Грозная Русь против «смердяковщины»

Оба избранника получили официальные сообщения о победе, оба дали согласие, и по всему выходило так, что решать вопрос будут уже иными методами. В связи с чем бардак усугубился, опять-таки развязывая руки русским войскам.

Раньше успел, правда, молодой и шустрый Баторий, которому не было нужды уламывать никакие Рейхстаги. Уже 8 февраля 1576 года он присягнул Pacta conventa, а 1 мая торжественно короновался в Кракове. Но две трети Речи Посполитой признавать его королем не спешили, кайзер объявил набор наемников, а русские войска начали слегка кусать польские гарнизоны в Ливонии. Не сильно, но с намеком, что у Москвы тоже есть свой интерес, и, ежели что, надавить она может не хуже Порты, – и кто знает, чем бы все кончилось, не скончайся в начале сентября Максимилиан. После этого вопрос решился сам собой, Данциг, оплот «немецкой» партии, требовавшей новых выборов, объявили «городом-изменником», а 13 февраля 1577 года Баторий начал против него войну с участием венгерских войск, наемников и артиллерии, завершившуюся только в начале декабря, когда Данциг забомбили едва ли не в землю. Такой расклад очень осложнял положение: в программе короля-экзота Россия значилась «врагом № 1», что он и подтвердил в первом же своем послании Ивану, назвав его «великим князем», а не царем и не включив в состав титула Смоленск и Полоцк, то есть официально заявив о своих претензиях на эти важнейшие города. Время начинало поджимать: «неустроица» кончилась, а у шведов с Речью Посполитой был союз, и действовать следовало быстро.

В январе 1577 года (Данциг еще держался) началась третья – и вновь неудачная – осада Ревеля, а к лету наступление возобновилось, на сей раз в направлении южной, спорной Ливонии, ранее принадлежавшей Магнусу. И это было уже страшно. «Теперь, – отмечает исследователь, – не знали уже никакой пощады… жгли и разоряли, чтобы не оставить противнику никаких опорных пунктов. Шел двадцатый год адской, неслыханно длинной войны. Забыты были все средства привлечь местное население. Осталась лишь мысль о завладении территорией, хотя бы и с остатками народа. Перед опустошительным ужасом налетов все никло, все бежало в отчаянном страхе». Но шведы зверствовали круче, и ливонские крепости, по определению самого Ивана, «претвердые германские грады», начали сдаваться ему без боя, а ливонское рыцарство стало в массовом порядке переходить на русскую сторону.

«Впечатление от военного счастья царя Ивана было таково, что весь август и сентябрь Запад жил самыми фантастическими слухами о силах и планах московского царя», – указывает современник. И на то были основания: к исходу лета вся Лифляндия (кроме Риги) и вся Эстляндия (кроме Ревеля) была занята русскими войсками. 10 сентября Иван устроил в Вольмаре свой знаменитый Пир Победы, пригласив к столу всех знатных пленников, включая гетмана Александра Полубенского, бывшего наместника «польской» Ливонии. Согласно его удивленно-уважительному докладу на имя Сената, «великий князь, не подтвердив ужасной молвы, был ласков, снисходителен и произвел впечатление истинно великого правителя», после чего, пожаловав пленным «шубы и кубки, а иным ковши», отпустил всех домой без выкупа.

Это была вершина взлета.

А затем пошла черная полоса…

Глава ХIV. Жатва скорби

Теперь точно все.

Дальше смерти не пойдешь…

Серия успехов на ливонских фронтах, совпав по времени с «несуразицей» в Речи Посполитой, была, однако, обусловлена не только ею, но и успешной реорганизацией тыла. Учитывая разорение страны (двадцать лет войны – не шутка), земли с наиболее сохранившимся потенциалом были сконцентрированы в царском «дворе». Завершилась наконец и кадровая перетасовка. Элита политикума была укомплектована людьми не просто «новыми», но уже имеющими заслуги и делом подтвердившими полную лояльность и компетентность. Были там и аристократы, полностью принявшие новые правила (Федор Трубецкой и Иван Шуйский с близкими), были и выдвиженцы, в значительной части подобранные еще Малютой, самым видным из которых стал Богдан Бельский (племянник Григория Лукьяновича), ставший (по Горсею) «главным любимцем царя», о котором (по Ивану Тимофееву) «сердце царево всегда несытне горяше», и со временем выросший в крупного государственного деятеля. Были и люди из захудалой знати, как, скажем, клан Нагих, возглавленный Афанасием. Сформировалось и среднее служилое звено, получавшее звания стольников и стряпчих. И вот этот круг уже не «перебирался». Хотя характер Ивана сильно испортился: «Он так склонен к гневу, что, находясь в нем, испускает пену, словно конь, и приходит как бы в безумие», – и он, ранее ненавидевший и презиравший всякого рода «волхвов», стал суеверен, его окружение не подвергалось чисткам аж до самой смерти царя.

Репрессии в отношении «ненадежных», конечно, продолжались, но в куда меньшем, можно сказать, гомеопатическом масштабе. Последние массовые публичные казни имели место в 1575-м, аккурат с «воцарением» Симеона Бекбулатовича, но от предыдущих «волн» они отличались как небо от земли. Изучение списков жертв позволяет ученым (Флоря и другие) предполагать, что казнили в основном родовитую и чиновную чадь второго эшелона, приближенную к главам земских кланов, подозреваемых в недовольстве («ворчат и ропщат против нас»), так сказать, в виде намека, «меташа» головы казненных «по дворам к Мстиславскому ко князю Ивану, к митрополиту, Ивану Шереметеву, к Андрею Щелкалову и иным», то есть к их боссам. Чтобы помнили и не зарывались.

Впрочем, за точечными казнями (в общем, десятка полтора), в отличие от прежних времен, не последовали ни новые казни, опалы и ссылки, ни тем паче карательные походы. В связи с чем можно предположить, что дело было не столько в политике – тогда головы бы летели градом, – сколько в коррупции и беспределе, при «дворе» практически искорененных. Велись «сыски», по итогам взыскивалось неправедно нажитое («ограбить» царь приказал даже своего шурина Никиту Романова, и тот был вынужден просить помощи у английских купцов, чтобы «взнести недостатки»). Наиболее ярко подтверждает эту версию история дьяка Андрея Щелкалова (того самого интригана, чьи наветы за пять лет до того погубили Висковатого), попавшегося на воровстве в особо крупных размерах. «Иван, – пишет Горсей, – послал ограбить и обобрать Щелкана, большого взяточника, который, женившись на молодой красивой женщине, развелся с ней, разрезав и прорубив ей голую спину саблей. Симеон Нагой выколотил из пяток Щелкана 5 тысяч рублей».

Картина маслом, не правда ли? И тем не менее при всем том, что на Руси такие формы развода не поощрялись, а у дьяка, имевшего неплохое, но все же умеренное жалованье, обнаружились суммы, равные окладу высококлассного ландскнехта чуть ли не за 500 лет, ворюга отделался побоями.

На фоне былых порядков, согласитесь, сущие пустяки. Аналогично и в армии. Если ранее поражение зачастую приравнивалось к измене, то теперь с каждым случаем разбирались индивидуально. Скажем, в 1577-м обезглавили князя Ивана Куракина, когда-то привлекавшегося по «делу Старицких», но оправданного. Сей храбрец, получив назначение на пост стратегически важного Вендена, когда к городу подступили поляки, вместо организации обороны предпочел уйти в запой. В итоге Венден пал, началось следствие, и князь, отданный царем «на усмотрение» земской Думе, получил свое от своих же.

И тем не менее воцарение Батория не сулило добра. По той простой причине, что он представлял не только себя, но и очень серьезные силы, ранее бывшие (по крайней мере, формально) вне игры. Прежде всего очень желавшую (после Молодей) осадить русских Порту, вассалом которой формально являлся и которой, по крайней мере, на первых порах старался угождать (знаменитая «казнь по требованию» – ибо султану так было угодно – казачьего вожака и молдавского господаря Ивана Подковы тому пример). Но – помимо Стамбула и в первую очередь – трансильванец, выросший в Италии и тесно связанный с иезуитами, новый король корректировал свои действия напрямую с Римом, а Рим диктовал ему превращение войны местной в нечто типа крестового похода против «восточных схизматиков».

Подтверждая такое видение, на Рождество 1579 года папа римский прислал крулю Стефану специально освященные для похода «на Москву и дальше» меч, шлем и панцирь. Схожую позицию заняла и Империя: на Рейхстаге 1578 года был заслушан и утвержден доклад на эту тему пфальцграфа Георга Ханса (того самого, который взял под опеку Штадена и представил его кайзеру Рудольфу).

В итоге в пустой казне польского короля появились деньги, неподотчетные сейму, начался организованный набор ландскнехтов по всей Европе, от южной Германии до горной Шотландии, не говоря уж о венгерской пехоте. Вслух не говорилось, но подразумевалось, что «король-рыцарь» намерен покорить «Новый Свет». И плюс ко всему Риму удалось уладить крайне напряженные отношения Варшавы и Стокгольма: Юхан III, хотя и правил протестантской страной, лично симпатизировал католицизму (вплоть до возвращения в лоно) и не стал возражать против объединения сил в «Великой восточной программе».

Короче говоря, Иван, отмечая, что за Баторием стоит «вся Италия» (в смысле, вся католическая Европа), был прав. За счет наемников и наконец-то включившейся на полную катушку Польши силы Батория очень быстро выросли до (по ведомостям) 41 814 сабель и ружей. Швеция держала под флагом свыше 17 000 обстрелянных бойцов плюс лучший в тогдашней Европе военный флот. А Иван после двух десятилетий войны мог сосредоточить на Западном фронте не более 35 000 воинов, включая гарнизоны. И тем не менее знающие люди не рекомендовали окрыленному ветром успеха трансильванцу считать, что победа уже за голенищем. По информации польского хрониста, турецкий посол в Варшаве, известный в прошлом воин Мехмет-паша, советовал крулю исходить из того, что он «берет на себя трудное дело, ибо велика сила московитов, и, за исключением падишаха, нет на земле более могущественного государя». Не считал себя – при всем понимании момента – проигравшим заранее и царь. Уже в 1579-м, когда бились уже вовсю с перевесом в пользу Стефана, он сообщил послу, доставившему из Польше крайне хамскую «разметную» грамоту (официальное объявление войны), что «которые люди с такими грамотами ездят, и таких везде казнят: да мы, как есть государь христианский, твоей убогой крови не хотим». Добавив, что, кто хочет войны, тот ее получит.

Первый удар Батория был тяжек. Начав внезапно, во время перемирия, он за 1577 год взял несколько ключевых крепостей, включая Венден, одержал несколько полевых побед, а в 1578-м захватил и Полоцк. При этом, полагая, что бывшие подданные Литвы за 15 лет «московитского ига» вдоволь нахлебались обид и унижений, Баторий до штурма послал горожанам «милостивый манифест», позже распространенный по всей Европе как свидетельство «цивилизованности» короля. В самом деле документ выглядел крайне рукопожатно. Клятвенно обещая русским сохранять и приумножить их «личность, собственность и вольность», Стефан особо подчеркивал: то, «что он по отношению ко многим людям и вам, его подданным, совершил и совершает, велит вам обратить гнев на него самого и освободить христианский народ от кровопролития и неволи». По логике, после сего «изможденный игом тирана» город просто обязан был тут же, ликуя и танцуя, открыть ворота.

А не открыл.

Ни «с великой радостью», как надеялись поляки, ни «с малой», ни вообще никак. Напротив, крайне жестокий бой, в котором население полностью поддержало гарнизон, длился четыре с лишним недели, и Полоцк пал (не сдался, а пал!) лишь после того, как русские войска не смогли пробить блокаду, а стены сгорели дотла. После чего, как свидетельствует Гейденштейн, Стефан, еще игравший в «рыцаря», предложил уцелевшим «московитам» выбор: или идти восвояси, или поступать под его начало. Согласившимся предлагали «немалое жалованье, ласку и почет, а лучшим и шляхетство», а чтобы развеять сомнения, подробно рассказывали, как страшно их накажет «тиран» за потерю важной крепости.

Увы и увы. «Ответом моцный пан был удивлен», – повествует польский хронист, сам, судя по тону, удивленный не меньше. Русские, как считалось в Европе, «всею душой бессильно ненавидящие кровавого деспота», в подавляющем большинстве (пять-шесть человек не в счет) предпочли вернуться под знамена своего государя. Хотя, как подчеркивает тот же очевидец, «каждый из них мог думать, что идет на верную смерть и страшные мучения». И чуть ниже, задаваясь вопросом: почему? – сам себе и отвечает: «Они считают верность государю в такой степени обязательной, как и верность богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо».

Впрочем, Иван не дал своим воинам оснований пожалеть. Ни один вернувшийся из-под Полоцка не был ни обвинен, ни репрессирован. Более того, в крепость Сушу, оказавшуюся в глубоком тылу Батория, было отправлено личное письмо царя с приказом сдать крепость без боя. Пушки можно заклепать, писал царь, порох взорвать, иконы и книги зарыть в землю, но людей не вернешь, а ваша храбрость еще пригодится.

Вообще, отношение простого люда, военного и гражданского, к Ивану заслуживает отдельного исследования. Упорная оборона крепостей – это само собой, но ведь и тот факт, что никаких, даже маленьких, крестьянских восстаний в его правление не было. При всех тяготах, всех налогах и всей Опричнине крестьяне не были озлоблены на власть так, как в следующем веке, когда никакой Опричнины не было. И сознавая это, Баторий понемногу зверел, а уж его войска тем паче. При взятии Сокола убили всех русских пленных, включая и воеводу Шеина, вслед за тем, как указывает очевидец, передали тела в обоз. И: «Многие из убитых отличались тучностью; немецкие маркитантки, взрезывая такие тела, вынимали жир для известных лекарств от ран, и, между прочим, это было сделано также, у генерала Шеина». Не гуманнее вели себя европейцы и в иных местах, от Смоленска до Стародуба, а Иван, хоть и находился с основными силами неподалеку, во Пскове, помочь ничем не мог: вторглись шведы. Правда, взять ни Нарву, ни Ивангород они не смогли, но положение все равно напряглось до предела, и ни о каком перемирии, не говоря уж о мире, Баторий даже слышать не хотел, хотя Иван был готов на более чем серьезные уступки. Уже даже не настаивая на соблюдении норм вежливости, на что обычно обращал очень серьезное внимание.

Так что 1580-й выдался еще тяжелее. Успехи «Великого Воителя» пиарились по всей Европе (он держал при себе типографию и штат профессиональных журналистов), да и были основания. На запах дачи и добычи шли новые люди, победителя охотно ссужали деньгами все, кого он просил, – и уже весной, имея при себе еще больше войск, чем в прошлом году – 48 399 человек, – Баторий начал новую кампанию, хитрым маневром вынудив русских раздробить силы на защиту множества направлений потенциального удара. Теперь он требовал от Ивана не только Ливонию и Полоцк, но также Новгород и Псков. Одно в одно повторив подвиг Полоцка, пали Великие Луки, причем здесь «король-рыцарь» велел перебить всех пленных, невзирая на пол, возраст и статус, – видимо, как бесперспективных.

Пали Невель и Заволочье, быстро сообразивший что к чему Магнус, изменив присяге, признал себя вассалом Польши и атаковал русские войска под Юрьевом. Силенок у него, правда, было мало, но в той ситуации и его измена многое меняла к худшему. А в дополнение ко всему осенью в Россию опять вторглись шведы, ведомые Делагарди, воякой не худшим, чем Баторий, взяв Корелу. Развивать успех королю не позволили холода и усталость шляхты, требовавшей передышки, но ни о каком мире (пусть даже и со всей Ливонией) Баторий по-прежнему слышать не хотел, ультимативно определив условием начала переговоров согласие отдать Нарву и выплатить 400 000 злотых контрибуции. На что Иван, видимо сознавая, что говорить не с кем и не о чем, ответил несвойственно себе кратко: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению…», разъясняя Баторию, что капитуляции не будет, Нарву с Юрьевом не отдаст, за Полоцк будет биться и ставя точку: «Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как онагр-конь (осел), и стремишься к битве; бог в помощь! Уповая на его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов!»

А дальше был Псков. Кстати, вполне возможно, неспроста именно Псков. История Давида Бельского, якобы перебежчика, надоумившего Батория идти именно туда, где прорыв, как выяснилось, был практически невозможен, темна, подробности неизвестны, но, если вспомнить, что он был в родстве с Малютой, можно предположить, что Скрынников прав и в реале имела место успешная спецоперация русской разведки. Как бы то ни было, стотысячная европейская сборная окружила одну из лучших крепостей России. Мощную, многолюдную, но совершенно одинокую: Иван не отсиживался в тылу, но при нем было всего 700 дворян и стрельцов, и помочь он не мог ничем. Все решалось Псковом. И Псков, имевший каменные, а не деревянные, как Полоцк, стены, держался под постоянным обстрелом лучшей в Европе артиллерии. Первый штурм провалился с жуткими потерями (5000 человек). Погиб близкий друг и короля, командующий венгерской конницей Габор Бекеши. «Не так крепки стены, как их твердость и способность обороняться», – отметил в дневнике духовник короля, аббат Пиотровский. И так пошло. Псковичи отбивали малые штурмы, ходили на вылазки, проводили подкопы, не реагируя ни на какие обещания и гарантии короля.

Пять месяцев. Тридцать приступов, последний – в начале ноября, когда город был ослаблен голодом и дизентерией. Русские, констатирует Поссевино, «не думали о жизни, хладнокровно становились на место убитых или взорванных действием подкопа и заграждали (проломы) грудью, день и ночь сражаясь; они едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются». И в конце концов, после провала генерального штурма 2 ноября, сломались поляки. Голодные, лишенные припасов (всю округу разорили за первые месяцы), они начали роптать. «Солдаты дезертируют от холода, босые, без шапок и платья, страшно дерутся с жолнерами из-за дров, отнимают друг у друга платье и обувь… воровство в лагере страшнейшее». В конце концов дошло до того, что ловить и вешать «возмутителей спокойствия» пришлось лично Яну Замойскому, правой руке круля. А всем было ясно, что это еще цветочки. «Дождались мы, брат, такой зимы, – писал из лагеря в Краков участник событий, – какая у нас в конце января, а говорят, морозы будут еще сильней. Хоронимся в земле, как звери. Платья, шубы и не спрашивай… Русские уводят лошадей, слуг, провиант и все прочее. Дай еще Бог, чтобы королю и гетману удалось благополучно вывести отсюда наши войска…»

Однако тпру.

Увлекся.

Я не пишу историю Ливонской войны. А потому достаточно сказать, что Псков стал волнорезом, о который разбилась удача Батория. Планы поделить со шведами весь север России рухнули, и в конце концов дело кончилось переговорами, а там и миром, по которому Россия уходила из Ливонии, не сохранив ничего, но, по крайней мере, почти ничего и не потеряв. Причем, уже не имея шансов на военную победу, Иван в итоге переиграл Батория политически, под самый конец выбив из-под ног трансильванца его главную опору – Рим.

Если совсем коротко, то Истомка Шевригин, «молодой сын боярский великого ума, о двудесяти и семи молвях», тайно, выдавая себя то за поляка, то за немца, то за датчанина, то за венгра, то за дворянина, то за купца, то за ландскнехта, совсем один прорвался (сумев в Праге повидаться аж с кайзером и произвести на него впечатление) в Италию, где получил аудиенцию у папы. И больше того, убедил («своими словесы от царева лица») его, что Россия в составе Антиосманской Лиги для Рима лучше, чем Россия, до упора воюющая с Польшей и отнимающая у Лиги силы. Интересный, видимо, парень был этот Истомка, и жаль, что нигде ничего больше о нем найти не удалось.

А папа Григорий отреагировал, и как ни упирался Баторий, с тем фактом, что деньги на дальнейшую войну европейские банки начали морозить, поделать ничего не мог. А сейм и так не выделял. Так что замирились. Вскоре же у Польши начались терки со шведами, а затем Империя схватилась с турками, и выигранное время окупилось сполна. И Риму ничего не досталось. Шведам же, взявшим все, что хотели, плюс Иван-город, Ям и Копорье, Иван, напротив, «мира по их воле» не дал, хотя они, оставшись без союзника, и просили. Только перемирие на три года.

Вот и был конец.

В 1583 году, когда Великая война наконец завершилась, Ивану стукнул полтинник. Возраст немалый: прадед прожил всего 47 лет, отец – 53, Годунов столько же, Михаил Романов года не дотянул до полувека, Тишайший отошел в 47, а Петр Алексеевич, уж на что могуч был, дожил до пятидесяти трех. Как и Грозный, которому – как, впрочем, и Великому – с учетом ежедневного стресса на полный износ год можно было считать за три. Если не больше. Так что, в общем, не так уж важно, отравили его, в конце концов, спустя 2,5 лета или нет. Лично я не исключаю, но какая разница? Человек прожил жизнь. А как прожил, это уж решать нам, в меру своего разумения – и очень желательно, чтобы именно своего…

Глава XV. Ложь бескрайняя

Вроде бы все.

Ан нет.

Узнать мало. Нужно еще и понять. Не опасаясь повторить уже сказанное. В конце концов, повторение – мать учения. Да и еще не досказано слишком многое.

Например, все тот же вопрос с «убиением наследника», о котором я по ходу изложения не раз указывал, что все это ложь и провокация. Ибо нет никаких причин верить мне просто так, на слово. Нужно подробнее. Тем паче что относительно недавно Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, сведя все известные факты воедино, в капитальном труде «Самодержавие Духа» окончательно доказал, что в версии «сыноубийства» нет и намека на хотя бы частицу правды.

Документов немного, и все они однозначны.

«…Преставися царевич Иоанн Иоаннович», – гласит Московский летописец за 7090 (1581) год. «…В 12 час нощи лета 7090 ноября в 17 день… преставление царевича Иоанна Иоанновича», – уточняет Пискаревский летописец. «Того же (7090) году преставися царевич Иоанн Иоаннович на утрени в Слободе…» – дополняет четвертая Новгородская летопись. «…Не стало царевича Иоанна Иоанновича», – а это уже летопись Морозовская. И на этом все.

Точка.

Никакого «сыноубийства» даже в слабом подобии намека. Иное дело, что действительно наследник Грозного, молодой и крепкий мужчина в самом расцвете лет, благополучно переживший самый опасный возраст (малые дети тогда мерли как мухи, но уж выжившие были здоровы и крепки), ни с того ни с сего тяжело заболел и преставился. Причем тяжело и грязно. Тут, конечно, всякое можно заподозрить. И подозревали. Аж до тех пор, пока, проведя эксгумацию останков царевича – в 1963-м – и тщательно их исследовав, специалисты не расставили точки над «ё», констатировав, что Иван Младший никаких ударов по голове не получал (череп и все кости в сохранности), зато был отравлен сулемой, смертельная доза которой составляет все 0,18 грамма. При этом исследование останков, извлеченных из могил в Архангельском соборе, показало, что содержание мышьяка примерно одинаково во всех извлеченных скелетах (Ивана Грозного, Ивана Младшего, Федора Ивановича и князя Михаила Скопина-Шуйского), зато ртути в костях Ивана-отца и Ивана-сына (именно у них!) обнаружилось намного выше совместимой с жизнью нормы. И объяснять этот факт как итог лечения ртутными мазями сифилиса (что очень любят делать либеральные историки) никак не получается, ибо никаких намеков на сифилис в останках отца и сына не найдено.

Такие вот пироги с котятами. И если вспомнить, что той же сулемой (это доказано точно и безусловно, и мы о том уже говорили в начале повествования) были изведены Елена Глинская, мать Грозного, в 1538-м и его первая жена Анастасия Романова в 1560-м, – получается картина маслом. Выходит, что царскую семью травили, исподтишка и беспощадно, годы напролет и всех подряд. Ивану, правда, повезло со здоровьем, организм держался долго – но, согласитесь, подозрения его и принимаемые на основе подозрений меры трудно назвать беспочвенными. И как бы то ни было, все разговоры о «сыноубийстве» перечеркнуты жирным-прежирным крестом.

А кто же оболгал Ивана?

Известно кто. Рукопожатнейший и креативнейший г-н Карамзин.

Именно с его подачи пошла на Руси мода густо-густо мазать «Ивановы годы» дегтем. С опорой не на свидетельства русских источников (ибо там ничего подобного не было), а на «показания объективных очевидцев», то есть заезжих гостей с Запада, неизменно рисовавших Россию самыми темными красками, в частности, для обоснования необходимости покорить, подчинить и «окультурить» эту «дикую страну», управляемую «кровавым режимом».

Не секрет, что Николай Карамзин такой подход («Запад – рай, Россия – ад») вполне разделял, а соответственно, и пересказывал сплетни, даже не думая проверять их критически. В данном случае, взяв за основу информацию, измышленную уже известным нам Антонием Поссевино и широко распространенную не менее известным нам Генрихом Штаденом. Дескать, «Царевич, исполненный ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России. Иоанн в волнении гнева закричал: «Мятежник! Ты вместе с боярами хочешь свергнуть меня с престола», – и поднял руку. Борис Годунов хотел удержать ее: Царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им царевича в голову. Сей несчастный упал, обливаясь кровью!». Без ссылок, без подтверждений, без хоть чего-то, похожего на аргументы.

Приказано верить, и все.

А между тем у самого первого источника, фра Поссевино, были все основания ненавидеть Грозного. Он, как мы уже знаем, проявил чудеса изворотливости, стремясь хоть лаской, хоть таской склонить Москву к унии с Римом, и уже полагал, что добился своего. Однако, как указывал Михаил Толстой в «Истории Русской Церкви», «Иоанн Васильевич оказал всю природную гибкость ума своего, ловкость и благоразумие, которым и сам иезуит должен был отдать справедливость. Он отринул домогательства о позволении строить на Руси латинские церкви, отклонил споры о вере и соединении Церквей (…) и не увлекся мечтательным обещанием приобретения всей империи Византийской, утраченной греками будто бы за отступление от Рима». Известно даже, что конкретно ответил Иван: «Ты говоришь, Антоний, что ваша вера римская – одна с греческою вера? И мы носим веру истинно христианскую, но не греческую. Греки нам не евангелие. У нас не греческая, а Русская вера».

Можно представить себе, как взбешен был папский легат. А отсюда и высосанная из пальца клевета. Тем более очевидная, что, сознавая нелепость версии, ее тотчас же начали дополнять и расцвечивать «правдоподобными» деталями типа «возможно, и не из-за невестки, а из-за причастности к боярскому заговору или из-за требования мириться с Баторием». Короче говоря, любой каприз, лишь бы не говорить правду, которую, впрочем, и не знали. А уж когда за дело взялся Генрих Штаден, брехня вообще вскипела как волна. И нужно было быть очень уж Карамзиным, то есть очень сильно хотеть видеть эпоху Ивана грязной и гадкой, чтобы принять на веру текст, который позже И. Полосин справедливо назвал «повестью душегубства, разбоя, татьбы с поличным, отличающейся неподражаемым цинизмом». А чуть позже Сергей Веселовский припечатал как «бессвязный рассказ едва грамотного, необразованного и некультурного авантюриста, содержащий много хвастовства и лжи».

В общем, думаю, тенденция – кто, зачем, почему – ясна. Вымазать грязью Россию для Запада было, есть и будет средством противопоставить себя, белого и пушистого, некоему «восточному Мордору», который самим фактом своего существования оскорбляет, так сказать, нравственность человечества и, следовательно, подлежит «перевоспитанию». На том строили свои доктрины и Баторий, и Карл XII, и Наполеон, и Гитлер, и ныне американские элиты. Все это и понятно, и закономерно, и даже не подлежит осуждению, ибо с врага нет спроса.

Странно другое.

Государство лишь тогда крепко, когда граждане его гордятся своим прошлым. Это аксиома. Как аксиома и то, что утрата гордости есть важнейшая предпосылка для скольжения в пропасть, откуда нет возврата.

«Всем известно, – писал Иван Егорович Забелин, – что древние, в особенности греки и римляне, умели воспитывать героев… Это умение заключалось лишь в том, что они умели изображать в своей истории лучших передовых своих деятелей, не только в исторической, но и в поэтической правде. Они умели ценить заслуги героев, умели различать золотую правду и истину этих заслуг от житейской лжи и грязи, в которой каждый человек необходимо проживает и всегда больше или меньше марается. Они умели отличать в этих заслугах не только реальную и, так сказать, полезную их сущность, но и сущность идеальную, то есть историческую идею исполненного дела и подвига, что необходимо и возвышало характер героя до степени идеала… У нас же все иначе. Мы очень усердно только отрицаем и обличаем нашу историю и о каких-либо характерах и идеалах не смеем и помышлять. Идеального в своей истории мы не допускаем… Вся наша история есть темное царство невежества, варварства, суесвятства, рабства и так дальше. Лицемерить нечего: так думает большинство образованных русских людей…»

С этим не поспоришь.

Ибо правда.

Безупречно подтвержденная сухими фактами.

Нет нужды повторять уже изложенное, и тем не менее: как ни крути, но в эпоху Ивана «мазали лоб зеленой» только по семи статьям: убийство, изнасилование, содомия, киднеппинг, поджог жилого дома, отягощенный гибелью жильцов, ограбление храма, государственная измена, – а при «тишайшем» Алексее Михайловиче «расстрельными» были уже 80 видов правонарушений. При Петре же Великом и того больше, свыше 120. И вообще, не поленюсь повторить, число жертв политических репрессий 50-летнего царствования хорошо известно по достоверным историческим источникам: около 5 тысяч человек. Ну хорошо, о мелочи (слугах, доверенных холопах и так далее) в синодиках не поминали, поэтому умножим вдвое, даже втрое – и получим 15 тысяч. За 50 лет. Причем из этой цифры надо убрать всех казненных до 1547 года – то есть до совершеннолетия Ивана, – поскольку за жертвы взаимной грызни Шуйских, Бельских, Глинских и других боярских кланов юный государь ответственности не несет. Но и после бракосочетания и принятия царского венца никаких ужасов, превышавших понятия эпохи, не было: казненные принадлежали к высшим сословиям и были виновны во вполне реальных, а не в мифических заговорах и изменах… Более того, прежде чем угодить на плаху, практически все они успели провиниться не по разу и бывали прощены под крестное целование, то есть на казнь шли как клятвопреступники, можно сказать, по меткому определению Николая Скуратова, «политические рецидивисты».

И тем не менее обычному, несведущему в истории человеку, который не прочь иногда посмотреть фильмы и почитать газету, упорно навязывают мысль, что опричники Иоанна Грозного перебили половину населения страны, подставили Москву под татар, затеяли «никому не нужную Ливонскую войну» и так далее, и тому подобное. Причем если историки-профессионалы, пусть и сто раз либеральные, все же стараются как-то видеть края, то «популяризаторы» берегов вообще не знают.

Скажем, Эдвард Радзинский и Андрей Буровский, касаясь причин начала Ливонской войны, буквально одними и теми же словами (впрочем, вполне возможно, что один у другого и списал) излагают, как жуткий Иван, решив рубить окно в Европу, напал на мирную, беззащитную Ливонию и жестоко ее изнасиловал. Ярко описываются дикие зверства московитов, многословно и многослезно повествуется о бедах несчастных немцев, гордых поляков и храбрых литовцев. Без оттенков: только черное с одной стороны, только белое – с другой. А так не бывает. Тут даже ребенку ясно: «Не верю!» – как говорил Станиславский.

И верно.

Стоит чуть копнуть, и картина наливается всеми цветами радуги.

Даже комментировать не нужно, достаточно цитат.

Вот, пожалуйста, о «русском зверстве»:

«Воспользовавшись тем, что охрана (Нарвы) покинула городские стены, русские бросились на штурм. Они проломили ворота и овладели нижним городом. Захватив находившиеся там орудия, ратники развернули их и открыли огонь по верхнему замку, готовя лестницы для приступа. Однако защитники замка к вечеру сами сдались, на условиях свободного выхода из города. 30 июня 1558 года, после разрушения русской артиллерией крепостных стен и башен, немцы отступили в верхний замок. Фон Паденорм изъявил желание и тут держать оборону, однако оставшиеся в живых защитники крепости отказались продолжать бессмысленное сопротивление. В знак уважения к их мужеству Петр Шуйский позволил им выйти из крепости (Нейгаузен) с честью…»

«Когда, потеряв надежду на помощь извне, гарнизон и граждане Дерпта решили вступить в переговоры с русскими, Шуйский обещал не разрушать город и сохранить его жителям прежнее управление и слово сдержал».

«Сообщение флорентийского купца Тедальди, сделанное отцу Поссевину 11-го, 12-го и 13-го июля в русском городе Дисне о делах Московии. Названный Тедальди заявил, что многое из того, что в Польше и Ливонии обыкновенно распространяют про Московита, он нашел несправедливым. Так, он решительно отвергает, чтобы этот государь, по взятии Полоцка, утопил, как говорят, монахов ордена св. Франциска, так называемых бернардинов».

А вот, извольте, о цивилизованных европейцах.

«В марте 1559 года было заключено перемирие с Ливонской конфедерацией… Воспользовавшись отсрочкой, Ливонская конфедерация собрала подкрепление, и за месяц до окончания срока перемирия в окрестностях Юрьева ее отряды напали на русские войска. Русские воеводы потеряли более 1000 человек убитыми…»

«Во взятых крепостях поляки и литовцы полностью уничтожали русские гарнизоны. В Великих Луках поляками было истреблено все население, около 7 тыс. человек. Польские и литовские отряды разоряли Смоленщину, Северскую землю, Рязанщину, юго-запад Новгородчины, грабили русские земли вплоть до верховьев Волги. Произведенные ими опустошения напоминали худшие татарские набеги. Литовский воевода Филон Кмита из Орши сжег в западных русских землях 2000 сел и захватил огромный полон…»

«В ноябре 1580 шведы взяли Корелу, где было истреблено 2 тыс. русских, а в 1581 заняли Ругодив (Нарву), что также сопровождалось резней. Погибло 7 тыс. русских; победители не брали пленных и не щадили мирное население».

«5 сентября пожар охватил Великие Луки, после чего защитники вынуждены были согласиться на капитуляцию. Однако разъяренное потерями польское воинство, а главное, «толпа обозной челяди» начала жестокую расправу с побежденными. Некоторый стыд от невозможности остановить избиение безоружных людей испытывали даже польские командиры. Процитируем относящиеся к этому позорному событию слова из дневника Л. Дзялынского, старосты Ковальского и Бродницкого: «Наши учинили позорное и великое убийство, желая отомстить за своих павших товарищей. Они не обращали ни на кого внимания и убивали как старых, так и молодых, женщин и детей. Начальники, не будучи в состоянии удерживать их, отъезжали прочь, а имевшие сострадательное сердце не допускали убивать тех, которых наша кавалерия захватила в плен, в особенности женщин и детей».

«Не имея продовольственных запасов, защитники Падиса терпели страшный голод: поев всех собак и кошек, в конце осады они питались соломой и кожами. Тем не менее русский гарнизон 13 недель мужественно сдерживал натиск шведского войска. Лишь по истечении этого срока шведам удалось взять приступом крепость, которую упорно обороняли едва живые русские воины. После падения Падцы все уцелевшие в последнем бою защитники города были перебиты».

Достаточно.

И не подумайте, что я хочу кого-то в ущерб кому-то восхвалять. Всякое бывало. Шла обычная средневековая война, со всеми ее неизбежными атрибутами. Вот только в который раз уже столь излюбленные еврочеловеками и российским креативным людом двойные стандарты полностью перекручивают ход событий. А в том, что господа Буровские-Радзинские гнут свою линию, лично для меня ничего удивительного нет. Им, в конце концов, не за правду платят.

Часть II. МОРАЛЬ СЕЙ БАСНИ

Обобщения и размышления

Глава XVI. Звериный оскал России

Следует отметить, тема «Русское варварство» на Западе вообще была очень популярна. Как возникла при Иване, так и не утихала никогда больше, напротив, цвела и пахла с каждым годом и каждым веком все ярче и гуще. В итоге это самое «русское варварство», начало которому было, естественно, положено «безумным Иваном», стало в глазах людей либеральных и цивилизованных антитезой всему европейскому, гуманному, воспитанному и культурному. Это вам кто угодно подтвердит, что антитеза. А кому хочется иллюстраций, так их есть у меня. И даже – для чистоты эксперимента – давайте из глухого, тяжелого Средневековья перенесемся во времена камзольные, кринолинные и паричные, когда Просвещение если еще и не рулило вовсю, то, по крайней мере, в полный рост сияло на просыпающемся горизонте…

Господа союзники

Ивана давно уже не было на свете. Царил Петр. И генерал Иоганн Рейнгольд фон Паткуль, лифляндец на русской службе, командующий русским вспомогательным корпусом в Саксонии, крайне докучал курфюрсту Августу и его двору, регулярно информируя государя о нежелании саксонцев исполнять союзнические обязательства и, паче того, готовности их при первой возможности выйти из войны, а то и вступить в комплот с Карлом XII против России. Это вполне соответствовало истине, и в конце концов царь, веривший саксонцу, но все же далеко не глупый, изучив ситуацию, приказал Паткулю вывести войска из Саксонии в Россию через Польшу или, если это окажется невозможным, передать их временно на службу австрийскому императору.

Дрезденский гофкригсрат это, однако, никак не устраивало: уход почти 7000 русских солдат лишал их важного козыря в сложных играх с Последним Викингом. А потому, после нескольких безуспешных попыток подкупить или запугать русского генерала, его, заманив в ловушку, арестовали и заключили в крепость Кенигштайн, назначив командовать корпусом полковника Генриха фон дер Гольца, наемника из Пруссии. Отношение к русским солдатам с этого момента стало откровенно скотским; «расходы на их содержание были урезаны вшестеро, из-за чего мундиры не только солдат, но и офицеров превратились в лохмотья, сапоги стали мечтой, единственное, что по русской привычке содержалось в полном порядке, – это оружие». Письма офицеров корпуса в царскую ставку перехватывались и уничтожались, их депутации было разъяснено, что «они командуют не союзниками, но рабами, почему любые жалобы будут считаться изменой и караться разжалованием, лишением чести и виселицей».

Апофеоз войны

Итак, 13 февраля 1706 года у Фрауштадта состоялось генеральное сражение, спустя 45 минут завершившееся переходом французских и швейцарских наемных частей на сторону шведов и паническим бегством саксонцев. Удар драбантов Карла выдержал только левый, русский, фланг. Несмотря на то что полковник фон дер Гольц, бросив своих солдат, бежал и сдался врагу в самом начале боя, под шквальным огнем недавно еще саксонской артиллерии, развернутой против них шведами, русские войска во главе с полковником фон Ренцелем, принявшим командование на себя, сражались до самой ночи, дважды переходя в контрнаступление и разрывая кольцо окружения. Лишь с наступлением темноты, когда стало ясно, что Август II, стоявший с двенадцатью тысячами отборных солдат совсем недалеко от поля битвы, не подойдет (он к этому времени уже поспешно отступал на Краков), Самуил фон Ренцель приказал идти на прорыв. Вырваться из кольца удалось 1920 бойцам, чуть меньше трети, остальные, около 4000, в основном раненые, были взяты в плен и по приказу шведского командующего графа фон Реншильда поголовно перебиты. «Швейцарцев и французов, – пишет современный шведский историк Питер Энглунд, – тотчас поставили на довольствие, велено было накормить и саксонских солдат, предложив им выбирать, расходиться ли по домам или записаться в шведскую армию, но русским не приходилось ждать никакой милости». В соответствии с приказом графа солдаты генерала Карла Густава Рооса, назначенного ответственным за экзекуцию, окружили пленных. Затем, согласно воспоминаниям очевидца, «около 500 варваров тут же без всякой пощады были в этом кругу застрелены и заколоты, так что они падали друг на друга, как овцы на бойне, так что трупы лежали в три слоя».

После прибытия на место самого Реншильда акция стала более упорядоченной: солдаты Рооса уже не стреляли и не кололи наобум, а укладывали обреченных на землю «сэндвичем» и прокалывали штыками по трое зараз. Только небольшая часть «объятых ужасом русских, укрывшись среди саксонцев, попытались избежать такой судьбы, выворачивая мундиры наизнанку, красной подкладкой наружу». Но их хитрость была разгадана, и, как рассказывает еще один очевидец, «генерал велел вывести их перед строем и каждому прострелить голову; воистину жалостное зрелище!». Вместе с солдатами были убиты и офицеры, в том числе несколько немцев, в ответ на предложение Реншильда отойти в сторону и перекусить ответивших по-немецки: «Нет, среди нас нет немцев, мы все – русские». Точное количество перебитых пленных неведомо, оценки исследователей колеблются на уровне 4000 плюс-минус, но известно, что шведские офицеры, съехавшиеся поглазеть, оживленно комментировали происходящее, аплодируя особо удачным ударам. «Забыв о своем бедственном положении, – вспоминает Томас Аргайль, шотландский капитан, бившийся вместе с русскими и взятый в плен раненым, – я решился приблизиться к фельдмаршалу и именем Господа напомнить ему о человечности и законах войны. Снизойдя до ответа, сей рыцарь снегов объяснил мне, что ни человечность, ни законы войны не распространяются на животных, каковыми были, есть и останутся русские. Впрочем, добавил он, если на то есть мое желание, я могу разделить их участь. Признаюсь, малодушие мое возобладало над совестью, и я предпочел умолкнуть».

О, эти русские…

А потом было потом.

Из тех солдат, которым посчастливилось уйти из-под Фрауштадта, был сформирован полк под началом Самуила фон Ренцеля (никому другому солдаты не подчинялись «даже и под угрозой порки и расстрела»). В августе 1706 года саксонская армия, так больше и не попытавшись драться, отступила в Австрию, где и была интернирована, однако русский полк отказался сложить оружие. После чего фельдмаршал фон Шуленбург «сложил с себя всякую ответственность за русских», а курфюрст Август заявил, что «русские должны быть переданы для удовольствия его величеству Карлу, коль скоро он того настойчиво требует». На офицерском совете было решено пробиваться в Россию, «хотя бы союзники и станут тому препятствовать». Этот поход длился шестнадцать месяцев, согласно рапорту, «через разные тракты через Бранденбургскую и Цесарскую землю того ради, что в Саксонии и в городы пускать не стали и провианту не дали вовсе». Позже за проявленную доблесть полковник фон Ренцель был произведен в генерал-майоры, а потом и в генерал-лейтенанты, затем отличился героизмом при Полтаве и принял участие во взятии Риги. Иоганн Рейнгольд фон Паткуль, с год просидев под арестом и наотрез отказавшись перейти на службу к Августу, был, согласно сепаратному Альтранштедтскому договору и вопреки многократным протестам Петра, передан Карлу и по приказу Северного Ахиллеса «как изменник Европе» колесован и четвертован.

Интересно сложились и судьбы шведов.

Фельдмаршал фон Реншильд и генерал Роос за Фрауштадт были награждены по-королевски, затем оба попали в плен под Полтавой (причем генерал – о судьба! – пленен лично Самуилом фон Ренцелем). Оба прошли по улицам русской столицы во время триумфального шествия, устроенного Петром I в ознаменование победы, оба получили солидный пенсион «на проживание» и оба благополучно вернулись домой: сперва, в 1718-м, фельдмаршал, по «особой просьбе шведского правительства во имя Божье и ради человеколюбия», а генерал уже в 1721-м, после заключения Ништадтского мира. Правда, до родного Стокгольма Карлу Густаву Роосу добраться все же не удалось: заболев по пути, он умер в захолустном Або. Так и не повидав семью, но оставив заметки, вскоре изданные под названием «Воспоминания доброго и честного шведского солдата о храбрых сражениях, горестном пленении и ужасных муках, испытанных им, а также его друзьями, в стране жестоких диких варваров».

В общем, как была Россия при Иване «зверской», так при Петре и осталась.

Сами ж видите: с культурной, гуманной Европой никак не сравнить.

А ежели кому все еще плохо видно, давайте наденем очки.

Глава XVII. Судебные издержки

Считается, что последними словами Вильгельма Оранского, прозванного Молчаливым, первого стадтхаудера протестантских Голландии и Зеландии, застреленного идеалистом-католиком Бальтазаром Жераром, известным также как Франс Гюйон, 10 июля 1584 года от Р. Х. – аккурат Ивановы годы – было ходатайство о том, кто его убил: «О Боже, сжалься над моей душой… Сжалься над этим бедным человеком… Пусть его не наказывают слишком сурово…»

Предсмертную просьбу великого человека не могли не уважить. Поэтому после короткого разбирательства (при массе свидетелей и чистосердечном признании убийцы рассусоливать нужды не было), как сказано в судебном отчете, «Вынесен был советниками сему Бальтазару приговор и определено предварительное наказание. Доставленный в подсобное помещение университета, сперва был он подвешен на дыбе и бит плетью с медными крючьми так, что кожа слезла со спины и бедер. Затем раны его были смазаны медом пополам с солью и был приведен козел, дабы слизывать смесь своим шершавым языком, однако козел отказался касаться тела осужденного. После этого один день мэтр Мишель Фуко, хирург, по приказу магистрата лечил его, чтобы не позволить избежать свершения справедливого приговора, но и при лечении был он, Бальтазар, спутан, как мяч, руками и ногами назад, к спине, чтобы не мог он заснуть. В течение следующих дней висел он на дыбе, к каждому же из больших пальцев рук и ног был подвязан вес в 300 фунтов, снимаемый раз в два часа на полчаса. Раз в шесть часов его снимали с дыбы. На седьмой день, обув в башмаки из хорошо смазанной собачьей кожи, его поместили перед жаровней, чтобы кожа стягивалась, дробя нежные косточки ног. Когда ботинки были сняты, кожа с ног, наполовину прожаренная, отставала сама собой. Затем серой прижигали ему подмышки, а покончив с этим, облекли его в холщовую сорочку, вымоченную в спирте. Наконец, поливали его кипящим салом, начиная с уже обожженных мест, а ногти с рук и с ног срывали специальными щипцами. Затем, за день до исполнения приговора, вновь поручили мэтру Мишелю Фуко лечить его так, чтобы мог он быть хотя бы сколько-то бодр. Достойно удивления, но сей Бальтазар во все дни пребывания в темнице оставался спокойным и, приходя в сознание, находил отвагу тихим голосом шутить с присутствующими и молиться за себя и всех, бывших с ним рядом».

А ровно две недели спустя после преступления и через десять дней по вынесении приговора, 24 июля, состоялась казнь.

«Выведя на помост, – записал в тот день в своем дневнике очевидец, дипломат Ханс Кевенхюллер, – Бальтазара привязали к тростниковому стволу, и палачи стреляли в него из пистолета частыми выстрелами, дробью, но так, чтобы не убить. Затем его полностью раздели, спустив до самых ступней панталоны. Один из палачей что есть силы зажал между двумя раскаленными пластинами железа его правую руку, жег ее и палил, так что на площади не было никого, кто мог бы терпеть ужасную вонь горящего мяса. Затем оба палача раскаленными щипцами трижды рвали куски из его груди, рук, ног, бедер, икр, и везде отовсюду, где было хоть немного мяса, которое бы можно было вырвать этими раскаленными щипцами или клещами. Проделав это, его растянули на скамье и отрезали мужской орган и гениталии, и, надрезав грудь, постепенно, мало-помалу, вытягивали кишки, печень и легкие и, вырвав сердце, которое все еще билось, хлестали им его по лицу. К чести его, Бальтазар все это время, сперва во всеуслышание, под конец тихим голосом молился, не выдавая криком страданий. Когда же наконец впал он в забытье и уже не приходил в себя, отрубив голову, тело разрубили на четырежды четыре части, которые были брошены у четырех главных ворот города, а голова, насаженная на пику, была оставлена у дверей университета, где чуть ранее он сидел в заключении, однако немногим позже была оттуда втайне снята (…) Многие на площади в течение всей казни, а потом и многие в магистрате, куда я зашел по некоторым важным делам, сокрушались, что наказание, назначенное преступнику, оказалось столь мягким и снисходительным, хотя и признавали в один голос, что нельзя было не уважить милосердную волю покойного принца, перед смертью, как всем ведомо, просившего во имя Господа не проявлять к своему убийце излишней суровости…»