Убийство городов

Он работал геологом в тувинской тайге, на берегу Енисея, по которому плыли звенящие льдины, и на одной скакала и ржала обезумевшая лошадь.

Был послушником в монастыре, обирал яблоки в монастырском саду и видел, как упал ниц под яблоней изможденный монах и, рыдая, целовал землю.

Водил туристов в хибинской тундре и чуть не замерз, когда на спуске с перевала стали ломаться лыжи и люди комьями валились в долину, а потом на морозе, под розовой зарей, брели, превращаясь в ледяные скульптуры.

Теперь он устремился в Донбасс. Там была его книга, ее простреленные пулями страницы. Он сказал родителям, что собирается в Сочи, к морю. Не сообщил подруге, в какое очередное странствие отбывает. Связался с людьми в Москве, которые вербовали добровольцев. Предъявил военный билет офицера запаса, заверив, что умеет обращаться с автоматом и держал в руках гранатомет. И после нескольких встреч и проверок вылетел самолетом в Ростов.

Телефонные звонки. Похожие на пароль фразы. Ночлеги в пригородных пансионатах. Наконец, молчаливый, сумрачного вида вербовщик привел Рябинина в дом, где собрались добровольцы, желавшие попасть на Донбасс. В обшарпанной комнате пансионата они ждали проводника, который отправит их к границе.

Рябинин оказался в пестрой компании. Она собралась бог весть по каким признакам. Соединила столь разных людей, что при иных обстоятельствах они никогда бы не встретились.

Здесь был молодой чеченец Адам из Шатоя, с рыжеватой бородкой и зелеными тигриными глазами, которые пылали под желтыми бровями. Осетин Мераб из Цхинвала с одутловатыми щеками, заросшими синеватой щетиной. Калмыкский казак Валерий с коричневым скуластым лицом и кошачьими усиками. Кубанский казак Лубенко, похожий на Николая Второго красивыми усами и золотистой бородкой. Боснийский серб Драгош, подвижный, верткий, с горбатым носом и насмешливыми кривыми губами. Каталонец Аурелио с лиловыми печальными глазами и тихими вздохами. И он сам, Рябинин, уже приступивший к написанию книги.

Он поместил в нее своих новых знакомцев, раздумывая над тем, какую судьбу он им уготовит среди будущих боев и пожаров.

— Ну, а ты, Лубенко, почему ты поехал? — допытывался Рябинин у кубанского казака.

— Наше дело казачье, военное. — Казак пропустил сквозь пальцы золотой шелк бородки. Он был в казачьем мундире с золотыми погонами. Темно-синие штаны с лампасами погружались в щеголеватые сапоги. Грудь усыпали кресты и медали бог весть за какие походы. — Пошел к батюшке. «Благослови, отец Петр, заступиться за русскую землю». «Ступай, сразись за други своя. Казак, он и есть воин Христов». Вот и поехал. Не мог на диване отлеживаться, когда русских в крови топят.

— А ты, Адам?

Чеченец полыхнул на Рябинина зеленью глаз и оскалился, цокнул розовым языком.

— Брата моего Доку укры, суки, убили. У Басаева укры воевали, ненавидели русских. Снайпер один был, позывной «Палач». Он брату пулю между бровей всадил. Я сказал: «Мама, поеду кровника отыщу, который Доку убил». — «Поезжай, сынок». Я их там мочить буду за брата. Я «Палача» отыщу и уши его в Шатой привезу. — Адам что-то добавил по-чеченски, злое и короткое, как лязг затвора.

— А ты, Мераб? Донбасс далеко от Осетии.

— С грузинами вместе бандеровцы осетин убивали. Моего отца до полусмерти избили. Если поймаю укра, привяжу к дереву и буду бить, пока ребра не вылезут. У отца моего ребра сквозь кожу вылезли. «Поезжай, сынок, найди того, у которого змея за ухом наколота. Он злее всех меня бил». — На толстых щеках осетина сквозь синюю щетину проступили малиновые пятна.

— Ну а ты, Валерий? — спросил он у калмыка с кошачьими усиками. — Где Калмыкия, а где Украина?

— Все рядом. Мой прадед служил в калмыкском казачьем войске. Георгия получил на Турецкой войне. Калмыки России всегда служили. И я послужу. Меня атаман отпустил. Сказал: «Если убьют, не бойся. Семью не оставим». А я не боюсь. Пусть меня боятся. — Он радостно хмыкнул, топорща колючие усики.

— Ту Донбасс Америка, НАТО рат… В Донбассе Америка, НАТО воюет. — Серб Драгош задвигал острыми, нервными плечами. — Америка бомбордовала Србиа. Мостов бомбордовала, путей бомбордовала, децу бомбордовала Сербию била, мосты взрывала, дороги взрывала, детей бомбила. Америка Милошевича убио, Караджича мучи, Младича мучи. Америка Россию бомбить хочет. Я Америка стрелять буду. Дайте «калашников», дайте «эрпэге». Амерички танк подститати… — Он приподнял руки, будто подкинул автомат, нажимая крючок. Сменил автомат на гранатомет, наводя на невидимый танк. Раздул щеки и ухнул, изображая выстрел.

Каталонец Аурелио, не понимая по-русски, водил лиловыми глазами, и когда Рябинин обратился к нему: «А ты, Аурелио?» — тот певуче зарокотал, зацокал, поднял сжатый кулак и произнес: «Венсеремос!»

Все они явились из разных мест. Всех подхватил огромный ветер. Ревущий ураган толкал их в будущее. Этим будущим был восставший Донбасс. Этим будущим была его ненаписанная книга. И все, кто находился в этой утлой комнате, ожидая проводника, были героями его книги. Героями загадочного грозного будущего.

Часы шли, за ними никто не являлся.

— Обеда нет, лепешка есть, — произнес чеченец Адам. Стал рыться в дорожной кошелке. Извлек чистое полотенце и постелил на столе. Вытащил круглую, домашней выпечки лепешку. Расширяя и сужая тигриные глаза, осмотрел всех и ловко, бережно разломал лепешку на семь частей. Рябинин почувствовал, как сладко дохнуло хлебом. — Мама пекла. — Адам указывал на лепешку, приглашая всех угощаться. И все благодарно брали ломти, осторожно жевали. Рябинин старался запомнить просветленное лицо чеченца, руки, которые тянулись к хлебу. Думал, как опишет в книге обряд преломления хлеба, в котором все они братались, отбывая на неведомую войну.

Под вечер явился проводник. В грязном камуфляже и стоптанных кроссовках, горбатый, крючконосый, с седой копной и колючими глазами, он был похож на колдуна. Ему не хватало лишь филина на плече, и Рябинин подумал, что этот чародей уже знает судьбу каждого, кого поведет на войну.

— И куда вас несет нелегкая? Сидели бы дома, может, до старости и дожили. — Колдун сверкнул глазами. Пересчитал и сверил группу со списком. Повел на выход. Там стоял подержанный микроавтобус.

— Если остановят, говорите, что едете на ферму, строить коровник. Паспорта не отдавать. Хотя на что они вам, паспорта? — И полез на сиденье водителя.

Автобус катил по Ростову. Город сверкал, кипел, бурлил, как плавильный тигель. Выплескивал раскаленные брызги, шелестел машинами, распахивал витрины, двери ресторанов, стеклянные фасады торговых центров. Знать не хотел о войне. Хотел торговать, наслаждаться. Не замечал крохотный микроавтобус, в котором семеро людей стремились на неведомую войну.

Катили по шоссе, мимо нарядных домов, узорных заборов, магазинчиков с пестрыми вывесками, мимо строительных рынков и бензоколонок. Промчался навстречу свадебный кортеж с лентами и цветными шарами. Промелькнула дымящая жаровня, и шашлычник поворачивал шампуры с мясом.

Рябинин смотрел на мелькавшие лица с печальной любовью. В своих хлопотах и страстях они не ведали о нем, не знали, что он покидает их, и, быть может, навсегда. Стремится навстречу смертельным опасностям, на неведомую войну, о которой, если останется жив, напишет неповторимую книгу. Он не осуждал этих обыденных людей, не замечавших старенький микроавтобус. Прощал их неведение.

Внезапно автобус шарахнулся, застучал и зашлепал. Встал на обочине. Водитель, ворча и ругаясь, вылез из машины. Рябинин покинул салон и увидел пробитое колесо.

— Подорвались на мине? — похохатывал казак Лубенко, глядя, как водитель отвинчивает болты. Его щеголеватые сапоги блестели, золотые погоны сияли. Он расхаживал, желая привлечь внимание тех, кто проносился мимо.

— Отец, давай помогу. — Калмык Валерий подставлял домкрат.

— На таком «Мерседесе» до Киева хочешь доехать? — Чеченец Адам вытаскивал из багажника запасное колесо.

Кто как мог, все помогали водителю. Косматый колдун, набрасывая ключ на болт, оглянулся на них сердитыми глазами:

— Боженька вам знак подает. Не пускает. А вы, дураки, свою смерть торопите. Обратно в гробах вернетесь. Поворачивайте, пока не поздно. Чтобы мамки ваши слез не лили.

— Да что ты, отец, нас хоронишь. Мне батюшка сказал: «Ступай, послужи Отечеству и матери нашей православной церкви». Казак для войны рожден. «Грудь в крестах или голова в кустах» — так наши деды говорили. — Лубенко молодцевато погладил золотой царский ус.

— Чего говоришь! Если я в Донбасс не доеду и в село вернусь, в меня плевать будут. Мама сказала: «Отомсти за брата». Мне «калашников» дайте, гробы хохляцкие пустыми не оставлю. — Чеченец Адам обнажил в злой улыбке яркие зубы.

— Имам брата Виктор, — серб Драгош желал объясниться, — е из Воронеж. Братушка Витя был, Воронеж. Борио у Сараево… Воевал Сараево. Пуца из топи офи…. Из пушки стрелял точно. Ему пуля сюда. — Серб Драгош ткнул себя пальцем в глаз. — Он Сербиа помог, я Россия помог… Ти мой брата. Вы мои братушки.

— Никогда на себе не показывай. А то и тебе в глаз запуляют, — поучал его калмык Валерий. — Правильно говорю? — обратился он к осетину Мерабу и каталонцу Аурелио.

Осетин сурово кивнул, а каталонец, не понимая языка, певуче загудел, зарокотал. Поднял сжатый кулак:

— Венсеремос!

Колесо сменили. Все уселись и двинулись дальше. Пригороды кончились, а вместе с ними многополосная трасса. Затряслись на разбитом асфальте, среди вечерних полей, зеленых, золотистых и розовых. Миновали чахлую рощу и покатили по проселку среди пыльных бурьянов. В сумерках достигли поля, на краю которого стоял «КамАЗ» и ходили люди.

Колдун заковылял к ним и вернулся назад с человеком, который сиплым, простуженным голосом произнес:

— Я говорил Зубатому. Больше пяти не возьму. Мне что, боекомплект выкидывать?

— Я тебе заработок добываю, Колун. Ты «спасибо» скажи, — сердито ответил колдун. — Давайте, сыночки, вылазьте. Теперь вот этого слухайте, а я домой. — Сел в автобус и укатил, брызнув из бурьяна хвостовыми огнями.

— Слухай сюда. — Человек по кличке Колун сделал сгребающий жест. Он был в камуфляже, тяжелых бутсах. В сумерках его лицо казалось бесформенной глыбой. — Дорога часов шесть, как придется. «КамАЗ» без брезента. Если что, через борт сигайте, и деру от машины. А то накроет. Сидеть будете на боекомплекте. Одно попадание, и яйца ваши по степи собирать. Не курить. Укры в засаде вас по сигаретам вычислят. Снайперы. У меня всё.

— Оружие где дадут? — спросил Лубенко. — Чем отбиваться?

— Я все сказал. — Колун повернулся и двинулся к «КамАЗу».

Чеченец Адам отошел в сторону.

Достал с груди платок. Постелил на землю. Ступил на него и стал молиться. Стоял недвижно, поднеся ладони к ушам, словно ловил витавший в небе звук. Прижал руки к груди, будто удерживал уловленный звук. Опустился на колени, чуть возвышаясь над бурьяном, как недвижное изваяние. Упал ниц, скрываясь в травах, и там, где он только что был, темнокрасная, пламенела заря. Вновь поднялся в рост, высокий, темный, заслоняя зарю.

Рябинину казалось, что молитва чеченца колеблет темные травы, раздвигает сумрак, порождает трепет зари. Ему чудилось, что над молящимся начинает брезжить лазурь. В эту лазурь неслась бессловесная хвала Творцу, который привел их в ночную степь, вырастил в степи травы, зажег зарю. Кто ведет их на войну и не оставит в минуту опасности. А в минуту смерти унесет их души в лазурь.

Рябинину хотелось устремить свою молитву в открывшееся над головой Адама пространство. Соединить свое моленье с его чеченским моленьем. Сочетаться с ним немеркнущей зарей, вянущими травами, негасимой лазурью. Тронув нательный крест, он молился, сливая свою молитву с молитвой чеченца. Верил, что оба они неразлучны в лазури.

— В машину! — рыкнул провожатый. И все повскакали в кузов.

— А где Украина? — спросил Рябинин, пробегая мимо предводителя.

— Считай, ты уже в Украине.

Грузовик катил по бездорожью, с робким светом подфарников. В кузове было тесно, сидели плечом к плечу. На кочках постукивали зарядные ящики, то ли с минами, то ли с танковыми снарядами. Рябинин чувствовал рядом плотное тело осетина Мераба, которое то наваливалось на него, то отстранялось. И эти колыханья, трясенье снарядов, ямы и бугры бездорожья были тревожными ритмами, которыми встречала их воюющая земля.

Была ночь, только на западе слабо синела заря. Ветер летел из степи, и Рябинин чутко вдыхал, стараясь по запахам, словно зверь, угадать, что скрывает окрестная тьма. Пахло сыростью и тленьем, когда грузовик ухал в водяную рытвину. Пьяно, с легким жжением ноздрей, благоухали раздавленные полыни. Вдруг налетали сладкие медовые ароматы, где-то рядом проплывало поле подсолнечника. Иногда ему мерещился запах дыма, то ли мирного домашнего очага, то ли далекого пожара.

Рябинин с нежностью и виной думал об оставленных в Москве родителях, которые в этот час собрались в столовой, под абажуром, говорят о нем, не ведая, что он трясется на зарядных ящиках в дикой степи, думает о них, и мысли их встречаются где-то над ночными подсолнухами. Думал о подруге, о ее насмешливых зеленых глазах, розовых нежных ладонях. Он прижимал их к губам, целовал ее «линию жизни», и она со смехом говорила, что его поцелуи продлевают ей жизнь.

В будущую книгу он поместит свои нежные и печальные переживания, тревожные предчувствия, стук зарядных ящиков, в которых, как в люльках, дремлют снаряды и мины.

Впереди, у дороги зажглись два красных рубиновых огонька. Исчезли. Снова загорелись чуть в стороне. Рядом зажглись два зеленых, изумрудных. Переливались, вздрагивали и погасли. Их сменили золотые, страстные и трепещущие. Грузовик встал. Огней становилось больше. Они менялись местами, метались, поднимались в небо, текли, создавая мерцающие узоры, как таинственные светляки, загадочные духи, растревоженные появлением чужаков. Духи земли, травы, невидимых ручьев, неразличимых деревьев спрашивали пришельцев, зачем явились, что везут в деревянных ящиках, что таят в сердцах. Рябинин завороженно следил за волшебными вспышками.

Из кабины высунулся провожатый Колун. В его руках тускло блеснул автомат.

— Собаки, мать их ети. Стаями, суки, бродят. Села разбомблены, народ убежал, а собаки остались. Стаями рыщут. Где падаль найдут, там и жрут. Где-то здесь, видать, трупы валяются.

— Так и нас сожрут, не дай бог! — Это произнес казак Лубенко, и в голосе его была дрожь.

Водитель включил фары. Серебром полыхнула трава, и множество гибких тел, красных языков, ненавидящих глаз метнулись прочь и исчезли в ночи. Свет погас, грузовик продолжил движение.

Ехали час или два по белесому, мучнистому проселку, который слабо светлел в ночи.

Рябинин вдруг уловил кислый запах гари, ядовитое зловонье сгоревшей резины. «КамАЗ» остановился возле черной бесформенной груды, от которой исходило зловонье. Провожатый встал из кабины.

— Так вот он куда задевался, Горыныч! Здесь его ждали укры!

Рябинин угадал в рыхлой бесформенной груде остов грузовика. Просев на ободах, лишенный кузова, с раскрытым капотом, грузовик был изувечен ударом, сожжен огнем. Источал кислый и теплый запах ржавчины, липкую вонь резины. И тонкие сладковатые яды разложившейся плоти.

— «Спелый»! «Спелый»! Я — «Колун». Ответь! — Провожатый гудел в рацию, перебросив на локте автомат.

— Куда они нас завезли? Подстава какая-то! — жалобно воскликнул Лубенко.

— «Спелый»! «Спелый»! Я — «Колун»! — хрипел в рацию провожатый.

Рябинин почувствовал страх — ноющей грудью, замерзшими вдруг лопатками, плечом, которым касался соседа. Через это плечо его страх передавался соседу и возвращался обратно. Страх был общим. Все смотрели в одну сторону — на взорванный грузовик.

Рябинину казалось, что в черном остове, среди разорванного железа и зловонной резины притаилось чудище, косматое, как взрыв, свирепое, кровожадное, готовое с ревом вырваться, наброситься на добычу, сгрести когтями и, чавкая, изжевать и выплюнуть, как выплюнуло этот растерзанный грузовик.

— Я — «Колун»! Я — «Колун»!..

— Что здесь было? — спросил Рябинин.

— А то и было, что укропы грузовик раздолбали с такими же, как вы, охламонами. Здесь по степи укропские диверсанты шастают. Одну группу наши сгребли, штаны с них спустили, в жопы автоматы воткнули и дали очереди. Теперь укры наших ловят, чтобы им в жопы автоматы воткнуть.

— Господи помилуй! — тихо ахнул кубанский казак Лубенко.

В стороне, догоняя друг друга, полетели красные угольки, метнулись бесшумные белые иглы. Через мгновенье донесся стук автоматов, хрустящие очереди. Полыхнул далекий взрыв.

— А ну, вертай назад! — крикнул провожатый водителю и скрылся в кабине. Грузовик рванулся, круто повернул и помчался, подпрыгивая на ухабах. Все обратили лица в степь, где шел бой, летели трассеры, стучали очереди, дергалось пламя взрывов.

Грузовик удалился от места боя и встал. Провожатый вылез из кабины и пошел осматривать обочину, светя фонариком. Вернулся, обращаясь к шоферу:

— Пойдем левее. Там топь. Туда никто не суется. Только сам не утопни. А то тебя укры из болота за яйца вытащат.

Завели мотор. Грузовик стал осторожно переезжать рытвину. Лубенко вскочил и что есть мочи заколотил по крыше кабины.

— Чего тебе? — вылезла голова провожатого.

— Стой, я сойду! Не поеду!

— Дура, куда пойдешь? В болоте утопнешь!

— Все равно уйду! Не могу! — Он стал перелезать через борт.

— Ты куда, собака? Ты, казак, икону целовал! — Калмык Валерий старался схватить его за рукав.

— Не держите! Не могу! Чую, что убьют!

— Тебя и так убьют или кобели разорвут.

— Не могу! Не судите! В монастырь уйду, у Бога прощенье вымолю. А сейчас не могу!

Лубенко спрыгнул на землю, махнул рукой. То ли прощался, то ли отмахивался и исчез в темноте. Слабо блеснули его золотые погоны.

Чеченец Адам плюнул ему вдогонку.

Продолжали катить в ночи. На Рябинина навалилась сонливость. Он то клонился на плечо Мераба, то испуганно вздрагивал на ухабах. Уснул, уронив голову к коленям. И ему, под стук зарядных ящиков, снился подмосковный осенний лес, по которому они идут с подругой, и она о чем-то ему говорит, о чем-то восхитительном и прелестном.

Проснулся, когда было светло. Грузовик стоял на шоссе, перед бетонными брусками. К машине шли ополченцы. Один в зеленой, лихо повязанной косынке, с курчавой бородкой, с автоматом на голом плече, где синела татуировка экзотического дракона. Другой, с косматой щетиной, в каске и распахнутой куртке, под которой пестрела тельняшка.

— Здорово, Колун!

— Здорово, Валет! Здорово, Морпех!

Они обнимались, похлопывали друг друга по спинам. Отошли и курили, о чем-то переговариваясь.

Рябинин, очнувшись от сна, рассматривал блокпост, вырытую на обочине траншею, мешки с песком, из которых торчал пулемет. У соседних строений были проломлены стены. В саду, среди яблонь, стоял бэтээр. Рябинин подумал, что завершит первую главу своей книги описанием бэтээра и яблони, которая склонила к броне золотые и красные яблоки.

Глава 14

Донецк, по которому катил «КамАЗ», был солнечный, сверкающий, праздничный, с чудесными скверами, искристыми фонтанами, ухоженными фасадами. Среди сталинских колоннад, пышных фронтонов драгоценно мерцали супермаркеты, развлекательные центры. Было людно, катили машины. За чугунной оградой сквера краснели розы. Рябинин удивлялся, тот ли это город, который подвергается ударам с земли и воздуха, отражает атаки отборных войск Украины. Но, вглядываясь внимательней, замечал фасады с уродливыми проломами, дома с зияющими окнами, над которыми, как косматые брови, чернели кляксы копоти. Среди разноцветных автомобилей возник грузовик с вооруженными ополченцами. Следом прокатил гусеничный тягач с пушкой на прицепе. В холеном «Лендровере» за рулем находился человек в камуфляже, на заднем сиденье теснились три автоматчика. И время от времени где-то далеко за домами раздавались глухие удары, будто забивали сваи.

Город напоминал Рябинину спелое яблоко, которое слегка надкусили. На глянцевитой, алой поверхности виднелся след от зубов.