Помоги проекту - поделись книгой:
Нейман, не сдержав улыбки после последней фразы, сказал:
— Сибирскому ревтрибуналу повезло. Иначе и судить было бы некого.
— Моё дело рассмотрит история, только это будет уже после моей смерти. Думается, что через долгое время. Вы до него, господин бывший прапорщик, уверяю вас, не доживёте.
— Барон. Вы обещали говорить с нами откровенно?
— Да, обещал. И назвал законную причину для такого поведения человека в генеральских погонах и с титулом монгольского хана. Я вижу, что вас интересует большее, чем то, о чём только что спрашивали.
— Что вы планировали, сидя в Урге и правя там монгольскими князьями?
— Я хотел очистить от большевиков Забайкалье и вырвать его из лап Москвы.
— А что было бы дальше, если бы ваш прямо наполеоновский план удался. Пошли бы дальше военным походом по Сибири, на Москву?
— Нет, таких замыслов я не имел. И скажу более — сибирский поход для меня виделся не желательным.
— Тогда что же вы хотели сделать, барон, из захваченного вами Забайкалья? Случись такое дело?
— Новую азиатскую империю.
— Что?!
— Вы не ослышались, господин бывший прапорщик.
— Новую империю? Где? Из чего?
— В степях и пустынях Монголии и её азиатских окрестностей. С Забайкальем и пастбищами бурятского Народа.
— И кем бы вы хотели стать в новой азиатской империи, если это не секрет?
— Только её самодержцем. И больше никем. В этом был смысл моей жизненной борьбы до последних дней...
Пленного семёновского генерала увозили всё дальше от Забайкалья — в Верхнеудинск (ныне Улан-Удэ), затем на ту сторону Байкальского моря в Иркутск и, наконец, в Новониколаевск (ныне Новосибирск). При каждой перевозке Унгерна в отдельном пульмановском вагоне охранял надёжный конвой. Его лишали на забайкальской земле любого общения с лицами, кроме тюремного охранения. Каждый раз вперёд, на запад, заблаговременно летели шифрованные телеграммы:
«Завтра будет отправлен пленный Унгерн. Обеспечьте невозможность побега и нападения на конвой
Барона допрашивали по много раз во всех местах, где только ему приходилось останавливаться в ранге военнопленного: в Троицкосавске и Верхнеудинске, Иркутске и Новониколаевске. Даже в вагоне поезда. Сперва его раздражало то, что новые следователи задавали ему те вопросы, на которые он уже отвечал ранее. Но вскоре Унгерн привык к этому и отвечать стал с известной терпеливостью и, как отмечали допрашивающие в составляемых протоколах, «спокойно».
Следователи довольно быстро очертили круг вопросов, на которые белый генерал отвечал с видимым удовольствием и более чем достаточно для составления протокола. О том, как создавалась Азиатская конная дивизия, как к нему в степях переходили «красномонгольские» отряды, как храбро сражались среди его азиатов зачисленные в дивизию пленные красноармейцы, выбравшие служение Белому Делу.
Но был «вычленен» и другой круг вопросов, на который сподвижник атамана Семёнова отвечал неохотно или совсем старался не отвечать:
— Расскажите, Роман Фёдорович, о проводимых вами репрессиях? Где? Когда? Сколько репрессировано. Ваше личное участие в них?
— Да, были жестокости. Но деталей не помню.
— Вы лично отдавали приказы по Азиатской конной дивизии о пролитии крови мирных граждан и пленных красноармейцев?
— Для того чтобы мне ответить, надо видеть приказы на сей счёт. Есть ли на этих приказах моя подпись? Не помню.
— Чем вы объясняете ургинский террор?
— Только одним. Мне надо было избавиться от вредных элементов в тылу Азиатской дивизии.
Всякий раз следователям приходилось терпеливо напоминать белому барону о кровавом пути его «азиатского воинства» по монгольской земле, и особенно в южном Забайкалье, на станции Даурия, в других памятных местах. Тогда Унгерн угрюмо отмалчивался. Лишь однажды, устав выслушивать вопросы о поголовном уничтожении семей членов ВКП(б), резко ответил:
— Уничтожали семьи врагов России.
— Вы лично отдавали такие приказы? Или не вы?
— Отдавал начальник дивизии. То есть лично я. Или по моему распоряжению кто-то другой...
Командование 5-й армии больше всего интересовало действительное состояние дел у противника в лице Азиатской конной дивизии белых. Такие вопросы задавались генералу Унгерну и Нейманом, и сменившим его на посту командира экспедиционного корпуса Гайлитом, и начальником политотдела армии Берманом, и начальником армейского штаба Черемисиновым, и представителем Коминтерна «при Монголправительстве» Борисовым:
— Численность вашей дивизии?
— Не могу сказать. Свои войска знал только по числу сотен. Азиатская конная дивизия состояла из четырёх полков и монгольского дивизиона.
— Каково вооружение дивизии?
— Исправных пулемётов больше двадцати. Орудий горных восемь.
— Откуда у вас столько пушек? По нашим разведданным их меньше.
— Вы забыли, что несколько орудий я захватил у вас в бою у дацана Гусиноозёрского.
— Почему вы разделили Азиатскую дивизию на две бригады у озера Эгин-Гол?
— Разделение произошло само собой. Для удобства управления в походе.
— Действовали вы в Монголии самостоятельно? Или в контакте с кем-нибудь? С кем именно?
— Я действовал всегда вполне самостоятельно. Связи с атаманом Семёновым и его японцами не имел.
— Почему вы не хотели установить связь с Семёновым, вашим бывшим начальником?
— Семёнов сам этого не хотел. Да и какой помощи можно было от него ожидать. Присылал только одни советы, где и как воевать. А на мои письма из Урги Семёнов вообще не отвечал. Обиделся на мои победы, что ли.
— Но вы же в приказе номер пятнадцать признали его своим начальником? Не так ли?
— Признал. Но только для того, чтобы поднять боевой дух бойцов моей дивизии.
— Как вы узнавали о планах нашей пятой армии?
— Очень просто. Имел в Урге радиостанцию. Искровую. Она перехватывала информацию — телеграммы и сообщения из Читы и Харбина.
— Что побуждало вас вести борьбу с Советской Россией? И какие цели вы преследовали в этой войне?
— Я боролся за восстановление российской монархии. Именно это заставило меня продолжать борьбу даже после расстрела адмирала Колчака. Мне думается, что именно сейчас пришло время для восстановления монархии.
— В чём же кроется источник такой веры в царство Романовых?
— Источник моей веры — Священное Писание.
— С какой целью вы предприняли поход на Ургу?
— Чтобы восстановить в Монголии власть маньчжурского хана.
— Вы хотели достичь политического влияния в Монголии?
— Нет, титул вана монгольские князья мне преподнесли но своей воле. Я этого у них не добивался.
— Как к вам лично относился монгольский правитель хутухта, Богдо-гэген?
— Уважаемый мною Богдо-гэген Джебцзун-Дамба-хутухта был очень благодарен за изгнание китайцев с монгольских земель. Я был у него три раза. Могу заметить, что хутухта любит выпить. У него ещё есть запасы старого шампанского.
— Вы знали, что полковник Сипайло зверствовал в Урге?
— Да, мне было известно и о расстрелах, и о конфискациях, и о пьянстве.
— А о насилиях Сипайло над женщинами знали?
— Это просто вздорные слухи. И не больше.
— Ваша одежда, как нам видится, должна была привлекать монголов?
— Пустое. В жёлтом халате я виден был своим бойцам издалека. И днём, и ночью.
— Что вас побуждало на столь жестокое обращение с подчинёнными?
— Я бывал жесток только с плохими офицерами и солдатами. Такое обращение вызывалось требованиями воинской дисциплины, принятой во всех армиях. Даже в азиатских.
— А как вы понимаете армейскую дисциплину?
— Я — сторонник палочной дисциплины, как прусский король Фридрих Великий, как всероссийский государь-император Николай Первый.
— Что толкнуло вас на поход в ДВР, в Советскую Россию?
— Я пошёл в поход по той причине, что стал замечать: местное население стало тяготиться моим войском, которое надо было кормить.
— Почему тогда дивизионное интендантство с возимым запасом провианта было отправлено, скажем, не к Троицкосавску, а в Ван-Хурэ?
— В случае неудачи в Забайкалье я собирался совершить поход на запад монгольских степей.
— У вас была агентура на советской территории?
— Нет, таковой не было. Хотя добровольных помощников мой штаб имел немало.
— Почему вы приказали в Гусиноозёрском дацане выпороть всех местных лам?
— Потому что они начали грабить дивизионный обоз.
— Бели бы вам удалось удержаться против нас в Забайкалье, то каковы были бы ваши дальнейшие действия?
— Они выражались бы в активности на русской территории...
Будучи человеком достаточно проницательным, Унгерн довольно быстро понял истину того, почему с ним в красном плену «носятся как с писаной торбой». А дело обстояло просто. За годы Гражданской войны все наиболее известные военные вожди Белого движения или погибли, или оказались в эмиграции. Адмирал Александр Колчак, пусть даже и Верховный правитель России, в счёт не шёл. Его выдали чехи, командование армии, которая являлась частью сухопутных сил одной из держав Антанты — Франции. Это был общеизвестный факт, и Красная Армия в деле пленения Колчака была ни при чём. Да и выдали его белочехи не большевикам, а иркутским эсерам.
В зачёт не шёл и несостоявшийся диктатор России, бывший Верховный главнокомандующий в 1917 году, ставший затем первым командующим белой Добровольческой армией генерал от инфантерии Лавр Георгиевич Корнилов. Он погиб в бою под Екатеринодаром. То, что волочили по улицам этого города и подвергали всяческим надругательствам, было его трупом, вырытым из свежей могилы.
А вот барон Унгерн фон Штернберг был живым вождём белых и в Забайкалье, и в соседней Монголии. Поэтому, как решили в Москве, суд над ним должен был быть образцово-показательным, с соблюдением всех признаков законности. Значимым являлось и то, как тогда говорилось и писалось в газетах, что белый барон Унгерн был захвачен в бою, а чёрному барону Врангелю удалось-таки удрать за границу.
Поэтому Унгерна не пристрелили партизаны Щетинкина и не зарубили шашками в чрезвычайке. Его не прятали с утра до вечера за решёткой, а всюду выставляли напоказ. Новая власть после красного террора (который всё не кончался) хотела показать свою гуманность. Унгерна хорошо кормили, ему давали читать газеты. Самое главное — демонстрация моральной силы над побеждённым врагом из числа самых отъявленных, кровавых и непримиримых.
Унгерн не раз пытался узнать от следователей о судьбе своей Азиатской конной дивизии. Но было приказано не говорить, что белое войско барона, пусть и с большими потерями, всё же прорвалось через заслоны красных в монгольских степях и ушло в Маньчжурию. И сейчас унгерновские «азиаты» сражались в Приморье в рядах каппелевцев.
Литератор Владимир Заварзин, написавший впоследствии роман «Два мира», в то время редактор многотиражной газеты «Красный стрелок» 5-й армии, был свидетелем пребывания пленного генерала Унгерна в Иркутске и даже присутствовал на одном из его допросов. Заварзин писал:
Ведь это совсем обиженный Богом и людьми человек! Забитый, улыбающийся кроткой виноватой улыбкой. Какой он жалкий! Но это только кажется
Вряд ли барон строил иллюзии насчёт своего конца. Поэтому, когда на последнем допросе в Иркутске ему сказали, что его сегодня отправляют в Новониколаевск, он спросил следователя, вызывая на откровенный ответ:
— Там будет мой конец?
— Там будет суд над вами. С соблюдением всей законности.
— Почему именно в Новониколаевске, а не здесь, в Иркутске?
— Новониколаевск — столица советской Сибири. Там уже всё готово к вашей встрече...
С судом над бароном Унгерном торопились не в Сибири, а прежде всего в Москве. 26 августа председатель Совета Народных Комиссаров В.И. Ульянов-Ленин посылает телефонограмму в Политбюро ЦК РКП (большевиков) следующего содержания:
«Предложение в Политбюро ЦК РКПБ(б) о предании суду Унгерна. Следует обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения и в случае
Почему же Ленин «срочно» вмешался в судьбу пленённого белого генерала? А ларчик открывался просто: 17 января 1920 года ВЦИК и Совнарком приняли широко опубликованное постановление об отмене смертной казни в отношении врагов советской власти. Но это был пропагандистский шаг: «красный террор» в отношении «классовых врагов» продолжался, и Ленин с высоты своего положения уже выносил белому генералу смертный приговор ещё до законного суда над ним.
К суду над «кровавым» бароном готовились самым серьёзным образом. Обвинительного материала о преступлениях унгерновцев и их вождя в ходе Гражданской войны в Забайкалье было «хоть пруд пруди». В Николаевске по делу генерала был специально создан Чрезвычайный трибунал. Во главе его стал Опарин, большевик с большим стажем, начальник Сибирского отдела Верховного трибунала при ВЦИКе. Он был известен как «борец» за самые суровые наказания врагам Советской власти, будь то скрывавшийся в подполье колчаковский офицер или повстанец-крестьянин, Доведённый с семьёй продразвёрсткой до голодной крайности. Членами трибунала являлись: знаменитый командир сибирских партизан Кравченко, Габишев, Кудрявцев и Гуляев.
Законность действительно соблюдалась. Унгерну дали защитника в лице бывшего присяжного поверенного Боголюбова. Этому юристу, под тяжестью улик в отношении подзащитного, порой и сказать нечего было: Да и к тому же тот не скрывал своих преступлений на войне против красных, не юлил, не лгал в оправдание.
Общественным обвинителем стал не кто иной, как сам Емельян Ярославский (Миней Губельман), главный сталинский атеист и борец с любым религиозным «мракобесием». Он стал в истории России сокрушителем сотен и сотен древних храмов и монастырей, уничтожения или осквернения бесчисленного множества памятников духовной культуры не только русского народа. Фигура Емельяна Ярославского в советской истории действительно была одиозной.
В новониколаевской тюрьме тщательно охраняемый Унгерн просидел не больше недели. Его уже не допрашивали, поскольку он признался во всём. Судебное заседание (оно было открытым) началось ровно в полдень 15 сентября 1921 года в здании театра в загородном саду «Сосновка». Зрителей пускали по входным билетам, которые в руки случайных людей не попадали.
Поделиться книгой: