты ходы точил Через курган чугунного богатства И, богатырь, ты вышел из кургана Родины древней твоей. 1921
Крученых*
Лондонский маленький призрак, Мальчишка в тридцать лет, в воротничках, Острый, задорный и юркий, Бледного жителя серых камней Прилепил к сибирскому зову на «чёных». Ловко ты ловишь мысли чужие, Чтоб довести до конца, до самоубийства. Лицо энглиза, крепостного Счетоводных книг, Усталого от книги. Юркий издатель позорящих писем, Небритый, небрежный, коварный. Но – девичьи глаза. Порою нежности полный. Сплетник большой и проказа, Выпады личные любите Вы – очаровательный писатель, Бурлюка отрицательный двойник. 1921
Как я увидел войну?*
Ястребиное лицо в оспе. Мокрые всклокоченные кудри. Товарищи молча Прижали руки и ноги к скамье поезда. – Ать!.. урр… урр– хырр… Стой, гад, Белая рожа, Стой, не уйдешь! Сколько? Десять тысяч? Слушай, браток, нож есть? Зарежем – купец, Господа мать! Богова мать! Зарежу как барана. Азь-два, Ноги вдевать в стремена! Но-жки! Первый, имени Ленина взвод, За мной! Направо – руби, налево – коли, ать! Красные моряки, здорово! Хра… хрра, хрра… Азь-два, порядок наведи… Товарищи кубанцы, Готовь на переправу. Стой! Первый осетинский конный полк, Шашки выдергать!.. – Вон, ать! Ну, хорошо, хорошо, Радуйся, курва. – Познакомьтесь. – А, очень приятно. И я русский… У меня вино. А, хорошо, теперь легче. Спасибо! Что, поляки? Годок, где мы, в Тернополе? Поезд стоит у Ростова. – Тише, тише… Кричит больной ребенок. – Ш-ш-шы… Бабы кормили детей голой грудью. Няньки мыли грязный пол. Так через окошко припадка Я раз увидел войну На излете трех лет. 9 декабря 1921
«На глухом полустанке…»*
На глухом полустанке С надписью «Хапры», Где ветер оставил «Кипя» И бросил на землю «ток», Ветер дикий трех лет. Ветер, ветер, Сломав жестянку, воскликнул: вот ваша жизнь! Ухая, охая, ахая, всей братвой Поставили поваленный поезд На пути – катись. И радостно говорим все сразу: есть! Рок, улыбку даешь? 14 декабря 1921
«Москва, ты кто?..»*
Москва, ты кто? Чаруешь или зачарована? Куешь свободу Иль закована? Чело какою думой морщится? Ты – мировая заговорщица. Ты, может, светлое окошко В другие времена, А может, опытная кошка: Велят науки распинать Под острыми бритвами умных ученых, Застывших над старою книгою На письменном столе Среди учеников? О, дочь других столетий, О,с порохом бочонок – <Твоих> разрыв оков. 15 декабря 1921
Москва будущего*
В когтях трескучих плоскостей, Смирней, чем мышь в когтях совы, Летели горницы В пустые остовы и соты, Для меда человека бортень, Оставленные соты Покинутого улья Суровых житежей. Вчера еще над Миссисипи, Еще в пыли Янтцекиянга Висела келья И парила и взором лени падала К дворцу священного безделья, И, весь изглоданный полетами, Стоял осенний лист Широкого, высокого дворца. Под пенье улетавших хат Лист города изглоданный Червём полета, Лист осени гнилой Сквозит прозрачным костяком Истлевшей и сопревшей сердцевины. Пусть клетчатка жилая улетела – Прозрачные узоры сухожилья И остова сухой чертеж Хранились осенью листа. Костлявой ладонью узорного листа Дворец для лени подымал Стеклянный парус полотна. Он подымался над Окой, Темнея полыми пазами, Решеткою пустою мест, Решеткою глубоких скважин Крылатого села, Как множество стульев Ушедшей толпы: «Здесь заседание светлиц И съезд стеклянных хат». <1921>
Кто?*
Парень С слоновьим затылком И нежными и добрыми громадными неловкими ушами Выпятил вперед, Свесив губу, как слово «так!», Свой железный подбородок Вождя толп, Прет впереди, вперед и вперед! С веселыми глазами Крушения на небе летчик, Где мрачность миров осыпана Осколками птицы железной, Веселой птицы осколками. Богатырь с сажень в плечах. И слабыми, добрыми губами – Кто он? Бывало, своим голосом играя, как улыбкой, Он зажигает спичку острот О голенище глупости…
