Грозная Русь против «смердяковщины»

Были и небыли

Нынче, водя по Сигишоаре туристов, гиды смачно повествуют, как его светлость, сидя в камере, выстругивал малые колышки и с удовольствием сажал на них мышей. Каким образом он их для этого ловил, легенда, правда, умалчивает. На то она и легенда. Одна из многих. И, надо сказать, не самая страшная. Есть и куда круче.

Вот, например, господарь встречает мужика в рваной сорочке. Возмущается: что, дескать, за вид, да еще в воскресный день? «Да вот, – отвечает пахарь, – жена никак не зашьет. Ленивая она у меня…» И князь велит отсечь бедной бабе руки – на что они ей? А чтобы без рук не мучилась, натурально, на кол – это уж само собой.

А вот случай уже из области высокой политики. Турецкие послы на приеме у водэ, как положено, кланяются, но не снимая головных уборов. Непорядок! «У нас в стране обычай такой», – оправдываются послы. Ну что ж, обычай – это похвально. Обычаи надо чтить. И несчастным послам гвоздями прибивают фески к головам.

Или вот: однажды Дракула созвал бояр и спросил, сколько господарей сменилось на их памяти. Самый молодой и то перечислил семерых. Но куда ж это годится, что боярская жизнь настолько длиннее господарской, изумляется Влад – и справедливости ради сразу с приема бояре отправляются на колья.

Еще одна легенда повествует, как избавил водэ Валахию от разбойников. Всех калек с папертей пригласил на пир, а когда начались танцы, велел воинам всех, кто не плясал, вынести вон, а затем окна-двери забить и подпустить «красного петуха» под стреху. Если же кто из огня все же вырывался, то… ну, вы уже поняли, куда его.

Жутковато.

Но можно ведь и с другой стороны посмотреть.

Нет лучше способа одернуть охамевшего соседа, пусть даже он и десятикратно сильнее, чем поступить с его послом так, как Влад с турками. И бояр, менявших господарей как перчатки, тоже увещевать бессмысленно. И калека, под хмельком пустившийся в пляс, вовсе не калека, а мошенник, если не хуже. Недаром же в сказках сказывается, что при Владе – после того самого пира – можно было бросить в уличную пыль золотую монету, а через неделю поднять ее с того самого места. Некому уже было украсть дукат, и новые воры не появлялись. Да и любимую казнь свою водэ не сам придумал. Научился у турок, больших мастеров этого дела.

Трудно, конечно, разобраться, чего во всей этой малоприятной жути больше – правды или все же фольклора. Но ведь и фольклор, как известно, редко фиксируя точные детали, очень верно передает обобщенный образ эпохи. Так что даже если реальный Дракула и не совершал конкретно этих действий, сие не суть важно. Главное, он, вне всяких сомнений, мог их совершить. И народная память сохранила его именно таким – извращенно, от поломанного детства жестоким, но в то же время ироничным, не лишенным некоего «чернушного» чувства юмора. И, что очень важно, зверствующим не ради самих зверств, а исключительно во имя справедливости.

Недаром же он поныне чрезвычайно популярен в народе. Румыны, во всяком случае, крепко обижаются, если Цепеша называют садистом. Для них он – звезда, национальный герой, в сжатые сроки уничтоживший преступность, обеспечивший крестьянам процветание и защиту от боярского беспредела, сколотивший из ничего мощную армию и пусть ненадолго, но сумевший добиться того, что крупные хищники опасались совать нос в норку мелкой, но храброй зверушки. Цена? А вот это, извините, не ваше, господа-иностранцы, дело. Харизматическому лидеру, каковым, без всяких сомнений, был Влад Цепеш, потомки прощают все.

Но вот намеки насчет «вампиризма» отметают с порога.

И правильно делают. Это уже чересчур.

Что в семиградском памфлете князя обозвали «кровопийцей» – это как раз понятно. Что большинство летописцев его всяко обзывают – тоже не бином Ньютона: историю пишут победители. Ясно и почему русское «Сказание о Дракуле воеводе» насквозь пропитано мистикой (например, история зарытых кладов и мертвых стражей перекликается с целым пластом баек о колдунах) – для автора факт перехода в «папизм» бесспорно свидетельствовал о продаже души дьяволу. Но все-таки крови людской реальный Влад не пил. Нет об этом ни единого поминания в летописях, а ведь если бы что-то такое случилось бы, кто-то бы обязательно написал.

Впрочем, тут уже вступают в силу законы жанра.

Если того или иного политического лидера или целое государство решено просто оклеветать, злобные байки иногда могут быть с некоторым просветом: Ричард, по крайней мере, храбр, Макбет тоже храбр, и притом не без совести, Борис Годунов (растоптанный Пушкиным по мотивам Карамзина в угоду Романовым) мудр и не без совести очень и очень. И у каждого из двенадцати оклеветанных Светонием по заказу Флавиев цезарей (кроме разве что Калигулы) тоже есть какие-то сколько-то человеческие черты. Но уж если включается «черная легенда» – и говорил уже, и называл имена, и не устану повторять вновь и вновь, – пиши пропало: человек (или целое государство) становится воплощением всего самого темного и страшного, что только возможно представить, без малейшего намека на возможность хоть чего-то более или менее человеческого. Бездушным сгустком липкой мглы, как король Филипп II в «Легенде о Тиле Уленшпигеле», или «больным зверем в образе человека», как Иван Грозный, или, наконец, натуральным кровососом, как Влад Цепеш.

И тем не менее правда пробивается сквозь асфальт.

В сегодняшней Испании того самого Филиппа чтут как великого патриота и труженика, отдавшего всего себя государственному служению. И в сегодняшней Румынии деяния «великого князя и патриота» дети изучают в школах, там в его честь установлен памятник и даже назван небольшой городок близ Бухареста. Да, признают румыны, водэ жесток был. Но не более прочих коллег-монархов. Время было такое. А что до крови, так оклеветал великого господаря подлый ирландец Брэм Стокер с легионом своих подпевал – и все, кому по сердцу эти грязные байки, могут идти лесом.

Короче говоря, «черная легенда» сошла на нет.

И в Испании, где, впрочем, никогда не приживалась.

И в Румынии.

И кстати, в Англии и Ричард III, и Макбет давно реабилитированы.

Думаю, и России пришло время всерьез задуматься насчет Грозного.

Часть III. ОЧЕРКИ РУССКИХ СМУТ

Работая над книгой об Иване Грозном, я то и дело отклонялся то вправо, то влево, на несколько дней, а то и недель уходя в запойное изучение иных периодов русской истории, которая в каждом своем мгновении интересна, итогом чего стала серия очерков о ряде ключевых ее моментов. Казалось бы, известных досконально, а на поверку либо практически неизвестных, либо, как и «Ивановы годы», трактуемых в угоду сиюминутным идеологическим соображениям. Что, на мой взгляд, категорически не похвально. Так что захотелось написать нечто вроде ликбезика. Упаси боже, ни в коем случае не претендуя на какие-то научные открытия, но всего лишь излагая точные, всем известные факты (или, если угодно, исторические и политические моменты) в их естественной последовательности, оценивая события с точки зрения простой бытовой логики и как можно более кратко. Без ненужной романтики. Очерков этих, правда, на отдельный том пока что не накопилось, но дополнить повествование об «Ивановых годах» теми, что уже готовы, лишним, на мой взгляд, не будет. В конце концов, книжка получится приятно пухленькая, а это всегда хорошо…

Глава ХХI. Такая свобода

Начнем, видимо, с Новгорода. Господина Великого. Той самой «русской демократической республики», от которой едва ли не лишаются чувств националисты – сторонники (обойдемся без имен, ибо противно) «европейского пути маленькой уютной России». Дескать, «имперская историография, как царская, так советская и постсоветская, воспринимает феномен Новгородской республики как некую опасную аномалию, тревожный соблазн, крамольное указание на возможность ИНОЙ русской судьбы». И более того, утверждают они, «самое страшное для апологетов Евразийской Империи – русские жили в этом Западе, причем счастливо, свободно и богато, были там ДОМА. Это был РУССКИЙ ЗАПАД. Оказывается, русские могут-таки жить не хуже шведов и немцев, без всякой «достоевщины», плеточного «византизма» и «умом Россию не понять». И жили бы так поныне, повернись по-другому, успей король Казимир пособить отважной Марфе Борецкой.

По правде говоря, комментировать этот поток невежественного сознания трудно, ибо не психиатр. Да и вообще, по чести говоря, ниже достоинства не только моего, но и любого историка. Однако, поскольку у такого рода ораторов есть аудитория, которая далеко не всегда в курсе, какую лапшу ей на доверчивые уши вешают, смысл, сколь ни неприятно, все-таки есть. Собрался сделать это давно, и материала подобрано достаточно, но все как-то руки не доходили и повода не было. А теперь и дошли, и повод налицо. А что коротко, так не обессудьте: что-то все же лучше, чем ничего…

На самом деле единственным истоком т. н. «новгородской демократии» во все века ее существования была постоянная борьба между большими и малыми боярскими группировками, рулившими городскими «концами» – бывшими разноплеменными поселками, слившимися некогда в Новгород, и кланами внутри группировок. Нуждаясь в поддержке, каждая группировка и каждый клан прикармливали «своих» уличан (фактически клиентов), используя их в борьбе за власть. В связи с чем знаменитые торжества демократии, «веча», где кто прав, а кто неправ, решалось горлом, как правило, завершались дикими «битвами на мосту», по итогам которых и определялось, кто в конце концов и кем избран.

К середине XIV века, однако, такая система изжила себя. Коврижек уже не хватало на раздачу, «граждане новгородчи» обижались, «вятшим людям» драться стало себе дороже – и в 1354-м была проведена реформа. Если раньше посадник («президент») избирался всем городом на срок сколько вече угодно, без ограничения каденций, то отныне городом рулил «комитет» из пяти (по числу «концов») пожизненных посадников, избиравших главного («степенного») из самих себя, ни с кем не советуясь. А вече (уже не все «гражане», а только «вятшие люди») этот выбор только утверждало.

Склок стало меньше, но и возможности крутить «рядовым избирателям» мозги очень поубавилось. Если раньше, борясь за посадничество, претендент мог убеждать простой народ в том, что его беды проистекают от того, что государством руководит его соперник, и агитировать в свою пользу, то теперь ответственность за все несли бояре. Все остальные скатились на дно: «золотые пояса» могли делать с чернью в полном смысле слова все что угодно. Вплоть до без всякого суда и следствия «вынуть очи» рядовому новгородцу, как бы полноправен он ни был. Именно такая беда случилась в 1418-м с неким Степанкой, пытавшимся судиться с обидевшим его боярином, следствием чего стало громадное восстание городских низов против «обидчиков».

Встал весь Новгород, без разделения на «концы» и «улицы», чего до тех пор не бывало, и справиться с мятежом боярские дружины смогли только при участии Церкви, а следствием бунта стало привлечение к власти, кроме «золотых поясов», уже власть имевших, еще и «серебряных». То есть бояр рангом пониже и неродовитого купечества, ранее исподволь подкручивавших гнев населения. Посадников (естественно, пожизненных) стало уже не пять, а 18 (затем 24, а потом и 36), «степенного» начали избирать не на год, а на полгода – и в конце концов каждая боярская семья вошла в число «правящих», а простецов вообще вычеркнули из политической жизни, благо военные задачи успешно решались панцирными боярскими дружинами. Если же кто-то пытался напоминать о своих никем не отмененных правах, с такими, определив по доносам, быстро и очень по-свойски расправлялись боярские клиенты, проживающие в соответствующих «концах». В связи с чем и бунтов уже не случалось.

Короче говоря, политическое устройство города вплотную приблизилось к эталону – Венецианской Республике, где власть был «совет господы», политические права реально утвердила за собой «господа» в целом, а вече по факту превратилось в собрание боярской клиентелы, утверждавшей решения без обсуждения. Именно этот слой с первой четверти XV века имел основания именоваться «мужами новгородчими»; прочим, обобранным до нитки, похолопленным, сидящим в долгах как в шелках, не смея даже заикнуться (каралось батогами, а то бесследным исчезновением), оставалось только хныкать о «бесправдивых боярах». Да плакаться на то, что «у нас правды и суда правого нет». Да еще с надеждой посматривать в сторону Москвы, где пирамида власти была проста, логична и предсказуема, а система управления давала возможность найти хоть какой-то суд и управу на обидчика.

К слову сказать, констатация того бесспорного факта, что в «русской республике» правил бал беспредел, а «тираническая Москва» была очень даже (по тем-то временам) правовым государством, доводит поклонников «маленькой уютной» до белого каления, и они пускаются во все тяжкие. Лишь бы доказать обратное. Неважно как. Скажем, некто Алексей Широпаев, идеолог этого направления, любит приводить такой пример: дескать, «помнится, Ивану Третьему не понравился один врач-иностранец, так его отвели под мост и там зарезали «как овцу», а вот в Новгороде, правовом и демократическом, ничего такого не было и быть не могло в принципе. Бросает, значит, он сей ужастик на стол, как джокер, и, естественно, садится в лужу. Ибо то ли летописей не читал, либо, что еще смешнее, читал, но думает, что, кроме него, не читал никто.

На самом деле история известная.

«Того же лета, – указано под 1483-й в Софийской летописи (П., с. 235), – врач некий Немчин Онтон приехал к велик князю, его же в велицей чести держа князь велики его, врачева же князя Каракучу царевича Даньяра, да умори его смертным зелием за посмех; князь же велики выда его сыну Каракучеву, он же мучив хоте дати на окуп, князь же велики не повеле, но веле его убити; они же ведше его на реку на Москву под мост, зиме, да зарезаша его ножем, яко овцу».

То есть.

Немецкий врач Антон жил на Москве припеваючи, а потом, обидевшись за насмешки на татарского мурзу, взял да и отравил обидчика. Правда всплыла, преступника выдали головой сыну убиенного, тот батюшкиного погубителя как следует помучил, а затем решил было оставить в живых, польстившись на выкуп, – однако Иван Васильевич, справедливо решив, что врачу-убийце жить незачем, это дело пресек на корню и миловать запретил, повелев притом не казнить «честной смертью» («секчи голову принародно»), но «зарезать как овцу» (что по тем временам означало «без исповеди и отпущения грехов»). Исходя, видимо, из того, что врач обязан лечить, а не убивать, а если убивает, то и сам должен умереть как животное. Да еще и – чтобы землю-матушку не поганить – резать отравителя велел «на речном льду», который весной растает и душегубью кровь унесет, дабы московскую землю не поганила.

Все проще простого.

Закон, по «Судебнику», – один на всех.

Убил – плати выкуп.

Убил подло – умри гадко.

Правда, случись дело в Новгороде, преступный немчин, пожалуй, еще мог бы на что-то надеяться, кинувшись за заступой к конкурирующему боярскому клану, а вот на Москве в те поры с уголовниками было строго.

Вот такая, дорогие френды и не френды, быль случилась некогда с «просто не понравившимся князю» немецким врачом, если верить современнику и очевидцу событий, а не г-ну Широпаеву.

Собственно, вот вам и ответ на вопрос, почему в 1471-м, когда «золотым поясам» поневоле пришлось вспомнить о «мужах городских», без которых их дружины вообще не имели шанса выстоять против московского войска, огромное – 40 000 душ, шикарно вооруженных бярами за свой счет, – ополчение (даром что потомки победителей на Чудском озере, у Раковора и на Жабих полях) рассыпалось в прах при первом же столкновении с всего лишь пятитысячным отрядом москвичей. А чуть позже, в 1478-м, потому же были заклепаны простыми новгородцами пушки на неприступных стенах, и «вятшему люду», ждавшему, да так и не дождавшемуся избавителей с Запада, пришлось «отдаться на всю волю» Москве.

Впрочем, будем справедливы: тяга новгородской олигархии в Европу понятна.

В Литве (под «Европой» подразумевалась именно она) «золотым со серебряными поясам» была уготована вполне завидная участь – магнатство, сенаторство, гетманство, их служилой клиентеле – шляхетство, а в перспективе, после слияния ВКЛ с Польшей в Речь Посполитую (и неизбежного окатоличивания), – «золотая вольность» с полным, законодательно закрепленным всевластием над окончательно поставленным на место «быдлом». Но какое отношение это имеет к «демократии», понять способны, видимо, только люди с очень особым образом устроенными мозгами…

Глава ХХII. Основание и империя (1)

Начиная разговор о Церкви, следует признать, что очень долго после крещения Руси роль православной церкви была хотя и велика, но не сказать чтобы так уж. Еще сильны были пережитки язычества, а новая вера, особенно на низах, где «отчие бози» долго не хотели уходить, соблюдалась скорее формально, на уровне обряда. Тем не менее Церковь скрепляла духовное единство давешних полян, древлян и так далее, Церковь понемногу просвещала умы и нравы, Церковь обеспечивала устойчивость власти, но не особо лезла на передний план. Все изменилось после «татарщины», а особенно в XIV веке и позже, когда на Русь обрушился шквал политических кризисов и ответственность за их преодоление ложилась на плечи духовенства, как единственной централизующей силы.

Церковники сумели отразить наплыв на Русь мусульманских миссионеров при Узбеке, удержав Москву в христианском мире. Митрополит Алексий правил в малолетство осиротевшего Дмитрия, сохранив за ним великокняжеский венец и вырастив того, кто известен нам как Донской. Один из его преемников не позволил княжеству развалиться, когда Дмитрий умер, а его наследник Василий на много лет застрял заложником в Орде. Еще один митрополит уберег единство Руси и престол за Василием Темным в тяжелое время Великой Феодальной Войны первой половины XV века.

Это были серьезные, опытные дедушки, куда больше политики, чем что угодно другое, и Церковь под их управлением формировалась как политический институт, способный сломать любого князька. В том числе и потому, что была богаче кого угодно из них: князья, сознавая важность поддержки митрополии, в «дарениях» не отказывали, а митрополия не оставалась в долгу. Правда, на дела духовные времени оставалось немного, но дедушки не забывали и об этом. С их подачи сложилось так, что иерархи занимались практическими вопросами, а «молитвенниками за мiръ» выступали иноки-схимники вроде Сергия, взявшие на вооружение концепцию Григория Паламы, именуемую «исихазмом». То есть идею жесткой аскезы, максимального (вплоть до обета молчания) ухода от мира и духовного самосовершенствования во имя выхода на прямой контакт с Ним.

Совокупный авторитет клира и святых подвижников обеспечил Руси политическую стабильность и духовное единство. Москва разбила Мамая, век спустя поставила точку на зависимости от Орды, подмяла под себя большинство русских земель, потеснила Литву, став региональным гегемоном. Это ставило перед нею новые геополитические задачи. Тем более что после падения Византии именно она осталась единственным в Ойкумене независимым православным государством, по факту преемницей Единственной Настоящей Империи.

Если совсем точно, правда, были еще Сакартвело, Валахия и Молдова, но мини-империя Багратиони уже трещала по швам, а дунайские господарства уже вели безнадежную битву с турками, Москва же уверенно шла на взлет. В связи с чем и родилась, и постепенно проникла в сознание элит идея «Москва – Третий Рим», позже уложенная в необсуждаемую аксиому Филофея: «Единая ныне Соборная Апостольская Церковь Восточная ярче солнца во всем поднебесье светится, и один только православный и великий русский царь во всем поднебесье, как Ной в ковчеге, спасшийся от потопа, управляет и направляет Христову Церковь и утверждает православную веру».

Иными словами, с этого момента идея византийской «вселенскости» замкнулась внутри «всея Руси», ставшей Ойкуменой в окружении мира «варваров» и оплотом «истинной веры» против попыток Константинопольской патриархии заключить унию с католиками, подчинив православие Риму. После низложения митрополита Киевского и всея Руси грека Исидора в 1448-м Русская церковь начала избирать митрополитов из «своих», de facto отделившись от Константинополя, а через 10 лет начался и процесс разделения Московской и Киевской митрополий.

Колоссальный объем задач, вставших на повестку дня, трудно переоценить. А ведь серьезной проблемой оставалась и борьба за искоренение пережитков язычества, которое, согласно известному «Слову некоего христолюбца…», еще крепко удерживало позиции («И делают это не только невежи, но и просвещенные – попы и книжники»). Да и миссионерство среди северных финно-угорских народов, включенных в орбиту Руси, требовало максимального напряжения сил. Действовать по старинке не получалось, а плюс ко всему, Церковь рвал и терзал тяжелый кризис. Накопленные за предшествующий век огромные богатства – в первую очередь, естественно, земли – провоцировали соблазны, причастность к политике разжижала комплексы, и очень часто случалось так, что на церковном имуществе грело руки духовное начальство. А это вовсе не шло на пользу авторитету Церкви в целом.

Наиболее интеллектуальные иерархи это достаточно хорошо понимали. Тем паче что естественным следствием процесса стал рост влияния ересей, проникавших на Русь с Запада, – сперва «стригольников», духовных наследников манихеев-богомилов, а затем и «жидовствующих» (что это такое, не вполне ясно, но, судя по всему, одна из первых протопротестантских сект, основанных на идее «возвращения к Библии»). Поскольку проповедники жили так, как проповедовали, и умело критиковали вполне реальные грехи православного клира: мздоимство, пьянство и распутство, – ереси эти были встречены с интересом не только хижинами, но и дворцами, вплоть до боярских палат. В конце концов, к вопросу о спасении души тогда относились всерьез – и в какой-то момент «сладкоречивых» проповедников поддержал даже митрополит Зосима, а с его подачи даже сам Иван III «был очарован талантами и обходительностью хитроумных вольнодумцев-протопопов».

Ересиархи были приглашены в Москву, получили доступ в Кремль, сошлись с семьей наследника, Ивана Ивановича, – но на том и погорели. Отыгрывая престол для своего сына, войну с ними начала Софья Палеолог, и в итоге их деятельность была объявлена вне закона, вельможи из числа самых ярых неофитов казнены, а митрополит Зосима «сведен», формально за «непомерное питие» – то бишь за алкоголизм (что вполне соответствовало действительности).

Однако при всем при том стало ясно, что необходимость определяться, камо все-таки грядеши, перезрела, вопрос встал ребром, и к концу XV века церковные мыслители сгруппировались в два течения, каждое из которых имело свое видение духовных приоритетов в новой, стремительно меняющейся ситуации.

Первая «фракция», возглавленная Нилом Сорским, идейным лидером т. н. «заволжских старцев» («нестяжателями» их назвали позже), стояла на том, что монах – молитвенник, отмаливающий у Господа грехи мира. Собственно, духовные наследники Сергия. По их мнению, никакого имущества не могли иметь ни монахи, ни их обители, привлекать язычников им должно только силой личного примера, а жить надлежало «аки птицам небесным», подобно апостолам, и ни в коем случае «не быть владельцами сел и деревень, собирать оброки и вести торговлю».

Иными словами, в пожалованиях светской власти сторонники Нила необходимости не видели, а саму Церковь считали своего рода духовным пастырем общества, обязанным поправлять и простецов, и знать, и самого князя, если те в чем-то отступают от Его заветов. В их понимании, «деспот» (властелин) должен был являть собой образец добродетели, постоянно расти духовно, а для этого приближать «добрых советчиков», то есть их самих, являющих пример практического воплощения теории.

Что касается еретиков, «товарищи» Нила полагали, что главное не наказывать – ибо сила не довод, – а переубеждать в рамках дискуссии и воспитывать. Предполагалось, согласно «Не судите, да не судимы будете», что, поскольку правда не за ними, еретики неизбежно раскаются, а кто не раскается, ему же хуже: он сам обречет себя Аду, который куда страшнее любых земных кар. В общем, практически постулат «свободы совести», слегка роднящий «нестяжателей» с грядущими протестантами.

Вторая «фракция», руководимая Иосифом Волоцким, возражала. Полностью соглашаясь с Нилом, пока речь шла о личном обогащении духовенства («грех немолимый»), Иосиф, однако, считал, что Церковь должна не только молиться за «мiръ», но и активно в его делах участвовать. Разумеется, для общего блага. А коль скоро так, то, соответственно, обладать имуществом, позволяющим заниматься просвещением, благотворительностью и миссионерством, обители не только вправе, но и обязаны.

Надо сказать, слово у «осифлян» с делом не расходилось. Только при Успенском монастыре, основанном самим Иосифом, так или иначе прикармливались 700 нищих инвалидов, в приюте воспитывалось более полусотни сирот, а всякого рода безвозмездная помощь оказывалась почти 7 тысячам окрестных крестьян. Естественно, постоянно клянчить у князя, занятого своими делами, было гиблым делом, и на все эти хорошие дела нужны были собственные средства.

Не соглашался Иосиф с Нилом и насчет власти. В его понимании государь, по воле Божьей имеющий высшую власть на земле, в земной жизни был отражением Бога на небесах, его наместником, обязанным заботиться о «благосостоянии стада Христова», но не ответственным ни перед кем, даже перед Церковью. При том единственном условии, что действует в соответствии с Божественным законом, как единственным «лакмусом», позволяющим «отличить законного царя от тирана». Иными словами, если «заволжские старцы» полагали Церковь сторонним арбитром, то «осифляне» стояли на традиционных византийских позициях «симфонии», то есть равноправного сотрудничества светских и церковных властей, «как двух рук единого тела».

Соответственно, в ересях Иосиф видел угрозу не только вере, но и устоям государства, настаивая на максимуме жесткости. «Где они, – спрашивал он, – говорящие, что нельзя осуждать ни еретика, ни вероотступника? Ведь очевидно, что следует не только осуждать, но предавать жестоким казням, и не только еретиков и вероотступников: знающие про еретиков и вероотступников и не донесшие судьям, хоть и сами правоверны окажутся, смертную казнь примут». По сути, это была позиция католических инквизиторов, о которых Иосиф знал, однако при этом Волоцкий игумен был предельно честен: в таком духе он выступал и тогда, когда еретикам, по мнению Иосифа, однозначно уголовным преступникам, симпатизировали и сам Иван III, и даже высшие церковные иерархи.

Спорили и устно, и письменно, жестко, на эмоциях, привлекая на свою сторону влиятельных лиц из светской элиты, но, надо отметить, с полным и взаимным уважением друг к другу. Однако право окончательного решения оставалось только за Иваном III, который, уважая и Нила, и Иосифа, долгое время склонялся к поддержке позиции первого, ничего от власти не требовавшего, но, с другой стороны, «симфония» позволяла светской власти опираться на авторитет и помощь власти духовной в делах политических, то есть сугубо земных, вмешиваться в которые «заволжские старцы» отказывались категорически. К тому же ереси в это время проползли и в ближний круг князя, став угрозой для дворцового и общественного порядка, и мягкость Нила в такой ситуации казалась неприемлемой.

Короче говоря, в 1503-м состоялся Собор. Обсуждали долго, громко, но без всяких наездов, прежде всего совместно осудив «жидовствующих». Правда, Нил, приехавший на собор лично, по-прежнему настаивал, что преследования излишни, но, поскольку позиция князя была всем известна, его сторонники оказались в меньшинстве. Зато насчет «духовного образа инока», личного нестяжания и монастырских укладов большинство осталось за «старцами», тем паче что против этого не особо возражали и «товарищи» Иосифа.

Самым сложным, естественно, оказался вопрос о земле.

«Заволжские» оперировали ссылками на священные тексты, у их противников, естественно, на каждую цитату находилась своя цитата, а кроме того, еще и масса юридических актов, включая пресловутый «Константинов дар», подтверждающих законность дарения и право неприкосновенности церковных земель. Тем не менее поначалу казалось, что в этом вопросе победит Нил: встав на сторону «осифлян» в вопросе о ересях, Иван III предложил Собору признать правоту «нестяжателей» и отказаться от монастырской собственности в обмен на денежную компенсацию и хлебное содержание. А князь есть князь – и такое решение уже почти было принято (хотя всем было ясно, что Церковь окажется в полной зависимости от светской власти, и какая уж там «симфония»), – но внезапно Иван тяжело заболел и, решив, что это намек Свыше, отступился.

Разъехались не врагами.

Наоборот.

Но спорить продолжали.

Впрочем, победить в дальнейших дискуссиях наследников вскоре умершего Иосифа наследники вскоре умершего Нила шансов не имели. Углубленные в самосовершенствование, они просто не умели жить в реале, в связи с чем оказались для властей бесполезны, а вот «осифлянам», продвинутым, знавшим толк и в политике, и в экономике, и в администрировании, напротив, любое дело было по плечу. Так что после 1522 года митрополичий престол стали занимать только их ставленники, уже не столь святые, как игумен Волоцкий. «Нестяжателям» оставалось лишь печалиться, что «Мамона» проникает в монастыри, и взывать к памяти Иосифа, который, «видя такое, горько бы восплакал».

Критиканов не любит никто.

Сперва оппоненты «старцев» ответно упрекали их в «несмысленности» и «пустословии», приводя в пример свои реальные успехи. Затем самых активных начали понемногу, с позволения властей и без лишней жестокости, притеснять – и в конце концов, примерно к середине XVI столетия самые авторитетные «заволжские» скиты опустели. «Симфония» же продолжала укрепляться, и хотя иерархи по-прежнему считали своим долгом «усовещение владык», делать это, параллельно не отказываясь от даров и не будучи святыми, становилось все неудобнее.

Глава XXIII. Основание и империя (2)

Итак, проигрыш «нестяжателей» был запрограммирован. Но компромисс, на который пошли «осифляне», обеспечил выход из кризиса. Отныне четко и конкретно, глаза в глаза, с Господом общались «молитвенники», признанные при жизни святыми, а иерархи, сверху донизу, организовывали процесс. И надо сказать, неплохо. Что с книжной премудростью, что с приобщением масс к духовности (ясен пень, в понятиях XVI века), что с благотворительностью. И за «малых сих» нередко (документы есть) вступались перед «сильненькими». Да и политики не чурались, естественно, в рамках «симфонии» по византийскому образцу. Правда, – бытие определяет – по умолчанию шли на компромиссы, если власти что-то очень уж было нужно (например, в деле о разводе Василия III), но при этом старались выполнять и функции «морального арбитра».

Власть же, понемногу укрепляясь, этой опекой тяготилась, в связи с чем то и дело пробовала Церковь на излом, пиком чего стала эпоха Ивана Грозного, самим фактом создания «черного ордена» и опалой (насчет убийства я не очень верю) Филиппа Колычева. Правда, важный нюанс: Филипп пострадал, выступая за права традиционной знати, плотью от плоти которой был, и государь, по большом счету, только напомнил всем, что в условиях «симфонии» царь все-таки «образ Божий на земле», а глава Церкви – всего лишь ее предстоятель, и следовательно, царю можно все при условии, что он не забывает каяться. А уж что-что, но каяться, и каяться истово, Грозный ни при каких обстоятельствах не забывал.

В общем, к концу столетия сложилось на Москве нечто, слегка, в намеке, похожее на недавно возникшее в Англии англиканство. Церковь занималась идеологией, государство – всем остальным, и духовенство ему всяко во всем споспешествовало. В связи с чем по мере углубления кризиса конца XVI века авторитет понижался и в конце концов понизился настолько, что в 1605-м толпа тупо истязала патриарха Иова (кстати, иерея неплохого), как одного из «подхвостников», скажем так, «кровавой годуновской гэбни», – чего раньше нельзя было представить себе ни при каких обстоятельствах.

И тем не менее в Смуту, когда, казалось, рухнуло все, именно Церковь сумела перехватить роль морального лидера – чего-то типа Жанны д’Арк, – указавшего русскому люду, вне зависимости от того, кто князь, кто купец, а кто и вовсе смерд, – за что идет борьба. Подвиги защитников Троице-Сергиевой лавры, показавшей, что драться за право остаться самим собой не только нужно, но и можно, общеизвестен и высоко оценен, как общеизвестен и высоко оценен подвиг патриарха Гермогена. А вот роль патриарха Филарета почему-то недооценена. Хотя в том, что Русь в рекордные сроки сумела оклематься от последствий Смуты, его заслуга, пожалуй, больше, чем у прочей московской элиты скопом.

Вот как раз тогда-то, в период «диархии» двух «великих государей» – отца-патриарха и сына-царя, – когда народ осознанно принял принцип «Жила бы страна родная», наступил период полной «симфонии», а Церковь окончательно стала и политической силой, и моральным арбитром. Однако тандемы в политике не вечны. Кто-то неизбежно должен быть выше, а кто-то ниже. Кризиса не могло не случиться, и когда не стало Филарета, а затем и Михаила, кризис грянул.

Началось с пустяка.

Небольшой кружок духовных интеллектуалов, приближенных к молоденькому, набожному, тянущемуся к знаниям царю Алексею, поднял вопрос о приведении в порядок церковной обрядности. Вполне по делу. После всех смут в стране и вообще все не улеглось, а уж церковные порядки вообще испортились дальше некуда. Молились «многогласием», то есть наперебой читая все подряд, песнопения пели так, что ни слова было не разобрать, да и с грамотностью клира дело обстояло хреново.

Вот эти самые «ревнители благочестия» и решили, что надо бы сделать ремонт, добившись нескольких царских указов в свою поддержку. Естественно, высшим иерархам, в том числе и патриарху Иоасафу, это не нравилось, они полагали, что традиция важнее всего, а любые новации опасны. Тем паче инициатива молодых грамотеев отчетливо пахла кадровыми чистками, чего они особенно и не скрывали. А поскольку сам царь тоже хотел, чтобы все было по-новому, красиво и как в «культурном мире», то после смерти патриарха его наследником стал один из «ревнителей», Никон, – выходец из самых низов, с непростой судьбой, железной волей, лютым нравом и бешеными амбициями.

И понеслось.

Большинство «креативных», по сути, хотело малого.

Слегка подправить имеющееся да еще заменить «недостойных» пастырей «достойными», то есть собой. А вот у Никона планы были, как выяснилось, куда грандиознее. Пользуясь абсолютным влиянием на царя (Алеша нуждался в сильном и ярком человеке, которым можно было бы восхищаться и с которым, как папа с дедом, можно было бы разделить ношу), недавний крестьянин-мордвин повернул круто. Вынудив для начала царя коленопреклоненно вымаливать у себя согласия занять патриарший престол и тем самым запредельно повысив свой статус, Никон начал реформы, очень быстро поставившие Церковь с ног на голову.

Новый владыка решил ни больше ни меньше – отказаться от всего, что было раньше, приведя в соответствие с греческими образцами. Чтобы все было «как при Крещении», без лишних, то есть «неправильных», наслоений. А заодно и в унисон с порядками, заведенными в только что присоединенной Малороссии, «ученостью» которой Никон был очарован. На самом деле, конечно, и греческие образцы давно уже были не «как при Крещении», но патриарха это мало волновало. Его, что называется, перемкнуло и несло вовсю, так что даже попытка патриарха Паисия Иерусалимского притормозить московского коллегу, объяснив ему, что главное не в мелких различиях формы, а в сути, не помогла. Для Никона главным делом была именно форма, а нюансов он просто не понимал.

Пошел жесткий накат.

Только поясные поклоны.

Только троеперстие.

Никаких старых книг, тем паче рукописных, только новые, утвержденные специальной комиссией из киевских монахов.

Имя Исус стало запретным (только «Iисус», из второго члена символа веры была изъята буква «аз» и так далее).

Но чем жестче пер бур, тем тверже становился грунт. Люди просто не воспринимали новаций. Для них отказ от привычных обрядов был признанием того, что предки верили как-то не так, а значит, не были православными и не попали в Рай. К тому же по Никону выходило так, что греки, «наказанные за грехи» басурманским рабством и ежегодно просившие у Москвы пенсий на прожитие, оказывается, выше и правильнее. Это злило. А патриарх чувства такта не имел вовсе. «Мерзкими» были объявлены иконы старого письма, лики изымались, им выкалывали глаза, древние книги жгли и выбрасывали на свалку – и все это под радостные разъяснения Никона, что, дескать, русские дураки, а греки умные. Правда, греки, прилипшие к патриарху, как банный лист ведомо к чему, и впрямь были умные. Вернее, себе на уме. Очень многие из них втайне кормились с руки Ватикана и втихую работали на папу. Чего никто не знал, но многие интуитивно чувствовали.

Естественно, начались протесты.

Сперва абсолютно лояльные и корректные.

Первыми попытались остановить каток старые друзья Никона по бывшему кружку «ревнителей благочестия» – и тотчас получили на всю катушку. Царь, смотревший на патриарха влюбленными глазами, во всем был на его стороне и никаких доводов не слушал. В итоге креативные интеллектуалы вылетели из Белокаменной кто куда, а в марте 1654 года церковный Собор полностью одобрил реформы Никона. Нравилось святым отцам происходящее или нет, голосовали единогласно, единственный иерарх, посмевший выступить с легкой критикой новаций, Павел Рязанский, был лишен епархии. Но это были солидные люди, которым было что терять, и большинство «ревнителей» тоже, осознав что к чему, решили, что плеть обуха не перешибет, – а вот убедить или заставить массу верующих «делать как велят» оказалось куда сложнее.

Не говоря уж про обиды, о которых уже сказано, новации Никона прямо били по интересам очень многих. Реформа требовала определенных знаний и навыков, а мелкое духовенство, практически безграмотное и науку свою учившее «на слух», к этому было просто не способно. «Навыкли мы, – честно печалились мнихи, – по старым служебникам божественные литургии служить, по которым мы сперва учились и привыкли, а ныне по тем служебникам мы, старые священницы, очередей своих недельных держати не сможем, и по новым служебникам для своей старости учиться не сможем же». И опять, и опять: «Мы священницы и дьяконы маломочны и грамоте ненавычны, и к учению косны, нам, чернецам косным и непереимчивым, сколько не учитца, а не навыкнуть».

В такой ситуации для сельских попиков и монастырской братии призыв вырвавшегося в лидеры Аввакума, человека от плоти и крови этого круга, – «До нас положено: лежи оно так во веки веком! Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много!» – звучал руководством к действию, а крестьянство и тяглый люд получали объяснение, отчего жизнь, и раньше несладкая, стала совсем плохой. Высокой геополитики эти слои не понимали, в связи с чем экономический кризис, вызванный войнами со Швецией и Польшей, объясняли происками «никониан» – и, соответственно, упирались рогом за «древлее благочестие».

Впрочем, о начале схватки старообрядцев с никонианами рассказывать нужно или очень подробно, или совсем коротко. Предпочитаю второе. О крестном пути Аввакума («Доколе же нам терпеть, Петрович?») и его единодумцев вроде (это, правда, позже) прославленной боярыни Морозовой написано немало. Как бы то ни было, верили они в свою правоту так же фанатично, как Никон в свою, но, в отличие от совершенно воспарившего патриарха, понимали народ, и народ, в свою очередь, их понимал. Хотя, конечно, связываться с властью опасался – а власть была за Никона и у Никона. Который, собственно, властью и был, и не только духовной.