Грозная Русь против «смердяковщины»

во-первых, как указывает Скрынников, «опричный разгром не затронул толщи крестьянского населения», а во-вторых, во Пскове (следующий пункт проведения следствия) репрессии были точечные. Согласно синодику, около сорока (что согласуется и с оценкой Кобрина) человек, в основном новгородцы или арестованные за связь с «новгородской изменой», а также светское и духовное начальство. В частности, игумен Печерского монастыря Корнилий и келарь Вассиан Муромцев, ярые враги Москвы, связанные с Курбским. Жалобные рассказы о «намерениях» Ивана «вырезать весь Псков», сорванные заступой юродивого, всерьез принять нельзя. Как и бред Курбского насчет «раздавления» иноков с помощью специальной машины (почему-то аж в 1577-м), по той простой причине, что ничего подобного «Нюрнбергской деве» в России не водилось. Этого светлый князь, видимо, уже в цивилизованных краях насмотрелся.

Собственно, все изложенное легко прокачивается на косвенных уликах. Как отмечает все тот же Вячеслав Манягин, в 1571-м, когда возникла угроза с юга, Иван вывозит семью и всю казну именно в Новгород, который, по логике, после «погрома» должен его ненавидеть. А затем, оставив все это под присмотром всего 500 воинов (больше у него просто нет) и не отсиживаясь, как любят повторять хулители, – тотчас убывает на южный фронт, для «разряда полков». Прекрасно понимая, что Новгород умеет бунтовать страшно. Еще раз: не в Вологду, не во Псков, не в Смоленск, а именно в Новгород, где якобы всего за пару лет до того истреблял горожан тысячами и где, если верить «ужастикам», у каждой семьи есть к царю счет. И ничего. Более того, в конце мая он возвращается и начинает помимо всего прочего активно благоустраивать город. Вывод однозначен: у Города, то есть у того самого большинства, не затронутого репрессиями, не было претензий к государю, и государь это прекрасно понимал. А подавляющее меньшинство, по вершкам которого прошлась коса, уже могло гадить только слухами, сплетнями и пасквилями.

Короче говоря, хотя «весь Новгород» и был «вырезан под корень», в Москву тем не менее увезли сотни подозреваемых. Естественно, живых (то есть не очень уж и под корень, даже самых опасных, и стремились выяснять, а не просто резать). Следствие длилось аж полгода и завершилось только в июле. Пимена, как уже выше говорилось, судил Собор, лишивший его сана и отвесивший «строгое пожизненное», а из светских «крамольников» к смертной казни приговорили триста «отъявленных». Правда, большую часть осужденных, 184 души, помиловали, сообщив об этом 25 июля, уже на площади, перед самой казнью. Остальные – 116 человек – пошли на эшафот, и способы казни, примененные в тот день, были столь ужасны, что очень многие, полагающие Ивана «безумцем», подтверждают свое мнение именно этим. И вот здесь – исключительный случай – я, прилежный компилятор мнений специалистов, позволю себе высказать собственное суждение. А может быть даже, ибо, насколько мне известно, об этом никто еще не писал, и крохотное открытие.

Все эти жуткие новации: костры, сковородки, пилы, вертела и прочие категорически не присущие ни России вообще, ни временам до и после Ивана изыски, – перестают казаться порождением больного разума, если вспомнить, что именно таким инструментарием, по понятиям эпохи, пользовался персонал Ада. То есть кто-то, разработавший сценарий мероприятия (скорее всего, сам царь), устроил тем, кто уходил к чертям на угольки, своего рода репетицию еще при жизни. А если вспомнить, что вина казнимых заключалась в уходе под Речь Посполитую, то есть под власть католиков, то очень многое встает на свои места. Никакой шизофрении и никакой патологии. Всего лишь наказание за попытку предать не только царя, но и – многократное отягощение – Православие. Согласитесь, тут – повторюсь: по понятиям эпохи – все логично и все справедливо. В Англии, между прочим, казнили примерно так же за одну лишь государственную измену, без всяких идеологических подкладок.

Вернемся на торную. Казнили в основном новгородцев. Но не только. Вместе с людьми Пимена и прочими по делу пошли и некоторые знаковые персоны Москвы, в том числе и представители опричной элиты. Уже помянутая опись «пропавшего» новгородского дела фиксирует: с Пименом и его окружением «ссылалися к Москве з бояры с Олексеем Басмановым и с сыном его с Федором и с казначеем Никитою Фуниковым и с Печатником Иоанном Висковатым, да с Князем Офанасием Вяземским о сдаче Великого Новгорода и Пскова». Были среди приговоренных и другие дьяки. А это дает основания для недоумений. Не по всем персоналиям, но по некоторым. Скажем, Афанасий Вяземский, фаворит и оруженосец царя, попался на горячем: его гонец к Пимену с предупреждением о начале следствия был перехвачен Григорием Ловчиковым (агентом Малюты) накануне похода. Связь Пимена с Басмановыми, с учетом «дела Филиппа Колычева», где они открыто работали на лапу, была очевидна, а при наличии показаний Степана Кобылина («пристава неблагодарна»), так и вовсе просто криком о себе кричала. Но их черед пришел все-таки позже. А вот расправу с Фуниковым, еще несколькими дьяками, и в первую очередь Висковатым, многолетним российским «канцлером», куда сложнее. Они никогда не подводили царя, и даже смутных намеков на какую-то вину мы не имеем. Кроме, правда, сообщения Альбрехта Шлихтинга о некоем «ложном доносе» – а это уже зацепка. По ходу-то следствия все, спасая себя, оговаривали друг дружку как могли, щепки летели вовсю, и в эти жернова вполне могли попасть дьяки.

Правда, в прекрасной монографии Флоря сделана попытка нащупать хоть что-то. Если он прав, то все просто и гнусно: трагедию подготовило руководство Опричнины, копая под бояр Захарьиных, лидеров Земщины, имевших влияние на царевича Ивана, сына Анастасии. Уже зависнув над пропастью, но еще не зная об этом, клан Басмановых-Плещеевых готовил – по крайней мере, есть такая версия – «московское дело», намереваясь взять столицу и страну под свой полный контроль. Что в полной мере не удалось (царь все же не поверил), но стоило жизни нескольким родственникам бывшей царицы, а также дьякам (министрам), получившим свои чины от Захарьиных. Гадкую роль сыграла и борьба чиновничьих кланов в аппарате: на интриги Басмановых наложились интриги одного из замов Висковатого, дьяка Андрея Щелкалова, копавшего под шефа. Именно Андрей Яковлевич «зачитывал вины» Висковатому, обвиняя старого дипломата в работе на все сопредельные разведки, а после казни оклеветанного получил его должность плюс (себе и брату Василию) часть владений казненного. Почему царь, считавший Висковатого «в отца место», поверил в абсурдную клевету и не разобрался лично, нам уже не узнать никогда. Разве что принять за основу версию Скрынникова, согласно которой и Висковатый, и Фуников, и прочие входили в окружение сверхвлиятельного земского боярина Захарьина-Яковлева, близкого царского свояка, не без оснований подозреваемого в оппозиционных настроениях. Самого боярина Иван хотя и арестовал, но помиловал, отправив прочь из столицы, на воеводство, а вот группе поддержки пришлось туго. Обычная политическая схема. Но очень печально, конечно…

А вот насчет первого «перебора людишек» в Опричнине все прозрачно. Внутри каждой структуры идут ведомственные игры, каждая структура (тем паче вновь учрежденная) борется с конкурентами внутри системы, стараясь выбить себе побольше финансирования и влияния, а если структура еще и силовая, тем паче с чрезвычайными полномочиями, то и злоупотребления неизбежны. Иными словами, та самая хворь – бюрократия, коррупция, вымогательство, головотяпство, – от которой, по прямому указанию Штадена, царь намеревался излечить аппарат, учреждая Опричнину, естественным образом заразила и ее самое. Плюс неизбежные перегибы на местах, в «отчинах и дединах». И за все это кто-то рано или поздно должен был ответить, потому что, во-первых, не царю же отвечать, а во-вторых, воли царя на беспредел явно не было. К тому же, насколько можно судить, и в самой Опричнине возникли «фракции». Если среднее и нижнее звенья ее руководства однозначно ориентировались на царя, то руководство «первого призыва», сознавая свои грешки, вело двойную и очень нечистую игру. Простая логика подсказывает: достигнув максимума и опасаясь ответственности за темные дела, тем паче сознавая, что подчиненные, ежели что, съедят их с потрохами, опричные бонзы вполне могли (и даже должны были) налаживать контакт с еще вчера ненавистными «земскими». Чтобы, ежели что, при царе Владимире в обмен на помощь в перевороте сохранить статус и владения.

Впрочем, даже в этом случае остается удивляться остаткам царской мягкости. Как он, казалось бы, уже привыкший ко всякому, был потрясен и оскорблен, видно хотя бы из прорвавшегося в Завещании возгласа «отплатили мне злом за добро», но все-таки репрессии в отношении опричников удивляют умеренностью. Басманова-старшего, конечно, спасти ничто не могло. Вполне вероятно, кроме Филиппа ему припомнили и Висковатого, и Фуникова (о том, что донос на дьяков «лжа», на Москве говорили многие). А вот сына его Федора, предварительно проверив на вшивость приказом зарезать отца (если, конечно, это правда), – всего лишь сослали на Белоозеро. Да и Вяземский, взятый с поличным, вместо заслуженной плахи получил всего лишь батоги на торгу (для Рюриковича неимоверно унизительно, но не смертельно), а затем убыл в ссылку в Городец-Волжский, где, правда, до смерти пребывал «в заточении, в железных оковах». Что, возможно, и хуже смерти, но все-таки не смерть. Опричнина же вступила в новый этап существования, и к руководству, заняв освободившиеся вакансии, пришли новые люди, безупречно преданные царю, типа Малюты, и понимавшие его, как Василий Грязной, с которым Иван, судя по всему, просто (насколько умел) дружил – потому что, когда тот попал в крымский плен, писал ему теплые подбадривающие письма.

Глава XI. Цену смерти спроси у мертвых

Понемногу едем с ярмарки.

Третий этап Ливонской войны, вылившийся в противостояние едва ли не со всей Европой, но все же вытянутый Иваном с максимально возможным в той ситуации позитивом, придворные склоки и дрязги, новое поколение политиков и так далее – с этим уже не ко мне. Моей задачей было сказать правду о Большом Терроре. Вернее, не сказать правду – кто я, в конце-то концов, такой, чтобы вещать истину? – но хотя бы показать события так, чтобы даже предвзятые, но все-таки не до конца упертые хулители Грозного, примерив его, царские, ситуации к своим, житейским, и спросив себя: «А как бы поступил я?» – пусть немного, но задумались.

А прежде чем приступить, вот что.

Для начала еще раз напоминаю: читая, не думайте о крови. Время было такое, что люди и убивали легко, и умирали легко, причем не по принципу «Не мы такие, жизнь такая» – потому что иных правил не знали.

Можно, правда, поставить вопрос и так: «Но почему Грозный не действовал так же спокойно и размеренно, без лишней крови и с большими успехами, как его великий дед, тоже Иван Васильевич?»

И тут же ответить: а потому, что ситуация была другой.

На долю Ивана III тоже выпала трудная молодость, но рядом с ним все-таки с самого начала были надежные люди, а главное, к моменту венчания жесточайшая феодальная война была закончена. Земля и аристократия тоже безмерно устали и готовы были подчиниться центру ради покоя, как остатки английской знати подчинились Тюдорам, цену которым хорошо знали. А кроме того, в каденцию Ивана-деда еще не было полного единства между Польшей и Литвой и постоянные войны с литовцами были все-таки войнами именно с литовцами. И Швеция, изодранная внутренними смутами, не представляла никакой опасности. И Турция, занимаясь южным направлением, вовсе не интересовалась Россией. И Крым был еще не врагом, а другом и союзником против Литвы. И наконец, старая система феодального землевладения только-только начинала загнивать. А вот у Ивана-внука все было наоборот.

И тем не менее его принято считать исчадием Ада.

Почему?

Ответ на поверхности.

Начну, наверное, с того, что был у «новгородского дела» и еще один нюанс. Как уже говорилось, незадолго до того был свергнут и заключен пожизненно (а в тюрьме, говорят, и отравлен) шведский король Эрик XIV, объявленный, как водится, «самодуром, тираном и деспотом». А главное, «душевнобольным», поскольку боролся с аристократией, включая собственных братьев, и католической Польшей, давал потачки «худородным» и даже позволил себе жениться по любви на горожанке. Правда, очень симпатичной, но ведь тем паче псих. Для России это означало потерю надежного союзника. Более того, брат Эрика Юхан III, женатый на польской королевишне, захватив власть при активной помощи поляков, сформулировал «Великую восточную програму» – план покорения всей Прибалтики (с полным вытеснением России), а также русской Карелии, Кольского полуострова, а если получится, то и Новгорода. В отношении России политеса он не признавал (какой там политес с дикарями?) и начал свое правление с показательного насилия над русскими дипломатами. В итоге «православно-протестантский» союз, о котором мечтал Иван, рухнул, не сформировавшись, тем паче что и Елизавета Тюдор не горела желанием. У нее только-только начиналась «малая морская война» с Испанией, и с далекой Россией она согласна была торговать, но никак не вписываться в совершенно на тот момент неинтересный Англии «восточный вопрос». Когда Иван, ставивший на союз с Лондоном очень многое, понял это, у него, как известно, сдали нервы, и дело в итоге кончилось, как известно, едва ли не разрывом.

В такой ситуации чистым подарком судьбы стало предложение Сигизмунда заключить перемирие на три года. Вообще-то именно в этот момент состояние Речи Посполитой позволяло нанести ей окончательный удар – но будь силы. А сил, учитывая «шведскую» проблему, не было, и потом, в мае 1570 года «временной мир» был подписан, а Иван занялся поисками союзников против Юхана. То есть переговорами с Копенгагеном, извечным врагом Стокгольма, седьмой год в очередной раз воевавшим с северным соседом и бывшим подданным. Именно пряником для датчан стало, как известно, буферное «Ливонское королевство», возглавить которое в статусе голдовника (вассала) России было предложено брату Фредерика Датского, нищему герцогу Магнусу. Каковой тотчас, получив разрешение брата, согласился. Возникли интересные перспективы, в том числе и в плане приобретения симпатий ливонского рыцарства: подчиняться «восточному варвару» напрямую оно опасалось, а вот жить как бы (главное ведь, чтобы костюмчик сидел) своей жизнью, пусть и под суверенитетом Москвы, в принципе не возражало. Тем паче что Иван гарантировал баронам сохранение всех законов, прав и вольностей, а также полную свободу лютеранскому вероисповеданию. В силу чего, как пишет Руссов, «очень многие тогда радовались и ликовали в Ливонии». Или, по крайней мере, вздохнули с облегчением.

Сказано – сделано. Уже в мае 1570 года, аккурат в параллель договору с Речью Посполитой, «ливонский вопрос» был улажен. Магнус женился на княжне Марии, дочери Владимира Старицкого, и уже в статусе царского свояка получил войска для расширения зоны «своего» влияния за счет шведских и литовско-польских владений. Началась знаменитая «тридцатинедельная осада» Ревеля, ключевого города региона, падение которого означало бы вытеснение шведов из Прибалтики. Однако не случилось: немалый расчет был на датскую помощь, а Фредерик, несмотря на все предварительные договоренности и никого ни о чем не предупреждая, 13 декабря заключил в Штеттине мир со шведами, после чего (и только после чего) те смогли наконец отправить на помощь уже почти сломленному Ревелю мощную эскадру с подмогой и припасами, а поддержать Магнуса царь в этот момент никак не мог: всерьез полыхнуло на юге.

И не просто всерьез, а очень и очень.

Чем была в XVI веке Османская Порта, так или иначе представляют многие. Однако многие же полагают при том, что Крым был этакой моськой при слоне, только со слоновьей мощью и силой. А это не так. В отличие от Астрахани (торговый пункт, сильный совместным «крышеванием» живущих вокруг кочевников) и Казани (довольно мощное государство, маявшееся многими внутренними хворями), Крым был и сам по себе могуч. Объяснять, чем и почему, долго и не нужно, примите на слово. И Дом Гераев был сильной, уверенной в себе династией, в отношениях с турками ничуть не халявщиком, но младшим партнером, при малейшем давлении на себя умевшим жестко огрызаться. И наконец, хан Девлет I Герай был лидером высшего калибра, первым в истории Крыма прекратившим перманентную войну кланов и, возможно, последним из степных владык, всерьез и не без оснований ставившим своей целью восстановление Великой Орды. Переход под руку Москвы «младших ханств» он считал нарушением своих прав, планов и, сверх того, прямым оскорблением, смыть которое можно только кровью. Правда, сознавая, что сил все же маловато, при жизни Сулеймана Великолепного, в сфере интересов которого север не значился, ждал своего часа, ограничиваясь ежегодными налетами на русские границы, а вот с воцарением Селима II (подробности не важны) время пришло. В 1569-м, сразу после заключения перемирия с персами, турецкие войска совершили знаменитый Астраханский поход, правда, не завершившийся удачей, но, если честно, во многом и потому, что хан из геополитических соображений (это к вопросу о зависимости) саботировал попытку турок «прокопать переволоку» между Доном и Волгой.

Вслед за тем Девлет-Герай получил от Стамбула карт-бланш на «действия от имени султана и халифа», а через год, в сентябре, организовал очередное нашествие на рязанские окраины и Тулу, с полным равнодушием Порты ко всем примирительным инициативам Ивана (говорите с нашим представителем). После чего зимой 1571 года Москва решила создавать новую, полноценную «засечную черту» – границу с цепью крепостей. Однако Девлет-Герай, зная, что основные силы русской армии заняты в Ливонии, сыграл на упреждение, по первой же траве, в апреле, двинувшись на север. В принципе, всего лишь «за зипунами». Однако в самом начале похода получил информацию о стратегически важных бродах на Оке, позволяющих обойти опричные заслоны и выйти к столице. От кого конкретно, непонятно по сей день: от «новокрещенных татар», от какого-то Кудеяра, от (по Соловьеву) от неких «государевых изменников» – говорят всякое. Но тот факт, что умный и опытный хан поверил информаторам и хоть ненадолго рискнул подставить фланг под теоретически не исключенный удар русских войск, позволяет принять за основу мнение Виппера: «хан действовал по соглашению с Сигизмундом, об этом знали в Москве сторонники польской интервенции (участники заговора Челяднина-Старицкого), которые еще не перевелись, несмотря на казни… они «не доглядели» приближения татар, не сумели, или, лучше сказать, не захотели организовать оборону столицы». А тот факт, что комендантом Москвы в тот момент был опричный князь Темкин-Ростовский, конфидент Басманова и соучастник гибели митрополита Филиппа, на мой взгляд, только добавляет предположению достоверность.

Как бы то ни было, Орда, ударив с фланга, смяла заслоны и прорвалась к столице. Не стану повторять глупости вроде «опричники трусливо разбегались при виде врага» – это нигде не зафиксировано, даже на следствиях, – но тем не менее Москва запылала, а Иван отошел на север, тем самым, по версии рукопожатного г-на Радзинского, проявив себя как последний трус и негодяй: «Беззащитная Москва была брошена на произвол судьбы. Так он боялся». Хотя на самом деле царь сделал то единственное, что мог и обязан был сделать: отступил в те места, где можно было максимально быстро собрать войска. Точно так же, как когда-то Дмитрий Донской, да и многие иные, которых никто и никогда не имел оснований обвинять в трусости. Спасти Москву он не мог никак, а мог бы погибнуть вполне, и тогда погибла бы не только столица. Тех же, кому такого аргумента не довольно, рекомендую принять во внимание, что несколько месяцев спустя, когда стало ясно, что нового прихода Девлет-Герая не миновать, и более того, теперь он придет вместе с турками, английский посол был уведомлен о прекращении секретных переговоров по поводу предоставления царской семье убежища в Англии.

Далее постараюсь кратко.

На пепелище Москвы (разгром был чудовищный) провели разбор полетов. Определили виноватых: опричного главнокомандующего Михаила Черкасского, царского свояка, допустившего прорыв Орды (он дрался храбро, но главком отвечает за все), князя В. И. Темкина-Ростовского (того самого), опричного воеводу Яковлева, известного беспределом в Ливонии, – и усекли головы. Переформировали войска, не особо глядя, кто есть кто. По ходу дела, кстати, проверяя жалобы земских на опричников и (диво дивное!) безжалостно штрафуя обидчиков. Попытались выиграть время, предложив хану кондоминиум над Астраханью, – но безуспешно: Девлет-Герая уже несло, и он не слушал даже собственных вазиров, убеждавших владыку не искать добра от добра, требуя и Астрахань, и Казань, и «дань как при Батые». Ну и в конце концов, летом, прославленная победа при Молодях, где смешанная земско-опричная рать остановила и на 80 % уничтожила усиленные турецким корпусом и артиллерией войска Девлет-Герая, поставив точку на «русских» и «волжских» проектах Стамбула, а Крымское ханство из зенита региональной гегемонии – на грешную твердь. И вот теперь, по итогам событий, пришло время сводить дебет с кредитом.

При всем том, что Ивану (как Ричарду III или Макбету) выпала незавидная доля стать «букой», главным злодеем «черной легенды», вовсе уж замылить реальность не удавалось даже в наихудшие времена. «Муж чудного разумения в науке книжного поучения и многоречив зело, – писал князь Катырев-Ростовский, убежденный аристократ, единомышленник Курбского, – к ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен… Той же царь Иван многая благая сотвори, воинство вельми любяше и требующего им (воинством) от сокровища своего нескудно подаваяша». А уж позже, когда за дело взялись профессионалы, и подавно. «Разумеется, – пишет, например, Иоганн Эверс, – во всех дошедших до нас источниках, как русских, так и иностранных, вполне согласны, что Иоанн справедливо заслужил имя Грозного. Но вопрос в том, был ли он вследствие справедливости строг до жестокости или от чрезмерной склонности к гневу предавался до самозабвения грубым беспутственным жестокостям. Последнее представляется сомнительным. Известно, что между всеми государями, понявшими испорченность государственной машины и потребности народа и стремившимися править своим государством согласно такому пониманию, этому государю, то есть Иоанну, принадлежит весьма высокое место».

Вполне соглашается с историком и очевидец, ливонский хронист Кельх: «Иоанн был рачителен к государственному управлению и в известные времена года слушал лично жалобы подданных. Тогда каждый, даже менее всех значущий, имел к нему доступ и смел объяснять свою надобность. Государь читал сам просьбы и решал без промедления. В государственные должности он производил людей к ним способных, не уважал никого и чрезмерно пекся, чтобы они не допускали подкупать себя и не искали собственной выгоды, но всякому равно оказывали справедливость; жесточайше наказывал неоплатных должников, обманщиков и не терпел, чтобы туземцы и чужестранцы таким образом обкрадывали друг друга». Что и дало Арцыбашеву основание отметить: «Судя по этому и описанию Кубасова, хотя и можно заключить, что Иоанн был излишне строг и невоздержен, но отнюдь не изверг вне законов, вне правил и вероятностей рассудка, как объявлено (Карамзиным) в Истории государства Российского». Сам Карамзин, правда, обильно цитируя Кельха по всем поводам, данную характеристику обходит изящным молчанием, но изредка пробивает и его: «(Иоанн) любил правду в судах… казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом… не терпел гнусного пьянства… Иоанн не любил и грубой лести».

Короче говоря, признает Скрынников, «Грозный прощал дьякам «худородство», но не прощал казнокрадства и «кривизны суда». Он примерно наказывал проворовавшихся чиновников и взяточников», не делая, правда, единственно логического вывода: что в числе «невинных жертв» немалую долю составляют чиновники, казненные за всякого вида злоупотребления. Собственно, и Опричнина была учреждена в немалой степени для ликвидации коррупции и беспредела, причем, выдвигая новых людей и давая им соответствующие инструкции, царь исходил из того, что его инструкции будут выполнены точно. В связи с чем и предоставил карт-бланш, фактически – слово очевидцу! – выведя из-под обычной юрисдикции («Судите праведно, наши виноваты не были бы»). Но, поскольку люди есть люди, в результате Опричнина очень быстро подхватила тот же вирус, что и «ординарные» структуры, сочтя себя – как позже НКВД на «ежовском» этапе и многие аналогичные организации – пупом земли, которому можно все. И не без оснований. Отвечая только перед собственным начальством (которое покрывало, ибо и у самого было рыльце в пушку) и царем (до которого далеко), опричные кадры, вчерашние никто, ставшие всем, разлагались с несусветной скоростью. Тянули на себя как могли, вовсю используя политические доносы (жалоба опричника на земца почти автоматом означала для земца тюрьму, а для опричника – получение «зажитков обидчика»). На местах царил и прямой криминал, причем самый (на мой взгляд) адекватный источник, Генрих Штаден, сам опричник, прямо пишет, что «они обшарили все государство, на что царь не давал им согласия». А пиком беспредела, уже накануне падения Басмановых, стало сфальсифицированное ими «московское дело», направленное против царских свойственников Захарьиных и едва ли не против наследника.

Понимал ли царь, что происходит?

Сперва, возможно, нет. Но уже в 1567-м, в период ликвидации «челяднинского заговора», видимо, кое-что отметил, потому что именно в это время начал выбирать из массы рядовых опричников и продвигать в верха «собинных» людей, пусть и самого низкого происхождения, но ретивых и (видимо) обративших на себя внимание личной порядочностью, типа Василия Грязного и Малюты. Каковые и стали его опорой, когда начались первые «басмановские» чистки, снявшие первый слой руководства Опричнины, начавшего играть собственные игры за спиной царя. Вместе с их «обоймами», о чем не пишут, но что подразумевается. Причем, что важно, процессы шли на основе жалобы земских дворян, следствие вело «сыскное бюро» Малюты, замкнутое лично на царя, а одним из главных критериев вины считалось наличие «нажитка немалого», объяснить которое подследственные не могли. В результате рухнула круговая порука, связывавшая членов первой Опричной Думы, а сама Дума (и корпус) пополнились новыми людьми. Таубе и Крузе пишут о «молодых ротозеях», но на самом деле люди были хотя и молодые, возможно, без опыта, зато ничем себя пока не запятнавшие и мечтавшие о карьере типа Годунова, а кое-кто, нельзя исключать, даже и не лишен идеализма. Тем паче выходцы из земства, они (не все, но многие), на себе испытав ужасы «басмановщины» и увидев, чем кончили «басмановцы», стремились быть лучше прежних, сознавали опасность разложения структуры. Недаром же знать, как-то ладившая с Басмановым и Вяземским, ненавидела этих выдвиженцев не меньше, чем самого Малюту. Даже Курбский, браня государя за приближение «прегнуснодейных и богомерзких Бельских с товарыщи, опришницов кровоядных», не мечет громы, как обычно, а явно захлебывается пеной.

Трагедия 1571 года, как уже говорилось, дала старт «второй чистке» Опричнины, причем не щадили никого, штрафуя и пуская под топор при малейших признаках отклонения от «морального кодекса». Прием к рассмотрению земских исков к опричникам, начатый еще в прошлом году, пошел волной, и очень многие жалобы удовлетворялись. Ни связи, ни родство не спасали: репрессии затронули даже семьи столпов режима вроде Василия Грязного. Его родной брат Григорий пошел на плаху после ревизии в опричном Земском приказе, который возглавлял, а племянник вообще был сожжен заживо (что, имея в виду молодость парня, объяснимо только тем, что он позволил себе хамство в адрес царя). С другой стороны, лично не запятнанных не трогали: тот же Грязной, даром что родственник репрессированных, остался при чинах и влиянии, хотя, конечно, авторитет его был подмочен. Зато Малюта – насколько можно судить, вообще по натуре не рвач – взлетел выше высокого, получив назначение на пост дворового воеводы, по «росписям» положенный только аристократам с длиннющей родословной. Даже расположением царя такое возвышение объяснить нельзя, оно стало возможно лишь потому, что очередной женой Иван избрал Марфу Собакину, дальнюю родственницу Скуратовых. Иными словами, уровень доверия был абсолютен.

По сути, мероприятия лета-осени 1571 года были уже не просто чисткой кадров, но прелюдией к полной, системной перестройке изжившего себя ведомства, и то, что инициатором такого проекта не мог быть лично Малюта, по-моему, ясно. Знаменитое царское «Довольно!», прозвучавшее именно тогда, тому подтверждение. Заслуга же Григория Лукьяновича, на мой взгляд, прежде всего в том, что он, плоть от плоти Опричнины, сумел подняться над узковедомственным мышлением и руководствовался общегосударственными интересами. Что царь не мог не ценить: недаром же вклад, позже назначенный им в поминовение Малюты, погибшего в Ливонии, был невиданно велик, больше чем по родному брату.

Судя по всему, все было продумано до мелочей. Воинские контингенты Опричнины и Земщины сливались, опричники теперь нередко поступали под начальство земских воевод, и битву при Молодях, как мы знаем, выиграла уже объединенная армия, сформированная Разрядным приказом без оглядок, кто есть кто. Одновременно дали старт возрождению традиционного государственного устройства. В начале 1572 года, против обыкновения, власти в начале года не взяли в опричнину новые уезды, не выделили средства на строительство опричных крепостей. Затем царь объявил о реставрации в Новгороде наместничества, назначив наместником боярина Ивана Мстиславского, бывшего когда-то у Басманова на подозрении и уцелевшего чудом. Унифицировали и финансы: опричного печатника перевели на земский Казенный двор, помощником земского казначея. Никаких официальных заявлений – но к чему идет дело, понимали многие. «Когда я пришел на опричный двор, – повествует Штаден, – все дела стояли без движения… бояре, которые сидели в опричных дворах, были прогнаны; каждый, помня свою измену, заботился только о себе».

Летом 1572 года все уже было подготовлено, и тот факт, что Василий Грязной не был приглашен на очередную свадьбу Ивана – с Анной Колтовской, новой протеже Малюты, – понимающие люди, видимо, расценили однозначно. Это не было опалой: Василий Григорьевич имел прекрасную репутацию, которую в дальнейшем не раз подтвердил, царь ему по-прежнему благоволил (доказав это несколько лет спустя выкупом «Васи» из крымского плена и выделением прекрасного поместья его сыну), но, будучи ярким символом Опричнины, к столу допущен не был. Тогда же в завещании Ивана появилась и поправка («А что есми учинил опришнину, и то на воле детей моих Ивана и Федора, как им прибыльнее, и чинят, а образец им учинен готов»), безусловно указывающая на то, что Опричнина рассматривается им как ведомство временное, в некризисной обстановке не нужное.

И наконец, сразу после известия о разгроме татар начались «дни длинных ножей». Под праздничный колокольный звон и торжественные молебны люди Малюты произвели масштабные аресты опричных лидеров, естественно, бывших при особе царя. «Того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в Волхову-реку, с камением топил», – отмечает летописец. «Ни единого не зачтя вины перед Богом и людьми не оставили», – добавляет очевидец. Иными словами, брали не всех, а тех, на кого был серьезный компромат. Чуть позже вышел и указ, запрещающий само слово «опричнина». За нарушение «виновного обнажали по пояс и били кнутом на торгу». И в то же время начался «черный» пересмотр. Власти как могли исправляли перегибы, восстанавливая права пострадавших во всех случаях, когда это было возможно. Мелкий же опричный люд остался при своем, но лишился опричных «прибавок», то есть деление общества на агнцев и козлищ упразднили и на уровне базиса.

В принципе, на этом можно и завершать.

Режим «чрезвычайки» кончился, при всех перегибах, проистекавших из человеческого фактора, выполнив свои задачи. Удельные порядки: «государства в государстве», частные армии, вотчинный суд и т. д., – приказали долго жить. Основная задача военного времени, «мобилизация землевладения», была решена. Теперь, после пяти лет «социального лифтинга», давшего путевку в жизнь тем, кому она ранее не светила (молодежи и аристократам второго порядка), и зачистки издержек – всякого рода проходимцев, типичных продуктов разлагающегося феодализма, чуждых таким понятиям, как «общее благо» и «служение родине», – можно было приспосабливать лучшие наработки к нормальной жизни.

И приспособили.

Личный удел царя остался, только отныне он именовался «двором», а земли, к нему приписанные, – «дворовыми». При необходимости, например в каденцию Симеона Бекбулатовича, безболезненно делился, а затем вновь и тоже безболезненно сливался и аппарат (что-то типа «короны» и «великого княжества» Речи Посполитой). Однако уже без всяких «особых полномочий»: разделение земель теперь отражало, на мой взгляд, всего лишь очевидную разницу в уровне развития регионов. Разные формы владения землей, развития торговли и промышленности предопределяли раздельное управление, причем «двору» отходили наиболее развитые территории, преимущественно север, более заинтересованные в централизации. Таким образом, «двор» был мостом из феодализма в Новое время, а Опричнина, которой «двор» наследовал, – неизбежным инструментом революционного прорыва к прогрессу, осуществленного сверху.

Глава ХII. Homo Esse

Краткое отступление.

Я временно дятел.

И стучу, стучу, стучу клювом в дерево.

В очень темное, очень твердое и звонкое дерево.

А что еще дятлу делать?

Пытаться пробить кору.

На то и дятел.

Ведь раз же за разом повторяю, что не пишу лаковый образ, но всего лишь стараюсь понять и объяснить. Что времена были кровавые, и смерть, что своя, что чужая, не считалась чем-то экстраординарным. Что речь идет о человеке, мягко говоря, непростом, с искореженной психикой, надломленной постоянными изменами тех, в кого хотел верить, не раз срывавшемся с катушек. О чем он сам прекрасно знал, в чем каялся, жертвуя большие суммы на Церковь, заказывая поминальные синодики (вместо того чтобы сжечь на фиг дела, и концы в воду). Он дневал и ночевал в храме – даже специальный ход в собор пришлось провести, молился, плакал. Он, наконец, последние 10 лет жизни был отлучен от причастия Святых Христовых Тайн за свои художества, и принял это как должное.

Потому что, слово ему самому, «от божественных заповедей ко ерихонским страстям пришед, и житейских ради подвиг прелстихся мира сего мимотекущею красотой… Лемеху уподобихся первому убийце, Исаву последовал скверным невоздержанием». То есть, получается, была у человека совесть. При полном сознании божественной природы своей власти, когда Свыше санкционировано все, при полной, всей Землей данной легитимности чрезвычайных полномочий – была. И боль, и ужас, и страх. Короче, все то, чего днем с огнем не найти у «цивилизованных» коллег-современников. Не маялся, скажем, «старый добрый Гарри», плод Эпохи Гуманизма, ни насчет Томаса Мора, совести Англии, сложившего голову на плахе ни за что, ни насчет бедной старушки, герцогини Солсбери, виновной только в том, что была бабушкой своего внука, ни, тем паче, кучи невинных, пошедших под топор по делу Анны Болейн. Он дождался залпа, сообщившего, что стал вдовцом, – и стремглав помчался к мисс Сеймур. И у Карла IХ тоже не стояли варфоломеевские мальчики в глазах. Отстрелялся, и бухать. И все. Разве что рукопожатнейший месье Д’Обиньи разразился в меру колкой, но, упаси боже, ничуть не чересчур едкой эпиграммкой.

Плевать им – и многим еще – было на все.

А вот Ивану – не было.

И это факт.

Да и, кроме того, ведь не раз говорил: корпус источников по теме – в основном поддерживающих «черную версию» – предельно необъективен. Даже Скрынников, активно (в рамках концепции) используя «чернуху», отмечает (все же профессионал): «Трудно найти более тенденциозный источник, чем «История» Курбского». Так что, в очередной раз читая что-то типа рассказа о горькой участи великого полководца Михайлы Воротынского, якобы лично умученного извергом-царем, развожу руками. Ибо сей кошмарик известен только из писаний того же Курбского, сидевшего далеко и фантазировавшего вовсю, а вот в поминальных синодиках имени князя нет, и это, если учесть дотошность документов, когда речь шла о знати, ставит на вопросе жирную точку. И Третья Новгородская летопись, и «Повесть» тоже писаны уцелевшими сторонниками репрессированных, выдающими отдельные эксцессы за систему, а к тому же и раздувающими из мухи слона. Быстро сдувающегося обратно в муху, если брать за основу не публицистику, но сухие, как и положено бухгалтерии, переписные книги, отражающие реалии «обезлюденья» Новгородчины, на поверку, оказывается, вовсе не так уж фатально обезлюдевшей, как настаивают публицисты.

Потому что – да! – десятки, а то и сотни обычных людей, по худородству не попавших в синодики, пострадали от беспредела на местах. Но беспредел был признан, а виновные определены и жесточайше наказаны, и «метали их в Волхов с каменьем на шее» в том же Новгороде, на глазах у семей потерпевших. Почему хулители, прочтя это, не пожелали зачесть, не понимаю. А и помимо того те же книги свидетельствуют: запустение Новгородской земли – результат в первую и даже вторую очередь не опричных зверств, но роста налогов (вотированных Собором 1566 года!), побегов от налогов, пандемии 1569–1570 годов и серии неурожаев. Все это очевидно, но некоторые видеть этого не хотят – и что тут поделать, я решительно не понимаю.

И более того.

Очень большой массив информации, предельно лживой, порой (как в случае со смертью царевича Ивана) вообще ничего общего с правдой не имеющей, о деяниях Грозного поставляют нам производные многочисленных «летучих листков», обильно разошедшиеся по Европе по заказу знавшего толк в методах обработки общественного мнения Стефана Батория. Кому-то из людей серьезных, типа Гваньини, он открыто платил, кому-то, как Шлихтингу, тоже вполне открыто приплачивал, а уж про анонимных «памфлетистов», живописавших противостояние «короля-рыцаря» и «русского чудовища», с которым необходимо покончить, и речи нет. Такие фокусы тогда уже были и известны, и очень хорошо отработаны. Под этот каток попали многие. И благородный Ричард III (ведь нужно же было Тюдорам хоть как-то оправдать узурпацию власти, свалив грехи с больной головы на здоровую). И Макбет Шотландский (ведь нужно было Стюартам доказать, что род Банко рулит). И Борис Годунов, и Влад Цепеш (о котором мы еще поговорим), а уж о Филиппе II Испанском, известном считающим себя элитарными массам в основном по злобным протестантским анекдотам, собранным в кучу фландрским патриотом Шарлем де Костером, и говорить нет нужды.

Но и еще нюанс.

Ведь XVI век был веком Конкисты. Завоеванием далеких земель, полных серебра и злата, но населенных жестокими дикарями, врагами веры Христовой, с завистью глядя на Испанию, грезила вся Европа, от дворцов до хижин. В том числе Империя. А в Новом Свете без мощных флотов делать было нечего. А славы и золота хотелось. Так что немецкие авторы, очевидцы и участники Опричнины, воспринимали себя в качестве пионеров продвижения Империи на Восток, в края, населенные кровожадными русскими ацтеками. И, соответственно, их отчеты были выдержаны в соответствующем духе. Таубе и Крузе откровенно призывают «разумных людей» собрать войска и двинуть их на легкое покорение России, ослабленной террором безумного «монтесумы». А Генрих Штаден, самый, видимо, адекватный свидетель, вообще представляет тщательно прописанный проект интервенции, вплоть до детальных указаний, где делать остановки, сколько сил понадобится на очередной штурм очередной крепости, где оставлять пакгаузы и в какие кандалы заковывать пленных.

При этом, кстати, по мелочам расписана и судьба побежденных:

«Что же до этого Иоанна, то его вместе с его сыновьями, связанных, как пленников, необходимо увезти в христианскую землю… Когда великий князь будет доставлен на ее границу, его необходимо встретить с конным отрядом в несколько тысяч всадников, а затем отправить его в горы, где Рейн или Эльба берут свое начало. Туда же тем временем надо свезти всех пленных из его страны и там, в присутствии его и обоих его сыновей, убить их так, чтобы они видели все своими собственными глазами. Затем у трупов надо перевязать ноги около щиколоток, и взяв длинное бревно, насадить на него мертвецов так, чтобы на каждом бревне висело по 30, по 40, а то и по 50 трупов. Одним словом, столько, сколько могло бы удержать на воде одно бревно, чтобы вместе с трупами не пойти ко дну. Бревна с трупами надо бросить затем в реку и пустить вниз по течению».

Куртуазно?

Цивилизованно?

А ведь это не памфлет.

И не горячечный бред психопата.

Это реальный, написанный человеком трезво-здравым, наблюдательным, рациональным проект, именуемый «План обращения Московии в имперскую провинцию» (нейтральное «О Москве Ивана Грозного. Записки немца-опричника» – это уже заслуги редакторов ХХ века). Проект не фантастический, вполне осуществимый и настолько понравившийся имперскому пфальцграфу Георгу Хансу, что тот не только взял герра Штадена под покровительство, но и в 1578-м представил его лично кайзеру Рудольфу II, который, уделив несколько дней изучению документа, признал, что в этом что-то есть, и отдал приказ взять бумаги на рассмотрение. Вполне вероятно, что, если бы не турки, сломавшие планы Империи, конкиста и состоялась бы.

Вот и все.

Я ни с кем не спорю.

Бессмысленно и беспощадно.

Но я, оказывается, дятел.

А значит, долблю.

Ибо любую кору можно пробить.

Остальное – в послесловии.

Глава XIII. Против всех

Итак, с Опричниной покончили.

Самое время говорить о войне.

Многие считают ее ненужной, но, думается, ошибочно.

Это сейчас, с высоты всего нам с вами известного, легко раздавать слонов, а ведь начинал ее Иван, по всем раскладам, в ситуации, сулившей только успех. И даже позже, когда стало ясно, что дело нехорошо затянулось, и даже на Соборе 1566 года, когда изучали вопрос, продолжать или нет, резоны продолжать были. До Люблинской унии оставалось еще немало времени, и никто не мог сказать наверняка, что магнаты Короны и Великого Княжества на сей раз сумеют договориться, а Литва сама по себе была противником посильным. Швеция тоже особых опасений не внушала. Старый Густав волею Божией помре, Эрик поляков и вообще католиков не любил, скорее, наоборот, и переворот 1568 года – учитывая, что братья короля, Юхан и Карл, сидели в тюрьме, – тоже никак на тот момент не просчитывался.

Да и в смысле привлечения ливонцев на свою сторону у царя имелись планы, еще до идеи с Магнусом. Об этом прямо говорит официальное предложение царя, сделанное в 1563-м Вильгельму фон Фюрстенбергу, экс-ландмейстеру Ордена: стать герцогом вассальной Ливонии, когда самозванец Кетлер, марионетка Польши, будет изгнан. Правда, дедушка (1500 года рождения) предложение отклонил, ссылаясь на преклонные годы, предпочтя жить как частное лицо в Любиме, а затем в Ярославле, последнее письмо откуда брату в Германию написал аж в 1575-м, сообщив, что «не имеет оснований жаловаться на свою судьбу». Что для человека, по данным западных источников и рукопожатных историков типа г-на Радзинского, еще в 1560-м, сразу после взятия в плен, проведенного по Москве, забитого насмерть железными палками и брошенного на съедение хищным птицам, на мой взгляд, совсем недурно.

Ага.

Именно.

Откровенно говоря, ставя себя на место Ивана, прихожу к выводу, что, пожалуй, узнавая о себе то, что узнавал он, я бы, пожалуй, озверел и круче.

Вины своей он с себя, как мы знаем, не снимал, каялся, мучился, но вот облыжные обвинения его, насколько можно понять, вгоняли в ступор, и царь контратаковал. В беседе с английским послом, например, коснувшись Новгорода, поинтересовался: «А велико ли было милосердие короля Людовика XI, обратившего в пепел и тление свои города Льеж и Аррас? Измену жестоко наказал он. И датский владыка Христиан многие тысячи людей извел за измену», – и я, честно, не знаю, чем было крыть сэру. Поскольку в самом деле Аррас, виновный примерно в том же, в чем и Новгород, после репрессий Людовика запустел на века, его знаменитое гобеленное производство вообще умерло, а мероприятия Кристиана Датского в изменном Стокгольме вообще вошли в историю как «кровавая баня». Двойные стандарты, как видим, существовали уже тогда и царя, судя по всему, злили.

Хотя поделать с этим ничего было нельзя. Фабрика лжи «Курбский» работала на всю катушку. А ведь известные слова Ивана: «И не по разу прощах, и не по два, и миловал, а все вотще», сказаны были неспроста. Прощал же таки! Уже в военное время, но еще до учреждения Опричнины был прощен пойманный при попытке перехода на сторону врага князь Глинский, дважды бежал, но дважды был пойман и оба раза прощен князь Иван Бельский; простили даже князя Фуникова, воеводу Стародуба, взятого с поличным при попытке сдать город неприятелю. Правда, однако, мало кого интересует – и результаты подчас получаются гомерически смешные. Скажем, Костомаров (естественно, базируясь на писаниях Курбского) стращает читателя жуткой казнью в 1561-м Ивана Шишкина «с семейством», а Зимин (цитируя отрывки из разрядных книг) сообщает, что этот же Иван Шишкин в 1563-м получил назначение в помянутый выше Стародуб, куда и отправился. Аж обидно за Костомарова.

Впрочем, за Карамзина еще обиднее. Он, следуя опять-таки за Курбским, подробно рассказывает о горькой доле воеводы Ивана Шереметева, репрессированного за попытку побега в 1564-м. Дескать, «оковы тяжкие», «темница душная», «терзания жестокие», и только тем спасся, что постригся в монахи, где злопамятный царь продолжал его преследовать. Хотя летописи бесстрастно фиксируют – и на сей момент обращает внимание Валишевский, – что попытка побега была прощена. После чего Иван Васильевич спокойно вернулся на пост члена Думы, затем, в 1571-м, плохо проявил себя в годину «крымщины» и только тогда угодил-таки в монастырь, причем отнюдь не на хлеб и воду. Карамзину это прекрасно известно, но ничуть его не смущает. Да и переход на сторону врага тоже. На его взгляд, «бегство не всегда есть измена, гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя». И неважно, что в 1561-м ни о каких «мучительствах» еще и речи не было. В главном-то он прав…

…Впрочем, вряд ли в 1572-м Ивану доставало времени для пустых обид. Война требовала максимального сосредоточения сил и внимания. Тем паче обстановка резко изменилась. В июле 1572 года скончался старый враг Сигизмунд, и это, с одной стороны, была потеря (есть версия, что король и великий князь под самый конец жизни склонялся к подписанию полноценного мира), но с другой – открывало перспективы. Правда, многочисленные предложения из Речи Посполитой (в основном, конечно, литовской ее части) на предмет баллотироваться на «двуединый» престол царя не слишком вдохновили. Он был умен, и хотя понимал, что идея симпатична многим (как писал француз-дипломат, хлопотавший об избрании Генриха Валуа, «не было человека, который не сознавал бы очевидных выгод прочного мира и соединения двух великих и могущественных государств»), сознавал и то, что магнатам нужен слабый король, а значит, и шансов нет.

Поэтому даже не стал втягиваться в процедуру. Вернее, поставил заведомо невыполнимые условия: «Я зол со злыми, но добр с добрыми; соглашусь, если вы уступите Ливонию, а я вам верну Полоцк с пригородами». После чего, вызвав из небытия Магнуса, открыл военные действия против шведов. Очень удачно: в первый же день 1573 года русские взяли Пайде (Вейсенштейн), и это был крупнейший успех. Хотя и со слезами на глазах: при штурме погиб Малюта. Что интересно, на сей раз местные немцы не отшатнулись от «московита», а, напротив, потянулись к нему. «Во веки веков, – раздраженно писал ревельский хронист, – прежде не слышно было, чтобы ливонцы и чужеземцы так верно служили Московиту, как в эти годы… Добрые старые ливонцы открещивались от Московита, но много молодых, также и старых ливонцев перешли на его сторону».

В Варшаве встревожились. Уже в апреле 1573 года царю вновь предложили: выдвинуть уже не себя (шансов нет), а младшего сына, Федора. С гарантиями, что успех будет. Но и с условиями: отдать Смоленск, Полоцк и «иные замки и волости» плюс подписать (за сына) обязательства сохранять «все шляхетские вольности и при надобности расширить их». Фактически Польша намеревалась повторить фокус с Ягайлой. Ответ был прост и естественен: «Корона мне не новина, а сын мой (Федор) молод, и государством ему править не мочно. Да и не девка он, чтоб за него приданое вам давать». И далее – категорически: только наследственное владение польским престолом и только полное, «на века», объединение с Речью Посполитой. А также свободы исповедания для православных и Киев. Как вариант: пусть Литва разорвет унию с Польшей и вступает в унию с Россией. А если нет, так и нет, тогда пусть просят в короли сына «германского цесаря». То есть царь давал пас Империи, кайзер которой уже до того (20 ноября 1572 года) успел предложить Москве просто поделить Речь Посполитую, если «неустроица» продолжится. Узнав о чем, перепуганные «паны радные» срочно избрали королем французского принца Генриха, и на какое-то время вопрос с междуцарствием был закрыт.

Кстати.

Чуть в сторону, но нужно.

Примерно в это время (если точно, то в 1574-м) в бумагах последний раз мелькает имя Михайлы Воротынского, славного воина, соавтора еще взятия Казани. Что есть форменное чудо. Ибо, по Карамзину – то есть по Курбскому, – еще за два года до того «шестидесятилетнего героя связанного положили на дерево между двумя огнями; жгли, мучили. Уверяют, что сам Иоанн кровавым жезлом своим пригребал пылающие угли к телу страдальца. Изожженного, едва дышащего, взяли и повезли Воротынского на Белоозеро. Он скончался в пути. Знаменитый прах его лежит в обители Кирилла». Однако ни Карамзин, ни Курбский не в курсе, что на Белоозере схоронили вовсе не князя Михаила, а его брата, князя Владимира, постригшегося в 1562-м, когда его братья (Михайла и Александр) попали в недолгую опалу. Впрочем, считающих истерику Курбского источником все это не смущает. А в результате картина наливается вовсе уж синюшными оттенками.

Судите сами:

в 1560 году Михаил сослан в Белоозеро, но в 1565 году вызван оттуда и (Курбский свидетельствует!) пытан огнем при участии царя. Затем (это уже по Валишевскому, но опять со ссылкой на Курбского) умирает по пути в монастырь, но вскоре (по Платонову), хотя и замучен, получает от царя во владение Стародуб-Ряполовский. При этом, к слову, – опять Валишевский и опять со ссылкой на Курбского, – жалуясь царю из монастырского подземелья, что ему лично, его семье и дюжине слуг не присылают положенных от казны рейнских и французских вин, свежей рыбы, изюма, чернослива и лимонов, и царь реагирует приказом разобраться.

После чего в 1571-м, накануне нашествия Орды, князь Михайло (то ли из могилы, то ли из заточения) руководит комиссией по реорганизации «засечной черты» (это признают все), а в 1572-м геройствует при Молодях. Зато на следующий год, в апреле (это уже Зимин и Хорошкевич со ссылкой, ага, на Курбского) ему опять «пригребает пылающие угли» жестокий царь, и он опять умирает по пути в монастырь. Впрочем, старик силен. Даже вторая смерть не мешает ему (это снова Зимин и Хорошевич, со ссылкой на то же) еще через полтора года (16 февраля 1574) подписать новую редакцию устава сторожевой службы. Правда, по мнению Виталия Пенского, с которым не поспоришь, в эти нелегкие годы князь Михайла все же попал под следствие по делу Одоевского-Морозова и после следствия, длившегося более полугода, увы, был казнен вместе с ними, но просто и повседневно, без всяких пылающих углей.

Короче, Курбский как источник рулит вовсю.

Если все на Москве было именно так, я уже не удивляюсь, что Ивана (как раз в это время) начинают называть «безумным». Такое мало кто выдержит. Однако за рубежом, в Варшаве, дурдом и того круче. Оттуда, выдержав с поляками около года, сбежал во французские короли круль Генрик, и базар пошел по новому кругу. На сей раз очень стремился приобрести корону Пястов кайзер Максимилиан, за которым стояло польское Поморье и центр страны, а вот шляхта юга, страдавшего от татар, восхищенная Молодями, откровенно стремилась заполучить монарха «словенского корня». Об этом писали в Москву очень многие и очень откровенно даже некоторые магнаты, от слова которых зависел результат. Не только звали, но и указывали конкретику: сколько и кому заплатить, кому какие почести и посты обещать, кого и как можно перевербовать, и так далее. Присылали даже готовые образцы грамот, которые нужно поскорее направить от имени царя участникам избирательного сейма. А весьма влиятельный Ян Глебович, каштелян минский, писал даже, что «ни один кроме Вашей Царской Милости бусурманской руки и силы стерти не мог бы. Того для сердечно от господа нажидаю, чтобы Ваша Царская Милость нашей земли государем был».

Иван, однако, все так же не горел желанием. Не отказывал, но отвечал сдержанно и скупо. Ловить журавля в небе он не намеревался, сосредоточив все силы на войне, в которой, казалось, наступил перелом в пользу России. Собственно, именно с этим связано и выдвижение Симеона Бекбулатовича в «великие князья Московские» (но не цари!). Господа типа Радзинского, правда, полагают, что это было «политическое шоу», что Иван кривлялся перед «жалким посмешищем, а потом игра наскучила, и царь согнал с трона ничтожного Симеона», но что взять с г-д Радзинских? На самом деле в Москве все все прекрасно понимали: в отсутствие царя функции «и. о.» – обязательно с соответствующим статусом – мог выполнять только человек не только опытный (опыта у Симеона хватало), но и знатный настолько, что его первенство не оспаривалось бы никем. А круче прямого Чингисида в этом смысле, согласитесь, подыскать было некого.

Как всегда, стоило Ивану появиться на фронте, все пошло путем. Шведы бились упорно, но отступали, твердо стоял только Ревель, неприступный, пока не был перекрыт подвоз припасов с моря. Но было ощущение, что справятся, тем паче что в Варшаве дела складывались наилучшим образом: большинство авторитетных людей склонялись на сторону кайзера Максимилиана, союзника России, избрание которого означало бы «возвышение польских вольностей», а следовательно, и продолжение очень выгодного для русских беспорядка. Конкурент императора, трансильванский князь Стефан Баторий, имевший репутацию неплохого вояки, пользовался куда меньшей поддержкой, поскольку был слишком тесно связан с Портой (собственно, ее креатурой и являлся). А кроме того, за его спиной слишком явно маячили Рим и иезуиты, которых в Речи Посполитой, считавшейся тогда оплотом европейского свободомыслия, мягко говоря, не слишком жаловали. Был, однако, у него в рукаве джокер: когда в Стамбуле узнали, что кайзер (его диван не желал) имеет преимущество, татарские орды начали разорять юг, и сейм, все поняв правильно, в декабре 1575 года проголосовал за «турецкого» кандидата. Правда, всего тремя днями раньше тот же сейм избрал (а сенат утвердил) королем Максимилиана.