Помоги проекту - поделись книгой:
– 15 рублей? Дорогонько-с! Нельзя ли, батюшка, уступочку сделать?
– Да вить не от меня это зависит: не я буду петь, а Рубини, он эту цену назначил.
– Оно так-с, да, право, дорогонько. Послушать-то и хотелось бы, да дорогонько!
Монигетти забавляло простодушие купца, и он, продолжая разговор, сказал:
– Да возьмите билет на хоры, ежели вам дорого кажется.
– Ну! А там какая цена?
– Десять рублей.
– Десять? И на хоры-то десять руб.? Да вить оттуда ничего не услышишь и ничего не увидишь, я чаю?
– Почему же? И видно, и слышно, только жалуются, что на хорах жара ужасная!
– И! Батюшка, это бы ничего. Пар костей не ломит, да 10 рублей, право, дорогонько. Как же! Не уступите ничего? Уж я взял бы билетцы… на 3[-их].
– Да вить я вам уже сказал, что цена 15 руб. и я переменить ее не могу.
– Я понимаю вас. Да вить мы за креслы в театре платим меньше 5 руб., да уж тут я сижу покойно; я место не ищу, а место меня ждет. В Собранье-то ехать надобно, и приодеться, скинуть с себя шубу или шинель, да ежели не рано туда забраться, так и места еще не найдешь. Надобно заплатить 15 руб., а хлопот-то много. <…>
– Вы говорите дельно, но такие певцы, как Рубини, веками родятся!
– Да разве Рубинин-то подлинно так дивно поет?
– Да вы, я чаю, читали про него довольно в статьях из Парижа и Лондона?
– Нет, батюшка, не трафилось никогда. Он, стало быть, француз или англичанин?
– Нет, он италиянец!
– Италиянец! Так-с… Да што он, у вас живет?.. Нельзя ли на него посмотреть? Не поскучайте моими вопросами.
У Монигетти сын – большой остряк, заведывающий книжною продажею, мальчик лет двадцати. Монигетти, чтобы подшутить над купцом, увидя идущего к ним сына своего, который весь разговор подслушал, сказал купцу, указывая на сына своего:
– Да вот и сам Рубини!
– Так это Рубинин-то? – воскликнул купец, потупя на молодого Монигетти глаза, преисполненные любопытства. – Поди-тка, кто бы подумал, что у такова молокососа такой голос! Когда он это успел выучится? Доложите его милости, что у меня жена да дочь, так за трех-то придется вить заплатить 45 руб. Большие деньги! а уж меньших дочек своих да племянника я не возьму, а вить все они у меня страстные охотники до музыки…
– Мусье Рубини говорит, что нельзя, что скорее даром бы вас пустил, ежели бы вы были человек бедный и страстный к музыке.
– Очень его милости благодарен! Ежели в лавку придет ко мне покупать, что нужно, и я даром не отпущу ничего. Всякий живет своим ремеслом, тем, что Бог ему послал. а вы ему только доложите, не отпустит ли он три билета хоть за сорок рублей?
– Мусье Рубини говорит, что нельзя никак.
– Ну! Нечего делать, пожалуйте три билета, да 5 руб. сдачи. Вот вам пятидесятная бумажка.
Монигетти дал купцу три билета и синенькую бумажку. Купец раскланивается, не спуская глаз с мнимого Рубини, и идет к дверям. У молодого Монигетти привычка всё напевать француз[ские] романсы, он вдруг запел: «Oubilons nous!..» Купец хватался уже за ручку, чтобы отворить двери, вдруг остановился, начал слушать, ахнул и, подбежав к Монигетти, сказал с жаром:
– Батюшка! Еще три билета! Вот вам государь мой, еще пятидесятная… Ай да Рубинин! Екой голос! Да еще сквозь зубов пел. Поди-тка, што там будет! Как развернется, да даст волюшку голосочку! Доложите его милости, что уже ладош жалеть не буду. Мое почтение!»566
Как следует из воспоминаний Д.В. Григоровича, у семейства имелись родственники. Нам не удалось выявить прямых указаний на какие-либо имена, поэтому упомянем еще двоих носителей этой фамилии, проживавших в Москве. В городских справочниках и газетах упоминался Флориан Антонов Монигетти. Он состоял русским подданным с 1846 по 1866 год, имел жену Франциску Карловну, сына Карла и дочерей Марью и Матильду567. Купчиха 3-й гильдии Франциска Карловна в середине 1850-х годов занималась производством шелковой материи на небольшой собственной фабрике в Мясницкой части, у нее служил всего один работник, а годовой доход фабрики составлял 1600 рублей серебром568. В газете «Московские ведомости» Флориан Антонович рекламировал свою красильную мастерскую569.
Швейцарский уроженец Карл Иванович Монигетти[21] содержал в Москве колбасную лавку. У него продавались различные сорта сыра, французские паштеты, французский же чернослив, итальянские колбасы, голландская сельдь, прованское масло, копченые оленьи языки, крепкий бульон из дичи, вино и прочая снедь570. В 1825 году Карл Иванович приведен к присяге на вечное России подданство571, до 1834 и с 1856 года – мещанин, в 1834–1856 годах – купец 3-й гильдии. Согласно переписи 1834 года, Карлу Ивановичу было 38 лет, он имел сыновей Петра 4 лет и Ивана 6 лет, жену Марью Антонову572. К 1850 году семья пополнилась дочерьми Каролиной, Жозефиной и Эльмирой573. Карл Иванович участвовал в городской жизни – в 1840 году служил словесным судьей в Тверской части, за что был отмечен похвальным листом за «прилежное отправление должности и хорошее поведение». В грамоте отмечено, что «он… исправлял означенную должность со всяким рачением, не доводя до. департамента никаких от просителей жалоб и негодования»574.
Сын Карла Ивановича Петр продолжил дело отца, в конце 1860-х годов он владел гастрономическим магазином в Кузнецком переулке в доме Засецкой575. Иван Карлович выбрал профессию медика, получив в 1854 году звание лекаря576. Известно, что уже в следующем году он был женат на некоей Жозефине Осипов-не577. В середине 1860-х годов Иван Карлович служил младшим ординатором Екатерининской больницы и младшим врачом в Родильном госпитале при Московском воспитательном доме578. Десятилетие спустя он – врач в малолетнем отделении Воспитательного дома579. Петр Иванович Щукин писал в «Воспоминаниях» о враче Императорских московских театров малоразговорчивом Иване Карловиче Монигетти, лечившем отца мемуариста580. Имя Монигетти внесено в Алфавитный список дворянских родов Московской губернии. В родословном деле перечислены следующие документы: формулярный список действительного статского советника Ивана Карловича (1898), его же грамота на орден Святого Владимира 4-й степени 1882 года, а также аттестат Евгении Ивановны Фумагалли, урожденной Монигетти, о службе воспитательницей (1898)581.
В недавно опубликованных мемуарах Анны Васильевны Левицкой, рожденной Олсуфьевой, описан печальный случай из его практики. «24 ноября в день св. Екатерины в Елизаветинском институте был бал, – на этот бал поехали Маня, Соня и Таня[22] и Александра Григорьевна[23]. Меня не взяли, так в ландо не было места для пятого. На балу Катя[24] и Таня сидели около одной воспитанницы, недавно вышедшей из госпиталя после скарлатины. Очевидно, ее слишком рано выпустили, когда шелушение не кончилось. Не прошло и трех дней, как Катя, жившая в институте, заболела скарлатиной, и Таня также заболела скарлатиной у нас дома. <…> Танина скарлатина, к счастью, была слабая, и она скоро поправилась, но не то было с Катей. У княжны Ливен[25] был доктор Монигетти, который из страха напугать княжну скрывал от нее опасность. Подходило Рождество, Таня уже давно встала. а Катя все еще лежала с большой температурой. Институт на Гороховом поле, на том конце Москвы, была суровая зима, большие морозы, и трудно было часто туда ездить навещать бедную Катю. Наконец не помню кто, Александра Григорьевна или Маня, поехали в институт и видели Катю, – оказалось, что она совершенно оглохла, температура была высокая и совершенно непонятная. Узнав это, папа послал нашего доктора Владимира Михайловича Иванова узнать, в чем дело. Иванов пришел в ужас – у Кати были все осложнения: дифтерит, гнойный плеврит, воспаление в легких. Он вернулся к нам и сказал: Катя умирает, ее положение безнадежно, надо еще сделать анализ – я подозреваю, что у нее воспаление почек. Мы были в ужасе. Папа созвал консилиум – пригласили известного тогда в Москве доктора Черинова, этот подтвердил диагноз Владимира Михайловича и спросил доктора Монигетти, институтского врача: «Что Вы делаете? Где были Ваши глаза? Вы убили эту девочку». На это этот доктор сказал только: «Я боялся испугать княжну». Хороший доктор, не правда ли? <…> Казалось одно время, что Катя поправится, собирались ей сделать укол, выпустить экссудат из плевры, но беда была еще та, что у нее действительно было воспаление почек. Для почек необходимы были ванны, а из-за воспаления легких и плеврита невозможно было делать ванны. 19 января 1883 года Катя, которая никогда ничем не болела, скончалась»582.
Модная картинка
В первой половине 1890-х годов в Петербурге проживал Федор Федорович Монигетти, работавший служащим представительства резиновой фабрики «Богатырь», умер в 1918 году583. Трагическая судьба его сына Константина Федоровича Монигетти в эпоху революции стала предметом недавнего научного исследования, опубликованного в журнале «Родина». Константин Федорович родился 19 марта 1890 года в Петербурге, окончил 1-ю гимназию в Екатеринославе (1908) и Владимирское военное училище (1910). Служил подпоручиком 49-го пехотного Брестского полка в Севастополе. В 1913–1914 годах он учился в Императорской Николаевской военной академии, но образование не закончил из-за начавшейся Первой мировой войны. После революции служил в Красной армии (1919), но при отступлении армии от Киева «остался в городе и перешел на сторону белых»584. Впоследствии он объяснял свое бегство из Красной армии необходимостью остаться при больной жене. Перейдя к белым, Константин Федорович вскоре попал под арест за службу у красных, его приговорили к семи годам лишения свободы, но освободили по амнистии за день до взятия Екатеринодара большевиками. Разжалованный в рядовые, он должен был отправиться на фронт, но предпочел покинуть часть. В 1920–1924 годах он жил под чужим именем, пока не был арестован на ярмарке в Нижнем Новгороде по доносу жены. За дезертирство из рядов Красной армии и проживание под чужим именем его приговорили к расстрелу, который во время судебного заседания был заменен пятью годами заключения с лишением прав на три года. Благодаря ходатайству наркома Ворошилова Монигетти подрабатывал литературным трудом585. Осенью 1926 года его досрочно освободили, а в следующем году по случаю десятой годовщины революции по амнистии с него сняли судимость. Константин Федорович поселился в Днепропетровске и даже устроился преподавать в горный институт. Но в декабре 1930 года его вновь арестовали и обвинили в контрреволюционной деятельности и организации военного восстания. Виновным он себя не признал, но был приговорен к расстрелу. Родственники обратились к Калинину с просьбой о помиловании. В помиловании было отказано, и сестре Монигетти сообщили о том, что ее брат расстрелян. В 1959 году его вдова обратилась к военному прокурору Киевского округа с просьбой о пересмотре дела и реабилитации мужа. В одном из ее обращений говорилось: «…моего мужа, благодаря итальянской фамилии. считали и сейчас считают иностранцем. <…> Это недоразумение – мой муж русский. Фамилию Монигетти он носил не по отцу, а по отчиму Федору Федоровичу Монигетти. Мать его была уроженка Смоленской области и вышла второй раз замуж за Монигетти Ф.Ф., имея от первого брака двух детей – моего мужа и его сестру, которых он усыновил»586. После обращения вдовы дело Константина Федоровича отправили на проверку, в ходе которой выяснилось, что «показания по делу Монигетти ни на чем не основаны, а сам он репрессирован незаконно»587.
Из Центрального государственного исторического архива Санкт-Петербурга автору сообщили о материалах, связанных с Лидией Федоровной Монигетти, которая, по-видимому, приходилась сестрой Константину Федоровичу. «В документах архивного фонда Петроградской консистории в метрической книге церкви в честь Рождества Христова на Песках в С.-Петербурге за 1893 год в актовой записи № 120 значится:
Лидия – родилась 17 марта 1893 года, крещена 21 марта 1893 года.
Отец – не указан.
Мать – Анна Яковлева (так в документе), девица, петербургская мещанка.
Православного вероисповедания.
Восприемники: Иван Иванович Скамейкин, петербургский ремесленник, мастер портного цеха, и Марфа Михайлова, девица, петербургская ремесленница портного цеха.
Таинство крещения совершил священник Георгий Полянский с псаломщиком Петром Ужинским»588.
В личном деле Лидии Федоровны Монигетти за 1913–1915 годы, сохранившемся в документах архивного фонда Петроградского женского медицинского института, содержатся следующие сведения: «Согласно определению С.-Петербургского окружного суда от 12 марта 1896 года Л.Ф. Монигетти выдано свидетельство о рождении, в котором указаны родители:
Отец – Федор Федорович Монигетти, мещанин города Павловска.
Мать – Анна Яковлевна. Он – реформатского вероисповедания, она – православного вероисповедания. Оба – первобрачные».
В своем жизнеописании от 25 июня 1913 года Лидия Федоровна отмечает: «Когда мне было семь лет, мы переехали из Петербурга в деревню Александровку, которая была расположена недалеко от Царского Села. Здесь прожили мы 2 года… Весной я выдержала [экзамен] в 1 класс Александровской гимназии в Петербурге. Осенью мы переехали в Петербург, и я начала ходить в гимназию. Училась я с самого начала очень плохо, так как за лето все забыла. Через месяц отца перевели в Екатеринослав, и мы все туда переехали… Я поступила в приготовительный класс гимназии Степановой. В приготовительном классе я уже получила первые сведения из естественной истории и очень полюбила этот предмет. В старших классах я увлеклась математикой, особенно геометрией, а потом физикой и космографией. Свою гимназию я очень любила и для меня было большое горе, когда я была принуждена перейти во II-ую городскую гимназию. Туда я попала в VI-ом классе».
В сентябре 1909 года Лидия Федоровна Монигетти поступила в шестой класс Екатеринославской второй городской женской гимназии.
11 июня 1911 года получила аттестат об окончании полного курса гимназии.
6 июня 1912 года Л.Ф. Монигетти выдано свидетельство об окончании 8-го дополнительного класса.
13 июня 1913 года получила удостоверение из Первой екатеринославской мужской гимназии о сдаче дополнительных экзаменов по русскому, латинскому и немецкому языкам, математике и физике.
25 июня 1913 года Л.Ф. Монигетти подала прошение на имя директора Санкт-Петербургского женского медицинского института о принятии ее в число слушательниц.
12 января 1915 года Л.Ф. Монигетти, слушательница III семестра, подала прошение на имя директора Петроградского женского медицинского института об отчислении ее на весеннее полугодие 1914/15 учебного года по семейным обстоятельствам.
1 сентября 1915 года Л.Ф. Алексеева-Попова (урожденная Монигетти) подала прошение на имя директора Петроградского женского медицинского института о принятии ее вновь на III семестр589.
«Вот ряд заманчивых стеклянных галерей»
Поездка на крупнейшие ярмарки – важная часть работы торговцев модами. Ярмарки играли в торговой жизни России важную роль, доставляя разнообразные товары в удаленные регионы огромной страны. Макарьевская, а затем Нижегородская, Ирбитская, Коренная, Ильинская (в Ромне, с 1852 г. в Полтаве) и другие ярмарки привлекали огромное число участников. Например, в Нижний стекалось до 400 000 человек590, а на Коренную ярмарку прибывало «дворянства и купечества российского и иностранного 6000 семейств, и разного звания людей до 50 т[ысяч] человек»591. Кроме перечисленных крупных, существовало множество местных ярмарок, ибо «в уездных городках ярмарка великое общественное условие и вспомогательное средство для жизни». В середине века таких форумов по всей стране насчитывалось 4670592.
Многие мемуаристы хотя бы вскользь упомянули ярмарки, которые им довелось видеть. Ф. Булгарин писал в «Воспоминаниях»: «С 7 марта (в день св. Иосифа) начинались так называемые контракты в Минске. <…> В это время покупали, продавали и брали в аренду имения, занимали и отдавали взаймы деньги, платили долги и проценты. Вместе с тем была тогда же и ярмарка, и время увеселений. Купцы приезжали с товарами из всех больших городов и из-за границы. Каждый вечер бывали театральные представления, концерты, частные и публичные балы, а кроме того, богатые помещики давали обеды. Это было деловое и веселое время»593. «В Киеве зимою особенно весело в Крещенскую ярмарку, более известную под именем контрактов. Тогда привозят из внутренних губерний и из-за границы много товаров, и съезжающиеся помещики сбывают оптом сельские свои произведения, продают или покупают имения, и отдают их в аренды»594.
Воспоминания дамы оживляют картины происходившего в предместье Курска: «Недели за две до ярмарки начинают тянуться обозы; из Курска едут булочники, хлебники, трактирщики, и место ярмарки, в продолжение целого года бывающее пустым, вдруг превращается в многолюдный город, оживает, кипит деятельностью. <…> Не только все домики, палатки, балаганы набиты народом, но многие нанимают квартиры в окрестных деревнях, и все стараются запастись на целый год разными припасами и нарядами. В Коренной бывают дворянские собрания; приезжают труппы актеров, волтижеров, фокусников; съезжается дворянство Курской и других, смежных с нею губерний, с семействами, и часто ярмарочные знакомства оканчиваются свадьбами»595. Жизнь в Полтаве преображалась во время Ильинской ярмарки: «Со всех сторон тянутся подводы. Помещики также оставляют деревни и спешат провести целый летний месяц в городе, среди суеты, пыли и духоты! Одни приезжают, чтобы продать шерсть, другие, чтобы закупиться на целый год; третьи – просто, чтобы повеселиться. Уже приехали московские цыгане, уже московские купчики начали пускать пробки в потолок, уже начались воровства, все вздорожало, все сделалось предметом торговли»596. Троицкая ярмарка оживляла Харьков: «Город в эти дни принимал праздничный вид и представлял собою пеструю картину причудливого маскарада. <…> Дамы, разодетые в робронах, кружевах и палантинах, а с ними красавицы дочери, в белоснежных костюмах, в тюлевых и кисейных кофточках, с длинными, шелковыми шалями на плечах, плавною поступью, ходили по улицам, заходя то в один, то в другой магазин для разных покупок. Их, обыкновенно, сопровождали ливрейные лакеи, по два и по три человека, соответственно чину и состоянию дам. А это, в свою очередь, усиливало краски маскарада и делало улицы еще более пестрыми. Лучшие модные магазины: m-me Саде, Урюпина, Золотарева и др. торговали в эти дни вовсю»597.
В небольшие города не заглядывали столичные торговцы и ремесленники, и вся коммерческая деятельность зависела от возможностей местных купцов. «В первых числах января 183. года в маленьком уездном городке Т… праздновалась годовая ярмарка. <…> Приезжие из ближняго губернскаго города торговцы, овладев монополией, самоуправно владычествовали в так называемом галантерейном и красном ряду». В таких городках не строились специальные торговые павильоны, а купцам отводили различные помещения, рассеивая их по городу. «Против овощных лавок, перейдя улицу, возвышается трехэтажный каменный дом. Над бельэтажем на синей прибитой доске крупными желтыми буквами написано: Горотъ Матритъ расторацыя съ нумерами для приезжающихъ, и обеденнымъ сталомъ. <…> Над нижним этажом, на красной доске, золотыми буквами, полинявшими от долгаго употребления и безпрестаннаго перекочевья с одной ярмарки на другую, лепится вывеска с многозначительной и заманчивой надписью: «Галантирейная и модная лафка». Сюда непрерывно спешили посетительницы. «Большая продолговатая комната, шкафы, выкрашенные под красное дерево, с стеклами по местам разбитыми; в шкафах расставлены и развешаны с примерным безвкусием шляпки, чепчики, токи и пелеринки всех фасонов. В этих же шкафах картоны с измятыми, запыленными цветами, с переломленными и кое-как поправленными перьями, шарфами, платочками и так далее. В ящиках со стеклами, расставленных в прилавках, чинно разложена вся галантерейная производимость лавки, начиная от бриллиантовых серег и дамских часиков до бронзовых шпилек и пряжек к поясам, от золотых дутых цепочек до высоких роговых гребенок и лайковых перчаток, от помады Мусатова в фарфоровых баночках до розовой помады какого-нибудь губернскаго фабриканта в глиняных синих банках, от рабочих сафьянных ящичков до зубных щеточек, от белил, румян, амбре до курительных свечек, от прозрачнаго мыла – до ваксы. Словом, глаза разбегаются; так тут много всего: и нужнаго, и приятнаго, и даже полезнаго! – За прилавками расхаживают завитой с хохлом хозяин и в кружок обстрижанный прикащик. Толстая модистка в чепце, в черном фартуке и с ножницами в руках, рядом с ней девчонка в затрапезном платье, с синяками под глазами и с худо-причесанной косой: в годы отданная ученица». Однако «дамы более смотрят и мало покупают, мысленно затверживая наизусть фасоны и выкройки»598.
Праздничным и разгульным событием предстает ярмарочная суета и в газетных очерках, и в литературных произведениях, и на живописных полотнах, и в мемуарах. Но нам интересны реальные условия, в которых работали купцы и находились покупатели во время торга. Между тем уже сама дорога на ярмарку таила опасности для путешественников, поэтому в первой половине XIX века устраивали охранные пикеты на подъездных трактах. Путешественник описывал меры предосторожности, предпринятые на пути в Нижний Новгород: «Для безопасности караванов и обозов, тянущихся на ярмонку и обратно, учреждена по дорогам цепь казачьих пикетов чрез каждые три, четыре версты, таким образом, чтоб они могли подавать друг другу сигналы; ночью обязаны они объезжать всякой свою дистанцию верхом. Для обвещения же о какой-нибудь опасности в сие время при каждом из пикетов сделаны длинные столбы, обернутые соломою, которые можно в минуту зажечь и получить помощь от других пикетов. <…> Кроме двух или трех казаков, при каждом пикете находятся по одному или по два крестьянина, наряжаемых земскою полицею из близлежащих селений»599. С целью формирования таких пикетов в окрестностях ярмарки и по всем большим трактам губернии ежегодно в Нижний командировалась казачья команда из 300 человек600. Аналогичные посты существовали на дороге в Ирбит – «через каждые пять-шесть верст стоят пикеты, то есть. стража, охраняющая ярмарочные обозы от всевозможных хищнических случаев»601.
Большая дорога в Ирбитскую ярмарку, из года в год. 1867 г.
Чем могло закончиться ярмарочное путешествие, красноречиво описано в купеческих мемуарах: «Дедушкины люди, возвращаясь из Ирбитской ярмарки, везли с собою вымененную ими на товар китайскую ямбу, слитки серебра, довольно крупные, имеющие неправильную кубическую форму и снабженные штемпелем китайского правительства. Проезжая дремучими лесами, они были остановлены разбойниками, намеревавшимися было убить их, но один из них сжалился над ними и уговорил товарищей оставить им жизнь. Тогда разбойники, завязав им глаза, заставили их перетаскать все мешки с ямбой в глубь леса, после чего, привязав их к деревьям на опушке леса, скрылись на их же лошадях. Оставленные на произвол судьбы, дедушкины люди каким-то чудом не померли от холода и голода, а были кем-то из проезжих спасены. Прибыв в ближайший по тракту город, они объявили о происшедшем полиции. Дед, когда узнал об этом несчастном случае с его людьми, начал розыск, не жалея денег. <…> Серебро отыскалось, несмотря на бывшие тогда по сибирскому тракту дремучие леса с их валежником, звериными норами и берлогами, представлявшими безопасное убежище для всякаго темнаго люда и прекрасное место для сокрытия похищеннаго от «бдительнаго ока» тогдашней губернской и уездной полиции, не имевшей склонности к преследованию злодеев, если оно не обещало осязательных выгод»602.
В январе 1849 года представители того же семейства вместе со служащими торговых фирм Рошфора и Матиаса отправились на трех тройках в Ирбитскую
ярмарку. Свои впечатления они сохранили для потомков. «В меховом пальто, в волчьей шубе поверх пальто, опоясанный длинным красным кушаком крест-накрест на груди, в валенках и, сверх того, в огромных, выше колен, овчинных сапогах, в бараньей шапке с наушниками – я ввалился на перины в повозку, накрыли нас меховым одеялом, застегнули, и мы поехали. Ехали мы ровно 12 суток почти без отдыха. Все время была метель при 20° мороза по Р. – Только в Казани, в гостинице Одесса, мы, как следует, пообедали и отдохнули несколько часов. Гостиницу эту содержал купец Макар Щербаков, прославившийся по разным уголовным делам, совершавшимся в его заведении.
Обратный путь в марте был одинаково продолжителен, но с тою лишь разницею, что вместо буранов, глубоких нырков и морозов, сопровождавших нас в январе, стояла мягкая погода, повеяло уже весной и солнышко начало греть, и на Волге местами показались полыньи. В одну из них, под Василь-Сурском, наша повозка провалилась, и перемокшие мы шли во всем своем тяжелом облачении несколько верст до города, где в гостинице сушили свою одежду и весь свой багаж. В Ирбитской ярмарке с утра до вечера мы торговали в лавке на морозе, перебирая штуки коленкора и других товаров, и завязывали их в пачки голыми руками, которые от ледяного товара страшно зябли. К вечеру мы приходили в свою квартиру, пили чай, закусывали, и, отогревшись, начинали подготовлять к следующему дню счета, расписки, векселя, писали письма в Москву и т. д.
Двенадцать суток зимней дороги оставили во мне сильное, но не скажу чтобы приятное, воспоминание: коченеют ноги, саднит лицо от мехового воротника, утомление и скука, доходящие до того, что начинаешь предаваться галлюцинациям. Чего не передумаешь, не переберешь в своей памяти, лежа в повозке навзничь и убаюкиваемый постоянной качкой и скрипом полозьев. Чего только не представляется воображению, какие фантастические фигуры рисуются из очертаний облаков, наконец, является благодатный сон, и проспишь, бывало, несколько часов сряду, перекачиваясь как мертвое тело из стороны в сторону, наделяя тумаками своих соседей и получая от них такие же тумаки. Но и при таком незавидном положении молодость находила мотивы веселости и поэтического настроения. Просыпаешься, бывало, на утренней заре, мороз крепчает, плотнее завертываешься в меховое одеяло и любуешься картиною рассвета. Блеснет луч восходящаго солнца, и засветится неизмеримая снежная равнина, заискрятся засверкают радужными цветами бесчисленные кристаллики, как какие-нибудь самоцветные камни, рассыпанные щедрою рукой волшебницы природы. А там вдали, глядишь, поднимется дымок, другой, третий. Уносясь в небесное пространство, они, под влиянием утреннего солнца, кажутся такими воздушными, прозрачными и нежно-лиловыми. И станет так весело на душе, смотря на эту дивную картину зимнего ланд-шафта!»603
Итак, видавшим виды русским пассажирам дорога стоила немалых физических и эмоциональных усилий. Иностранцам же, попавшим в наши широты, следовало готовиться к путешествию еще тщательнее, иначе до ярмарки не доберешься. В 1820-х годах трое американцев, наслушавшись многочисленных разговоров о предстоящем форуме в Нижнем Новгороде, вознамерились побывать там. «Они много говорили о ярмарке, строили различные планы ее посещения, приняв во внимание, что дорога занимает 8—10 дней. Наконец, столь долго ожидаемая ярмарка началась, а американцы все еще решали, каким образом дешевле добраться до Нижнего Новгорода. Поколебавшись, они условились с извозчиком и уселись в телегу возле дома адмирала Грейга.
Через два дня после их отъезда адмирал с изумлением увидел всю компанию, въезжающую к нему на двор. Американцы слезли с телеги, вошли в дом и, всем своим видом выражая крайнюю степень возмущения, бросились на диван, от гнева не в силах произнести ни слова. Долго они не могли дать его превосходительству какие-либо объяснения причины своего внезапного возвращения. Когда же страсти немного улеглись, адмиралу удалось вытянуть из путешественников следующие забавные подробности.
С комфортом выехав из Москвы, они ехали день и ночь, развлекаясь подсчетами, во что обойдутся меха и модные безделушки для американских друзей. На утро второго дня пути они поехали дорогой, которая показалась им знакомой, но решив, что ошиблись, они ничего не сказали. Через некоторое время они остановились передохнуть. Войдя в избу, один американец воскликнул:
– Господи помилуй! Вчера мы останавливались точно в таком же доме, но раз дорога ведет в Нижний Новгород и Сибирь, этого не может быть, просто русские жилища удивительно схожи.
Они продолжали свое приятное путешествие и, хотя по дороге узнавали многие места, посчитали, что однообразие пейзажей – одна из российских особенностей. И только когда они въехали в предместье большого города, один из них воскликнул:
– Ну, конечно, мы тут уже были! – и указывая вперед, на ломаном русском спросил, что за город видят они перед собой.
Обернувшись, извозчик невозмутимо ответил:
– Москву.
– Москву! – в один голос вскричали американцы. – Какого дьявола ты привез нас в Москву? Мы ехали в Нижний.
Они набросились на мужика с руганью по-русски и по-английски, называя его всеми бранными словами, какие могли припомнить. <…>
Его превосходительство, выслушав рассказ американцев, позвал и допросил извозчика. Из ответов мужика адмирал понял, что возница, подрядившийся довезти иностранцев из Москвы до Нижнего, отъехал верст на сто и, поскольку самого его ярмарка не интересовала, стал подыскивать, кому бы перепоручить своих седоков. Однако никто не брался везти американцев в Нижний, а совесть не позволяла извозчику бросить их по дороге, поэтому он договорился с одним крестьянином, что тот задешево доставит иностранцев в Москву. Ночью вновь нанятый извозчик повернул лошадей и благополучно довез седоков до пригорода, где и обнаружился обман. Такое случается нередко, и бывает, что человек, горячо распростившийся с друзьями, возвращается к ним гораздо раньше, чем предполагал.
Итак, наши путешественники вновь задумались, что им делать. Время было потеряно, но ведь ярмарка продолжалась. После двух– или трехдневных консультаций американцы, наконец, решили ехать на почтовых, но они так долго размышляли, что когда, благополучно проделав весь путь, прибыли в Нижний, ярмарка уже закрылась»604.
Вид торговых павильонов на Нижегородской ярмарке.
Дорога на ярмарку – это не только дальние и небезопасные переезды, это еще такие трассы, «от дурного состояния которых. товары нередко не достигали своевременно ярмарки»605. О Нижегородской ярмарке особенно пеклись власти, соединив ее в 1847 году шоссейной дорогой с Москвой, но и это не гарантировало комфортной езды. Московский купец Н.А. Найденов вспоминал: «До устройства железной дороги путешествия в ярмарку… были совершаемы мною в 2-х этажных почтовых каретах (мальпостах), возивших тяжелую почту и бывавших в пути около 21/2 суток (вместо назначенных 2 суток), а из ярмарки – как в этих экипажах, так и в тарантасах; рабочие и не перворазрядные приказчики обыкновенно отправлялись при товаре (на тройках, шедших 7 дней, и даже на одиночках, бывавших в пути 10 дней и более, смотря по состоянию дороги); шоссе содержалось в крайне неисправимом виде; в дождливые лета встречалось, что в некоторых местах оно было до того разбито, что для возможности проезда были устраиваемы гати, т. е. шоссе было укладываемо хворостом; лошади бывали замучены, и почтовым экипажам приходилось подолгу ждать смены их на станциях. При таких обстоятельствах по всему пути приходилось обгонять тянувшиеся вереницей подводы с товарами, нередко завязшие в грязи; помню случаи, что мы вынуждены бывали вылезать из мальпоста и помогать лошадям, чтобы его вытащить»606.
Так или иначе добравшись до места, путники проходили «регистрацию». Во время Ильинской ярмарки в Полтаве «при въезде в город на конно-ярмарочной площади были устроены шлакбаумы и при них два грамотных человека, записывавшие привозимый товар»607. Похожий порядок существовал и в Ромне: «Пред началом ярмарки городская полиция командировала квартальных надзирателей, или просто писцов на заставы – отбирать и записывать в книгу паспорты от всех идущих и едущих в город иногородных торговцев и покупателей. От этой только записки паспортов командированный писец или квартальный за какие-нибудь 8—10 дней наживал вчетверо больше своего годового жалованья, не считая того, что он обязан был уделить высшим чинам полиции, от которых зависела его командировка. И нельзя сказать, чтоб этот сбор сопровождался насилиями и вымогательствами; это просто был твердо установившийся обычай. Были даже такие щедрые купцы, что за записку паспорта кидали писцу по червонцу»608.
Теперь необходимо было где-то остановиться. Между тем проживание во время ярмарок не отличалось комфортом, причем трудности испытывали как продавцы, так и покупатели. П.И. Щукин описывал свое пребывание в Нижнем во второй половине века: «Жить в ярмарочных помещениях было не всегда приятно. В сильный жар, вследствие низких комнат, бывала иногда такая духота, что спали голыми, а в холод мерзли, ибо печей не было и отовсюду дуло, а чтобы хотя немного согреться, жгли спирт. В воскресные и праздничные дни торговали весь день, как и в будни»609. Еще более остро «жилищный вопрос» стоял перед участниками Коренной ярмарки. Кто-то селился в окрестных деревнях, но это в отдалении от Коренной пустыни, где происходил торг. Путешественник свидетельствовал: «Здесь вовсе нет квартир… все почти дворяне тутошние и приоб[в]ыкшие для надобностей своих сюда ездить, возят с собою шатры с разными подвижными домиками; следовательно, все имеют верное и надежное убежище»610. И в середине века «тысячи людей расположатся на ночлег под открытым небом на всей огромной равнине при месячном освещении»611. Существовали еще «ставки» поблизости от ярмарки – «домики из досок, сколоченные на живую руку, кривые, косые: никто лучше не помещается, только есть два каменных домика для губернатора и жандармского полковника», причем «цены в ставках страшно дорогие»612. Кстати, не всем помещикам нравились такие «удобства»: «Хотя торговцам вообще очень приятна. кочевая коренная жизнь, потому что они ее считают пребыванием на даче; но зато дворянство, принужденное квартировать более в дурных, тесных и грязных постоялых дворах, не слишком довольно пребыванием в Коренной и придерживается в большем числе съезжаться туда»613.
Жилье было неустроенным, но дорогим, например, на той же Коренной ярмарке «за 10 дней приходится иногда платить 100 руб. сер. за лавку и 100 руб. сер. за квартиру, иногда и дороже»614. О проживании в Ирбите также следовало позаботиться заранее. Очевидец писал: «.вы въезжаете на площадь гостиного двора, едете мимо балаганов и лавок, ищите гостиницы, – и не находите ни одной порядочной. Здесь все живут по квартирам, нанимаемым заблаговременно на будущую ярмарку. Не наняв заблаговременно, трудно найти себе помещение. Если же и посчастливится найти чистую комнату, то вы заплатите за нее очень дорого. За один ярмарочный месяц здесь платится столько же, сколько и за целый год, да оно и не может быть иначе, потому что для коренных жителей и домовладельцев города – главным и иногда единственным доходом служит плата за нанимаемые у них помещения. Круглый год стоит пустой дом ирбитского домохозяина, и занимается на один только месяц; как же не желать ему в один месяц получить свои 8 или 10 процентов с капитала, употребленного на постройку дома, тем более, что купечество, многочисленнейшее здесь сословие, не почитает дороговизну квартиры для себя отяготительную; плата за помещение раскладывается купцом на продажный товар, и следовательно за все отвечают покупатели»615. Ирбитская ярмарка проходила в феврале – марте – и несколько тысяч человек страдали от простуд, «которые неизбежно приобретаются в Ирбите от плохо устроенных домов, не отапливаемых притом целую зиму и только кое-как нагреваемых к ярмарке»616.
Во время Ильинской ярмарки в городе Ромне «некоторые домовладельцы помещали у себя от 50 до 80 душ купеческих приказчиков и рабочих, за содержание которых хозяин их платил по рублю в день с человека; это собственно за харчи, а квартира оплачивалась отдельно; Ильинская же ярмарка продолжалась месяц и больше. Нечего и говорить о тех случаях, когда подвыпивший приказчик или сам купец накуралесит; тогда гости таровато заглаживали свои грехи»617. Впоследствии куш от аренды доставался полтавцам. «Домовладельцы в то время отдавали свои дома внаем только до Ильинской ярмарки, с обязательством очистить помещение на время ярмарки, во время которой они выручали чуть ли не годовую плату. Многие помещики приезжали на ярмарку с целой свитой, со своей кухней, своим выездом»618.
Дворянка Перепеловская, описывая свое путешествие на ярмарку в 1830-х годах, жаловалась: «Канальские цены на все! А содержание, так ужас! Вообрази, что я за две комнаты, правда на Сумской улице, недалеко от театра и благородного собрания, платила восемь рублей в сутки, да содержание девяти лошадей, восьми человек прислуги и для нас провизии, стоило двенадцать рублей в сутки. Так вот, как хочешь, двадцать рублей в день, кроме театра, куда всякой день должны были возить детей! Спасибо, в благородное собрание дам впускают даром; но все нужны и там издержки»619.
Любопытную подробность о купеческих нравах и обычаях находим в «Воспоминаниях роменского старожила»: «…по приезде в город, каждый торговец считал непременною обязанностью явиться на дом к городскому голове и городничему, который у нас до пятидесятых годов назывался полицеймейстером; являлись, не имея к ним никакой просьбы и надобности, а так, с поклоном и, по русскому обычаю, с хлебом-солью; кроме хлеба-соли, каждый приносил начатки своего труда: лучший кусок сукна, холста, материи, одним словом – всех возможных товаров, а кто преподносил и денежные подарки. И это делали самые солидные и степенные московские богачи, фабриканты и торговцы, которые торговали с чистою совестью и никаких тысяч не взяли бы за осквернение своей чести. Они просто исстари привыкли делать подарки начальствующим в каждом городе, в котором производили торговые обороты. По окончании ярмарки получали обыкновенно подарки и хозяева, у которых купцы квартировали и нанимали лавки; дарили также горничных, поваров, дворников»620.
Некоторые гостиные дворы не позволяли развернуть успешную торговлю из-за тесноты – это касалось Коренной ярмарки: «Нумера во всем [Гостином] дворе низки и столь тесны, что почти каждый торговец в панской линии должен брать два-три-четыре нумера, чтобы поместить в них свой товар»621. Современники отмечали плохо организованное расположение торговых балаганов: «От беспорядка расположения товары не были видны, трудно было их отыскать, улицы между балаганами были более, нежели искривлены, или ближе сказать, улиц вовсе не было, а были самые тесные дорожки»622. Недовольство условиями торговли присутствовало и в Ромне, откуда в конце концов Ильинскую ярмарку перевели в Полтаву. «Возвышая беспощадно цены на все ярмарочные помещения и деспотически распоряжаясь на ярмарке, жители Ромна, в особенности лавковладельцы гостиного двора, не терпели ничьего вмешательства в ярмарочные дела. <…> О постройке каменного гостиного двора они не заботились, относили это предприятие в неопределенное будущее. Между тем неудобства и дороговизна помещения вызывали все большие и большие жалобы приезжего торгового люда»623. Торговые места «уходили» к перекупщикам: «Отдача лавок, балаганов, мест обратилась в торговлю посредством исходатайствования многих билетов на них не для выставки своих товаров, а для сдачи по высоким ценам внаем другим торговцам»624. При проведении Ильинской ярмарки в Полтаве «передача билета за взятую лавку воспрещалась под опасением уплаты штрафа»625.
Благоустройство ярмарочных площадей никого особенно не заботило, потому там часто кишело месиво из грязи: «Так как в Курской губернии встречаем мы каменную мостовую и тротуары только в Курске и Ст. Осколе: то в случае дождливой погоды грязь до того бывает велика в Коренной, что гостиный двор делается доступным почти для одних имеющих возможность ехать»626. Наконец, вопросы безопасности решались слабо: «В прошедшие годы не проходило ни одной ярмарки без убийств, насилий, притеснений и подобных происшествий»627.
Справедливости ради скажем, что на Нижегородской ярмарке, развитием которой занимались на государственном уровне, существовали канализация, бани, прачечные, больница, почта для ежедневного приема и отправления писем, бандеролей и денежных переводов. В 1860-х годах на Коренной ярмарке обязательно присутствовал губернский ветеринарный врач, осматривавший и скот, пригоняемый на убой, и продававшееся в мясных рядах мясо; ежедневно топились две бани; существовала временно устроенная аптека628. Во время ярмарок принимались меры по противопожарной безопасности.
Все перечисленные трудности не останавливали ни русских покупателей, ни торговцев, ни даже француженок с их приказчиками. В мемуарах графа Д.Н. Толстого находим подробное описание ярмарочного путешествия: «Самая веселая эпоха нашей деревенской жизни была Лебедянская ярмарка. Ныне, когда с успехами нашей торговли в городах, все ярмарки вообще упадают, уже не понятно то удовольствие, тот праздничный вид, какой принимали уездные жители во время ближайшей ярмарки. В Лебедяни существовало тогда, как и теперь, четыре ярмарки в году, но только две из них привлекали особенное стечение помещиков: Троицкая и Покровская, остальные две, бывающие зимою, посещаются только торговцами. Троицкая и Покровская ярмарки составляли две эпохи в году нашего края. От них считалось время или определялись сроки, на них разрешались важные недоумения. «Это было перед или вскоре после ярмарки», – говорил помещик, рассказывая о каком-нибудь происшествии. Крестьянин просил денег на ссуду до Покровской ярмарки. В случае спора о каком-либо головном уборе или вообще о моде, уездная щеголиха с самодовольствием говорила: «Ярмарка все окажет».
По приезде в Лебедянь мы обыкновенно останавливались в монастырской слободе. Там одна крестьянская изба составляла наш салон, а другая служила помещением для прислуги. Переодевшись с дороги и принарядясь, мы отправлялись на ярмарку «в ряды». Хотя расстояние от нашей квартиры до этого форума было не более У4 версты, но дойти туда пешком не было никакой возможности по причине грязи, которая, взмешиваемая смелыми ногами бесчисленного множества окрестных крестьян и городских жителей, была буквально по колено. Вокруг рядов, центра торговли предметами роскоши и высших потребностей, стояло множество телег, повозок, шатров, шалашей и балаганов. <…>
Мы подъезжали к «рядам». Так назывался параллелограмм в несколько улиц, из плетневых шалашей, с навесами из драни. Обе противоположные стороны, соприкасаясь навесами, составляли крытую галерею или пассаж, освещаемый частию со стороны входа, а частию щелями не плотно лежавших драниц. В этом полусвете медленно двигалась пестрая толпа или озабоченных покупателей, или только праздных зрителей. Все были одеты по-праздничному и лица всех выражали праздничное удовольствие. Нередко встречалось там или миловидное личико уездной барышни, дышавшее свежестью и простотою деревни, или более претензливое лицо городской красавицы, отягченной всею роскошью провинциальной моды. <…>
Все эти шалаши. были красиво одеты цветными тканями, а разделяющие их столбы обернуты пестрыми обоями, столь яркими и безобразными, что в настоящее время таких уж не найдете даже на постоялых крестьянских дворах. Ряды обыкновенно начинались двумя лавками часовщиков, которых главное занятие было не в торговле, а в поправке и регулировании всех часов 5 или 6 окрестных уездов, которые только вскоре после ярмарки имели утешительную уверенность знать время по часам. За ними следовали тульские лавки. <…> После них начинались «красные товары». Здесь обыкновенно бывала толпа. Все дамы, сопровождаемые услужливыми кавалерами, запасались тут нарядами и новостями. Здесь совершались торговые расчеты помещиков с купцами, всевозможные сплетни дам, новые знакомства и даже сватовства. Здесь все носило иной характер, нежели в прочих рядах ярмарки. Костюмы были изысканнее, покупатели говорливее, речи живее, лица одушевленнее, даже самый грунт земли был твердый. Грязь, покрывавшая все другие ряды, здесь утаптывалась и доставляла ногам приятное ощущение мягкого ковра.
Ряды посещались утром и после обеда. В час пополудни они были почти пусты»629.
Поделиться книгой: