Помоги проекту - поделись книгой:
То есть ходатайство убиенного учли и пожалели по максимуму.
Хотя вполне могли проявить жестокость: время позволяло.
Впрочем, к теме.
Предъявляя черновики отдельных глав этой книги на суд оппонентов, я раз за разом сталкивался с одним и тем же возражением. Дескать, все правильно, жестокость Ивана так или иначе «в духе времени», но все равно уникально чудовищны: во-первых, «ордынскими» методами человекоубийства (правда, при напоминании о судьбе Бальтазара Жерара оппоненты слегка смущались), а во-вторых, своим беззаконием (как царь велел, так и будет, и никакого правильного судопроизводства). Чего-де в Европе, где царил Закон, не терпели.
То есть не отрицались ни Варфоломеевская ночь, ни Стокгольмская кровавая баня, ни иные эксцессы, но доказывалось, что все это происходило в основном в ходе гражданских конфликтов, а в целом обычный законопослушный европеец мог чувствовать себя спокойно, находясь под защитой единого Закона и гарантий справедливого суда. И в этом нельзя было не разобраться. На примере, разумеется, самого показательного в этом смысле клочка Европы. Расположенного, – как писали гуманисты, в том числе и великий Эразм из Роттердама, – на «чудесном острове, где единый на всех Закон, торжествуя в гармонии с Добродетелью судей и Милосердием монарха, посрамляет Европу, погрязшую в своеволии сильных мира сего».
Ну и…
В тихом раннем Средневековье высшая мера наказания на острове – имеется в виду, конечно, Англия – была безыскусна. Практически как позже в Москве. Мелкого уголовника-простолюдина вешали, птица полетом выше шла под топор, а персоны высшего сословия, за политику, – под меч. Если речь шла о заговоре, главарей могли к месту казни не вести, а волочить, подвязав за руки к коню. Это считалось не столько пыткой, сколько особым позором. И никаких изысков. Список преступлений, караемых тем или иным видом смерти, регулировался традицией, основанной на старых саксонских и ютландских «правдах», и всем все было понятно.
В 1238 году, однако, начались подвижки. После того как некий «ученый оруженосец» непокорного феодала Уильяма де Мариско, предка рода Де Ла Марш, покусился на персону его величества Генриха III, комиссия лучших юристов Англии, собранная Госсоветом, отзаседав неделю, разработала проект «
Так и сделали.
И понравилось.
Спустя четыре года та же комиссия собралась вновь, на сей раз для решения участи уже самого де Мариско. При активном участии короля «редкого негодяя» решили наказать особо, вновь «исключительно, неповторимо и неординарно» – не за мятежи и разбои, а за организацию покушения. Его (позор!) проволокли от Вестминстера до Тауэра (через весь тогдашний Лондон), повесили (двойной позор!), труп выпотрошили, внутренности сожгли, тело четвертовали, а останки развезли по разным городам страны.
Далее такого рода шоу не повторялись довольно долго, хотя король Эдуард I, как утверждают летописи, «не раз требовал таких наказаний, будучи еще наследником», для участников мятежа Симона де Монфора. С его точки зрения, «изменников» надлежало карать именно так, но это встречало сопротивление Госсовета. Вполне вероятно, вельможи закладывались на то, что и сами могут, поучаствовав в очередном бунте, попасть под этакое, и на всякий случай стелили соломку. Так что до конца правления Эдуарда такой нехорошей казни официально подверглись только двое, причем оба иностранцы – валлийский мятежный князь Давид ап Гриффид (в 1282-м) и знаменитый шотландец Уильям Уоллес. Оба раза, однако, по распоряжению лично короля, то есть в обход закона, поскольку оба подлежали максимум топору, и оба раза парламент «выражал сомнение» по поводу правомочности приговоров. А также и по поводу права лично короля, без консультаций с юристами, уточнять процедуру казни: «вешать не до смерти, кастрировать и вспарывать нутро нежно, чтобы негодяи могли видеть, как горят в жаровне их внутренности, и только потом отсекать головы и четвертовать тела для рассылки по всей Англии».
Короче говоря, возникла нешуточная коллизия. Волочить приговоренных, вешать их и обезглавливать, а также посмертно четвертовать и рассылать части тела по городам и весям, а также комбинировать те или иные действия в том или ином формате общее английское право не возбраняло. А вот «вешать не до смерти», «вспарывать нутро нежно» и так далее формально было нельзя. То есть можно, но только «по королевской воле», в надзаконном порядке, что противоречило принципам правового государства. Это напрягало, особенно после того, как в ходе смут начала XIV века кромсать начали много и, что хуже, вовсе уже не советуясь с юристами, сугубо на основании заявления монарха о «наличии в деяниях преступника признаков государственной измены». Не только в смысле «покушения на цареубийство», но и вообще, без объяснений, исходя из того зыбкого соображения, что изменой следует считать «любое нарушение лояльности суверену любым его подданным в возрасте от четырнадцати лет». При этом право вообще определять, есть ли «измена» в том или ином случае или ее нет, принадлежало исключительно королю. Назначенные же им судьи всего лишь оформляли готовый приговор, на всякий случай стремясь перегнуть и «объявляя изменами [обычные] уголовные преступления», то есть частенько подводя чистый криминал под статью об «узурпации королевской власти».
Это привело к лавине парламентских запросов. И лорды, и общины просили прояснить законодательство, а поскольку в разгаре была Столетняя война и от парламента зависело, будут ли одобрены чрезвычайные налоги, Эдуард III в 1351-м разработал наконец «Акт об измене», который и был радостно утвержден. С этого момента королевский беспредел был демократически ограничен, и королевская власть перестала быть выше Закона, будучи вынуждена ему подчиняться.
Все наконец-то стало предельно ясно и даже транспарентно.
Прежде всего четко растолковывалось, что «измена вообще» суть «нарушение лояльности». То есть преступление «высшего ранга», совершенное нижестоящим против того, кому он обязан непосредственно подчиняться. На основе чего выделялись две категории «измен».
Petty treason («малая измена») подразумевала «убийства снизу-вверх»: хозяина слугой, лорда вассалом, мужа женой, а иерарха – простым клириком. Мужчины, виновные в малой измене, приговаривались к волочению (позор) и повешению (наказание), а женщины – к сожжению на костре. То есть приравнивались к ведьмам, но без позора, как существа a priori sine honor (изначально лишенные чести) по гендерному признаку. При этом суд мог проявить милосердие, не окружая виселицу стражей, чтобы желающие из толпы (если таковые находились) могли, ухватив казнимого за ноги, тянуть его вниз, тем самым сокращая мучения, а мог такого милосердия не проявлять.
Нigh treason («государственная измена») подразумевала куда большее, отнюдь не ограничиваясь четким указанием на «убийство». Здесь речь шла о «нарушении лояльности» («посягательстве на суверенитет») в широком смысле. Согласно Акту, подданный английской короны объявлялся государственным изменником, если он:
а) «замышлял, обсуждал, описывал или воображал, хотя бы и в шутку», убийство короля, его жены или наследника;
б) «осквернял, хотя бы словесно, мыслью или взглядом» жену короля, его незамужнюю дочь или жену наследника;
в) «начинал войну против короля в его королевстве; переходил на сторону врагов короля в его королевстве, предоставляя им помощь и приют в пределах и за пределами королевства, хотя бы и не зная об их преступлении»;
г) подделывал оттиски Большой или Малой государственных печатей или монеты королевской чеканки, либо умышленно ввозил в королевство фальшивые деньги, «не имея достаточных доказательств точного незнания, что они фальшивы»;
д) убивал лорда-канцлера, лорда-казначея или любого из королевских судей при исполнении ими государственных обязанностей, «хотя бы даже поводом к убийству стали личные или законные обиды».
Этим круг «явных государственных измен» – многие из которых, кстати, Ивану и в жутком сне не приснились бы – ограничивался. Однако за королем оставлялось право «по своей воле изменять круг деяний, квалифицированных Актом, при желании объясняя судьям мотивы своего решения». А не при желании и ничего не объяснять. Впрочем, чтобы монарх не выглядел некрасиво, несколько позже к Акту была присовокуплена оговорка о «предполагаемой измене», позволявшая судьям расширять квалификацию преступлений по своему усмотрению, без специального вмешательства монарха в «процедуру законного судопроизводства».
Что касается сугубо юридических аспектов, «государственная измена» объявлялась тягчайшим из всех «возможных и мыслимых преступлений». Посягательство на королевскую власть (а трактовать таковое можно было предельно широко, вплоть до заказа портному одежды «королевских цветов» или «причинения огорчения») приравнивалось к непосредственному покушению на жизнь и прерогативы монарха, прямо угрожавшему «статусу суверена и высочайшему праву царствования». И соответственно, поскольку такая угроза подвергала опасности устои самого государства, возглавляемого монархом, «абсолютно необходимым и единственно справедливым возмездием» за указанное преступление провозглашалась высшая мера наказания – мучительная казнь, в рамках которой «телесная мука» рассматривалась в качестве самоцели. Типа, чтобы знал, каково умирать. Конкретно же, после все того же волочения, мужчин-изменников не вешали, как за «малую измену», но «душили не до смерти, нежно вскрывали, потрошили, сжигая на их глазах их же внутренности, и четвертовали», а женщин волокли и коптили на медленном огне или (если судьи проявляли милосердие) сжигали на обычном.
При этом для обвинения английского подданного в государственной измене было достаточно свидетельских показаний одного лица (с 1552 года – двух лиц), по поступлении которых подданного доставляли для «конфиденциального допроса» в Тайный совет, а затем выводили на открытый процесс. С момента ареста подсудимые переходили в категорию пораженных в правах. Им не полагалось ни адвоката, ни свидетелей защиты, в их отношении действовала презумпция вины. Кроме того, в отношении свидетелей обвинения не учитывалась возможность лжесвидетельства, поскольку «невозможно представить, чтобы Господь попустил предъявление таких обвинений без веских оснований, независимо от наличия бумаг, дополнительных улик или иных весомых доказательств». Правда, суду Актом предписывалось выносить приговор «основываясь на совести и справедливости», однако перед началом процесса специальный королевский чиновник, согласно тому же Акту, обязан был предупредить участников насчет того, что «вредоносное милосердие или непочтение к труду Тайного совета могут быть расценены королем как предполагаемая измена». Единственным же правом приговоренного признавалось право на последнее слово, однако и этого права он мог быть лишен – заранее (если возникали опасения в том, что народ ему симпатизирует) или уже на эшафоте (если позволял себе не каяться, а оправдывать себя).
Вот, собственно, и все.
Остается разве что привести примеры конкретных дел и забавные подробности приведения приговоров в исполнение, но, по зрелом размышлении, избегну соблазна. Хотя он и велик. Достаточно сказать, что именно так обстояли дела задолго до Ивана Грозного, и в его дни, и много после смерти «московского тирана».
Позже, правда, когда обвинения в «предательстве», со всеми из них вытекающими последствиями, стали естественной формой политической борьбы, в итоге вусмерть перепугав все группировки элиты, кое-что смягчилось. Обвиняемые в Нigh treason получили право на адвоката, свидетелей защиты и копию обвинительного акта, а для преступлений, прямо не угрожавших жизни монарха, устанавливался трехлетний срок давности. Но это случилось аж в 1695-м, а оправдание или смягчение судьями приговора перестало официально рассматриваться как формальный признак «предполагаемой большой (государственной) измены» еще спустя 27 лет, за полтора десятилетия до того, как лондонцы насладились последним прилюдным потрошением и в Европе начался разгул гуманизма, впоследствии названного Веком Просвещения.
Глава XVIII. Именем гуманизма
Глубокой ночью 3 сентября 1758 года – Ивана давно уже на свете не было, а нравы в Европе повсеместно смягчались – на дороге Табернуш, ведущей в палаточный город Ажуда, Жозе I, король Португалии, самой западной из всех европейских стран, возвращавшийся в карете без отличительных знаков в лоно семьи после пылкого свидания с фавориткой, был атакован несколькими всадниками, открывшими по экипажу огонь из мушкетов. По счастью, Фортуна оказалась на месте. Шесть пуль пробили обшивку кареты, изрешетили обивку, кучер получил тяжелое ранение, но все-таки смог удержать коней, пустить их вскачь и оторваться от засады, занявшейся упавшим с запяток лакеем, вскоре добравшись до дома придворного медика. При осмотре выяснилось, что его величество хоть и ранен, но не серьезно, и после перевязки Жозе вернулся в свой шатер. На следующее утро по городу поползли слухи о покушении, однако никто толком ничего не знал, так как король не выходил из своей комнаты. Лишь в полдень было объявлено, что обожаемый монарх упал с коня, плохо себя чувствует и нуждается в курсе лечения, так что его обязанности какое-то время будет исполнять вдовствующая королева, а тем временем расследование дела о покушении взял под личный контроль премьер-министр дон Себастьян Жозе ди Карвалью Мелу. И вот тут, дорогие друзья, давайте вернемся к истокам…
Прораб перестройки
Человек он, скажем сразу, был неординарный. Можно сказать, блестящий. Выходец из самой что ни на есть дворянской мелочи, невероятно талантливый, беспредельно энергичный и столь же честолюбивый. Карьера при дворе, куда он поступил рядовым королевской гвардии, правда, поначалу не задалась: юный наглец посмел соблазнить одну из первых красавиц королевства, дочь одного из самых знатных вельмож Португалии графа де Аркуш, похитил ее и обвенчался без согласия родителей, справедливо рассудив, что, если спросить, оно дано, безусловно, не будет. Чего там было больше, страсти или расчета, уже не понять, но если расчет был, то не оправдался. Семья де Аркуш зятя-самовольщика отвергла, в приданом и протекции отказала, от блудной дочери почти что отреклась, так что молодым пришлось уехать в бедное имение, где юная дама вскоре и скончалась от тоски и непривычных, почти нищенских по ее меркам условий жизни.
Однако нет худа без добра: слухи о том, как трогательно ухаживал Себастьян за умирающей супругой, дойдя до родственников усопшей, смягчили сердце влиятельного отца, возможно, уже в душе жалевшего о своей суровости. Безутешный молодой вдовец по рекомендации бывшего тестя получил государственную должность в ведомстве иностранных дел, где быстро доказал свою незаменимость, сделав стремительную карьеру. За три года был пройден путь от секретаря посольства до посла – сперва на Острове, а затем и в Вене, которую португалец очаровал настолько, что вскоре женился на дочери знаменитого фельдмаршала Дауна, крупнейшего на тот момент полководца Священной Римской империи. Успехи на дипломатическом поприще столь впечатлили двор, что в 1749-м посол был отозван и назначен министром иностранных дел, а еще через год, после восшествия на престол короля Жозе I, очень быстро стал главой кабинета.
На то имелись и особые причины. Молодой монарх был прогрессивен, начитан, тяготился отставанием Португалии от более развитых соседей, в первую очередь Англии, традиционного союзника, и мечтал о реформах, но, будучи слабоволен, не чувствовал в себе сил потянуть такую лямку. Сеньор же Карвалью, убежденный англоман и сторонник прогресса, вполне разделяя мечты суверена, имел четкую программу преобразований по британскому образцу и, главное, силу воли для ее реализации. Уже в первые годы он развернул самые широкие реформы: создал нормальную полицию, упорядочил финансовую систему, открыл первые светские школы, взялся за обновление армии и флота, а главное, ввел протекционистскую систему налогов и пошлин, почти мгновенно вызвавшую бурный всплеск развития мануфактур, торговых гильдий и акционерных обществ. Введение (впервые в мире) службы госконтроля за качеством национальной продукции сделало португальские товары конкурентоспособными.
Короче, колесо вертелось. Многим это пришлось по нраву, но очень многие, естественно, встретили новации премьера в штыки; появлением в элите новых людей, от станка и прилавка, в первую очередь была крайне недовольна старая аристократия, не радовалась изменениям и Церковь, до сих пор бывшая высшим арбитром по всем вопросам. Инициативам министра ставили палки в колеса, многие реформы буксовали, так и не начавшись, а королю неизменно сообщали, что дон Карвалью, дескать, бездарен, нерасторопен и вообще не по сеньке шапка. Возможно, это и привело бы к отставке, да несчастье помогло. 1 ноября 1755 года Португалию потрясло страшное землетрясение, усугубленное цунами и пожаром. Лиссабон был стерт с лица земли на 100 %, королевская семья уцелела лишь потому, что находилась в летнем дворце. По счастливому случаю спасся и дон Себастьян. И не просто спасся. В ситуации, когда никто не знал, что делать, а все министры впали в прострацию, он оказался единственным, кто не растерялся, а напротив, произнеся знаменитое: «Вы спрашиваете, что же теперь? Теперь надо похоронить мертвецов и накормить голодных. За работу!» – организовал восстановление страны. В рекордные сроки была создана временная столица – палаточный, но со всеми удобствами город Ажуда. Несмотря на гибель государственной казны, были изысканы средства, ни ожидаемых голодных смертей, ни казавшихся неизбежными эпидемий не случилось, город оживал буквально на глазах. С этого времени нашептывать что-либо королю стало бессмысленно; министр, ранее просто уважаемый и высоко ценимый, стал для Жозе абсолютным и окончательным авторитетом по всем вопросам, сосредоточив в своих руках диктаторскую власть.
Старая гвардия
У всякого света есть тень. Если ранее придворная аристократия, обладательница длинных родословных, пышных гербов и громких титулов, «худородного выскочку» просто презирала, теперь, когда он еще и доказал свое превосходство на деле, его откровенно возненавидели, более того, зная, что премьер-министр честолюбив и обидчив, били именно по больному – намеками, взглядами, сплетнями. Короче говоря, в ход пошло то, что на умного, но вспыльчивого человека действует безотказно, как бы высоко он себя ни ценил. Жалобы королю пользы не приносили – тот, выросший в дворцовой обстановке, имел иммунитет от злословия и только советовал дону Карвалью не брать в голову такие пустяки. Понемногу при дворе сложился целый круг ненавистников премьера, центром которого стал знатнейший, широко разветвленный и связанный родством с самыми-самыми сливками высшего общества род Тавора. Глава семейства, маркиз Франсишку Ассис, граф Алвор, бывший вице-король Индии, его супруга, а реально и глава клана донна Леонор (между прочим, женщина, лишившая когда-то юнца Жозе девственности и с тех пор высоко королем чтимая), их племянник, герцог Авейру, ближайший родственник короля, – это были очень опасные враги. Тем более страшные, что жена старшего сына маркиза и маркизы юная донья Тереза уже три года, не надоедая, была официальной фавориткой короля (именно от нее возвращался Жозе в ночь покушения). Да к тому же в число близких друзей семьи входил авторитетный в свете иезуит, падре Габриэль Малагрида, яркий публицист, почти не скрывавший, что является автором анонимного памфлета «Трактат о жизни и правлении Антихриста», смертельно оскорбившего дона Себастиана.
У вражды, надо сказать, были и личные корни – именно у одного из рода Тавора в свое время юный Карвалью увел из-под венца невесту, но в основном рулила, конечно, политика. Как раз в это время, аккурат после землетрясения, высшее общество более всего занимал т. н. «парагвайский» вопрос. Незадолго до того завершилась длившаяся более полувека тяжба с Испанией о границах колоний в Америке, большая часть спорных земель отошла к Лиссабону, однако земли эти под властью Мадрида имели особый статус – там располагались «редукции» иезуитов, успешно цивилизовавших индейцев-гуарани. Подробно на эту тему говорить не стану, отсылая интересующихся к великолепному фильму «Миссия», вполне точно, хотя и с понятными голливудскими красивостями отражающему сюжет, для нас же достаточно сказать, что по вопросу о Парагвае дело пошло на принцип. Премьер-министр требовал, чтобы крещеные индейцы покинули португальские земли или остались там в качестве государственных рабов, аристократы типа Тавора стояли на том, что раз уже туземцы крещены и цивилизованы, они свободные люди, имеющие утвержденную Мадридом и одобренную Ватиканом автономию. На что глава правительства откликался в том смысле, что, дескать, Мадрид Лиссабону не указ, папа – вообще предрассудок, который он в грош не ставит, а иезуиты – козлы.
Для нас с вами все это, конечно, пустяк, но там и тогда ситуация обострилась не на шутку; в какой-то момент, не без воркования донны Терезы, казалось бы, несокрушимые позиции дона Карвалью пошатнулись: король дважды подряд отказал ему в аудиенции. И вот в этот-то момент совершилось то самое покушение. Слухи о случившемся на время оттеснили все прочие новости, однако никто ничего не знал, король на люди не показывался, никаких официальных извещений не было. Только 9 декабря в правительственной газете появилось сообщение о том, что покушение в самом деле имело место, в связи с чем сформирована «жунта об измене» – особый трибунал для следствия и суда. А четыре дня спустя в палаточном городе начались аресты. По обвинению в государственной измене и посягательстве на жизнь короля был арестован весь клан Тавора и родственные ему семьи вместе с доверенными слугами, всего более тысячи человек.
Процесс пошел
Процесс проходил открыто и гласно. Публике предъявили доказательства: признания двух непосредственных исполнителей, профессиональных киллеров, якобы пойманных сразу после инцидента, давших показания на некоего Антонеша Феррейру как нанимателя и уже повешенных, признания самого Феррейры, оказывается, доверенного слуги герцога Авейру, пистолет, украшенный монограммой герцога Авейру и якобы найденный на месте преступления, переписка с Бразилией, содержащая заверения в полной поддержке иезуитских ходатайств, и еще несколько писем, где обсуждалось, почему король перестал появляться на публике и не случилось ли чего. А ежели случилось, то, дескать, временщику пора в отставку. Важной уликой следствие назвало то логическое предположение, что, дескать, только семейство Тавора могло знать, где и когда следует поджидать короля, поскольку он возвращался от Терезы, которая тоже была арестована. Были, кроме того, заключения специалистов по генеалогии о том, что герцог Авейру, поскольку у короля имеются только дочери, является единственным мужчиной, имеющим право на престол, хотя и по боковой линии (а следовательно, по логике прокурора, не мог не желать гибели короля, ибо о короне всякий мечтает), и признания в соучастии, полученные под «пятой, шестой и последующими пытками огнем, водой и железом».
У защиты, ясное дело, были свои резоны. Упор в первую очередь делался на то, что иметь право на престол не преступление, а никаких амбиций герцог никогда в жизни не проявлял. Подчеркивалось, что дорога Табернуш – одно из самых сложных в смысле криминала мест страны, где нападения на кареты без охраны, увы, повседневность (даже в день покушения были ограблены, причем по той же схеме, еще два экипажа). Да и опознать короля нападающие не могли, поскольку коляска была без гербов. Помимо того нападавшие не пустились в погоню, что не преминули бы сделать, будь их целью убийство конкретного лица, зато до нитки обобрали свалившегося с запяток лакея, вслед за тем отпустив его подобру-поздорову. Следует учесть – это подчеркивалось особо, – что, будь подсудимые в курсе случившегося, они знали бы, что король как минимум избежал смерти на месте, и попытались бы на всякий случай покинуть страну. На деле же все было наоборот: все они оставались в столице, а один из главных (по версии обвинения) заговорщиков успел даже в промежутке между покушением и арестом съездить в Англию и вернуться домой. Были подвергнуты сомнению и «безупречные улики». во-первых, заявили защитники, свидетельства «столь поспешно казненных» убийц не могут быть приняты во внимания по причине невозможности перекрестного допроса. во-вторых, наличие пистолета ни о чем не говорит, поскольку (а) о том, что он найден на месте преступления, известно только со слов следователей, (б) дом герцога за два года до того был ограблен и «пистолет с монограммой» значится в переданном полиции списке пропавших вещей. В-третьих, письма тоже не являются уликами, ибо содержание «бразильского» пакета обвиняемые озвучивали многократно и публично, а в «лиссабонском» пакете сказано только то, о чем два месяца шушукалась вся столица. В-четвертых, в ночь покушения Антонеш Феррейра находился в Браге с поручением господина, чему есть свидетели. И наконец, в-последних, расписание визитов его величества к доне Терезе опять-таки ни для кого секретом не было – «весь свет» знал, что пунктуальный король навещает возлюбленную исключительно по вторникам и четвергам.
Помимо этого были опротестованы протоколы допросов под пыткой. Основания имелись: в самом начале процесса все «чистосердечно признавшиеся», в том числе и Антонеш Феррейра, от своих показаний отказались, да и сами по себе показания, по мнению адвокатов, гроша ломаного не стоили, поскольку пытки в Португалии были уже лет сорок как запрещены, а само применение пыток, согласно закону, считалось уголовным преступлением. Этот протест был принят, но частично – в отношении «двух знатных дам», одной из которых было семь лет, а второй немногим больше. Судьи даже вынесли частное определение, осуждающее органы следствия за применение пыток к лицам младше десяти лет, «тем самым доказав свою полную беспристрастность», в связи с чем было отклонено еще одно ходатайство – об отводе состава суда в связи с тем, что весь состав был назначен лично министром из преданных ему выдвиженцев.
Определенные меры
В итоге слушаний аргументы обвинения были признаны убедительными, а доводы защиты отвергнуты. Мелочь, кроме скончавшихся по ходу следствия «относительно естественной» смертью, сослали на каторгу. Все Таворы, общим числом 36 человек из 39 (кроме тех самых «двух знатых дам» и – понятно почему – доньи Терезы, вообще выведенной за скобки «в связи с помешательством»), были приговорены к лишению титулов и смертной казни с конфискацией имущества в пользу короны. «Главарям, покаявшимся явно и чистосердечно», определили колесование с предварительным, в виде «особой милости», удушением гарротой. «Исполнителю» Алвареш Феррейра предстояло копчение на медленном огне; «подстрекателю» падре Малагрида – «простое сожжение», при том, кстати, что костер как вид казни незадолго до того был отменен самим Карвалью, как «противный природе человека». Четверым «особо злостным и нераскаявшимся» – старому маркизу, его супруге и их младшему сыну, а также герцогу Авейру, чье раскаяние было признано «вынужденным, а не от чистого сердца», – милости не оказали, осудив на колесование без поблажек. Всем остальным выписали «обычное удушение». Правда, король, после долгих, с плачем и ползанием на коленях просьб королевы Марианны и наследницы престола принцессы Марии, хотя и не без колебаний, решился пойти против воли министра. Смертную казнь заменили пожизненным заключением (мужчин, включая детей, – на каторгу, женщин и девочек – в монастырь) всем «негодяям второй и третьей степени» и даже одной из «первостепенных» – графине Алорна, лучшей с детских лет подруге любимой дочери, тем паче что графиня была на сносях и задолго до покушения уединилась в имении. В самый последний момент, видимо вспомнив прошлое, его величество, выдержав скандал с главой правительства, облегчил участь и донье Леонор, «главе и душе козней», на суде, в связи с «невиданным упорством в злодействе», даже не получившей право высказаться; жуткую казнь ей «добросердечно заменили» отсечением головы.
Впрочем, Карвалью сумел отыграться. Мало того что казнь, состоявшаяся спустя несколько часов после вынесения приговора – опять-таки вопреки закону, дававшему приговоренным право на апелляцию, – была, по свидетельству современников, «столь жестока, что о подобном в Португалии и даже Испании не слыхивали со времен мавров». Ее сценарий, написанный лично министром (этот документ, как и протоколы, свидетельствующие о его собственноручном участии в пытках, сохранился), отдает садизмом на уровне, не к ночи будь помянут, Чикатило. На трех листах подробнейше, в деталях расписывалось, в какой очередности выводить приговоренных на эшафот, как и что им показывать и в каких выражениях рассказывать об участи, ожидающей их близких. Более того, указывалось, кому из осужденных на «удушение до колесования» следует наладить гарроту таким образом, чтобы они все-таки умерли не от асфиксии, а успели еще напоследок почувствовать, как это больно, когда тебе ломают кости. Короче говоря, министр предусмотрел все – и 13 января 1759 года на поле Белен близ столицы, от рассвета до шести часов пополудни с небольшим перерывом, все, от первого до последнего, пункты этой инструкции были выполнены досконально. До такой степени, что один из бригады палачей сошел с ума в процессе исполнения приговора, а еще один через два дня покончил с собой, бросившись в воды Тежу. При этом по требованию Карвалью процедуру от начала до конца, несмотря на приступы тошноты, наблюдал король, пытавшийся от неприятного зрелища уклониться, королева, наследная принцесса (в процессе казни четырежды падавшая в обморок) и весь двор.
К слову сказать, сэры и пэры, заранее предупрежденные, что любые проявления сочувствия к друзьям и родичам будут рассматриваться как свидетельство соучастия в заговоре, были вынуждены по знаку министра аплодировать палачам в наиболее захватывающие моменты действа. По окончании мероприятия эшафот сожгли, а землю, где он стоял, густо-густо посыпали солью, дабы там во веки веков ничего не росло. «Итак, мой добрый друг, – написал Карвалью на следующий день Вольтеру, – все кончено. В Лиссабоне ходят слухи, что я мстил преступникам за былые обиды. Если такая молва дойдет и до Вас, знайте, что крупица правды в этом есть, я не тот человек, который легко прощает оскорбление пренебрежением. Но, надеюсь, Вы поймете: главное, что подвигло меня довести дело до конца, заключается в том, что отныне торжеству Добродетели уже ничто не мешает. Враги Просвещения получили урок, который не скоро забудут».
После бала
Подробности этого дела в сегодняшней Португалии, где имя «великого реформатора» почитается с едва ли не религиозным трепетом, подробности этого дела вспоминать не любят. Историкам, конечно, изучать нюансы не запрещено, но в школьных программах и в общем мнении сюжет излагается в том духе, что дыма без огня не бывает, поскольку такой гуманист, как Карвалью, никогда не опустился бы до такой жестокости без крайней, полностью доказанной необходимости. О чем шептались в Лиссабоне тогда, мне неведомо, но урок, о котором писал граф Оэйруш (таким титулом был награжден министр за успехи в раскрытии «ужасного заговора»), общественность усвоила. После 13 января 1759 года против воли Карвалью никто и пикнуть не осмеливался. Власть его стала абсолютной, королевские милости проливались рекой, вплоть до дарования ему в 1770-м высшего для не родственника короля титула маркиза и города Помбал в полное и неограниченное управление. В общем, вполне по заслугам. Конфискация колоссальных владений клана Тавора, а вскоре и земель, принадлежавших ордену сердца Иисуса (все иезуиты были высланы из страны), позволила – после награждения «добродетельных подданных, способствовавших изобличению ужасных злодеев», – крепко пополнить королевскую казну, что, в свою очередь, сделало возможным проведение многих полезных государственных программ. Более того, жесткие и всегда разумные действия Помбала (именно под этим именем Карвалью в конце концов вошел в историю) в итоге привели к уникальному для Европы результату: довольно отсталое католическое государство превратилось в буржуазное без, казалось бы, неизбежных религиозных реформаций и гражданских войн. Духовенство перестало претендовать на особую роль, в стране появилось и быстро прижилось светское образование, безболезненно прошла и конфискация церковных земель. Редкие вспышки недовольства подавлялись легко, практически играючи: поддерживать мятежников люди, даже ненавидевшие первого министра всей душой, боялись. Иное дело, что ненавидевших было много. Больше, чем следовало бы иметь разумному человеку, вся власть которого основана исключительно на абсолютном, практически рабском подчинении его воле правящего монарха. Возможно, маркиза, как писал он много позже, «ободряло то соображение, что сердечные колики, столь жестоко мучащие меня, не позволят мне пережить обожаемого короля», но Провидение, в которое Помбал, похоже, не верил, распорядилось иначе.
В феврале 1777 года Жозе I, в отличие от своего министра никогда и ничем не болевший, скоропостижно скончался. Первым же приказом новой королевы, Марии, стало распоряжение (уже много лет как заготовленное) об отмене (впервые в Западной Европе) смертной казни за все преступления, «кроме измены в военное время и особых злодейств, но не иначе как по прямому позволению монарха». Вторым – указ об освобождении политических заключенных. Третьим – о немедленном увольнении маркиза, при одном имени которого ей становилось дурно. Было объявлено о создании специальной «жунты справедливости», куда следовало обращаться всем, имеющим претензии к бывшему главе правительства или знающим хоть что-то о его неблаговидных делах, причем, проявляя утонченность, достойную самого Помбала, под арест королева старика не взяла, запретив, однако, покидать территорию Португалии (что он собирался сделать) и приставив охрану, чтобы не сбежал без спросу.
Несгибаемый
Официально считалось, что запрет будет снят, если «жунта» придет к выводу, что в действиях отставного диктатора не было «лицемерия, своекорыстия и мстительности», однако всем все было ясно. Да и факты наружу полезли интересные. Обвинения в казнокрадстве, правда, не подтвердились, но было выяснено и доказано, что министр содержал и хорошо оплачивал целый штат лжесвидетелей, показывавших под присягой то, что он им приказывал. Помимо этого он щедро награждал судей за принятие нужных решений, а главное, нарезал многочисленным племянникам поместья из бывших земель Тавора, оформив это как вознаграждение за «важную помощь в раскрытии заговора». Да и сам неплохо поживился, изъяв из конфискованного имущества шикарную коллекцию живописи, до которой был большой охотник, повелев исключить картины из описи, указав, что они «исчезли неизвестно куда». В октябре 1779 года маркиз был взят под стражу, признал обоснованность всех обвинений и 230 лет назад, 30 января следующего года, был приговорен (помните оговорку насчет «особых злодейств»?) к смертной казни, как гласил вердикт суда, «не более жестокой, чем казнь маркиза де Тавора и герцога Авейру». После чего, как сообщают мемуаристы, разыгралась совершенно омерзительная сцена. Выслушав приговор, бывший министр, к изумлению публики, вскочил с кресла, рухнул на колени и пополз через зал к возвышению, где восседала Мария, взывая о милосердии. «Парик при этом сполз с его седой головы, – вспоминает некто Пиреш, юрист, – ужасно искаженное лицо покрылось испариной, лазурные панталоны осквернило мерзкое темное пятно от паха до колен, но более всего потрясла присутствовавших мольба о пощаде во имя человечности и именем не казненных с согласия его светлости младших членов семейства Тавора». Вид описавшегося, до полусмерти перепуганного старика, всегда напыщенного и чопорного, шокировал всех. Королева, резко поднявшись, покинула зал еще до того, как обезумевший маркиз успел доползти до возвышения, и спустя какое-то время через фрейлину сообщила свою волю: подсудимый, «заслуживший тысячу самых страшных смертей, пусть получит полное наказание в Аду». В суетном же мире ему предписывалось встретиться с вышедшей из обители графиней Алорна и другими выжившими членами клана Тавора и «смиренно выслушать все, что они скажут», а затем навсегда покинуть столицу и под страхом «тысячи смертей» не приближаться к королеве ближе чем на 20 миль.
Это указание впредь исполнялось неукоснительно; если Марии доводилось, путешествуя, проезжать мимо владений экс-министра, заранее посланные солдаты вывозили старика из дома на предписанное расстояние. На имя его был наложен запрет: по свидетельству очевидцев, даже много позже, когда министра давно уже не было на свете, одно упоминание его имени вызывало у королевы, «всегда милой и доброжелательной», приступы дикого, долго не проходящего гнева. Впрочем, это маркиза, судя по всему, беспокоило мало. Оказавшись в имении, он «некоторое время болел, но оправился и жил в покое, утешая себя книгами, услаждая перепиской и развлекая охотой», еще более двух лет, до 15 мая 1782 года, когда «в полном рассудке, исповедовавшись и причастившись» отдал душу Богу. Прах его, согласно указу из Лиссабона, был предан земле на сельском кладбище, а позже, уже после смерти Марии, перенесен в Ажуда и захоронен в церкви, рядом с надгробиями аристократов, казненных по делу Тавора. В знак, вы не поверите, «прощения и примирения».
Вот так.
Западная Европа.
Век Просвещения.
И никакой Опричнины.
Глава XIХ. Черная легенда
А теперь займемся синтезом.
Есть в политологии такое понятие – «черная легенда». Вернее, если совсем уж точно, la leyenda negra, поскольку введена в оборот примерно век назад испанским философом и историком Хулианом Худериасом, подразумевавшим исключительно Испанию. Или, еще вернее, образ Испании, сформированный протестантами.
К слову сказать, с явлением этим мы, даже не имея о нем никакого представления, сталкиваемся в повседневной жизни с детства. Например, моя дочь, 13 лет от роду, завершив давеча чтение «Дочери Монтесумы» Генри Райдера Хаггарда, пришла ко мне с вопросом: «Папа, а разве испанцы такие плохие, как в книжке? По-моему, англичане как раз хуже. Испанцы их никогда не обижают, а они все время кричат и дерутся». Веско так было сказано, со знанием дела, что и понятно: живем мы, так уж вышло, в Испании, в классе у нее и тех и других пополам, так что ребенок в курсе. И будучи в курсе, убежденный в том, что папа знает все, смотрел на меня требовательным глазами, а я сидел дуб дубом и не знал, что ответить. Хотя ответить было что, и даже очень, но в 13 лет некоторые вещи трудно понять. А ничего не поделаешь, пришлось искать слова и объяснять. Потому что папа в самом деле знает все.
Так вот, в свое время, когда Англия еще не стала Владычицей Морей, но уже прикидывала, с чего начинать, главным конкурентом ее была Испания. Ее и следовало мочить. И мочили. На пару с восставшими против испанцев протестантскими «нижними землями» (Нидерландами) и бунтующими против католиков Габсбургов немецкими лютеранами. Без комплексов. На морях и на суше. Благо время было простое, откровенное. А чтобы обосновать откровенное беззаконие, пиратство, дикие зверства и так далее, подводили под практические действия теоретический фундамент: дескать, не корысти ради бьемся, но против обскурантизма, жестокости, мракобесия и зверских преследований инакомыслящих. Против злодеев, короче говоря, у которых сам Господь велел отнять землицу и золотишко. Именно под такой аккомпанемент делались реальные дела: подращивали сепаратистов в испанских провинциях и колониях, грабили торговые караваны, разоряли прибрежные городки в Америке, отделяли (без успеха) Каталонию и (успешно) Португалию, и так далее, и тому подобное.
Позже, однако, в эпоху Просвещения, такая откровенность, как, впрочем, и безыскусные средневековые памфлеты, вышла из моды. Начала писаться «правильная», сложная история, в рамках которой о золоте, как первооснове мотивации, не поминали вообще. Пришло время разъяснять всему миру, да и самим себе, что предки были не бандюги с большой дороги, а бескорыстные Воины Света и – с ног до головы в белом – вели неравную битву с Силами Тьмы. С Испанией то есть. С жутким средоточием мирового зла, адом земным, где безумные отцы-инвизиторы только и делали, что жгли (вариант: изгоняли) иноверцев, в первую очередь кротких евреев, подлые иезуиты травили все светлое и прогрессивное, благородные доны резали под корень кротких индейцев и трудолюбивых голландцев, а бедных негров вообще считали за животных. И все это, естественно, на фоне храбрых, всегда, везде и во всем правых, свет и добро несущих англичан (иногда, как забавное меньшинство, поминались и те же голландцы), их «процветающих» колоний и «свободных» доминионов, аборигены которых считают за великую честь и огромную радость обслуживать братьев своих больших, а не испанских извергов. А если вдруг кто-то и не считает, так это, будьте уверены, совершенно инфернальные каннибалы типа куперовских гуронов.
Так говорили, так писали и в конце концов сами начинали верить.
Хотя.
Скажем, евреев из Англии изгнали еще в 1290-м, за два века до эдикта Изабеллы и Фердинанда, Suprema иноверцами не занималась вообще, полностью сосредоточившись на еретиках и лженеофитах, а общее количество ее жертв, известное абсолютно точно, намного уступает числу погибших в Норвегии и Польше, не говоря уж о протестантской Германии. Но кого это волновало? Никого. Как и то, что именно в испанских колониях простые индейцы еще в XVI веке были признаны «христианскими душами», ни в чем не уступающими пиренейским крестьянам, их знать уравнялась в правах с белыми идальго, а потомки инков, ацтеков и прочих ныне составляют абсолютное большинство населения стран Латинской Америки. Причем примесь их (да что там, и африканской тоже!) крови, полученная в результате законных браков, никого там не удивляет и ничуть не шокирует, в то время как в колониях Англии десятки племен за два века сгинули вовсе, уцелевшие превратились в этнографические раритеты, а законный брак с туземной женщиной, держать которую в наложницах вполне допускалось, относился (перечитайте «Северные рассказы» Джека Лондона) к области ненаучной фантастики.
Да и вообще, в понимании англичан «цветные» имели право на существование лишь в качестве всем довольной домашней скотинки (вспомните хотя бы «хорошего» паиньку Черного Джека и «злодея»-бунтаря Желтого Джека из майн-ридовского «Оцеолы»). Ну и, конечно, по ходу дела вся эта испанская терпимость, спокойное отношение к расовому и национальному вопросу изящно преломлялись в рассуждения насчет «общей неполноценности» испанцев, которые, по сути, и не белые люди даже, а помесь непонятно кого с непонятно кем, от мавров и цыган до негров. Дескать, «Африка начинается за Пиренеями», и баста, а раз так, то о каком праве на несение «бремени белого человека» эти полумакаки вообще могут говорить?
Короче говоря, Мордор.
Населенный, ясен пень, орками. Против которых, повторяю для тех, кто на броневике, не жалея сил и самой жизни, сражаются отважные эльфы, экипажи белоснежных каравелл. А равно и «тихие англичане», поддерживающие героическую борьбу «революционеров» из новых гранад, великих колумбий и прочих географических новостей против мадридских извергов за независимость своих «анчурий» (это, правда, уже О’Генри, то бишь янки, но хрен редьки не слаще). Опять-таки без малейших оглядок на то, что понятие «испанские пираты» в истории напрочь отсутствует, зато точнейшей информации о «неформалах» с Туманного Альбиона, выжигавших дотла мирные прибрежные города и не брезговавших в поисках пиастров заживо поджаривать не только сеньоров, но даже прелестных сеньорит, но при этом аккуратнейше отсылающих долю коронованной лондонской «крыше», более чем достаточно. Благо в мировых СМИ и художественной литературе вот уже века полтора доминирует английский язык.
А если где-то и не доминирует, так шеренга авторов (кадры решают все!) подобрана неслабая и переводят их охотно. А если почему-либо (хаггарды смертны и не сразу восполнимы) возникает дефицит, всегда можно дать green-card толковому гастарбайтеру, пускай и «макароннику», свободно владеющему английским, и он быстренько сваяет какую-нибудь «Одиссею капитана Блада». Уже с новыми, соответствующими духу времени поправками лакируя старую песню. Даром, что ли, Сабатини зарплату получал в Intelligence Service? Думается, что-то подобное охотно сделали бы и с французами, но пылкие галлы сами в этом смысле были не промах (один мсье Верн чего стоил да Буссенар с его убойным «Капитаном Сорви-голова»), так что связываться было себе дороже. Что же до португальцев, которые, в сущности, те же испанцы, но в островной беллетристике поминаются редко и нейтрально, так ведь Португалия, с XVII века все более превращавшаяся в британского сателлита, ни на что не претендовала, а следовательно, и насекомить ее не было нужды.
В общем, ничего нового. Если долго и настойчиво долбить в одну точку, можно сделать все. Черное представить белым, освобождение – агрессией, защитника – поработителем. Главное, чтобы талантливо было. Не зря же порочить Ричарда III поручили аж самому Томасу Мору, а затем и Шекспиру (который позже, тоже по высочайшему заказу, «исполнил» и Макбета). По нынешним же временам можно даже и не на уровне Шекспира или хотя бы Хаггарда. Сойдет все. Пипл схавает.
К чему я об этом?
Да к тому, что на сцене истории Россия в этом смысле полный близнец бедняги Испании. То же самое, один в один: Мордор, населенный орками, а управляемый безумным Властелином Зла, грезящим погрузить мир во Тьму. В полной мере, правда, эта «черная российская легенда» оформилась уже в XVIII веке, в виде сказки о т. н. «Завещании Петра Великого», но началось все как раз с Ливонской войны, когда усилившаяся Россия впервые всерьез напугала Европу. И соответственно, с Ивана Грозного, превращенного в монстра по уже имевшейся к тому времени методичке – анонимно выпущенной в Саксонии протестантской брошюре, именуемой «Повесть о великом изверге Дракола Вайда».
Глава XX. Звезда и смерть Владимира Владимировича
Возможно, эта глава и лишняя. Но столь же возможно, и нет. Скорее, даже нет, чем да. Как про Помбала и «заговор Тавора». Всегда ведь полезно проверить сделанные выводы на практике, а метод аналогии, как ни крути, во всех исследованиях был, есть и будет одним из наиболее надежных.
Тень в тумане времен
Честно говоря, в жизни этого человека было столько тайн, загадок и странностей, что, вполне возможно, без Лукавого таки не обошлось. Вроде бы все известно, но при первой же попытке с большей или меньшей точностью воспроизвести его настоящее имя, прозвище, сан и даже порядковый номер в династии Басарабов, правившей Валахией в те давние-давние времена, на поверку оказываешься в тупике.
Был ли он вообще графом, как положено именовать? Вроде бы нет, ибо маленькая православная страна сего сугубо западного титула не знала. Но, с другой стороны, как бы и да, поскольку, имея крупные владения в соседней Венгрии, являлся прямым вассалом мадьярского короля, а таковые именовались как раз так. Правда, его частенько величали князем, но и это не соответствует истине, поскольку государство валахов, в отличие от соседней Трансильвании, не имело такого статуса, и правителей его на власть не помазывали, а всего лишь благословляли. Так что официально именовался наш герой «водэ» – воеводой, а в быту просто «господарем» – хозяином.
Дальше – больше.
В одних источниках его уверенно именуют Владом III, в других – с не меньшим упорством – Владом IV (причем вовсе не путая его с отцом, тоже Владом, порядковый номер которого варьируется соответственно). И относительно полного имени историки издавна ломают копья – то ли Владислав, то ли Владимир (в румынском языке и сейчас немало славянских корней, а уж тогда он славянизмами был буквально нашпигован). Естественно, воды с тех пор утекло немало, и за давностью лет подобные досадные нестыковки могут иметь место… Но, с другой стороны, никто ведь не путается в нумерации куда более многочисленных Людовиков! Да что там Людовики, с грузинскими Георгиями – и то ситуация прозрачнее.
Истолковать прозвище тоже получается не вдруг. Казалось бы, раскрой самый простенький русско-румынский словарь и смотри: «черт». И автор русского, почти современного Владу «
И с датой рождения человека-тайны историкам не повезло.
Большинство специалистов склонны считать, что случилось это в июле или октябре 1431 года, но не исключено, что средний сын Влада-старшего появился на свет двумя-тремя годами раньше. Или позже. И вовсе не обязательно – в родовом доме на Кузнечной улице в городе Сигишоара, куда сейчас табунами скачут туристы. Вполне может статься, что и в другом заповеднике «дракулиады» – цитадели Поэнари, древней резиденции Басарабов. Той самой, с башни которой – по романтической версии Фрэнсиса Форда Копполы – бросилась его молодая жена, узнав о гибели супруга. Кое-кто, правда, уверен: княгиня Лидия покончила с собой, не сумев спасти от казни своего отца. А есть в хрониках упоминания и о том, что молодая дама пошла на столь серьезный шаг после того, как ее муж, никого не предупреждая, бежал из осажденного замка через подземный ход, бросив гарнизон и семью на милость янычар. Где тут правда, где ложь, в точности не скажет уже никто, но как бы то ни было водоворот в реке Аргес – «княгинин омут» – тоже предъявляют туристам.
А вот что известно совершенно точно, так это личное прозвище господаря Влада, честно заработанное им самим, – Цепеш. Или Тепеш, или Тепес, или Тепез (румынская транскрипция допускает варианты). Смысл один: «Сажающий на кол». И сонеты он писал очень неплохие (три из них дошли до нашего времени), правда, не по-румынски, а по-латыни и на итальянском, которым владел изрядно. И как выглядел он, мы тоже знаем: в тирольском замке Амбрас сохранился портрет с натуры, а поскольку писалась «парсуна» не по заказу самого Дракулы, сидевшего тогда под замком, а по велению короля Матяша, изображение, видимо, достоверно. Что сказать? Ярким красавцем Влад – в отличие от брата Раду, вошедшего в историю с прозвищем «Красивый», – не был. Не был и уродом. Жесткое лицо, волевое. Из тех, что, раз увидев, вряд ли забудешь. Но при том ни в коем случае не отталкивающее, скорее, даже чем-то привлекательное.
Все – и летописцы, и современные «дракуловеды» – сходятся и в том, что отличался он незаурядной физической силой и отвагой (обожал лично объезжать диких коней), слыл умелым пловцом, незаурядным стратегом и очень хорошим, дерзким воином. А вот был ли он все-таки патологическим садистом или же суровым героем, лишившим себя права на милосердие, – на этот счет мнения различны.
Судьба человека
Любой подтвердит: Валахии, одному из двух княжеств, возникших на землях бывшей римской провинции Дакия, с точки зрения геополитики не повезло. Это было то самое маленькое государство, которое, как верно заметил мудрый лорд Болингброк из скрибовского «Стакана воды», если и имеет какие-то шансы выжить, то лишь тогда, когда на него претендуют сразу два больших соседа. В данном случае столкнулись интересы католической Венгрии, желавшей подчинить православный край папскому престолу, и мусульманской Порты, претендовавшей на мировое владычество. Крутиться господарям, конечно, приходилось весьма виртуозно, но использовать противостояние сверхдержав они в конце концов все-таки научились, попеременно заручаясь поддержкой то Буды, то Эдирне (Стамбул, тогда еще Константинополь, был столицей умирающей Византии) не только для того, чтобы уцелеть, но и ради собственной выгоды типа очередного дворцового переворота. Венгерские ставленники сменяли турецких, и наоборот, чуть ли не ежегодно.
Именно таким образом взошел на престол и Влад-старший, с помощью мадьярских рыцарей прогнавший своего кузена. Однако, поскольку натиск с юга усиливался, а союз с Венгрией, как оказалось, мало что давал, очень скоро ему пришлось признать вассальную зависимость от Порты – тем паче что за спиной крошки-Валахии пряталась богатая Трансильвания (она же Семиградье). Там бурно развивались ремесла, проходила ветвь Великого шелкового пути, росли самоуправляемые города, основанные немцами из Саксонии, и тамошние купцы, чье слово немало значило в Тырговиште, были заинтересованы в сотрудничестве Валахии с могучими азиатами, способными в единый миг остановить торговлю.
Такое сосуществование по традиции того времени требовало определенных гарантий: в частности, господари отправляли ко двору султана сыновей. Формально – в гости, фактически – в заложники. С детьми обращались хорошо, но в случае малейшей провинности отца немедленно казнили. В таком статусе оказались и отпрыски Влада Дракула: младший, Раду, уже в детстве прозванный Красивым, и средний, Влад, прозвища еще не имевший.
Тем временем Влад-старший, балансируя меж двух огней, в конце концов доигрался. Венгры – с подачи собственных бояр – уличили его в прямой измене и отсекли бедолаге голову, а когда наследник Мирча попытался отомстить доносчикам, те, быстро справившись с неопытным водэ, без лишних сантиментов похоронили его заживо. После чего вмешались турки. Юный Влад – ему в те дни было около семнадцати – вернулся на родину с янычарами и был усажен на отцовский трон впервые. Но продержался недолго: появились венгры. И вторично он объявился в Тырговиште в 1456 году как компромиссная фигура, итог договора султана с королем.
Никто тогда и представить себе не мог, что с детства запуганный юноша, слуга двух господ, на четвертом году спокойного, ничем не примечательного и по всем приметам сулившего стать долгим княжения вдруг объявит войну не на жизнь, а на смерть сильнейшей державе мира, к тому времени уже сокрушившей Восточный Рим.
А так оно и случилось.
И с первых же дней войны визитной карточкой господаря стала изощренно-мучительная, не очень присущая Европе, даже юго-восточной, казнь. Лес кольев вырос по всей стране, на площадях городов и околицах деревень. Корчась в диких муках, умирали все, кто имел несчастье вызвать неудовольствие водэ. И пленники, захваченные в сражениях (в том числе – знатные паши, поскольку Влад, вопреки тогдашним обычаям, выкупа не брал), и послы, сказавшие что-то не так, и бояре, проявившие хоть тень недовольства политикой Цепеша (у Влада уже было прозвище!), и уголовники. Влад, правда, до конца своих дней гордился тем, что «никого не лишил жизни без вины», но находить вину в случае надобности он умел за каждым.
Воевать он, впрочем, умел не хуже. Имея лишь крохотную дружину и небольшое ополчение, ухитрился нанести всесильным туркам несколько поражений подряд и даже перешел на южный берег Дуная. Война разгорелась вовсю. И тут спохватились трансильванские купцы, менее всего заинтересованные в общебалканском пожаре. За спиной у Влада они сносились с Портой, сплетая заговор против неудобного господаря. Когда же взбешенный князь огнем и мечом прошел по Трансильвании, оставляя за собой новые леса кольев, а потом и отнял у изменников монополию на транзит, пригласив в Валахию евреев и «безбожностно предоставив сим нехристям всякое бережение», в ход пошли, как сказали бы сейчас, «политические технологии».
На средства уцелевших «олигархов» был напечатан памфлет. Живописуя «подвиги» Цепеша, автор-аноним доказывал, что тот целится на венгерскую корону. Причем исполнен сей «черный PR» был столь умело, что Буда встревожилась не на шутку. Правда, связываться с удачливым безумцем король Матяш не стал, но, когда в 1462 году турки (по призыву бояр) пришли и застали Влада врасплох, блокировав Поэнари, помощь от мадьяр не пришла. Князь спасся, бросив все. В рубище добрался аж до Рима, добился аудиенции у папы, сумел доказать, что, кроме него, турок не остановит никто, – и вернулся в Буду. Где и был брошен в темницу на целых десять лет – король не забыл ничего. А возможно, просто решил, что деньги, полученные валахом от Святого престола, не будут лишними в бюджете Венгрии.
Господарем Валахии стал Раду Красивый, рабски преданный султану.
Однако Влад еще был жив и сдаваться не собирался. Как раз в узилище он решается на очень важный шаг, на самое страшное, по мнению автора «Сказания о Дракуле воеводе», и абсолютно непростительное преступление. Переходит в католичество. После чего обретает свободу, женится на племяннице короля и набирает войско для возвращения на родину.
Увы, последнего и недолгого.
Под Рождество 1476 года Цепеш погиб. То ли в стычке со случайно (случайно ли?) встретившимся на охоте отрядом янычар, то ли по ошибке (по ошибке ли?) от рук собственных воинов, то ли попросту умер в седле – без всякой видимой причины, выпив бокал красного молдавского вина. Как бы то ни было, в дальнейшем источники единодушны. Тело проткнули насквозь и обезглавили, а голову отослали в Стамбул, порадовать султана. И это правда: когда много позже археологи вскрыли официальное захоронение в Становском монастыре, оно оказалось пустым и оскверненным. Однако затем под ступенями входа обнаружилась яма, а там – фрагменты скелета без черепа и обрывки княжеских одежд. Есть мнение, что тело перезахоронили по приказу бояр, с таким расчетом, чтобы входящие попирали прах ногами…
Поделиться книгой: