Грозная Русь против «смердяковщины»

Глава XXVII. Сарынь на кичку! (4)

Бой покажет

В сущности, Симбирску предстояло стать лакмусом разинского «войска». Оселком проверки его на прочность. До сих пор «воры» фактически не воевали, потому что стычки с отрядами, мгновенно переходящими на твою сторону, взятие городов, открывающих ворота, и одно-единственное нападение из засады на вдесятеро меньший отряд войной не назовешь. Теперь драться предстояло всерьез. Кремль в Симбирске был крепкий, комендант, Иван Милославский, – свойственник царя, из рода, славного упорством, гарнизон укомплектован стрельцами не сомнительными, а надежными. К тому же близ города стояло первое регулярное соединение, сформированное специально для борьбы с бунтовщиками, – отряд дворянской конницы во главе с блестящим полководцем Юрием Барятинским. Отряд, правда, маленький, всего несколько сотен, так что помешать высадке орды не смог, но и отступил к Тетюшам, потерь почти не понеся, зато сам так искусав нападавших, что те решили князя не преследовать. Вслед за чем «войско» играючи взяло город (по той же схеме – ворота были открыты сразу).

А вот в Кремль уперлось.

И надолго.

Собственно, навсегда.

Несмотря на четыре штурма. Как выяснилось, если враг сопротивляется, его можно и не победить. Так и протоптались на месте почти месяц, теряя драгоценное время. Правда, не совсем без толку. Летучие отряды разъезжали по краю, баламутя все и всюду: и вольных (в смысле, беглых) крестьян, опасавшихся прихода помещиков в эти еще недавно пограничные земли, и – в первую очередь – туземные племена, недовольные появлением чужаков, а особенно христианизацией. Силком, правда, в церковь никого не тащили, но все равно, жрецам конкуренция очень не нравилась: не так уж давно, всего лишь в 1655-м, за излишне успешные проповеди язычниками был убит Михаил, архиепископ Рязанский. Так что край полыхнул. Но для «войска» толку в том не было. Бунтари убивали своих начальников, жгли церкви и на том успокаивались.

А Барятинский между тем возвращался к Симбирску, ведя уже не пару эскадронов, а нормальную, хотя и много меньшую числом, нежели «войско» (около 3 тысяч сабель), армию.

Малой силой, могучим ударом

И в первом (он же последний) настоящем бою, близ Свияжска, атаманские скопища были полностью разбиты. Не помогло ни воинское искусство донцов, ни масса агрессивной гопоты, ни даже слава «характерника»-чудодея, неуязвимого для сабель и пуль. Хуже того, сам Разин был ранен, что мгновенно уронило моральный дух «детушек» ниже плинтуса. Тут, кстати, интересный нюанс. Все без исключения историки, симпатизирующие «пламенным революционерам», в один голос твердят, что, дескать, атаман был ранен так тяжело, что впал чуть ли не в кому и казаки далее действовали без его ведома. Да только в источниках об этом ни слова. Может, оно и так, а может быть, просто выдают желаемое за действительное.

Наверняка известно одно: битва еще не закончилась, а «ближний круг» уже покинул поле боя, увозя раненого с собой, а добравшись до стругов, отплыл вниз по реке, бросив толпы соблазненного ими же разнообразного люда. Конница же Юрия Никитича гнала побежденных до самых стен Симбирска, где их и встретил в бердыши вышедший на вылазку гарнизон Кремля. Если верить летописям, из «войска» не спасся почти никто. Кого не убили сразу, тех повесили в последующие дни. Параллельно добивали и мелкие банды в лесах – эти вояки умели лихо измываться над безоружными, но серьезное сопротивление силе оказывали очень редко. Хотя, конечно, бывало всякое: некоторые «малые атаманы» гуляли по краю еще месяца два, подчас создавая даже определенные сложности. Но Россия, бесспорно, была спасена. «Войска» и его атамана больше не было. «Если бы успех этой битвы остался на стороне Разина, – пишет Костомаров, и с ним сложно не согласиться, – мятеж принял бы ужасный размер. Стенька находил сочувствие не только в окрестных жителях, но и в дальних углах России; масса поднялась бы страшным пламенем. Борятинский одним днем все разрушил. Как, с одной стороны, успех Стеньки увеличивал число его сообщников, так, с другой, один его проигрыш уронил его значение в глазах обольщенного им народа».

Адын, савсэм адын

Фарт иссяк.

Внезапно, как оно обычно и бывает.

В Среднем Поволжье еще шли бои, затем казни, не более, впрочем, а то и менее жестокие, чем преступления, а города, еще недавно боготворившие «чудодея», теперь проклинали вчерашнего кумира. В Саратов его не впустили. В Самару впустили, но как-то нехорошо, сквозь зубы. В Самаре, кстати, некая старушка, сын которой пропал под Симбирском, спросила Степана (который, выходит, не так уж и в коме был, если аудиенции давал): где, мол, мой сын, которого я тебе доверила? И получила ответ: «Ты, мать, его сама благословила, себя и кори».

Короче, все летело в тартарары.

Разин зверел, приказывал сжигать пленных заживо, но собрать хоть сколько-то народу уже не мог. К нему перестали идти, и приходилось отступать все дальше: сперва в Царицын, где тоже оказалось неуютно, потом на Дон. Логичнее, казалось бы, в Астрахань – там крепость, там казна, там пушки, там свежее войско, – но не пошел. Как говорят самые симпатизирующие исследователи, «хотелось прийти туда не побитым псом, а во главе надежного войска, однако где это войско было взять?» – а если называть вещи своими именами, то просто не рискнул, сознавая, что ни старому конкуренту Усу, ни старому другу Шелудяку уже не нужен. От всей прежней роскоши оставались две-три сотни казаков-первопоходников да еще отрядик брата Фрола, так и не сумевшего взбунтовать ни Слободскую Украину, ни Тамбовщину.

Провалились и попытки «приподнять» Дон, тем паче что Стенька от неудач и безденежья (все, что имел, растратил, а новое награбленное из-под Симбирска вывезти как-то не вышло), видимо, совершенно обезумел. Если раньше дома он старался вести себя прилично, то теперь, взбешенный тем, что его не слушают, бесчинствовал, словно в Крыму, «прямых старых казаков донских, которые за Церковь и крестное целование и за Московское государство стояли… побил, и пограбил, и позорил». С понятными результатами: явившись к Черкасску, наткнулся на запертые ворота и заряженные пушки, послав «на тайное истребление» крестного едва ли не последних верных людей во главе с Яковом Гавриловым, узнал об их пленении и казни. После этого от атамана побежали все, кто, будучи поумнее, понимал, к чему идет. Шло же к тому, что Стеньку будут брать. Причем обязательно живым, чтобы на Москве не решили, что кто-то из «домовитых» прячет концы в воду, – ведь если по большому счету, то Разин сделал для Войска большое дело, оттянув с Дона голытьбу, и многоумные московские бояре вполне могли заподозрить сговор.

Однако самим браться за дело было страшновато: в начале марта на Хопре появился, отступив с Тамбовщины, дядя Стеньки, удачливый Никифор Черток, и все силы уходили на борьбу с ним. В связи с чем в Москву отправилась «особая станица». Объясняли ситуацию, просили помощи: мол, сами можем с Дона не выпустить, но задержать сил маловато. Сами то есть просили ввести на Дон войска и сами же просили нарушить правило «С Дона выдачи нет». Впрочем, набор Стенькиных вин был таким, что никакая традиция спасти не могла. Там же, в присутствии «станицы», патриарх огласил «злого вора и разбойника Стеньку Разина» анафемой, после чего он вообще перестал считаться человеком. На Дон, согласно просьбе, был отправлен самый, наверное, блестящий офицер войск «нового строя» полковник Касогов с тысячью солдат. Это лишило атамана последних надежд.

Разделка туш

Честно говоря, ничуть не симпатизируя садисту и уголовнику, вместе с тем немного его и жалею. Наверное, страшно сидеть у себя дома, зная, что бежать некуда, а делать нечего, и только гадая, когда придут. Пришли же в ночь на 14 апреля 1671 года. Стычка то ли была, то ли нет, но если и была, то небольшая, а пушки на стенах Кагальника оказались «дивным чудом» заклепаны: кто-то изо всех сил покупал себе жизнь. Десятку-другому особо удачливых повезло прорваться в степь и уйти в Астрахань, Разина же, с собой, видимо, не покончившего исключительно из страха перед адом, скрутили, заковали. Заковали и Фрола, и еще несколько десятков «больших злых воров государевых». Впрочем, всех пленных тут же, едва довезя до Черкасска, с позволения полковника казнили «по старому праву войсковому», а Стеньку и Фрола отправили в Москву: старшего – на телеге, прикованного к виселице, младшего – на веревке, как пса. По прибытии в Белокаменную, как водится, допрашивали, но не долго, скорее для порядку, выясняя в основном насчет не существовавших связей с Никоном, а через два дня, 6 июня, атамана четвертовали.

Вел он себя, отдадим должное, очень мужественно, что, впрочем, в уголовном мире того времени (отнюдь не только на Руси) считалось правилом для «лихого» человека. Фрол, глядя, как шинкуют старшего, наоборот, испугался и крикнул: «Слово и дело!» Получив тем самым и отсрочку (на выяснение государственных тайн), и смягчение казни (спустя пять лет, поняв, что ничего младший Разин не знает, ему без затей, не четвертуя, оттяпали голову). Где-то около этого времени сгнил наконец в Астрахани и Василий Ус, а спустя год, успев еще сходить вверх по Волге – путем Стеньки, тоже до Симбирска, – был выдан астраханцами в обмен на амнистию и всем надоевший своим зашкалившим за всякие планки террором последний атаман, Федька Шелудяк.

Раздача слонов

И вот что любопытно. Хоть смейтесь, хоть нет, но, как ни странно, своими проделками Степан Тимофеевич оказал и Москве, и Дону немалую услугу. Хотя «домовитых» никто ни в чем не обвинял (Москва слезам не верит, но правду видит), однако при следствии по делу о мятеже и государственной измене выяснилось, что и Дон тоже не без вины. Ясно стало, что станицы «низа» хотя и аккуратно – не уличишь, – но играли свою игру. Могли удавить змею в зародыше. Не удавили. Попытались, и не без успеха, использовать сперва Уса, а потом и Стеньку с их болезненными амбициями для «демографической разгрузки» территорий Войска. Вели с атаманом дела. Не проявили желания «живота не пожалеть» ради государственного покоя. Не уберегли Евдокимова. Да и молодежи немало со Стенькой ушло из «низовых» семей. Короче говоря, и не виноваты, и в то же время кругом виновны. Посему, посоветовавшись, Тишайший указал, а Дума приговорила впервые в истории привести Дон к присяге. В Москве ее без спора принесли лидеры «станицы», в том числе, естественно, Корнила Яковлев, а на месте провести церемонию поручили полковнику Касогову, солдаты которого были весьма убедительным аргументом против возражений на предмет «прежде государям без крестного целования служили».

Поупиравшись четыре дня и видя, что торг здесь неуместен, донцы в итоге смирились, и 14 июня (по старому стилю) в Черкасске от имени всего Войска была дана клятва на кресте в верности царю-батюшке. Заодно ввели и реестр. Но не такой, какой вводили поляки в Малороссии, а скорее статистический, для учета в приказах. Никаких ограничений не было, просто из Москвы прислали две шнурованные книги, куда вписали всех присягнувших. Одну вслед за тем вернули в Белокаменную, другую оставили в Черкасске, обязав войскового атамана впредь до того, как вписывать нового казака, приводить его к крестному целованию. Никаких иных кар и ограничений не ввели, все права и вольности, вплоть до «С Дона выдачи нет», остались в силе, однако Дон, избежав опасности разделить грядущую судьбу Запорожской Сечи, сделал первый шаг по пути интеграции в государство. А цепи, в которые был некогда закован «вор, изменник и чародей», долго еще хранились в соборе Черкасска, причем легенда гласит, что были, если вглядеться, то ли неотмываемо закопченными, то ли даже немного обугленными. И это, в общем-то, все, что мог и хотел я рассказать про удалое житье атамана…

Глава XXVIII. Босяцкая баллада (1)

Завершив рассказ о теле и деле Степана Разина, как и положено, казнью героя, ощутил, как ни странно, некую незавершенность. Вроде бы и поставлена точка, а как бы и нет. В самом ведь деле, смерть человека не есть конец сюжета, персонажи приходят из ниоткуда, делают свое дело и уходят в никуда, но это вовсе не означает, что повествование завершено. Иногда с гибелью героя, казавшегося самым-самым главным, все только начинается, и если в обычных книгах такое случается достаточно редко, то в многотомнике г-жи Клио – сплошь и рядом…

Прожектор перестройки

Лет тридцать после «Стенькиной смуты» Дон прожил спокойно.

Основное поголовье совсем уж лишней голытьбы смела волна событий, новые переселенцы, конечно, шли, но постепенно, не очень напрягая, Москва тоже не слишком напрягала, и жизнь казалась раем, разве что без привычных походов «по зипуны» было тоскливо и хотелось обновок. С приходом Петра, естественно, начались перемены. С казаками он, в принципе, ладил, был первым государем, побывавшим на Дону и в действующей армии, где пришелся воякам по нраву, но их адаты ломал без пощады. Например, в 1695-м, во время Азовского похода, отменил старинный донской закон, грозивший смертью за обработку земли, и, напротив, повелел пахать и сеять. Что, кстати, было разумно, поскольку казаков становилось все больше, никакая Москва уже не потянула бы их кормить, да и из степи опасность стала куда меньше прежнего. Отменил также чуть позже общий войсковой круг, заменив его «малым», из станичных атаманов и небольшого числа выборных. Это, конечно, не понравилось, но стерпели. Как и введение непривычных, довольно обременительных «служб государевых», вроде «гарнизонного сидения» и «почтовой гоньбы».

Кряхтели, короче говоря, и служили.

В начале Северной войны показали себя неплохо, хотя «западник» Петр высоко их не ставил, считая чем-то типа калмыков и прочей азиатчины. Правда, высоко оценил действия по подавлению очень серьезного и довольно-таки зверского мятежа в вечно недовольной Астрахани, которую донцы во главе с Максимом Фроловым и Василием Поздеевым усмирили фактически сами, поднеся город воеводе Шереметеву на блюдечке. За это – наградил, причем невероятно щедро. Но льготы продолжал отнимать и обижал, не считаясь с обидами. Скажем, в 1703-м взял да и отдал часть казацких земель для кочевок «верным» калмыкам, что привело к небольшой войне, в результате которой азиаты сочли за благо убраться за Волгу и больше на «дарованные» пастбища не приходить. Короче, был Петр Алексеевич с Доном не жесток, но строг. А вот Слободскую Украину, напротив, жаловал. Там тоже создал казачьи полки, отдав территорию под управление верному Ивану Мазепе (так, кстати, Харьковщина, до тех пор российская, вдруг оказалась в составе Гетманщины), и вот этим-то казакам, поскольку они были мазепиными, полагались всякие льготы.

Между тем Дон выкладывался изо всех сил. Донцов, включая баб, было в то время тысяч шестьдесят, из них десять тысяч (естественно, только мужчин) служили в армии, далеко от дома. На оставшихся лежал непомерный груз работ, да еще и обороны от расхрабрившихся ногайцев, действовавших по-мелкому, но болезненно. А из Москвы сыпались все новые и новые циркуляры, требования и претензии.

Человеческий фактор

Самой «пиковой» темой был вопрос о беглых.

По этому поводу Дон и раньше лихорадило не по-детски, из-за этого, по сути, в свое время полыхнуло разинское безобразие, но теперь ситуация вышла из-под контроля точно по Тарковскому – как сумасшедший с бритвою в руке. По указу царя на юг – в Азов, в Таганрог, где форсированными методами строился порт, на верфи Воронежа, на каторжное рытье так и не прорытого «Волгодона № 1» – гнали этап за этапом. Десятки тысяч. Сбежать хотелось всем. Удавалось многим. С Дона-то выдачи нет. Туда же рвались и тысячи рекрутов, вовсе не жаждущих выть под палками унтеров, а тем более идти на какую-то там войну, еще и на Северную.

В общем, все было как полвека назад, только в большем масштабе. А вот чем теперь отличалось от тогда, так это разрешенным и быстро понравившимся казакам земледелием. Иметь свой хлеб оказалось и приятно, и выгодно. Однако умения пахать, сеять, жать и так далее у станичного люда не было, да и трудиться не особо хотелось, так что «пришлые» были очень кстати. Если в «Стенькины» времена их гнали на «верха», то теперь привечали, селили, давали участки как бы в аренду – на честное слово, но своего слова владельцы не нарушали, а поскольку нравы были достаточно патриархальны, то и воспринимали хозяев батраки, скорее, как старших в семье, что им очень нравилось. Кто-то находил себя на принадлежавших Войску селитренных и соляных месторождениях, на перерабатывающих заводиках, на рыбных ловлях.

И всем было хорошо.

Кроме, конечно, властей, нуждавшихся в рабочей силе на стройках и пополнении армии. Время от времени случались «сыски». В 1703-м, например, на Дону побывали стольники Кологривов и Пушкин, имевшие инструкции «тех беглых имать, десятого кнутом бить и в Азов отводить, а все прочих вернуть к родным местам». Приехали, честно объехали весь Дон и честно же составили акт, что «где ни побывали, пришлых и новых не изъехали ни одного человека». После чего, став, несомненно, немного богаче, поехали восвояси. На следующий год то же повторилось и с «сыском» стольников Челобеева и Петрова, еще через год – с «сыском» того же Петрова и Римана. Все, в конце концов, люди, и у каждого, в конце концов, дети.

Однако люди нервничали.

А вскоре нагрянула и другая беда.

Правительство постепенно, но неуклонно подминало под себя соляные залежи, переводя «стратегическое сырье», каковым тогда была соль, в монополию. Перспектива покупать свою родную соль за свои родные деньги уже не просто нервировала, а бесила. Правда, некоторое количество месторождений – вроде очень изобильных и доходных копей на Бахмуте – по царскому указу все же остались «льготными», войсковыми, но на них выставил претензии Изюмский слободской полк. Оснований, сразу скажем, не было никаких, кроме того, что за изюмцами и их полковником Шидловским стоял Мазепа, а Ивану Степановичу Петр Алексеевич не отказывал ни в чем и никогда. Так что, имея на руках весь пакет документов, изюмцы в 1706-м разорили Бахмутский городок донцов и вступили во владение законной собственностью. Единственное, чего, видимо, не учли новые владельцы, так это того, что атаманом Бахмута был некто Кондратий Булавин, человек с, мягко говоря, сложным характером.

Понимашь…

Без коротенькой анкеты, наверное, не обойтись.

Происходил Кондратий Афанасьевич из очень родовитой, по донским меркам, зажиточной «домовитой» семьи, корнями уходящей еще во времена Смуты, когда в источниках впервые и появился его (видимо) прадед Прохор Булава. Насчет модного в советские времена «родом из низов казачества» – чушь. Про деда мне, правда, ничего раскопать не удалось, а вот отец, Афанасий, уже Булавин, трудился совсем чуть-чуть станичным атаманом в Треизбянской, где около то ли 1660 года, то ли десятью годами позднее родился Кондрат. Был Афанасий, по всему выходит, человеком солидным, законопослушным, в «Стенькины» времена держал «государеву сторону», получил награду в числе «верных слуг», бравших Разина в Кагальнике, – в общем, все чин чином, никакой кадровик не придерется.

Еще известно, что была вся семья не просто предана расколу, а предана выше, так сказать, нормы: Игнат, старший брат Кондратия, выселился с Дона на Кубань, что тогда делали только самые фанатичные противники «Антихриста на троне». Сам же бахмутский атаман с отрочества (кое-какие упоминания в документах есть) слыл «нравным», «буйным» и даже был однажды, хоть и атаманский сын, бит по «приговору стариков». А вот чем не блистал, так это умом. Надо полагать, с возрастом эти качества не только не смягчились, а наоборот, въелись в подкорку окончательно, что ни для кого не было секретом. Много позже князь Василий Долгорукий, руководитель сил правопорядка, информировал Москву: «А тот Булавин был дурак дураком. И вся надежда у них была на Драного». Но это было потом, а пока что захват солеварен изюмцами, сомневаться не приходится, был им воспринят не только как удар по карману и бюджету городка, но и как плевок в лицо лично ему.

В связи с чем, посоветовавшись с войсковым атаманом Ильей Зерщиковым (из всего, что нам известно, следует, что они дружили, да и вообще в Черкасске связи у Кондратия были мощные), Булавин собрал казаков, вооружил прикормленный работный люд, налетел на «новый городок», построенный изюмцами, спалил его дотла и восстановил контроль де-факто над доходным местом. Людей Шидловского, явившихся требовать соблюдения царской воли, избили и прогнали и прочь. Шидловский, конечно, настучал Мазепе, Мазепа написал Петру, из Москвы приехал дьяк Горчаков разбираться и наводить порядок. Однако Кондратию Афанасьевичу, дядьке с характером, шлея попала под хвост окончательно. Дьяка арестовали, обвинили в лихоимстве и пьянстве, а потом выпроводили туда, откуда приехал.

Началась переписка, взаимные жалобы, суды, пересуды, имя Булавина оказалось на слуху в Белокаменной и, видимо, попало в списки ненадежных – однако его это, похоже, волновало мало, если волновало вообще. В крайнем случае, слишком уж въедливым посланцам государя можно было и заплатить, благо монета у держателя солеварен всегда водилась.

Следствие ведут знатоки

В 1707-м, однако, шутки кончились.

Прибыл новый царский «сыск», на сей раз уже не просто чиновники, а боевой офицер князь Юрий Долгорукий с группой захвата – то ли в тысячу, то ли чуть меньше обстрелянных драгун – и жесткими инструкциями: «…Сыскать всех беглых и за провожатыми и з женами и з детьми выслать по-прежнему в те ж городы и места, откуда кто пришел». Хуже всего оказалось то, что, в отличие от сговорчивых стольников, князь ко всему еще и был человеком чести – он и сам мзды не брал, и подчиненных за малейшие уклоны в эту сторону карал беспощадно.

Серьезные люди забеспокоились.

У каждого были «свои» беглые, которых не хотелось лишаться, но, хуже того, среди «работных» были и дезертиры. А тут уже – за укрывательство, то есть за покражу живой силы у воюющей армии, согласно новым царским указам полагалась смертная казнь. Похоже, все это очень не нравилось и Зерщикову, поскольку в такой обстановке он то ли сам сложил, то ли вынужден был сложить булаву; войсковым атаманом стал полный «лоялист» Лукьян Максимов. Он сумел убедить строгого князя, что в Черкасске живут люди порядочные и законопослушные, а самые что ни на есть «государевы ослушники» скопились на «верхах», и даже дал в провожатые надежных людей из старшины – в качестве проводников и экспертов.

В сущности, это казалось лучшим выходом: «домовитые» получали время спрятать концы в воду, а князь в «голутвенных» городках так или иначе кого-то «под отчет» наловил бы. Однако все пошло не по писаному.

Фронтовики есть фронтовики: Юрий Владимирович повел себя как на оккупированной территории, никаких возражений не терпя. Пороли всех подряд, впрок, не обращая внимания, есть вина или нет. Естественно, грабили. А главное, как выяснилось, инструкции, имевшиеся у князя, предписывали считать беглыми не по принципу, записан ли в войсковые книги, а по факту рождения. То есть родился на Дону – повезло, считаешься «старожилым». Если, конечно, рожа твоя князю понравилась. А ежели нет, пеняй на себя. Тех же, кто пришел откуда-то, не важно, сколько лет назад, – оформляли «беглым» вообще без разговоров. В совершенно диких пропорциях: в одном из городков на 6 «обеленных» пришлось 213 «оформленных». Всего за полтора месяца и только в восьми городках заковали и тотчас отправили этапом на север более 3000 душ. Естественно, со всеми детьми, хотя бы те и родились уже казачатами. Исключения делались только для парней, успевших достичь совершеннолетия. Да и то под княжеское настроение. Настроение же зависело в том числе и от лояльности.

Во всем.

Например, нравилось его сиятельству «брать на постелю» симпатичных девчат, и возражения, естественно, не принимались, а за протесты вешали. Ибо бунт. А бунтовать нельзя. Офицеры, понятно, подражали князю, тем паче что в «крепостных» районах такое было в порядке вещей. Понятно, что и рядовые драгуны, глядя на такое дело, заваливали приглянувшихся баб явочным порядком. И опять же – пороли и вешали, медленно продвигаясь с «верхов» на «низ».

Кондрашка на заре

Случившееся дальше менее всего стоит, как водилось еще со времен Пушкина, объяснять кознями «подстрекателей Мазепы». Иван Степанович в это время, хотя уже не все ему нравилось, оставался верным «слугой государевым», аккуратно посылал ему для ознакомления письма от зарубежных партнеров и вместе с царем смеялся над «дурными попытками меня, раба твоего, подбить на измену». Ненависти было достаточно и своей – у многих «домовитых» среди признанных беглыми «старожилых» были приятели, свойственники, а то и родня. К тому же занесение «беглых» в прежние годы в реестровые книги, кто бы мог подумать, по новым правилам тоже считалось «укрывательством», и после выяснения подробностей явно последовали бы новые «сыски», уйти от которых вряд ли бы удалось и самым авторитетным на «низах» казакам.

Так что с какого-то момента Долгорукий, еще и разославший своих людей в разные стороны, был обречен, и когда 8 октября близ станицы Урюпинской некие «неведомые людишки», налетев ночью, убили князя, четырех офицеров и с два десятка драгун, никого это особо не удивило. Типа, собакам собачья смерть. Не удивило и то, что все «эксперты», сопровождавшие экспедицию, «волей Божиею сумели спастись»: кого же Господу и спасать, в самом-то деле, если не безвинных людей?

Логика инициаторов акции ясна: никто ничего не знает, фотографий и видеозаписей нет, отговариваться, хоть на кресте клянясь, можно со слезой в очах, а пока суд да дело, что-то забудется, да и война идет, можно на фронтах отличиться так, что даже злопамятный царь решит спустить дело на тормозах. И все бы хорошо, но тут непонятно какая шлея попала под хвост главному из «неведомых людишек». Сразу после ночной трагедии по Дону помчались гонцы с призывами восстать и угрозами за неподчинение, по принципу «Кто не с нами, тот против нас». От имени Кондратия Афанасьевича. Что опять-таки никого не удивило: на него у царя компромата было достаточно со старых времен, и если уж кого-то взяли бы за шкирку в самом начале расследования, так это его, так что особо прятаться смысла не было. Иное дело, что – если по уму – не было ему уже места и на Дону.

Вообще-то, конечно, самым правильным вариантом было, отведя душу, уйти в бега, хотя бы и на ту же Кубань, где – формально «под ханом», а по факту сам себе головой – вполне преуспевал брат. Почему он не сделал этого – загадка. Возможно, сыграла роль всем известная «ума палата», не позволившая просчитать ситуацию. Возможно, взрывной характер. А может статься, не позволило окружение: вожакам «голутвы», чтобы «раскачать старый Дон сверху донизу», необходим был серьезный, авторитетный вождь, с весом в обществе. Или, такое тоже не исключено, напели что-то раскольничьи проповедники, которых Булавин привечал еще в Бахмуте: недаром же одним из ближайших к нему людей был фанатик-старовер Игнат Некрасов, а главная суть первых воззваний заключалась в том, что, дескать, «бояре и немцы вводят казаков в эллинскую веру, для того и жгут, и казнят напрасно».

Как бы то ни было, вместо того чтобы тихо сгинуть, Кондратий Афанасьевич пошел по «верхам», собирая бурлаков и гультяев, в изобилии бродивших по степи. О многом говорят прозвища мелких атаманов, тотчас примкнувших к новому лидеру: Никита Голый, Семен Драный (этот, правда, личность крепкая, бывалая), Семен Рваный, еще один Семен, Клейменый. Сами по себе они, конечно, были чистым криминалитетом. Разве что Драный, человек пожилой, слегка остепенился и осел аж атаманом в одном из «бурлацких» городков. Но теперь все эти голые, драные и клейменые выходили в разряд «политической оппозиции», чего, конечно, вербально оформить не умели, но чувствовали и весьма, надо полагать, гордились.

Глава XXIX. Босяцкая баллада (2)

Человеческий фактор

С каждым днем «прелестные письма» становились все радикальнее. Кондратий Афанасьевич фантазировал вовсю, с размахом, возможно даже, сам себе веря. По его версии, поддержать мятеж «всею силою» обещали уже и астраханцы (давно и прочно усмиренные), и запорожцы (ни о чем таком пока не слыхивавшие), и терцы, и даже братья с Яика. Речь уже шла о походе на Азов, освобождении «каторжных людей, да кандальных, да работных» и, как основной цели, о походе на Москву. Вот тут в Черкасске серьезно встревожились. Мавр сделал свое дело, и сделал хорошо, но теперь его следовало как-то тормозить, пока Петр не понял, как все запущено, и не рассердился всерьез.

Крови, однако, никто не хотел.

Собрав немалое войско, Лукьян Максимов двинулся на усмирение – и где-то на Айдаре случилось нечто странное. Сперва маленькая, фактически без жертв с обеих сторон стычка, затем отступление – в полном порядке – булавинского скопища, которое никто и не подумал, вопреки законам степной войны, преследовать, а на следующий день, после долгого ночлега и плотного завтрака, – чудо. Согласно донесению войскового атамана царю, «закотный городок налетом взяли, тех воров разогнали, ста и еще двум урезали для науки нос, десять и одного повесили за ноги, а иных постреляли».

Красиво, да, но в архивах Черкасска сохранилось и другое донесение, предыдущее, на имя самого Максимова, от некоего Ефрема Петрова, атаковавшего и бравшего этот самый Закотный городок. И вот там-то сухо, как положено в ведомственной переписке, сообщается, что «на то место, где воры стояли, и в том месте их, воров, не явилось, только стоит их воровской табор, телеги и лошади». То есть никакого боя и никаких репрессий не было; «ворам» и их атаману дали шанс уйти куда глаза глядят и больше не отсвечивать. Это было и порядочно (Кондратию Афанасьевичу намекнули, что зла не держат), и мудро, поскольку Петр, при всей своей подозрительной натуре, поверил. Если при первых известиях о гибели Долгорукого он отдал приказ по действующей армии усилить над казаками контроль и даже (на всякий случай) отобрать у них лошадей, то донесение Максимова его вполне успокоило. «То, как ясно ведомо, – писал он Меншикову, – учинилось не бунтом, но те, которых князь Юрий высылал беглых, собрався ночью тайно, напали и убили его. И сами ж казаки ж из Черкасского послали на тех беглых несколько сот».

То есть, пусть и с непредвиденными осложнениями (а в каком большом проекте их не бывает?), план удался. Недоверчивый и подозрительный царь не только «купился», но и – при всей своей скупости и стремлении тратить каждую копейку на нужды действующей армии – послал на Дон «за верность и усердие» колоссальную по тем временам награду: десять тысяч рублей. Почти столько же, сколько отсыпал за реальную Астрахань. Теперь оставалось только решить вопрос с Булавиным, разрозненные отряды которого собрались вокруг Бахмута, невесть чего ожидая. Насколько можно судить по казачьим летописям, решать хотели по-хорошему. Объявленный в розыск, Кондратий Афанасьевич побывал в Черкасске (правда, переодетым, но кого это могло обмануть), встречался, как стало известно позже, уже на следствии, «со старыми со казаками», видимо обсуждая свою дальнейшую судьбу. Вариантов, собственно, было немного, вернее один, давно известный, – к брату Игнату. На что он, как явствует из документов, согласился и убыл с Дона. Но вместо Кубани вскоре всплыл на Сечи.

Я пришел дать вам…

Можно предположить, что в это время из подсознания Кондратия Афанасьевича полезли на свет долго дремавшие бесы. Вполне возможно, он мечтал о популярности, о власти, о великих делах, а приходилось прозябать в Бахмуте. Иных объяснений его поступкам я не вижу. Но, как бы то ни было, в Запорожье он шел недаром. Тамошние «лыцари» и вообще никакой власти не любили, а к тому же аккурат в ту пору Мазепа выпросил у Петра – в пользу своего Миргородского полка – богатые рыбные ловли и селитренные промыслы на реке Самаре, и Сечь была в бешенстве.

Появление Булавина, сечевикам незнакомого, но с рекомендациями от Драного, который по молодости в Сечи бывал и запомнился, плюс крики о «поругании старой воли» сорвало заслонки окончательно. Старый кошевой Павел Финенко, умевший кое-как смирять страсти, вылетел в отставку, новым выкликнули Костя Гордиенко, совершенного отморозка, но с мозгами и парой курсов киевской «Могилянки», которого на Сечи называли «Кротом», а Мазепа исключительно «сей злохитрый пес Костька». Он, будучи избран, идти на Дон «всем войском» панам-товарищам не посоветовал, и его послушались (ума хватило), но желающим крикнули: «Любо!» А на запрос Мазепы и воеводы Голицына о выдаче «вора» ответили в том смысле, что с Сечи, как и с Дона, выдачи нет. Да и сил «осилить тех воров» в наличии не имеется. Так что, мол, приходите и берите сами. Что Мазепа и сделал, выслав на «ловлю и поимку» два полка. Однако Булавин искушать судьбу не стал, ушел миром и в марте 1708 года, ведя за собой пару тысяч запорожцев и ораву голытьбы, занял Пристанский городок на «верхах».

И взорвалось.

К «батьке» кинулись все, кто его ждал всю зиму. Все голые, драные, рваные, каторжные, клейменые и беспалые, не говоря уж о раскольниках. Чего хотеть конкретно, никто не знал – основным требованием «войска», как следует из документов, было «Идти на добычь!» – но реакция Петра была очень жесткой. Он, видимо, подозревал в происходящем какое-то польское участие, а потому не только приказал Мазепе, которому верил абсолютно, мобилизовать все, что шевелится, но и направил на Дон князя Василия Долгорукого, брата убитого Юрия, дав ему 20 тысяч солдат и фактически неограниченные права. Плюс повеление «ходить по тем городкам и деревням, которые пристают к воровству, и оные жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков на колесы и колья…» Рекруты, правда, были только-только набраны, так что князю Василию пришлось встать лагерем в Воронеже для обучения, и это – что хорошо понимали в Черкасске – было для Дона последним шансом. Теперь в непричастность к событиям старшины Петр бы не поверил (а кто бы на его месте поверил?), и последним выходом было самим, пока не пришел Долгорукий, обнулить сошедшего с катушек бахмутского атамана.

Вот только сделать это было уже совсем не просто: скопище «Кондрашки» уже перевалило за 20 тысяч, а Лукьяну Максимову удалось собрать то ли втрое меньше сабель, то ли еще менее того – казаки против смутьяна, говорившего вслух то, о чем другие только шушукались, выступать не спешили.

В итоге усмирения не получилось.

При встрече войск казаки Максимова потребовали договариваться, Кондратий Афанасьевич возражать не стал, условились встретиться на следующий день, но когда утром войсковой атаман собрал круг, чтобы уточнить условия, Булавин без предупреждения атаковал. Не дрался никто. Некое количество просто сбежало, немало народу перешло и под стяги «батьки», после чего Булавин на плечах бегущих без всякого сопротивления занял Черкасск, созвал круг и был избран войсковым атаманом. Видимо, единогласно: оппонировать в присутствии двадцатитысячной голой и рваной массовки дураков не было. По ходу дела решением того же круга были приговорены и обезглавлены Лукьян Максимов и четверо старшин, считавшихся лояльными царю. Еще одного, Ефрема Петрова, почему-то удавили. Из «лоялистов» уцелел разве что некто Максим Фролов, вроде бы кум Булавина, сумевший (или выпустили?) бежать в Азов. «Нейтралы», в том числе и бывший войсковой Зерщиков, не пострадали вообще. Что любопытно, сразу же после круга и казней Кондратий Афанасьевич послал Петру докладную с заверениями в полной покорности, указывая, что, дескать, казненные поплатились «за их донскую неправду», а «от него, великого государя и царя, мы, дети его, не откладываемся».

Откровенно говоря, готов допустить, что писалось сие послание от души: всего чего мог «батька» уже добился. Фишка, однако, заключалась в том, что, с одной стороны, по понятиям Петра сечь полагалось и повинные головы, а с другой – от самого Булавина уже практически ничего не зависело.

Берите сколько унесете!

Вообще, создается впечатление, что после избрания его войсковым атаманом Кондратий Афанасьевич становится фигурой почти декоративной. Свое «войско» он, во всяком случае, контролирует плохо, если контролирует вообще. Босякам нужна «добычь», а взять ее негде: имущество казненных, конечно, пошло на «дуван», но это были капли в море желающих. Грабить «низовых» было страшновато. Босяки расходились, увязывались за «голыми и рваными», уходившими из чуждого им Черкасска в свои края, где сами себе были войсковыми атаманами и богами земными. Говорить, как это делают поклонники «пламенных революционеров», что, дескать, «Булавин начал рассылать отряды в разные стороны, надеясь разжечь народную войну», на мой взгляд, не приходится, поскольку, в отличие от разинских времен, уходили не мелкие отряды агитаторов, а крупные, по нескольку тысяч, соединения.

Есть, правда, и такая точка зрения, что Кондратий Афанасьевич позволял все это в пику Семену Драному, самому способному из атаманов, – тот, дескать, настаивал на объединении сил и атаке на Воронеж, где стояли мало на что годные полки Василия Долгорукого, а войсковой опасался конкуренции и действовал наоборот. Но если так, то все было еще более запущенно.

А ко всему еще и действия этих отрядов ни в какую логику не укладываются, «чудесили» они хаотично, без всякой координации друг с другом. Выскочили на Волгу, взяли пару маленьких, почти без защиты городков типа Камышина. «Прелестными письмами» соблазнили Царицын, вошли без боя. А вот от Саратова, ворота не открывшего, отошли опять же без боя, несолоно хлебавши. Черкасск и распоряжения оттуда, судя по всему, воспринимались ими глубоко фиолетово: соответствовало общей концепции – исполняли, не соответствовало – не снисходили. Булавин же, имея при себе тысяч пять особо надежных, наполовину – запорожцев, сидел сиднем, ничего не предпринимая, разве что пытаясь смягчить растущую напряженность между остатком «войска», ведущим себя очень нахально, и «домовитыми», сидевшими смирно, но понемногу начинавшими закипать.

О состоянии атамана в это время можно судить по сохранившейся переписке. После первого доклада царю он посылает еще один, а потом еще, написанные все более уничижительно. Пощады не просит (знает, что бессмысленно), но в верности клянется. Параллельно шлет «прелестные письма» на Кубань, к раскольникам, на Терек, на Яик, направляет гонцов к мятежным башкирам, к ногайцам, даже к хану Крыма. Все без толку. Осторожные староверы с Кубани в сомнительное предприятие лезть не пожелали. Яицкое войско, изнемогая в тяжелой войне с теми же башкирами, помочь не могло, если бы и желало, а перехватив гонца с такими же письмами к «басурманам», еще и объявило Булавина «врагом и антихристом». Терцы не отозвались вообще, до них тяжелая рука Петра пока не дотянулась, да и проблем с горцами хватало. Крымский же хан, как верноподданный Порты, с Россией пребывавшей в мире, вообще сразу переслал послания Петру, после чего к списку булавинских прегрешений добавилось еще и сотрудничество с внешним врагом.

Тень воина

Безнадега, короче, сложилась полная.

Хуже, чем когда-то у Разина.

Тот, по крайней мере, сидел и ждал гибели, будучи разбит, почти без войск.

А тут как бы и войска были, и слухи о как бы успехах доносились чуть ли не ежедневно, но все именно «как бы». Реально успехи были местные, частные, к самому Кондратию Афанасьевичу отношения не имевшие, а Дон тем временем понемногу обносили флажками по всем правилам. По приказу царя повел свою орду на подавление бунта Аюка, хан калмыков, в связи с чем уже даже и уход на Кубань, реши войсковой атаман все же покинуть Черкасск, стало непростой проблемой. Вниз по Волге, легко отнимая у мятежников городки, шла сильная армия князя Хованского. С запада наступали слободские казаки Мазепы, причем под началом того самого Шидловского, у которого с Булавиным были старые, особые счеты. Часть мазепинцев, правда, Никите Голому и Семену Драному 30 июня удалось общими силами потеснить, но уже 1 июля оба были буквально раздавлены, а сам Драный, самый, видимо, серьезный и даровитый из атаманов, погиб.

Пленных не брали.

Ни на поле боя, ни после, во взятом на крыльях успеха Бахмуте, главной базе самого Кондратия Афанасьевича. Там гарнизоном стояли запорожцы, попытавшиеся сдаться, надеясь еще хоть немного, но пожить, однако предложение принято не было: город взяли, а весь гарнизон – около полутора тысяч – перевешали. И вот в этот-то момент Булавин, получив подкрепление с Сечи, направляет остатки надежных сил – 5 тысяч бойцов во главе с верным запорожцем Лунькой Хохлом – на Азов. Сколько материалов о мятеже я ни прочел, так и не смог понять почему. Никакого смысла, никакой военной логики в этом нет. Азов – крепость важная, но на отшибе от всего, там даже базу для переформирования побитых ватаг не соберешь. Азов – крепость сильная, но вечно в крепости не просидишь, особенно если осаждающие подгонят пушки. Азов – турецкая боль и обида, его можно вернуть туркам, получив взамен убежище, но турки, что ясно уже из поведения хана, в войне с Россией совершенно не заинтересованы.

Единственное более или менее реальное объяснение – город нужен был атаману, чтобы открыть выход в Черное море. То есть для бегства. В одиночку, конечно, можно было бы и без таких изысков, но чего стоит одиночка? А вот если привести с собой пару тысяч отморозков, можно говорить с султаном и о приеме на службу. Это, впрочем, если по логике. Допускаю, однако, что сам Булавин так далеко мыслью не забегал, а просто решил показать, что и сам на что-то горазд. Не получилось. Азов, естественно, не взяли, наоборот, были опрокинуты вылазкой, после чего разбежались. Что решило и судьбу Булавина. Теперь, не имея войск, он был легкой добычей, пожалуй, единственной надеждой на то, что Петр все-таки смилостивится если и не над Войском, то, по крайней мере, над обитателями «низа». И 18 июля группа казаков во главе с Ильей Зерщиковым окружила дом войскового атамана. Среди них – ни одного врага, все друзья, из числа тех, кто годом раньше пытался «отмазать» Кондратия Афанасьевича и кого за несколько месяцев до того он сам спас от казни.

Короче, ничего личного, чистая политика.

Булавин, в отличие от Разина, легко не сдался. Отстреливался, убил то ли двоих, то ли троих. Потом, увидев, что к дому катят пушку и воз с сеном, как говорят многие, застрелился, предварительно убив бывшую при нем даму, по разным данным, или «дочь Галинку», или «полюбовницу». Хотя поговаривали и о том, что был в упор застрелен сотником Степаном Ананьиным, который в этом, правда, не признавался, но и слухи не опровергал.

Болт с левой резьбой

Гибель атамана изрядно осложнила положение «лоялистов». Живой и связанный, Булавин мог еще послужить подтверждением добрых намерений, мертвый – вызывал ненужные вопросы на предмет, не боялся ли кто-то разоблачений. С другой стороны, живой и связанный атаман под неизбежной пыткой мог наговорить такого и назвать столько имен, что лучше не надо. Так что, скорее всего, все же пристрелили. Но, пристрелив, запустили слух о самоубийстве. Дескать, сделали все возможное, но от пули в лоб никто не застрахован.

А тем временем кольцо вокруг Дона сжималось.

Кроме Хованского и Аюки шел уже и Василий Долгорукий, приведший воронежскую группировку в более или менее божеский вид. Царь, правда, уточнил более ранние, вовсе уж свирепые инструкции, теперь предписав «заводчиков казнити, а иных обнадеживать, а верных и миловать», но к городкам «верха», отмеченным как базы бунтовщиков, это не относилось, их предписывалось «конечно истребить». Что и было исполнено. Надо думать, не только по приказу, но и от души – гибели брата князь не забыл. «47 городков, хотя бы и сдавшихся, – доносил генерал Ригельман, – предано пламени, пойманных всех казнил и повешенных на плотах по Дону пущал».

В «непокоряющихся и бунтующихся, как то на Дону Старогригорьевскую, а при устье Хопра Пристанскую, а по Донцу иные» было еще круче: «почав с Шульгинки и все окольные их места даже и до самой Луганской станицы все вырублены и до основания истреблены и сожжены». Причем тут уж не щадили ни женщин, ни детей. Не убивали, правда, – чего не было, того не было, – но раздавали калмыкам: на увод и продажу. Всего, по разным источникам, погибло от 7 до 30 тысяч народа, точные цифры неведомы, но, думаю, истина где-то посередине.

Туго пришлось и «низу».