Убийство городов

Он ждал сообщений от подполковника Новицкого. Надо было приготовить вещи, дорожную обувь, куртку, запас лекарств. Походный баул хранился где-то в шкафу. И надо спросить жену, куда она его запихнула. «Господи, что я!»

Сидел в кресле, слыша, как громко ухает сердце.

Болезнь снедала ее. Она больше не вставала. Ее мучили приступы кашля, и ему было страшно слышать, как она рвет себе грудь, а потом без сил, с закрытыми глазами, лежит в своей комнате, прижимая к груди большую голубоватую ладонь. Дети не оставляли ее. Сын купил кислородный аппарат, надевал ей маску, и она сипло, жадно дышала. Монашка Клавдия Сидоровна не отходила от нее. Читала акафисты и каноны, даже тогда, когда жена дремала. Несколько раз в дом приходил отец Владимир, соборовал ее, и Кольчугин смотрел, как в головах жены горит тонкая свечка.

Он видел, что жена угасает, близится развязка. Неумолимая сила, поселившаяся в их доме, уводит ее. И он должен кинуться к ней, обнять, удержать, вырвать из тьмы, которая ее обступает. Но он страшился этой тьмы, знал, что тьма неодолима, что нежности, слез, молитв не хватит, чтобы удержать жену. Он словно оцепенел. На него навалился камень, который придавил его чувства, запечатал слезы и молитвы.

В Москве открывалась книжная ярмарка. На ней было представлено собрание его сочинений, пятнадцать строгих томов в темно-малиновых переплетах с золотым тиснением. Презентация сопровождалась действом с участием известного художника-авангардиста. Его магические приемы, мистерия воды и огня, кликушеские вопли колдуньи должны были рассказать зрителям, как рождается художественное произведение.

Кольчугин не мог не пойти. Это был его триумф. Его ждали издатели и поклонники. К тому же жене с утра стало лучше, ее отпустило удушье. И он поехал на ярмарку. Поцеловал жену, увидев на ее губах слабую улыбку.

Презентация прошла успешно. Маэстро, полуголый, с лисьим хвостом, с пылающей между ног газовой горелкой, скакал, шаманил, издавал рык. Гнал перед собой обнаженную рыжую дьяволицу, которая брызгала водой, била в бубен. И все это, к восхищению публики, символизировало рождение священных текстов. Он пил шампанское, подписывал книги, фотографировался, давал интервью.

Когда вечером вернулся домой, там стоял чадный кошмар. Жена страшно кашляла. Дети поднимали ее из постели, усаживали, надевали маску. В белой ночной рубахе, она сотрясалась, задыхалась. Он подсел к ней, обнял трясущиеся плечи, и она булькающим голосом, последними, с трудом дававшимися ей словами, сказала: «Мы все должны пройти этот путь». Он задохнулся от боли, любви. Она, умирая, утешала его, просила не убиваться. И он, чтобы не видели его слез, ушел в кабинет.

Когда он снова вернулся, она лежала, закрыв глаза. Услышала, что он подошел. Протянула к нему руки, и он вложил в них свою ладонь. Она слабо ее сжала и этим пожатием прощалась с ним.

Они сидели молча, их руки ласкали друг друга. И в этих прощальных касаниях воскресала та зимняя звездная ночь, когда они шли по ледяной дороге, и те серебряные рыбы, похожие на солнечные зеркала, чудесный жасминовый куст, под которым лежала их новорожденная дочь, все поцелуи и шепоты, все восхитительные, отпущенные им мгновения.

Так они сидели, а потом она разжала ладони, и он ушел.

Ночью он услышал, как открылась дверь кабинета. Вспыхнул свет. Дочь вплыла в кабинет, не касаясь пола, глядя отрешенно, сказала:

— Мама нас покинула.

И потом два дня он провел как во сне. Во сне видел жену, лежавшую внизу, под белым покрывалом, и монашка читала над ней псалтырь. Во сне видел, как жену клали в гроб и несли в сад, ставили на стулья под рябиной, чтобы она могла проститься со своим домом. Во сне видел, как отец Владимир раскачивает над ее лбом с белой перевязью дымящее кадило. Тяжелая земля грохотала по гробовой крышке. И он смотрел на последний, не засыпанный землей, алый краешек гроба, а потом и тот исчез.

Поминки в ресторане. Он пил водку, глядя на ее чудесную фотографию, где она, с гранатовым колье, во всей своей зрелой женственности, очаровательная, с едва заметной улыбкой, смотрела на него, как живая.

Пришел домой, блуждая по комнатам, и увидел висящий на спинке стула ее платок. Потянулся к нему и вдруг страшно зарыдал, громко, с хрипом и клекотом, словно кто-то отвалил камень, и хлынули скопившиеся под этим камнем горе, тоска, непонимание жизни, непонимание этого мира, в который его привели, окружили любимыми, близкими, чтобы одного за другим отнимать, обрекая его на неутешное одиночество.

Это недавнее прошлое являлось ему во всех подробностях. Но было как застывшее озеро, покрытое тончайшим льдом. И он шел по тонкому льду, вспоминая прожитую жизнь.

Раздался телефонный звонок. Вкрадчивый, вежливый голос произнес:

— Дмитрий Федорович, вас беспокоят из администрации Президента. Завтра, в шестнадцать часов, в резиденции Ново-Огарево вас ждет Президент. Пропуск на вас заказан.

— Меня? Президент?

— Ну да, вы же хотели, чтобы он вас услышал. Он вас услышал и приглашает к себе.

Кольчугин был изумлен. Его страстное обращение к Президенту во время выступления на телеканале, то, что было безжалостно вырезано, — оно было услышано Президентом. И им предстояла встреча.

Глава 11

Кольчугин лежал в кабинете, в пустоте ночного дома. Смотрел на горящий под потолком светильник из разноцветных стекол в свинцовой оплетке, купленный когда-то дедом Михаилом во французской лавке. Светильник был выполнен в стиле модерн. Созвучен мозаикам Врубеля, болотным фиалкам и лилиям, что расцвели в журналах «Аполлон» и «Золотое руно», в оконных переплетах изысканных особняков, в изнеженных стихах декадентов. Этот светильник Кольчугин помнил с младенчества, взрастал в его таинственном излучении. В разные годы разноцветные стекла рождали все новые узоры, которые волновали его детскую душу своими тихими радугами, сливались с его детскими мечтаниями.

Теперь, глядя на этот волшебный фонарь, он думал о тех, кто собирался под ним в своих застольях, на семейных праздниках, тризнах. Весь огромный род, уцелевшую часть которого он застал в своем детстве. Они, эти любимые старики, не погибшие среди войн, революций, тюремных нар, окружали его своими страданиями, любовью и нежностью. Соединяли с огромной русской жизнью, уходящей в безбрежное прошлое. Его мысль о каждом из них была таинственным световодом, соединяющим его с небесами. Его, живого, с ними, умершими. Его мысли о них были подобны молитвам, которые помещали их в волшебный мир, где нет смерти и откуда они смотрят на него любящими глазами. Зовут к себе, берегут для него место среди цветущих садов.

Таким же световодом он соединялся с женой. Их разлука казалась временной, обещала чудесную встречу.

Он доживал свои земные дни. Сбереженный остаток духовных сил следовало употребить на то, чтобы приготовиться к встрече с любимыми, близкими. Пройти сквозь крохотный черный фокус, именуемый смертью, куда сходятся лучи земной жизни. На мгновение меркнут, а потом расходятся восхитительным светом, чтобы никогда не погаснуть.

Он лежал под любимым фонарем, чувствуя громадность прожитой жизни. Вспоминал множество лиц, которые проплыли мимо и ушли за горизонт минувшего века.

Адмирал Горшков, тяжелый, тучный, принимавший его в кабинете штаба и крутивший огромный глобус с синим мировым океаном, в котором плавал великий, созданный им флот. Маршал Толубко, весельчак и шутник, полюбивший его, молодого писателя, пригласивший на космодром, где тяжелая ракета взлетала в грохочущем пламени, превращаясь в лучистую звезду. Маршал Язов, проигравший битву за Родину, уводивший войска из Москвы, и его взгляд, тоскующий и несчастный, за два часа до ареста. Шолохов, пригласивший его в Вёшенскую. Хрупкое запястье и слабые пальцы, в которых дрожала хрустальная рюмочка, и слезы текли из синих глаз. Ким Ир Сен, с улыбкой младенца, протянувший ему мягкую руку. И потом, много лет спустя, вождь лежал в стеклянном саркофаге, в немеркнущем лунном свете, и было странно видеть восковую мертвую руку. Наджибулла, любезно наливавший ему чай в фарфоровую пиалку, и потом его истерзанное тело качалось на дереве. Милошевич в золоченой гостиной, говоривший ему, что американцы проиграют сербам, когда начнется наземная операция, и вскоре его бледное больное лицо появилось в Гаагском суде. Саддам Хусейн, уверявший его, что американцы, войдя в Ирак, захлебнутся собственной кровью, и вскоре, в черном костюме, с грубой петлей на шее, он выкрикивал проклятья врагам.

Все они являлись в багровом зареве минувшего века, и отблеск этого зарева лежал на романах Кольчугина.

И еще одно лицо, удаленное, как мираж. Ребенком, из колонны демонстрантов на Красной площади, он видел на мавзолее Сталина в парадном мундире, фуражке, в разноцветной дымке, и теперь, на исходе дней, все стоит перед ним тот туманный цветной мираж.

Назавтра ему предстояла встреча с Президентом, и их разговор неизбежно коснется окровавленного Донбасса.

Машина мчала его по Рублевскому шоссе, среди солнечных сосняков, вспыхивающих, как стеклянные кристаллы, элитных поселков. Знать укрылась за высокими оградами в своих неприступных гнездах, напоминавших римские храмы, рыцарские замки, мавританские дворцы. Ослепительная под солнцем, как нетающая гора льда, возникла церковь. Машина свернула на узкий асфальт и застыла перед огромными вратами, напоминающими триумфальную арку. Охрана пропустила машину, и тут же появились вторые ворота, подобье первых. Кольчугин подумал, что величье ворот должно было внушать посетителям благоговение перед государственной властью.

Он вышел у резиденции, простой и строгой, еще из советских времен. Его сопроводили в гостевую комнату, где он пробыл недолго. Чиновник, вежливый, с ледяными глазами, повел его в кабинет Президента.

Кабинет был длинный, удалявшийся к столу с двумя полотнищами. Государственному триколору и президентскому штандарту, шитому золотом. Окруженный белым, алым и голубым, с проблесками золота, поднялся Президент. Гибкий, изысканный, шагнул вперед, не позволяя гостю пройти все расстояние от дверей до стола.

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович. — Президент протянул Кольчугину узкую, легкую ладонь, и его рукопожатие было теплым, сердечным.

Президент усадил его за длинный стол, сам сел напротив, и Кольчугин мог рассмотреть его лицо. Оно показалось ему утомленным, с проступившими на лбу морщинами, с тенями у глаз и тревожными пронзительными зрачками.

— Я пригласил вас, Дмитрий Федорович, чтобы поблагодарить за поддержку. К вам прислушиваются многие наши граждане. И в этот сложный период должен звучать голос, который консолидирует общество.

— Очень много разнотолков, много разногласий, — произнес Кольчугин. — Еще недавно Крым объединил народ и власть. Между властью и народом был построен Крымский мост. Но теперь события на Донбассе расшатывают этот мост.

— Он не должен рухнуть. Вместе с ним может рухнуть государство. Много сил, внешних и внутренних, расшатывают этот мост. На нас напали. Еще не ракетами и танками, но оружием, которое уничтожает наши идеалы и ценности. Российское государство подвергается мощным разрушительным воздействиям. Мы должны им противостоять.

— Я вижу, каким воздействиям подвергаетесь вы лично. Ведь вы и есть этот Крымский мост. Вас и хотят разрушить.

— Вы правы, давление огромное. Чего стоит недавнее заявление принца Чарльза, который сравнил меня с Гитлером.

— Это значит, вам бросили вызов европейские династии и старая европейская аристократия. После того как вы на Валдаях обвинили Европу в содомском грехе, фактически назвали ее «вторым Содомом», на вас ополчились все оккультные силы мира. Это, быть может, страшнее, чем все санкции и военные базы.

— Мы говорили об этом с Патриархом. Он разослал по монастырям закрытое послание, в котором просил молиться за меня отдельной молитвой. Я благодарен ему за это.

Кольчугин чувствовал, какая ноша лежит на плечах Президента. Государство Российское своей непомерной тяжестью плющит его. Пучина власти давит на него, как на подводную лодку, опустившуюся на предельную глубину. Ненавистники желают ему смерти, впрыскивают в его сознание ядовитую тьму. Его искушают, запугивают, окружают лестью. Тонко глумятся, искусно обольщают, умело сбивают с толка. Города Донбасса в огне, залитые кровью, стали «камнем преткновения», о который запнулось Государство Российское в своей еще недавно победной поступи.

Кольчугин измученным сердцем чувствовал эту мучительную остановку. Приближалась страшная лавина истории, которая сметет страну, смахнет ее в черную дыру.

— Присоединение Крыма народ воспринял как чудо. Русское Чудо, о котором я столько раз говорил. И вы в сознании народа обрели образ чудотворца. В Георгиевском зале, где вы произнесли свою победную «крымскую речь», все были едины, все ликовали. Но теперь солнце Крыма начинает меркнуть. Народ охвачен сомнениями, боится предстоящих трудностей, страшится ссоры с Америкой. И невыносимо для русского сердца зрелище окровавленного Донбасса. Когда же мы поможем городам Новороссии?

Президент внимательно слушал. Его брови сдвигались. Нос и подбородок становились острее. Губы стискивались. Словно его мысль стремилась к невидимой точке, в которой сходились все замыслы, все опасения, таилось решение, одно-единственное, предельно опасное, которое ему предстояло принять. Решение, пробивающее тромб русской истории, открывающее путь русскому времени.

— Вы правы, Крым — это чудо. Я буду откровенен, это чудо и моей жизни. Но за чудо надо платить. Наступил посткрымский период русской истории. Опасности, которые подстерегают Россию, велики. Здесь нельзя ошибиться.

— Я понимаю. Простые люди, которые видят кошмар Донбасса, действуют от сердца. Вы же действуете в обстоятельствах, многие из которых нам неизвестны. Но все же мы должны помочь Новороссии. Если мы устранимся, их кровь будет на нас. Она превратит солнце Крыма в черное светило.

— России предстоят труднейшие испытания. Повторяю, на нас напали. У нас у всех должна быть длинная воля, терпение и стоицизм на годы. Мы опять почувствуем себя русскими, особым народом, которому история во все века готовит тягчайшие испытания. Либо мы примем эти испытания, либо уклонимся от них. И перестанем быть русскими.

Кольчугин вдруг испытал к Президенту слезную нежность, отцовское бережение. Страх за него. Этот невысокий, хрупкий на вид человек казался беззащитным. Был окружен близкой тьмой, злыми бессчетными веяниями. Ему желали гибели, целили пулей, готовили тонкие яды. Кольчугину хотелось его заслонить, поместить в светлый кокон, облечь в волшебный покров, неподвластный злу. Хотелось встать между ним и тьмой, принять на себя удары зла.

— Сегодня мне на стол положили сводку боев на Донбассе. Там упомянута одна высота, одна гора. Забыл, как она называется. Там шел тяжелый бой. Ополченцы и украинские силовики схватывались врукопашную. И когда силы ополченцев были на исходе, они вызвали «огонь на себя». Так поступали герои Отечественной войны.

— Помогите Донбассу! Он вызывает «огонь на себя»! Дайте понять, что Россия не бросит Донбасс! Пошлите знак!

— О многих вещах я не могу говорить открыто.

— Вам не нужно ни о чем говорить. Ступайте в церковь и поставьте перед Спасителем три свечи, две тонкие и одну большую. И когда корреспонденты спросят вас, кому вы поставили свечи, скажите им. Тонкую свечу за упокой, в память о погибших ополченцах. Вторую тонкую — за здравие, во славу воюющих героев. А третья, большая, та, о которой Иван Калита, собиратель русских земель, сказал: «Чтобы свеча не погасла». Третья — во славу и незыблемость Государства Российского.

Президент помолчал и произнес:

— Я вас услышал, Дмитрий Федорович.

Свидание было окончено. Кольчугин уносился из Ново-Огарева среди вечерних сосняков, чувствуя воодушевление, веря, что встреча с Президентом была не напрасна.

Глава 12

Дома, в комнатах, озаренных низким вечерним солнцем, он стал собираться в дорогу. О своем отъезде он сообщит дочери из аэропорта, чтобы избежать ее протестов и слез. В потертый, видавший виды баул он складывал вещи, неумело, раздражаясь. Вспоминал, как ладно, под руками жены, ложились в баул рубахи, свитер, запасная обувь. Бережно поместил пластмассовый пенал с лекарствами, обилие которых вызвало в нем язвительную иронию. Спрятал маленькую икону с Николаем-угодником, которую по настоянию жены он взял когда-то на Вторую Чеченскую. И вид этой скромной иконы, которая сберегала его в походах, вдруг вызвал в нем острую тоску, страстное желание увидеть жену, ее бледное, опечаленное лицо, всегда одинаковое перед разлукой. Его дурные предчувствия, тайные страхи стихали, когда она обнимала его на прощанье, быстро крестила, торопливо целовала в губы. Теперь эти предчувствия и страхи некому было отвести. И он сидел перед раскрытым баулом с горькой безысходностью. С любовью к той, кого нет. С любовью к пустоте, которая возникла после ее смерти и которую он старался заполнить своим поздним обожанием.

Они прожили с женой долгие годы. Между ними случались ссоры, периоды отчуждения. Его увлечения другими женщинами, когда он в ослеплении хотел оставить семью и когда она, возмущенная, была готова схватить детей и уйти из дома. Изнурительные будни, нескончаемые хлопоты, уход за детьми, за больными стариками. Ее жалобы на монотонное течение дней, без праздников, без творческих вспышек, когда ее поэтическая душа увядала и она старилась среди тусклых домашних забот.

Все это забылось после ее смерти. Ее вырвали из его жизни, и она умчалась в жуткую даль, и он рыдал ей вслед, укоряя себя и кляня. Но через год она стала к нему возвращаться, преображенная, лишенная многих свойственных ей черт, очищенная и просветленная. Ее реальный образ превратился в лучистую икону, на которой открылся ее подлинный лик, идеальный и божественно прекрасный. Смерть была иконописцем, и его воспоминания о жене были молитвой.

Теперь, перед отъездом, ему вдруг захотелось ощутить ее земное тепло. Поймать губами дыхание. Провести рукой по ее стеклянным волосам. Увидеть, как в глубоком вырезе платья белеет ее грудь. Почувствовать ладонью, как бьется ее сердце.

Томимый этим невнятным желанием, он направился в комнату жены. Не понимая до конца своих побуждений, открыл дверь. Комната была полна синеватых сумерек, и в этой едва уловимой дымке, среди икон и детских портретов, стояла кровать. На этой кровати жена спала, страдала от болезни и умерла в ту мучительную ночь, когда дочь, не касаясь земли, вплыла в его кабинет.

В этой синей дымке витал образ жены. Казалось, она еще оставалась в комнате, как прозрачная тень, как легкое дыхание. И можно было страстной молитвой, жарким упованием вернуть ее, вызвать из тени.

Кольчугин приблизился к кровати и лег на то место, какое занимала жена, когда он увидел ее мертвой и держал ее остывающую руку. Лег, чтобы голова придавила подушку там, где белело в ту ночь большое, с закрытыми глазами лицо жены. Ноги поместил так, чтобы стопы сливались со стопами жены. Он занял место жены на ее смертном одре и стал звать ее, воскрешать, молить, чтобы она вернулась, тратя в этой молитве всю оставшуюся у него жизненную силу, всю свою слезную любовь.

Его душа трепетала, сердце жарко билось, слезы надежды и обожания текли из глаз. И она появилась. Молодая, сильная, в выцветшем цветном сарафане, когда они шли от Каргополя к Киж-горе среди зноя, дурманных трав, проблеска бессчетных слюдяных насекомых. Впереди, как фиолетовый мираж, возникла гора с деревянной разрушенной церковью. И она спросила: «Почему гора фиолетовая?» Он ответил: «Фиолет-гора». Когда приблизились, то увидели, что склон был в синих цветах и в красной, крупной, созревшей на солнце землянике. Она собирала ягоды, и он видел, как волнуется ее сарафан, как блестит на солнце ее голое колено. Протянула ему благоухающую сочную горсть, и он хватал ягоды губами с ее ладони, целуя перепачканные соком пальцы.

Он почувствовал, как больно дрогнуло сердце, словно выпало из обоймы. Заколотилось неровно, с перебоями, ударяясь изнутри о грудь. Кровать, на которой лежал, стала проваливаться, в ней открылась дыра. Он стал падать в сырую тьму, как в могилу, увлекаемый слепым ужасом.

Задержался над бездной и висел на тонких нитях, слыша, как грохочет сердце. Нити, на которых висел, рвались одна за другой.

«Господи! — простонал он, стараясь удержаться на нитях, которые связывали его с миром, не пускали в могилу. — Господи!»

С великим трудом, чувствуя раскаленную боль в груди, перебрался в кабинет. Позвонил дочери:

— Вера, мне плохо!

— Что с тобой, папочка?

— Мне очень плохо. Сердце.

— Я сейчас приеду. Доктора возьму и приеду!

Те два часа, что дочь добиралась до него из Москвы, он лежал под разноцветным светильником и слушал свое сердце. Оно грохотало, подскакивало, замирало. Опять начинало скакать, словно мяч, отлетавший от стены. Он был липкий от пота. Ждал, когда разорвутся последние нити, на которых висело и дергалось сердце. И он умрет.

Дочь привезла с собой доктора. С брюшком, с золотистой бородкой, он напоминал чеховских персонажей.

— Стало быть, сердечко себя обнаружило, Дмитрий Федорович? Давайте послушаем, какое у нас сердечко. — Доктор прикладывал к его груди холодное рыльце трубки, перемещал от соска к ребрам. — Пугливое у нас сердечко, ох, пугливое.

Смерил Кольчугину давление, сделал внутривенный укол.

— Подождем до утра, какое будет у вас самочувствие. Если не станет легче, придется госпитализировать. Мерцающая аритмия опасна тем, что способствует образованию тромбов. А пока постарайтесь уснуть. И в дальнейшем никаких перегрузок! Отключите телефон, телевизор. Даже окна занавесьте. Вам, Дмитрий Федорович, нужен длительный отдых. Увы, вы не мальчик. Нужно жить по средствам, какие оставляет нам природа.

Доктор направился к выходу. Дочь сказала:

— Я отвезу его обратно в Москву. Буду тебе звонить. А утром приеду. А то Тим-Тим у меня расхворался. Какие у меня мужчины уязвимые!

Он остался один и лежал под разноцветным фонарем, стараясь разглядеть среди стекол изображение медведя, которое однажды явилось ему в детстве, а потом исчезло. После укола и таблеток ему стало легче. Сердце притаилось в груди, как в норе, и лишь иногда испуганно вздрагивало.

Страх его прошел. Это был обычный приступ, который отступал после приема лекарств и двухдневного отдыха. Завтрашняя поездка казалась возможной. Он будет дремать в машине, будет дремать в самолете. Работа, которая ему предстоит, мобилизует организм, откроет скрытую кладовую энергии, и он забудет про сердце.

Позвонила дочь, и он постарался ее успокоить. Позвонил сын, которому дочь рассказала о его недомогании. Кольчугин был тронут вниманием детей.

Была глубокая ночь, но сон не приходил. Сердце успокоилось. Он перекрестил его у себя в груди и решил выйти в сад. Там вольнее дышалось.

Была тьма, прохлада. Пахло вянущей листвой, флоксами, ароматами близкой осени. Над вершинами берез туманно текли звезды. И он вспомнил, как совсем недавно, в марте, сверкали среди тающих снегов белые стволы, и в розовых вершинах сияла ослепительная лазурь.

Он сел за деревянный стол, над которым рябина свесила отягченные ягодами ветки. Далеко, сквозь деревья, снижался самолет, приближаясь к Шереметьеву. Уже включил огни, бриллиантами переливались иллюминаторы. Кольчугин вспомнил, как они с женой любовались этими ночными бесшумными самолетами, и жена сказала: «Они похожи на каравеллы, полные драгоценных камней».

Кольчугин думал, как завтра начнется его поход, один из бесчисленных. Туда, где бьет артиллерия, рушатся города и где находится его ненаписанная книга. И его молодой герой Николай Рябинин пройдет сквозь огненные руины.

Замысел книги был неясен, жил под сердцем, как таинственный эмбрион, которому предстояло родиться. Рос, наливался, начинал трепетать, колотился в стенки тесного лона. Сердце взбухало, больно ударялось о грудь, стремилось наружу. Кольчугин прижимал ладони к груди, не выпускал сердце. Но оно, как ядро, ударило изнутри, прорвало грудь, открывая в нем рваную больную дыру. Яростная счастливая сила вырвалась на свободу, молодой восторженный странник покинул тесную обитель и умчался вдаль, оставляя в ночи гаснущий след.

Кольчугин с разорванной грудью упал головой на стол. Рука его бессильно свесилась. Лежал под ночной рябиной среди туманного свечения звезд.

Часть вторая

Глава 13

Николай Рябинин, двадцати пяти лет, стремился в мир, сияющий и стоцветный. Жадно поглощал зрелища этого необъятного мира. Желал запечатлеть эти зрелища в своих литературных творениях. Остановить бег событий, спасти их от забвения. Его первые художественные опыты напоминали неумелую охоту за бабочками, когда ловец хватает руками сидящий на цветке «павлиний глаз», бабочка улетает, оставляя на пальцах фиолетовую пыльцу и ломтик крыла.

Рябинин предлагал свои рассказы и повести в журналы и книжные издательства, неизменно получая отказы. В глянцевых журналах, среди сверкающих автомобилей и целлулоидных красавиц ему не было места. Как не было места в толстых литературных журналах, напоминавших сумрачные музеи. В издательствах ему отказывали, ссылаясь на увядание литературы, умирание книг, исчезновение читателя. Читателю скучно разбираться в интеллигентских исканиях какого-нибудь унылого филолога или тоскующего музыканта. Издатели ждали книгу, которая разбудит сонного читателя, расшвыряет, как взрыв, блеклые повествования худосочных авторов. Ознаменует начало новой литературной эпохи.

Такую книгу задумал Рябинин. К такой книге влекла его молодая неутолимая страсть. Таинственный поток, подхвативший его в свое загадочное стремление. Сама история, коснувшаяся городов Донбасса своим жестоким перстом. Каждый удар перста сметал с земли города и поселки, оставлял полные дыма воронки.

Рябинин решил уехать в Донбасс и там, на войне, найти своих героев, написать заветную книгу.

Он был молодым инженером, которого в институте учили строить самолеты. Но его увлечение скоростями и геометрией крыла, теорией воздушного боя и волшебными материалами, легкими, как пух, и прочными, как гранит, — эти увлечения растаяли. Они сменились пьянящей сладостью, когда в обычных словах вдруг начинает звучать чудесная музыка, способная поведать о снах, обожании близких, воспоминаниях младенчества и предчувствии будущей смерти. Он складывал слова, и вдруг появлялось видение сиреневой колокольни в сумерках московского переулка. Сизого льда на замерзшей луже, в которую вморожен красный осиновый лист. Бабушкиной седой головы, на которую падает бледное апрельское солнце, и он пугается мысли, что когда-нибудь креслице, где дремлет бабушка, останется навеки пустым.

Он оставил свое самолетное дело, огорчив родителей, и отправился странствовать. Как ловец выхватывает из потока ослепительных рыб, так выхватывал он из окружающего мира яркие образы, волнующие впечатления, людские судьбы. Переносил их в свои рассказы, где они замирали, останавливали свой бег, сберегались навеки.