Помоги проекту - поделись книгой:
Унгерн. Демон монгольских степей
Глава первая
ЭПИЛОГ ВМЕСТО ПРОЛОГА
Внезапно всех охватил страх. Шум борьбы разом прекратился, и стало до боли в ушах тихо. Сквозь распахнутые решетчатые двери юрты было слышно, как над холмом где-то в безоблачной синеве знойного неба заливается степная пичуга. Вдруг за войлочной стенкой юрты заржал конь, отчего вооружённые люди, все, как один, одетые в цветастые шёлковые халаты, встрепенулись.
Как по мановению чьей-то руки монголы изогнулись в земном поклоне и, не глядя на лежащего перед ними связанного волосяными верёвками человека, осторожно пятясь, выползли из юрты. За её стенами они словно опомнились и бросились, скользя и падая на мокрой от утренней росы траве, вниз по склону холма. Там стояли их осёдланные, ни кем не охраняемые кони.
Вскакивая на степных иноходцев, монголы в трепете оглядывались на вершину холма, где стояла одинокая белая юрта с одиноким конём. Оказавшись в седле, всадники, пригнувшись, погнали коней на восток, стремясь уйти поскорее и подальше от этого страшного для них места. И от этого ужасного для них человека, за которого они только что подняли руку, набросившись на спящего всем скопом и связав его в считанные секунды.
Этим человеком, одним своим видом нагонявшим необъяснимый страх на обитателей монгольских степей, был не кто иной, как сам барон Унгерн. Вошедший в историю как демон монгольских степей. Прозванный соратниками по Белому Делу ещё при жизни императором азиатской пустыни.
Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг был ещё и родовитым немецким бароном, монгольским князем («цин-ваном» - правителем), генералом белой колчаковской, вернее - семёновской армии, мужем китайской - маньчжурской принцессы, дочери «сановника династической крови», восходящей к императорской династии Цинь.
Монголы по всей степи почитали одержимого «белого» князя. Они называли его не иначе как Богом Войны, то есть Цаган-Вурханом. Величайшим грехом для них являлось пролитие крови этого человека.
Страх владел людьми, только что сотворившими злое предательство по отношению к обожествлённому ими человеку, их военачальнику. Барон был сражён тем, что изменили не кто иной из его разноплеменного и разношёрстного войска, как монголы из лично преданного конного дивизиона цэриков-телохранителей под командой князя Сундуй-гуна. Степные воины «без страха и упрёка», которые ещё вчера безропотно повиновались только одному движению его указательного пальца.
Монголы изо всех сил нахлёстывали своих коней, которые в беге словно стлались по земле. Паническая спешка всадников была понятна только им одним: они боялись, что дух Бога Войны, их Цаган-Бурхана вот-вот понесётся за беглецами в погоню, оглашая воинственными воплями степь и небо.
Унгерну вдруг захотелось привычным для окружающих громовым голосом матерно выругаться, чтобы «облегчить» душу. Но из его запёкшихся губ шёпотом вырвалось одно-единственное презрительное слово:
— Азиаты.
После перенесённого потрясения от измены тело; хранителей, барон пришёл в себя не сразу. За белоснежной стенкой юрты вновь заржал верный конь, так любимый бароном. Унгерн встрепенулся и вновь попытался освободиться от волосяных верёвок, которыми монголы связали его руки и ноги. Подумал вслух:
— Постарались на совесть, мои азиаты. Связали как жертвенного барана.
Поняв всю бесплодность попыток разорвать верёвки, барон повёл глазами по юрте. Но почерневший от копоти казан стоял над давно погасшими угольками. Сабля с георгиевским темляком висела на одном из столбов. Она была в ножнах. И до неё лежащему на земле связанному человеку было не дотянуться:
— Не скинуть её с гвоздя. Напрасно всё это. Если скинешь, то не вынешь.
Унгерн всё же, изворачиваясь ужом по ковру, подполз, вернее — подкатился к столбу... Поднимая раз за разом вверх ноги, он пытался сбросить саблю вниз. Но всё было тщетно.
— Азиаты. Из-за них придётся покориться судьбе. Но если вырвусь из пут, этих негодяев будут разыскивать по всей степи. Карать пойманных стану только лично. Никаких палачей!..
Барон затих, собираясь с силами и мыслями. Но слова гнева рвались наружу. Ещё долго из юрты доносились яростные хриплые выкрики:
— Как посмели предать своего военного вождя!
— Страх передо мной забыли, степняки!
— Вы ещё попомните барона Унгерна фон Штернберга!
— Я вам всем, изменники, покажу, каким может быть эстляндский рыцарь!
— Азиаты!
— Злодеи!..
Однако этих слов демона монгольских степей никто не слышал. Да и не мог услышать. Только белой масти конь вострил уши на каждый выкрик, доносившийся из юрты. Прошло какое-то время, и хриплые крики стали всё тише и реже. А потом совсем прекратились.
Окажись здесь человек, посвящённый в случившееся, он мог бы без особых трудов понять: Унгерн «отдавал» себя па волю «его величества случая». Он верил в него, имея в жизни немало счастливых случаев, о которых всегда вспоминал. Только для себя, но не для окружавших его людей. Для них он любил оставаться человеком-легендой...
Судьба действительно не обделила «злодейски» преданного телохранителями-монголами самозваного степного правителя. Она послала к нему десяток всадников, зорко и настороженно оглядывавших по пути с высоток незнакомую, поросшую пожелтевшей травой степь. Но не соратников, белых. И даже не случайных монгольских пастухов. А врагов, красных.
Врагов непримиримых к личности барона Унгерна, известного по всему опустошённому Гражданской войной Забайкалью «белого гада». Кровавого барона из стана самого атамана Семёнова, укрывшегося сейчас в Маньчжурии.
Одинокую белую юрту на вершине пологого холма конный разъезд из партизанского отряда бывшего штабс-капитана старой армии и полного кавалера четырёх Георгиевских крестов за мировую войну Петра Щетинкина заметил издали, продвигаясь вперёд по широкой долине. Это были кавалеристы из 35-го полка, человек двадцать. Всадники, придерживая уставших от долгого пробега коней, пристально рассматривали увиденное издали:
— Не пастушья юрта-то. Белым войлоком крыта.
— И конь не монгольский. Наш конёк, российский. По виду явно казачий.
— Странно, однако. Людей не видно.
— И дымка не видно.
— Может, заприметили нас да и ушли подальше.
— Как ушли? Бросив такого коня?
— Действительно, такого не кинешь в степи на съедение волкам...
Старший партизанского разъезда без долгих раздумий приказал своим товарищам:
— Берём в кольцо юрту. Пятеро заходят слева, пятеро — справа. Остальные — за мной намётом. Смотри у меня, не зевай, если пальба начнётся.
Нахлёстывая коней, настороженно держа в руках скинутые с плеч короткие кавалерийские карабины с загнанными в патронники патронами, всадники в считанные минуты подлетели к подножию холма. Из юрты на топот копыт никто не показался. Только Одинокий, истомившийся па привязи застоявшийся конь радостно заржал, увидев людей. Старший разъезда бросил вполголоса ближайшему партизану:
— Точно было сказано. Конь казачий, не монгольский. Смотри, как голову держит, зараза. Красавец, слов нет.
Несколько партизан, соскочив с коней и бросив на всякий случай поводья товарищам, рассыпавшись в цепь, поспешили на вершину холма. Они шли тихо, чтобы не встревожить тех, кто, возможно, сейчас сидел в юрте. Однако шуршание высохшей на горке травы барон Унгерн, привыкший за день к звукам степи по ту сторону войлочной стенки, всё же услышал:
— Кто? Свои или чужие? Быть свободным или растерзанным здесь же?
Ворвавшимся с оружием в руках в юрту партизанам открылась следующая картина. На истоптанном ковре лежал высокорослый человек со связанными за спиной руками и ногами. Он был одет в видавший виды жёлтый монгольский халат с потемневшими от времени генеральскими погонами. На груди блестел белоэмалевый Георгиевский крест. Глаза смотрели прямо, с откровенной ненавистью.
— Кто вы? — спросил старший разъезда.
— Разве вам не известно моё лицо?
— Нет, такого беляка я ещё не встречал. Так кто вы?
— Я — начальник Азиатской конной дивизии генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг.
— Сам Унгерн?! Врёшь, гад!
— Лично сам. Имею часть представиться...
Красным конникам в такое «чудо» сразу поверилось трудно. Поймать барона, чьё бело-азиатское войско рассеялось, за которым уже много дней охотились в степях Внутренней Монголии, казалось уже невыполнимой задачей. А тут на тебе — Унгерн, безоружный и крепко связанный. О таком бесценном трофее, «тянущем» на орден Красного Знамени, можно было лишь мечтать.
Пленнику развязали только ноги. Посадив белого генерала на его же коня, кавалеристы поспешили на север, стараясь как можно скорее доставить новоявленный «трофей» по назначению. Старший разъезда больше всего опасался наткнуться в степи на какой-нибудь отряд белых или княжеских монголов. Потому и приказал, погромче выговаривая слова, чтобы было слышно и барону:
— Если встретим не наших и будет бой, генерала живым белым не отдавать. Шлёпнуть на месте! И все дела.
Однако обошлось. Степь по пути к советской границе была безлюдна. Даже пастушьих стад и табунов не встречалось. Не виделось и приметных юрт. Словно всех степных монголов распугала пришедшая в их земли из России война.
Унгерна доставили в штаб Щетинкина «честь по чести». Геройский партизанский командир, командовавший в тылах Верховного правителя России адмирала Колчака Тысячными отрядами сибирских мужиков, допрашивать пленного не стал. Он был нужен не в его штабе, а там, на советской территории. Щетинкин приказал сразу:
— Смените коней. Гоните сейчас же в Троицкосавск. В наш корпусной штаб пятой армии, к товарищу Нейману. Конвой удвоить, смотреть в оба, чтоб барон не утёк по дороге...
— Есть сменить коней и удвоить конвой.
— За сохранность пленного отвечаете головой. Случись что — вместе со мной пойдёте под ревтрибунал...
Один из батальонных командиров — Перцев, кому поручался пленный, спросил тогда Щетинкина прямо и резко, без всякого чинопочитания:
— Зачем его тащить в Россию. Шлёпнуть здесь, как контру. И всё тут.
— Я тебе шлёпну, Перцев. Ты читал приказ штаба армии по нашему барону? Или тебе его напомнить?
— Ну, напомни.
— В случае поимки генерала Унгерна беречь его для суда как самую драгоценную вещь...
Бывший штабс-капитан Пётр Ефимович Щетинкин орден Красного Знамени за Монгольскую операцию (или за пленение самого Унгерна?) 21-го года получил. Наградой ему от правительства Монгольской Народной Республики стало почётнейшее звание «железного батыра».
Судьба сложилась так, что Щетинкин свою жизнь кончил именно в Монголии. Обстоятельства его гибели запутаны и по сей день. Достоверно известно одно: в 1927 году инструктор Государственной военной охраны МНР был «расстрелян» в пьяной драке в Улан-Баторе. По другой версии знаменитый сибирский красный партизан был убит по тайному приказанию начальника монгольского ОГПУ, небезызвестного в советской истории Блюмкина, одного из убийц в Москве германского посла Мирбаха...
Пленного торопились вывезти в Россию. Теперь по степи на север мчались несколько десятков всадников. Бок о бок с Унгерном скакали двое неразговорчивых, хмурых красных партизан. Один из них держал поводья коня барона, другой не выпускал из рук трёхлинейки, нацеленной на «белого гада». Конвойные по пути почему-то больше всего опасались того, что при переправе через степную речушку связанный генерал бросится с коня в воду и постарается утонуть. И что они не смогут помешать ему уйти из жизни и от приговора ревтрибунала.
До границы доскакали без бед и приключений. Оставалось только переправиться через Орхон возле Усть-Кяхты. Барка, на которой добирались к противоположному, советскому берегу, из-за мелководья не смогла причалить. Пленного развязывать не стали. Старший в конвое батальонный командир Перцев, человек крепкого сложения, решение принял сразу. Он приказал красноармейцам посадить ему на «горбушку» белого барона, которого бережно перенёс с барки на берег.
При этом комбат Перцев сказал слова, которые стали достоянием истории Гражданской войны в России;
— Последний раз, барон, сидишь ты на рабочей шее!..
Ответом на сказанное стал дружный хохот щетинкинцев и угрюмое молчание Унгерна. Он уже понял, что его степная звезда закатилась на красную плаху.
Барон Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг, или просто Унгерн-Штернберг, оказавшись в красном плену, иллюзий не строил. Закрывая глаза, он вспоминал свой родовой баронский герб: лилии и звёзды венчались девизом «Звезда их не знает заката».
История потом докажет, что слова девиза, вычерченные несколько веков тому назад, относились именно к нему, правителю ламаистской Монголии в погонах семёновского генерал-лейтенанта. И ни к кому другому из нескольких ветвей баронского рода Унгернов-Штернбергов.
С берегов Орхона связанного по рукам и ногам барона на крестьянской телеге привезли в близкий от Кяхты городок Троицкосавск. Конвой не убавляли, опасаясь бегства пленного или нападения в местных лесах его сподвижников. Белых в то время много укрывалось в сибирской тайге. И одиночки, и целые отряды не складывали оружия перед Советской властью. Их вылавливали ещё не один год.
В Троицкосавске белого генерала сразу же доставили в штаб экспедиционного корпуса 5-й армии. Там уже знали от посланного вперёд конного вестника о пленении семёновского генерала барона Унгерна. Самого ценного трофея, каким только могла овладеть Монгольская экспедиция Красной Армии в 1921 году.
Впервые его официально допросили, с ведением протокола, в Троицкосавске. Пленный держался самоуверенно и наотрез отказался отвечать на вопросы:
— Вы меня знаете и как личность, и по делам. О большем рассказывать я вам не намерен.
Барона увели в одиночную камеру местной тюрьмы. При нём конвоиры попробовали крепость решётки на окне, для чего-то простукали стены и пол. Не удовлетворившись этим, поставили часовых за железной дверью и за окном. С пленным, начиная с Троицкосавска и до последних дней его жизни, все — от следователей до конвоиров — обращались подчёркнуто вежливо. Но за этой вежливостью крылась слепая ненависть к «кровавому» барону. Он это осознавал без лишних «напоминаний».
На втором допросе в Троицкосавске Унгерн удивил следователя и присутствовавшего здесь командира экспедиционного корпуса, руководившего Монгольской операцией (вскоре снятого за неудачи) бывшего прапорщика Константина Павловича Неймана:
— Я готов теперь отвечать вам на все вопросы предельно откровенно.
Нейман спросил:
— Почему вы решили изменить своё поведение?
— Потому что мне изменило моё войско. Раз так, теперь я могу говорить откровенно.
«Дело барона Унгерна» стало действительно громким делом для Страны Советов, когда всполохи Гражданской войны вспыхивали то на забайкальских границах, то в тамбовских лесах, то в бастионах Кронштадтской крепости. А за границей, в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, в Болгарии и Маньчжурии, ещё сохраняли свою военную организацию многие десятки тысяч эмигрантов-белогвардейцев, имевших с властью большевиков свои личные счёты и обиды за поруганное Отечество. В силе оставался атаман Семёнов. Ещё не были освобождены от остатков колчаковских войск — каппелевцев и японцев — Приморье и главный его город Владивосток.
Барона несколько раз, без присутствия следователя, лично допрашивал Нейман, будущий сталинский комкор, репрессированный в 1937 ходу. Его, естественно, интересовали и личность Унгерна, и его планы, вернее — планы белых в Забайкалье и Монголии, на ближайшее время:
— Скажите, барон, почему вы не покончили с собой, когда вам изменила ваша Азиатская дивизия? Пытались?
— Почему же нет? Пытался, и даже дважды.
— Что вас подвело? Рука дрогнула?
— Я не стрелялся. В момент пленения моими монголами я успел сунуть руку в карман халата, там у меня на крайний случай лежала ампула с ядом.
— И что же?
— Её в кармане не оказалось. Очевидно, яд вытряхнул мой денщик, пришивавший к халату пуговицы.
— А второй случай?
— Когда меня бросили в юрте связанным, хотел удавиться конским поводом, но неудачно.
— Почему?
— Повод оказался слишком широк для такого дела.
Поделиться книгой: