Грозная Русь против «смердяковщины»

В это время Церковь мало того что стала государством в государстве: свои приказы, свои бояре, судьи, служилые люди и стрельцы, – в какой-то момент, после того как Алексей уравнял «собинного друга» с собой, публично назвав «великим государем», Никон стал фактическим соправителем царя, как когда-то его дед стал соправителем его отца. Более того, в отсутствие Алексея, постоянно бывшего на фронтах, патриарх фактически правил Россией, и куда более жестко, чем царь.

На чем в конце концов и погорел. По правилам «симфонии», первым лицом государства и «образом Господним» был все-таки царь, и если в спарке Михаил – Филарет главное слово было за патриархом, то лишь потому, что глава Церкви был царю родным отцом и полностью давил сына авторитетом. Да и в делах государственных разбирался лучше – и все же формально соблюдал должный политес. Никон же в какой-то момент решил, что годится на роль «нового Филарета» по праву патриаршества, то есть всерьез возомнил себя чем-то вроде Папы. И более того, начал подводить под претензии теоретическую базу, сравнивая духовную и светскую власть с Солнцем и Луной, причем власть Церкви уподоблял сияющему солнцу, а царскую – луне, лишь отражающей свет.

«Не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются, – писал Никон, – явлено много раз, что священство выше царства…»

Это уже не умещалось ни в какие «симфонические» понятия, напротив, отчетливо пахло неким «Православным Папством» и шло вразрез со всеми мыслимыми правилами, а Никон, мужик упрямый, не понимал, что положение его сильно только благоволением Алеши, и это указывает на то, что при всех достоинствах умом патриарх не блистал. Царь взрослел, твердел, у царя было четкое понимание своего места и своей роли, и конфликт понемногу назревал, становясь неизбежным. Тем паче что на неприемлемость положения государю неустанно указывала аристократия, люто ненавидевшая наглого выскочку, позволявшего себе вести себя с родовитой знатью, как с холопами.

Ну и, как говорил Хома Брут, тэрпець урвався. Никон парил в эмпиреях, не чуя ветра, а ветер уже дул вовсю. Ему аккуратно намекали, что не худо было бы сбавить обороты, он пер напролом, но и царь уже понял, с кем имеет дело, и когда патриарх, свято уверовавший в свою незаменимость, решил пойти ва-банк, демонстративно покинув Москву, шантаж сорвался. Звать назад его не стали – напротив, запретили возвращаться. А когда бывший «великий государь», устав ломать ваньку, своей волей явился в Белокаменную («Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем не званный…»), его просто выслали, уже окончательно сообщив, что бобик сдох.

Правда, чтобы справиться с владыкой, успевшим за 12 лет везде расставить своих, полностью от него зависевших людей, царю пришлось созвать не просто Собор, а пригласить патриархов всех православных Церквей (Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский приехали лично, владыки Иерусалима и Константинополя выписали коллегам официальные полномочия). Разумеется, заранее было понятно, что гости выполнят заказ царя, выплатившего им щедрый гонорар, но все формальности были соблюдены, и Никона буквально раздавили, тем паче что он, как выяснилось, в отличие от того же Аввакума, совсем не умел держать удар. Экс-«великому государю» припомнили все, не слушая никаких оправданий, и сообщили: «Отселе не будеши патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах».

Расправившись с Никоном, «многими о себе мнениями и винами ся обременившим», то есть расставив по местам, кто есть кто в «симфонии», Собор, однако, не осудил реформы, которые бывший патриарх проводил с таким тщанием, но, напротив, одобрил их в полном объеме. Более того, вождям «староверов», спешно возвращенным из ссылки, было предложено принять реалии как данность. Кто-то, как Иван Неронов, первым некогда вставший против Никона, проявил благоразумие и был вознагражден, кто-то, подобно Аввакуму, отказался наотрез и был предан анафеме и проклятию, как нераскаянный еретик. Таким образом, было официально провозглашено, что церковные реформы были не личной прихотью амбициозного выскочки, а делом Церкви, совершенным с одобрения светской власти.

Логика здесь, надо признать, имелась. Давать задний ход после всего, что уже сделали, представлялось немыслимым, да к тому же и «обновленная» Церковь, по сути, сделала шаг от дремучей традиции к зачаткам прогресса, задав вектор всему обществу. Появились возможности более качественного обучения, донесения до паствы неких, ранее непонятных ей молитвенных смыслов, унификации обрядов – и это, в общем, было вполне позитивно. С другой стороны, однако, возникла коллизия. Сам факт, что кто-то невесть по какому праву указывает верующим, как креститься, как кланяться, как возглашать славу Богу, большинство приняло с покорностью (типа, им там виднее), но очень многих, как сказал бы Лев Николаевич, пассионариев покоробил.

Фактически едва ли не впервые, а если не считать Крещения, так и без всяких «едва ли», русское общество столкнулось с проблемой свободы совести. Право верить так, как считаешь нужным, очень многие, понятия о правах вообще не имеющие, восприняли очень всерьез. Раскол, став реальностью, ушел в массы, и тут уж особого деления не было: в одной яме могли сидеть и нищая баба-побирушка, и монах, и стрелец, и Федосья Морозова, знатнейшая аристократка с колоссальными связями, а «огненное крещение» – хоть по воле властей, хоть по собственному выбору – воспринималось как приемлемая альтернатива.

Подытожим.

Сама по себе, с точки зрения и церковной, и государственной, реформа была, безусловно, и полезна, и своевременна. Она ломала традицию. А значит, открывала дорогу к прогрессу, к Просвещению, к Европе, в конце концов. Но, с другой стороны, грубая ломка традиции, гарантом которой, хотела она того или нет, выступала Церковь, параллельно ломала и «симфонию». Дело Никона однозначно показало: баланс сил сложился в пользу светской власти, и впоследствии никто из иерархов не осмеливался претендовать ни на первенствующую, ни даже на «равновесную» роль в государстве.

Да и само государство больше не нуждалось в сотрудничестве.

Оно требовало обслуживания.

Никто не возражал против того, чтобы схимники в своих кельях отмаливали грехи мiра, – и они отмаливали. Никто не собирался лишать клир самостоятельности во внутренних церковных вопросах, мешать заниматься просвещением и культурой – и клир активно этим занимался. Никто даже не думал отказываться от привлечения особо продвинутых иерархов к политической деятельности – и они старались вовсю, особенно в области внешней политики, вовлекая в орбиту РПЦ население возвращающихся под эгиду Москвы православных земель.

Но на том и все.

И ни на йоту больше.

Никаких «духовных арбитражей» и никаких «увещеваний».

Всешутейший и Всепьянейший Собор молодого Петра был открытым вызовом Церкви, и принять этот вызов Церковь не рискнула. Введение «англиканства по-русски» состоялось в полном объеме, что и подтвердилось после кончины патриарха Адриана «заморозкой» владычьего престола на 200 лет. Ведь, согласитесь, с текущими делами вполне могли справиться и высшие иерархи «соборно», а в каком-то дополнительном «предстоятеле», при наличии во главе государства аж самого «образа Божьего», никакой нужды нет…

Глава XXIV. Сарынь на кичку! (1)

А теперь поговорим о Степане Разине. Том самом, который, если верить российским революционным демократам позапрошлого века и советским учебникам века минувшего, «мука мирская» и «страдалец за народ». Правда, если внимательно присмотреться, практически все – по крайней мере, широко известные – дифирамбы в его честь суть отнюдь не народное творчество, а плод вдохновения куда более поздних революционеров-народников типа Александра Навроцкого с его знаменитым, за душу берущим «Есть на Волге утес». Но ведь, согласитесь, тем интереснее.

Как закалялась сталь

Биография Степана Тимофеевича известна неплохо, хотя и отрывочно. Было ему под конец жизни лет сорок плюс-минус, родился он в семье бывшего посадского, хотя и «пришлого» (брат Тимофея Рази, Никифор Черток, жил в Воронеже, как раз когда его племянник «гулял» по Руси, и даже присоединился к нему), но авторитетного и зажиточного, сумевшего закрепиться «на низах» Дона и стать своим среди «домовитой» старшины. Во всяком случае, крестным его стал один из самых «старых» казаков Корней (Корнила) Яковлев, будущий войсковой атаман. Об отце сведений мало, даже откуда взялось прозвище, раскопать мне не удалось (единственная более или менее внятная версия гласит, что «Разя» – сокращение от «разумник»). Про мать сведений вообще нет (хотя, как следует из некоторых песен, были все Тимофеичи, Иван, Степан и Фрол, «тумами», то есть детьми от пленной татарки). А имя самого Степана впервые всплывает в документах под 1652-й, когда он испросил разрешение сходить паломником на Соловки, поставить свечу за упокой отца. Разрешение было дано, молодой Стенька прошагал Россию с юга на север, потом обратно, с севера на юг, мир посмотрел, себя показал и вернулся домой уже бывалым и в тогдашних понятиях (странников чтили, а уж сходивших на богомолье в отдаленные места – особо) уважаемым. Видимо, женился и не видимо, а наверняка начал делать карьеру.

В 1658-м имя его упоминается уже в списке делегатов донской «станицы» – посольства Войска в Москву. Ясно, что в это время он уже прочно вошел в круг казачьей элиты (связи связями, но в «станицы» выбирали людей умных и сообразительных). Затем становится одним из ведущих казачьих дипломатов, специализируясь на переговорах с «зюнгорцами» (калмыками, только-только явившимися в Дикое поле и ставшими естественными союзниками Дона в его постоянной войне с къырымлы). А в 1661-м вновь едет в Москву в составе «станицы» – на сей раз уже как эксперт по «зюнгорскому» вопросу. Короче говоря, карьера идет по отработанной схеме, в идеальном варианте: набравшись дипломатического опыта, уже зрелый (лет 30–35) Степан Тимофеевич пробует себя в качестве полководца: в 1663-м с отрядом из казаков и союзных калмыков он осуществляет рейд к Перекопу, берет богатую добычу, затем, у Молочных Вод, отбивает посланную из Крыма погоню. Отбиться и спасти обоз – это, по понятиям того времени и тех мест, признак не только таланта, но и удачи. Надо думать, после этого успеха имя среднего Разина становится популярным.

Мы пойдем другим путем

Поздней осенью 1665 года случается нечто чрезвычайное. Старший брат Степана, Иван (тоже, судя по всему, делавший на Дону неплохую карьеру), был повешен по приказу командующего русской полевой армией князя Юрия Долгорукова. Как считается, за попытку самовольно увести отряд с польского фронта домой, на зимовку. Тут, надо сказать, не все понятно. Дезертирство, тем паче во время военных действий, конечно, поступок крайне некрасивый. Но, во-первых, речь шла явно не о трусости, а о соблюдении обычая (казаки действительно зимой брали «побывку»). во-вторых, «бегунам» по тогдашним законам полагался кнут, а не петля. Главное же, служили казаки царю (опять-таки по обычаю) без особой присяги, не целуя креста на верность. То есть, получается, были какие-то очень отягчающие обстоятельства. Скажем, что-то вроде попытки вооруженного бунта. Юрий Алексеевич был человеком сурового нрава, а постоянные измены малороссийских казаков, видимо, заставляли и его, и других воевод очень серьезно относиться к эксцессам, связанным с казачьим своеволием.

Как бы то ни было, отряд Ивана Тимофеевича был остановлен и возвращен назад, а возмутитель получил «вышку», что, скорее всего, сыграло в дальнейшей судьбе младших братьев примерно такую же роль, какую много позже казнь Александра Ульянова в жизни его меньшого братишки Володи. В любом случае с этого момента Степан Тимофеевич имел все основания не любить «бояр со князьями», а возможно, даже и лелеять втайне мечту при случае с ними поквитаться. Кстати сказать, сомнения некоторых историков в том, была ли казнь Ивана вообще или придумана позже, кажутся неубедительными: чтобы успешный карьерист вдруг так круто изменил свою жизнь, как это произошло со Стенькой, нужны были крайне веские причины, и ничего убедительнее данного сюжета просто в голову не приходит.

В любом случае в интервале между 1665 и 1667 годами средний Разин, отныне ставший старшим, начинает, как тогда говорили, «чудесить».

Конечно, Вася!

Верховья Дона, надо сказать, были места неспокойные. Испокон веку там отсиживались в земляных поселках, пересиживая худые времена, ватаги лихих людей, гулявших по Руси, а после 1649 года, когда Земский собор окончательно прикрепил крестьян к земле, туда же потянулись и беглые. В 1650-м возник даже целый «разбойный городок» Рига. Закона эти парни никакого не знали, делали вылазки на Волгу, грабили караваны, иногда позволяли себе даже задевать донцов. В конце концов Москва дала Войску полномочия поступать «по вашему войсковому праву». Казаки учинили серьезный поход, Ригу взяли и сожгли, доложив, что «все исполнили, а многих казнили смертию, чтоб другим было неповадно приходить на Дон с таким воровством». Но остановить приток беглецов было невозможно, к тому же теперь, опасаясь доставать Войско, они бежали уже не в «ничьи земли», а прямо на Дон, надеясь как-то вписаться в казаки. Кого-то «домовитые» принимали, пристраивали к хозяйству, но предложение сильно превышало спрос, и Войско оказалось перед сложной дилеммой. Наплыв голытьбы, которой надо было как минимум хотя бы что-то кушать, реально мешал жить, а выгонять обратно «в Москву» означало нарушить важнейший казачий принцип, на котором, собственно, и стояла автономия Войска: «с Дону выдачи нет».

С другой стороны, наличие толпы готовых на все оборванцев давало возможность сыграть свою игру энергичным казакам, имевшим свои взгляды на жизнь. Первым момент поймал некий Василий Родионович Ус, видимо, из «домовитых», с авторитетом и военным опытом, но бывший не в ладах с войсковой администрацией. То ли сам метил в атаманы, но не прошел, то ли еще что, однако в 1666-м он собрал довольно крупную (тысячи полторы) ватагу «голытьбы», объявил себя «особым» атаманом и повел толпу наниматься на цареву службу. Просто и без затей: вышел «в Русь», встал лагерем под Тулой и послал гонцов в Белокаменную. Мол, здрасьте, вот и я. Москва такую инициативу, понятное дело, приветствовать не стала, тем паче что и война с Польшей шла к концу. Усу прислали отказ и повеление возвращаться, откуда пришел. Василий Родионович, однако, к этому времени и сам уже далеко не все держал под контролем. Как вело себя его «войско» в ожидании «царевой службы», нетрудно себе представить, а к тому же оно постоянно росло за счет примыкающих «людей длинной воли», и не только беглых, но, главным образом, всяческого уголовного элемента. Решать вопрос пришлось экстренными мерами, благо воеводой в Туле сидел боевой генерал Юрий Барятинский, ни умом, ни волей не обиженный. Решено было Уса пригласить в Тулу и взять под арест, а его «войско» разогнать силой. Впрочем, получилось слегка по-другому. Непонятно как (то ли сбежал, то ли предупредили), но ареста Василий Родионович избежал, а избежав, сообщил ватаге, что, дескать, нарываться не собирается, государю не враг, так что уходит на Дон, а все прочие пусть поступают как хотят. Ушли вместе с «особым» атаманом, понятно, почти все «добровольцы»: одно дело пить-гулять да выпендриваться, но совсем другое – драться с силами правопорядка.

Такое разумное поведение в Москве оценили.

Войска Барятинского, конечно, сделали рейд по «верховым» городкам (раз уж собрались, так отчет же давать надо), каких-то беглых похватали и увели, но с Войском, к авантюре Уса явно никак не причастным, обострять отношения не стали. Да и самого Василия Родионовича, отныне прочно осевшего на «верхах», можно сказать, простили: за свое «своевольство» он отделался по минимуму, штрафом, хотя и серьезным, в размере царского жалованья за год.

Электоральная демократия

Вопрос переизбытка пришлых, однако, стоял остро. Начались раздоры между «низом» и «верхом». К тому же после подписания в 1667-м мира из Москвы пришел запрет «задирать» татар и турок (Дума была в курсе планов Стамбула и менее всего хотела, только-только уладив дела с одной великой державой, провоцировать другую). Чтобы решать, что делать дальше, собрали круг. Войсковой атаман Яковлев, крестный Степана, твердо стоял на том, что «какова государева воля, таково и нам стояти», однако Стенька выставил свою кандидатуру в войсковые, предложив альтернативную программу – плюнуть на все запреты и «жить по старине». То есть продолжать набеги во все стороны, «шарпать и дуванить» все, что плохо лежит, в идеале не только в Крыму, но и на привыкшем к покою богатом южном побережье Черного моря, в самой Турции. А поскольку выйти в море мешает турецкий Азов, так взять его на фиг, «как отцы наши брали». В общем-то, надо сказать, действительно брали, лет за 25 до того, но тогда это была операция, осуществленная всем Войском и хотя не по прямой воле Москвы, но при ее благодушном молчании и с полного ведома. А то, что предлагал Степан, хотя, конечно, «голытьбе» очень нравилось, но – и серьезные люди, вплоть до Уса, к которому молодой претендент на булаву тоже посылал, это хорошо понимали – крепко и противно пахло плахой. Поэтому Войско от авантюры отказалось. Причем в максимально жесткой форме.

Атаманом остался опытный и осторожный Корнила, а Стенька, насмерть обиженный, собрав ватажку полных отморозков, ушел на речку Иловлю, отстроил Ригу и начал зазывать к себе всех желающих, тут же от своего имени принимая их в «казаки донские войсковые». Судя по сохранившимся документам, «старые казаки о том гораздо тужили», к сорвавшемуся с цепи сыну Рази посылали «увещевателей». Тщетно. Степана уже несло по полной программе, благо ватага выросла под две крикливых и голодных тысячи ртов. «Под себя» (старый авторитет работал) он разжился деньгами у воронежских купцов, закупил порох и свинец, отстроил челны и весной 1667 года двинулся в поход. Естественно, не на Азов, поскольку прекрасно понимал, что там ему заступит дорогу Войско, с которым его сброду не совладать, а в другую сторону – на Волгу. Между прочим, не исключаю даже, что по согласованию с крестным. Проблема с «голытьбой» уже перезрела, как-то решать ее, не доводя дело до резни на Дону, было необходимо, так что действия Степана (если только пойдет не на «юга») вполне согласовывались с интересами Черкасска. Вполне вероятно, что было Разину обещано даже заступничество в будущем (если речь шла о чистой уголовщине, амнистии в России применялись достаточно широко).

Место встречи изменить нельзя

В общем, процесс пошел.

Первым же громким делом банды стал разгром «государева» каравана судов с хлебом и товарами, принадлежащими царю, патриарху и богатейшему купцу Шорину, одному из четырех крупнейших олигархов Москвы, имевших чин «гостя». Вели себя при этом, мягко говоря, не по-христиански. Людей зверски пытали, вымогая деньги, затем убивали. Пытками баловался и сам атаман – он лично сломал руку одному из патриарших монахов, пытавшемуся его усовестить, а затем приказал утопить беднягу, «чтобы ябеды не было». Гребцов и ссыльных колодников, отправленных на поселение в Астрахань, напротив, «жаловал», в связи с чем они в полном составе перешли в его «войско» и, соответственно, стали «казаками». Единственное, чего пока еще не посмели сделать, так это тронуть «государеву казну», то есть жалованье астраханским стрельцам. Разин, несомненно, сознавал, что творит, но знал он и то, что московское правосудие достаточно мягко. Так что шага, переводившего его из обычных «татей» в «воры», не совершил. Однако покуражился: стрелецкого голову Кузьму Кореитова, ответственного за деньги, высадили с сундуками на берег и оставили «на волю Божью», предварительно избив и (крайнее унижение) раздев догола.

Понятно, что местные воеводы обеспокоились.

Мало того что такой громадной банды на Волге еще не бывало, так Стенька еще и не особо скрывал намерения «коли с турком не вышло, идти в персы», а Персия была давним и надежным союзником Москвы, так что Дума посылала требования «унять и не допустить». Однако и сделать местные власти, имея под командой по паре-тройке сотен стрельцов, да еще и с интересом смотревших на «гульбу» вольных людей, ничего не могли. Царицынский воевода Унковский приказал пострелять по проплывающим мимо города стругам, но никакого вреда не причинил, зато с того времени ватага уверовала, что атаман «пули и ядра своим заклятьем отводит». Черноярский воевода Беклемишев рискнул сильнее: с небольшим отрядом стрельцов он перехватил ватагу в степи и приказал прекратить беспредел, однако связываться с вдесятеро большим и хорошо вооруженным сбродом стрельцы не посмели, так что все кончилось без боя. Взятого в плен «государева слугу» Разин казнить не стал, но избил и «изругал матерно». Тем не менее, судя по всему, здравый смысл ему в это время уже начал изменять. Кроме жесточайшего, с побоями и убийствами ограбления русских рыбаков, он начал вести себя уже совсем не по правилам: отбив примерно тогда же у ногайцев русский полон, мужчин атаман, как водится, взял в «войско», но баб и детей, даром что православных, вместо того чтобы, как полагалось, отпустить, перепродал калмыкам.

Красным по белому

Понемногу продвигаясь вниз по реке, банда вышла в устье Волги, миновала Астрахань, добралась до Яицкого городка. Тамошний комендант, Иван Яцына, закрыл ворота. И был совершенно прав. Но Разин, поцеловав крест, упросил, чтобы впустили несколько человек – помолиться в церкви. Впустили. Почему, непонятно. Костомаров, правда, полагает, что Яцына надеялся перебить бандитов в городке, но это вряд ли – силы были слишком неравны. Скорее уж, поверил, дурак, крестному целованию. Они захватили ворота, и в городок ворвалась вся банда. Учинили бойню. Почти весь гарнизон уложили на краю ямы, и стрелец Чикмаз, в обмен на жизнь согласившийся быть палачом, обезглавил воеводу и еще 170 своих сослуживцев.

Вот это было уже чересчур.

Такого себе не позволял никто из «татей», и объяснить сей факт нечем. Правда, историки из числа поклонников «пламенных революционеров» полагают, что «если не считать Разина кровожадным чудовищем, которым он на самом деле не был, то инициатива такой массовой расправы исходила, по всей вероятности, от яицких казаков, которым стоящий в городе стрелецкий гарнизон был занозой, напоминавшей об утраченной вольности». Но объяснение это едва ли можно считать удовлетворительным: речь-то идет не о временах пугачевских, на яицкие вольности никто еще и не думал покушаться, а гарнизон как раз был для казаков подспорьем против степняков. Недаром же, как пишет Шамбаров, «даже спустя полтора века, когда Пушкин собирал на Урале материалы о Пугачеве, Разина там вспоминали с проклятиями и омерзением». Тут явно что-то другое. Возможно, один из тех приступов безумия Степана, сведения о которых донесли до нас источники. К тому же не лучше поступили и со стрельцами, которых по требованию горожан пощадили. Им Разин дал выбор: вступать в «войско» или уйти в Астрахань. Большинство выбрало второе. Их отпустили безоружных, в пути догнали и перерезали.

В общем, думается, вопрос, можно ли, по крайней мере после этих событий, считать Разина «бандитом» и «кровожадным чудовищем», не так однозначен, как кажется идеалистам.

Сила народная

В Яицком городке и перезимовали.

Вели себя мерзко.

Грабили все, что можно ограбить, вплоть до (на сей раз тормоза не сработали) государевой казны. Правда, все те же поклонники «пламенных революционеров» восхищаются: дескать, «ввели свое общественное устройство». Круг, типа, и все такое. Но в источниках на эту тему ничего не сказано, видимо, просто интерполируют на события то, что случилось позже. А заявления вроде «все кабальные записи были сожжены, и холопы отпущены на свободу. На свободу из долговых ям были отпущены должники. Получил долгожданную волю и крепостной люд» вдребезги разбиваются, стоит лишь задуматься над тем, откуда бы в казачьем порубежном Яицком городке взяться кабальным записям, долговым ямам и холопам, не говоря уж о крепостных. О явных домыслах из разряда «Степан сам руководил дуваном, чтобы все было по справедливости. И когда видел, какую радость приносит дуван людям, сам он светлел и отмякал. Подходил, шутил с одаренными людьми и видел, что не в вещице дело, не в рубахе или портах, а в том, что не забыли человека, выделили, уважили, поставили его вровень со всем миром», пусть и принадлежащих авторитетным ученым вроде Сахарова, всерьез, думаю, и говорить не стоит.

В общем, как бы там ни было, зиму провели спокойно.

Подкопили силы – в начале марта привел к Разину ватагу в 800 лбов известный разбойник Сережка Кривой, за «многия душегубства» имеющий в активе то ли один смертный приговор, то ли несколько. Астраханский воевода, уже понимая, с кем имеет дело, затевать зимний поход на хорошо укрепленный городок все же не решился, пробовал воздействовать на воров угрозами кар и обещаниями амнистии. Стенька обращения игнорировал, гонца утопил. А весной 1668 года, как только погода позволила, оставив разоренный городок, вывел «войско» в Каспий. Стоит отметить, что из яицких казаков с ним, сколько он ни звал, не пошел никто.

Глава XXV. Сарынь на кичку! (2)

Атас!

И загуляли.

Крепко загуляли. По-страшному.

На 24 больших стругах. От Дербента до Баку. И южнее.

Можно видеть в этом, конечно, и романтику. Если кому-то в кайф грабеж, насилие и прочие изыски. Можно даже, вслед за помянутыми мною поклонниками «пламенных революционеров» из числа относительно неглупых, объяснять творившееся «нравами времени». Когда, дескать, «грабить и убивать чужих было верхом молодечества». Можно даже ссылаться на крымских татар, которые «никого не жалели и своими действиями вызывали ответную реакцию». Да. Но дело-то в том, что персы (вернее, прибрежные азербайджанцы, народ тихий и трудолюбивый) к «крымским» обидам ни с какой стороны отношения не имели. Напротив, по отношению к ним как раз ватажники были теми самыми татарами. Причем, когда къырымлы приходили грабить, к их отрядам ни на Руси, ни в Польше никто не примыкал. Здесь же было по-иному. Как писал в отчете некий Ивашка, толмач московского посольства в Персии, «да к ним же пристали для воровства иноземцы, воровские тамошние многие люди». Что, кстати сказать, ничуть не удивляет: криминалитету, как известно, безразличны национальные и религиозные особенности.

Надо сказать, «ворам» повезло.

Будь жив великий Аббас, при котором в провинциях царил идеальный порядок, их обнулили бы достаточно быстро. Но Аббас уже спал вечным сном, а его внуку, тоже Аббасу, но не великому, было до деда далеко. До заката Дома Сефевидов, впрочем, тоже – сил у Ирана хватало. Вот только шахские войска в тот момент были заняты на востоке, где тянулась вечная война с Моголами за Кандагар, а местные ханы, имея маленькие, по две-три сотни сабель, дружины, опасности не представляли. К тому же Разин после первых грабежей объявил о готовности «повиниться» и просить у шаха дозволения поселиться в Персии. Под такое заявление из Исфахана пришло согласие принять посольство и поговорить, а хану Решта, самой сильной крепости в тех местах, – повеление взять незваных гостей на довольствие. Дальше случилось не совсем понятное. В общем-то, нельзя исключать даже, что Степан и в самом деле был настроен сделать Персию «новой родиной», основать новое Войско и служить шаху. Почему нет? Но если так, ему стоило лучше следить за своими людьми. Хорошо обеспеченные, они томились бездельем, ходили в поисках развлечений в богатый город, естественно, выпивали в армянских харчевнях (в те времена христианам в мусульманских странах пить позволялось) – и однажды, перепив, начали дебоширить. А когда началась драка, взялись за оружие, порубив недовольных и стражу, после чего, на автомате, начали грабить и насиловать. Причем не только в христианском, но и в мусульманских кварталах.

Кончилось, однако, плохо. Гарнизон крепости был силен, а грабеж шел стихийно, так что около 400 подонков жители Решта и ханские воины порезали насмерть, оставшихся же с трудом вывели из возмущенного города сколько-то трезвые Разин и Кривой. Разумеется, кто очень хочет, находит оправдания и этому. Типа, люди «видели слишком мало радости в жизни, чтобы не потянуться к подвернувшемуся, как им кажется, разгульному празднику», а кроме того, беднота не виновата, что «вообще плохо умела просчитывать свои действия в стратегической перспективе». Сам же Разин, мол, «хотя и умел, потому что был крупнейшим политиком и вождем угнетенных классов, но даже он не мог не быть какими-то сторонами своей личности близок не только сильным, но и слабым сторонам этих угнетенных классов». В общем, если по-русски, сам был тем еще алкашом.

Морские рассказы

Ясно, что после такого эксцесса нормальный разговор с шахом не случился. Тем паче в Исфахане уже получили и письмо от стратегического союзника, где Тишайший подробно объяснял коллеге Аббасу, с кем тот имеет дело. Естественно, «послов» немедленно пустили в расход, а местные ханы получили указание собирать силы. С поручением они справлялись плоховато, за что и расплачивались. Первым за «рештскую обиду» ответил богатый Фарабат. Тамошний хан, будучи во вражде с ханом Решта, купился на нехитрую уловку: Разин сообщил, что хочет отомстить, так что в фрабатцах видит союзников, и под это дело получил для своих людей разрешение посещать город. Пришли ватажники мирно, пять дней вели себя тихо, честно покупали то да се. В общем, присматривались. А в пятницу, аккурат во время молитвы, «смелым налетом ограбили всех и удалились с богатой добычей». Успев многое поджечь. Тотчас, с ходу, атаковали соседний Астрабад и сожгли его дотла.

А потом стало плохо.

Города приготовились к обороне, ханы созвали ополчения, нападать стало страшно, а лагерь «воров» на островке Миян-Кале, прозванном местными «Свиным островом», был переполнен разным добром, однако продовольствия не хватало. Попытались грабить туркмен на восточном берегу, где их еще не знали. Но нарвались – в отличие от тихих азербайджанцев, туркменские головорезы отреагировали мгновенно, спастись удалось немногим. Сережке Кривому, например, не удалось.

В общем, голодали.

А весной 1669 года, когда уже подумывали менять базу, наконец появились силы правопорядка – флотилия в 50 небольших судов с экипажем из 3700 воинов, возглавляемая, как пишут поклонники Степана Тимофеевича, «опытным персидским флотоводцем» Менеды Мамед-ханом. Какой он был опытный, ясно уже из того, что взял с собой гарем, сына и дочь. Да и вообще воевать на море персы не умели. В отличие от казаков. Струги Разина атаковали флот с разных сторон, сбили в кучу и расстреливали из пушек и пищалей, пока не начался общий пожар. В общем, уйти сумели только три суденышка, в том числе флагманское, с «адмиралом», бросившим на произвол врага семью и все прочее. Добыча была колоссальна, а ждать новых посланцев шаха страшно: следующий «адмирал» мог оказаться опаснее. Короче говоря, решили от добра добра не ждать и возвращаться домой. Благо, было с чем.

Москва слезам верит

В августе 1669 года «воровская» эскадра подплыла к Астрахани. Воеводы, Иван Прозоровский и Семен Львов, оказались в сложном положении. Яицкий беспредел обязывал принимать меры, благо сил хватало – 4,5 тыс. стрельцов и 500 орудий по тем временам совсем не шутка. С другой стороны, пограничный город был населен сложными людьми, а слухи об удачливых бандитах ходили самые фантастические, вполне могло статься, что астраханские стрельцы и посад пойдут против приказа. Как ни странно, помогла Москва. Можно согласиться с предположением Шамбарова, что тогдашний глава правительства Афанасий Ордин-Нащокин, отличный дипломат, мало что понимающий во внутренних делах, предполагая, что за Разиным стоит Дон, испугался обострений типа тех, что случились в Малороссии. Поэтому в Астрахань пошел приказ: если «воры» покаются, сдадут тяжелое вооружение, отпустят пленных и пообещают впредь не «воровать» – простить и пропустить.

В итоге получилось забавно.

Львов двинулся встречать прощаемых на 36 стругах – и те побежали прочь. Чтобы сообщить им о милости, гнаться пришлось довольно долго, но когда догнали и все прояснилось, Разин, естественно, заявил, что только и мечтает «все вины государю принести», после чего беседа пошла совсем хорошо и Львов разрешил ему даже войти в Астрахань, дожидаться ответа из Москвы в человеческих условиях. Судя по тому, что на пиру расчувствовавшийся князь объявил Степана своим «названным сыном», атаман очень и очень не поскупился. После чего около месяца – пока посольство «кающихся грешников» ездило в Белокаменную – в Астрахани стоял пир горой. Естественно, власти, во исполнение инструкций, пытались изъять пушки и освободить пленных. Естественно, Разин торговался. Тяжелые пушки, на фиг не нужные, отдал, а вот легкие оставил себе, сославшись на то, что, мол, еще через степь идти надо. Не отпустил и пленных, освободив лишь шахского родственника, юного княжича Шабан-Деби, сына неудачливого «адмирала» Менеды-Мамеда, насчет которого у воевод было специальное именное указание. Проблемы, надо сказать, решались легко: у начальников глаза разгорелись не на шутку, а Степан жадиной не был.

Правда, воеводские аппетиты, кажется, шокировали даже его: когда Прозоровский начал вымогать у самого атамана какую-то супершубу, получить требуемое он получил, но Разин, которому, видимо, шуба тоже очень нравилась, открытым текстом заявил, что за такой беспредел кое-кто еще ответит.

Возвращение блудного попугая

А пока в кулуарах шли переговоры, народ гулял.

«Воры» сорили деньгами, поили всех желающих до упаду и понемногу в глазах населения становились небожителями, живущими такой жизнью, какой только и стоит жить. На самого Разина едва ли не молились, по словам Фабрициуса, «заверяя его, что все они не пожалеют сил, чтобы прийти к нему на помощь, что бы он ни начал». Даже показательное утопление в Волге надоевшей наложницы (вряд ли княжны – тут Стрейс, конечно, опирается на сплетню, княжна была пленницей «особой») восприняли как свидетельство удали и доказательство мужества. Тем временем, однако, вернулась из Москвы «станица». Вернулась, правда, не без скандала – по дороге развеселые «послы» избили стрельцов сопровождения, отняли у них кошельки, коней и ускакали, но это были уже мелочи, тотчас списанные на «молодечество». Главное, что Тишайший с Думою согласился, чтобы «воры», взявшись за ум, «вины свои заслужили», и «пожаловал вместо смерти дать всем им живот». Вот это уже была победа. Под такую окончательную бумагу астраханский фейерверк продолжался и в Царицыне, где ватажники «учиняли дурости и воровство», по ходу дела выпустив из тюрьмы всех уголовников, а сам Разин прилюдно оттягал за бороду воеводу Унковского, когда-то посмевшего палить по его стругам. А когда специальный посланец астраханского воеводы потребовал вернуть перебежчиков – стрельцов, нарушивших присягу и ушедших в «войско», – атаман мало того что послал воеводу известно куда, но и (возможно, спьяну) примерно в том же духе отозвался и о самом государе.

Однако утомляет даже пьянка.

Вволю покуражившись, все-таки двинулись на Дон. Кое-кто, как водится, от ватаги отстал, то ли домой добычу увозя, то ли желая продолжить банкет в одиночестве, но основное ядро, тысячи полторы отборных громил, двинулось по зову Степана в верховья Дона. В принципе, после таких успехов удачливые вожаки оседали на «низах», вливаясь в элиту Войска, а Разину и вливаться не надо было, он и так был частью этой элиты, но предпочел оставаться первым, а не одним из многих и заложил собственный городок Кагальник, куда вывез из Черкасска и семью. Туда же мгновенно начала стекаться шпана со всего Дона. Думаю, точно угадал Костомаров: Стенька был из тех, кому богатство не важно, можно и в сером френче всю жизнь ходить, а важна власть. Он сытно кормил, щедро поил, умел и поговорить.

Это приманивало.

Его называли «батюшкой», всерьез считали чудотворцем. К нему шли. Всего за месяц, еще и Кагальник не был отстроен, а полторы тысячи превратились почти в три. И шли еще и еще. К весне 1670 года собралось не менее 5 тысяч самой отъявленной накипи, которая начала терроризировать и «нижние» станицы.

Так!

В такой ситуации Москва, встревоженная вестями с Дона, направила опытного человека, Герасима Евдокимова, чтобы выяснить на месте что к чему. Естественно, не к Разину (кто он такой?), а в Черкасск. Отчет Яковлева был откровенен, вывод из него следовал вполне однозначный: язву надо так или иначе выжигать, а Войску самому уже не справиться. Тут, надо думать, было лукавство. Справиться с толпой швали казаки, скорее всего, могли бы, но смуты на Дону, чреватой неизбежными разорениями, а то и, не дай бог, появлением татар, они не хотели, предпочитая вмешательство Москвы. Такой вопрос и был вынесен на круг накануне отъезда Евдокимова.

Однако Степан Тимофеевич, извещенный доброхотами, переиграл крестного. Никого не предупреждая, он явился на круг во главе всего своего скопища, обвинил «москаля» в том, что тот послан «не царем-батюшкой, а изменными боярами», и велел утопить. Что тут же и было сделано, после чего толпа голытьбы с «верхов», оказавшаяся в большинстве, выкликнула Разина войсковым атаманом, а «Любо!» на предмет очередного похода крикнула на предложение «идти воевать в Русь, изводить воевод». Вместе с тем террора против «домовитых» Степан устраивать не стал. Возможно, из корпоративных соображений (ворон ворону), но, скорее, тоже, как и крестный, опасаясь междоусобицы, победа в которой была далеко не гарантирована. Корниле Яковлеву, видимо, уже готовому к смерти, было сказано: «Ты владей своим войском, а я буду владеть своим», что означало приглашение к миру. При условии, конечно, что «домовитые» будут сидеть тихо и не мешать.

Глава XXVI. Сарынь на кичку! (3)

Обратной дороги нет

Вот тут, на гребне регионального успеха, перед Степаном Тимофеевичем ребром встал извечный российский вопрос: «Что делать?» Завести воплем «На Москву!» круг – одно дело. Реально идти на Москву – совсем иное. Но, с другой стороны, пять тысяч пацанов – это серьезно. Они все хотели есть, пить – и они все хотели идти на большие дела. Неважно какие – атаману слишком верили, в его удаче не сомневались. Единственное, чего нельзя было делать, – это сидеть сиднем: ватага могла устать, оголодать и разойтись, а то и сама принять решение, оставив атамана в одиночестве. А на нем уже «висел» утопленный Евдокимов, да и крестный мог предъявить вполне конкретные претензии.

Еще раз повторю: захват полной власти на Дону, с террором и «дуваном» станиц «низа», ровным счетом ничего не решал. во-первых, драться пришлось бы всерьез. Да еще переступив через все старые связи, обязательства и дружбы. Но даже если переступить и даже в случае победы, на вопрос «Что делать?» ответа не выходило. Рано или поздно пришли бы стрельцы. Или татары. Или и те и другие вместе. Но главное обладание разоренным Доном не давало никаких реальных преференций. Основой программы Разина было – походы, походы и еще раз походы. Этого хотела банда: и те, кто уже успешно сходил, а теперь пропил наворованное, и те, кто еще не ходил, но очень хотел. Вариантов, по сути, оставалось немного: или опять персы, или все-таки турки. Но до персов надо было еще дойти, через Астрахань, которая на сей раз уже не пропустила бы. К тому же Иран уже был в курсе, кто такие «воры», и городки на Каспии теперь не были легкой добычей, а пара-тройка «рештских обид» поставила бы точку на легенде о «непобедимом кудеснике». То же самое и турки. Порта была на взлете, не то что полвека назад, ее разведка работала отменно, ее агентура в Степи действовала активно, так что Азов был укреплен очень сильно, взять его наскоком рассчитывать не приходилось. И в любом случае по возвращении пришлось бы опять-таки столкнуться со стрельцами – Москва не упустила бы случая занять опустевший Дон. А тут еще около Паншина городка на соединение с Разиным пришел до сих пор выжидавший Ус со своим двухтысячным скопищем и заявил, что признает Стеньку старшим. В связи с чем времени на раздумья не осталось вовсе. Семь тысяч – это больше, чем пять тысяч, но для людей Уса авторитетом был только Ус, Стеньке уважение еще надо было зарабатывать. К тому же люди Уса в основном состояли не из уголовного элемента, а из беглых. Для которых «повидаться с боярами» в составе такой толпы было самым милым делом.

Медлить дальше означало бы силой вещей уступить первенство Василию Родионовичу, которому, в отличие от Разина, терять было нечего: в это время он уже сильно хворал какой-то очень нехорошей, паскудно быстротекущей кожной болезнью – то ли экземой в крайне тяжелой форме, то ли «стремительным» раком кожи. В общем, соединение двух бригад стало «точкой невозврата». Не знаю, сумел ли Степан Тимофеевич это осознать, но он был уже заложником собственного «войска», а реальный выход оставался только один – тот, о котором он раньше криком кричал, но реализовать не спешил. Теперь оставалось решать не что делать, а как.

Нормальные герои всегда идут в обход

Признаем сразу: Разин был не дурак и не профан в политике, пусть и региональной. О мятежах в Малороссии он знал. Отличие своего положения от положения бунтовщиков из Запорожья понимал. Разница же эта заключалась в том, что если коллеги из Сечи хотели в основном легализоваться, записавшись в расширенный реестр, никак не посягая на основы, то донской реестр был в ведении Дона, а врагом выступала православная Русь во главе с отблеском Христа на грешной земле.

Иными словами, если уж приходилось воевать, то до конца. До парада победы на Красной площади. А любая ошибка была смерти подобна. Поэтому, видимо, направлением главного удара и не выбрали то, которое казалось наиболее естественным, – по прямой через Воронеж, Тамбов и Тулу на Белокаменную. Коротко-то оно, конечно, коротко, но (Ус не мог не предупредить) именно на этом направлении стояли отборные царские части, именно здесь гуще всего было дворянство, которое, учуяв опасность для своих поместий, мгновенно создало бы ополчения. И наконец, крестьяне были по уши заняты в полях, так что на всякое баловство поднять их всерьез можно было не раньше осенней жатвы. К тому же очень не хотелось оставлять базу – Дон – в полной власти «домовитых». Сами по себе они, конечно, сидели бы и ждали, но им вполне могла подойти подмога с царским указом из Царицына, а то и самой Астрахани.

По всему выходило, что идти надо на Волгу. Там города были относительно невелики, гарнизоны комплектовались из стрельцов не слишком надежных (чуть ли не сосланных за провинности), там были пушки, запасы пороха. В конце концов, там был источник пополнения, не нуждавшийся в агитации: башкиры, уже воевавшие с воеводами лет восемь назад, очередная волна волжской «сарыни» и уже вполне сочувствующие Разину посады, которые недаром же в прошлом году щедро поили и кормили байками. Ежели Божьей волею получилось бы дойти до Нижнего Новгорода, разговор с Москвой мог стать очень конкретным. Естественно, кое-какие силы нужно было оставить и в тылу – на предмет подрывной работы в городках Слободской Украины. Что и было поручено Фролу, родному брату Стеньки.

Праздник непослушания

На первых порах все пошло как по маслу.

И на вторых тоже.

Лихие попойки «воров», разбивание тюрем и прочее за год не забылись. «Сочувствующих» в городах было полным-полно, прямой агентуры тоже. А тут пошли и «прелестные письма», сулившие всем, все и много. Это действовало и на «второсортных» стрельцов. Царицын открыл ворота без боя, воеводу Тургенева (Унковскому повезло, его уже отозвали) и тех, кто остался верным присяге, убили, убили и всех, у кого можно было чем-то поживиться. Миловали лишь готовых, забыв гордость, ползать у атамана в ногах, как воеводский племянник: Стеньке это, видимо, очень льстило. Затем перехватили в степи большой отряд московских стрельцов, напали неожиданно и смяли массой, после чего развернулись на посланную из Астрахани экспедицию во главе с уже известным нам князем Львовым. Эти, в отличие от москвичей, и драться не стали, а сразу кинулись обниматься с братвой, обещая «отныне стоять друг за друга душой и телом». Всех, кто призывал хранить верность присяге, естественно, перебили, помиловав только иностранного инструктора, голландца Фабрициуса (видимо, он был очень хорошим парнем, смерти которого никто не хотел, да и соблюдать присягу вряд ли призывал). По старой памяти лично Степан сохранил жизнь и «названному отцу», князю Львову, хотя тот пощады не просил и вел себя красиво.

Вскоре взяли и Астрахань, причем штурм был скорее демонстрацией, нежели чем-то серьезным. Популярность Стеньки там была беспредельна, стрельцы в основном из сосланных за разные мелкие проступки, к тому же обиженные на воеводу из-за недоплаты жалованья (в чем там было дело, в казнокрадстве или в штрафах за очередные художества, понять трудно). К тому же город был буквально напичкан готовыми на все «сочувствующими». Их ловили, сажали, казнили, но меньше их не становилось. Не помогли даже срочные раздачи долгов по жалованью за счет Церкви. В ночь на 22 июня Разин занял главный город тогдашнего российского юга. Стены пали почти без боя, но драка на улицах вышла серьезная, после чего всех посмевших сопротивляться (всего 441 человек, включая подростков и женщин) казнили. На сей раз не просто рубили головы и топили, а получали удовольствие. «Астраханский народ, – сообщает Костомаров, – озлобился до неистовства». Убивали не по приговору круга, а просто так, по принципу «Обидел – получай», а то и «Слишком красно одет». Людей вешали за ноги, на крюке под ребро, рубили руки и ноги и отпускали ползать, истекая кровью, так что воеводе, лично сброшенному злопамятным атаманом со стенки, можно сказать, повезло.

Правда, однако, и то, что, если Ус, которому уже на все было плевать, беспредел поощрял, Разин, помня Решт, пытался не допустить превращения «войска» в пьяную толпу. По воспоминаниям Фабрициуса, он «хотел иметь полный порядок», а потому совсем уж утративших меру, если они попадались «батюшке» на глаза, все же казнили. Более того, в какой-то момент он попытался взять под защиту тех «лучших людей», которых голытьба, в первые дни почему-то помиловав, теперь все-таки решила перебить. В ответ на просьбу «вольным людям» было сказано, что город теперь принадлежит им. Так что пусть делают что хотят, но не раньше, чем он, Разин, уйдет, потому что «без первой вины вторую не ищут». Кстати, сказано – сделано: все несчастные, более полутораста душ, были погублены сразу после ухода атамана. В целом же весь этот кошмар продолжался около трех недель. Затем, оставив в Астрахани – под началом не столько умирающего «воеводы» Уса, сколько братана еще по персидскому походу, крещеного калмыка Федьки Шелудяка, – сильный гарнизон (около тысячи казаков), Степан Тимофеевич повел уже почти десятитысячную толпу вверх по Волге.

Бесы

Не уверен, читал ли Степан Тимофеевич хоть что-то из Федора Михайловича, напротив, практически уверен, что нет (он вообще письменного слова не любил, считая «боярской хитростью», и все архивы жег подчистую), но психологом был отменным. Основной его задачей было снять как можно больше запретов, учинив на Руси «полную волю» и тем самым подорвав возможность власти сопротивляться, а поскольку абсолютно все дозволено, только если Бога нет, по ходу дела отменили и Бога. Во всех взятых городках устраивались показательные «казацкие» венчания: молодоженов (как правило, особо отличившихся братков с невестами – дворянскими дочками и вдовами, выделенными им в качестве приза) водили вокруг дерева, после чего объявляли супругами. По некоторым данным, случались и «казацкие» отпевания, когда богато одетых усопших, привязав к живому дворянину (купцу, священнику и так далее), под пение веселых песен опускали в реку.

При этом, однако, уже из Царицына шли, установив на ладье, специально обитой черным бархатом, шатер, где якобы обитал патриарх Никон – недавно низложенный за избыток амбиций, он мгновенно стал популярен в массах (типа, «бояре доброго попа прогнали»). Можно предполагать, что светлую идею подал атаману некий Лазунка Жидовин (видимо, еврей-выкрест), служивший при экс-патриархе лекарем, выслуживший чин «патриаршьего сына боярского» и дико обиженный за опалу босса. Была и еще одна «особая» ладья, обитая бархатом алым, где – опять же якобы – пребывал недавно умерший (то есть, разумеется, на самом деле не умерший, а «сбежавший от бояр и лихого отца») царевич Алексей Алексеевич, обещавший показаться народу только в Белокаменной. Какие планы были на сего «царевича» у Разина и кого он назначил на эту роль, неизвестно, но ясно, что это была уже высшая форма государственной измены: в стране, не так уж давно с трудом пережившей самозванчество и Смуту и еле-еле пришедшей в себя, атаман явно собирался раздуть старые угли.

Народу, однако, все это очень нравилось. На призывы разинских посланцев, мелкими отрядами шнырявших по обоим берегам, показательно истребляя всякое начальство, начала откликаться уже не только портовая волжская гопота и всяческие авантюристы, но и широкие, так сказать, массы. Под сурдинку начали грабить все, что шевелится, недавние язычники – мордва и чуваши, образуя все более масштабные шайки. Легко, без боя, были взяты Саратов и Самара, где Разина встречали хлебом-солью и малиновым звоном, стоя на коленях, что, впрочем, никого ни от чего не спасло. «Войско» росло. Хотя и не так быстро, как хотелось бы атаману, но неуклонно. А для того, чтобы прорваться к Нижнему, в густонаселенные, уже изрядно взвинченные фантастическими вестями области, оставалось всего ничего – пройти Симбирск.