Россия начала 20 века жила стихами. Они были духом времени, его неотъемлемой частью. Однако сколько бы мы ни называли имен ярких талантов тех лет, творчество которых занимает большое место в наших домашних библиотеках, перечень будет неполным. Мы знаем, что многих из них судьба разметала по всем частям света, и сокровищница русской поэзии тех времен, возможно, еще таит от нас немалую часть своих богатств.
Однако для российских евреев в начале 20 века дух времени определялся еще и другими составляющими. Именно это и привело к тому, что стихи Рахели Блувштейн, родившейся в традиционной еврейской семье в Саратове в 1890 году, возвращаются к русскоязычному читателю в переводах с иврита.
Рахель закончила гимназию в Полтаве. В девятнадцать лет она уехала в Палестину. Поселившись в Реховоте, она сразу прекратила писать стихи на русском языке, – те, которые к тому времени уже были созданы, сегодня можно найти только в архивах. Она поставила перед собой цель, и этой целью было – погружение в иврит, до тех его глубин, в которых сможет проснуться вновь ее творчество.
Начался штурм языка. Она читала Танах, вслушивалась в речь малышей на улицах. Для нее наступила пора временного молчания. А в душе, влюбленной в пустынную землю, жила поэзия. Любовь к земле искала выхода – и Рахель поступила в женскую сельскохозяйственную школу и поселилась у озера Кинерет. Здесь прошли ее лучшие дни, которые она потом, будучи прикована к постели, неоднократно вспомнит в своих стихах.
В 1913 году она уехала во Францию, чтобы выучиться на дипломированного агронома. Она мечтала вернуться на свою землю специалистом. Грянувшая война нарушила ее планы. Путь в Палестину был закрыт.
И тогда Рахель направилась в Россию. Там она работала учительницей и писала на русском языке воспоминания о жизни на Кинерете. В 1919 году, на первом же корабле, вышедшем после войны в Палестину, она вернулась домой.
И сразу же дала себя знать болезнь – результат последних трудных и голодных лет. Поселившись в кибуце Дгания, она обнаружила, что не может больше заниматься тяжелым физическим трудом. Она переехала в Иерусалим, затем предприняла последнюю попытку найти себе дело в любимом краю – вернулась в Дганию, чтобы работать воспитательницей в детском саду. Но все сильнее тревожили ее симптомы туберкулеза, и вскоре ей пришлось покинуть свой любимый Кинерет навсегда.
Она жила в Иерусалиме, в Цфате, потом окончательно поселилась в Тель-Авиве. Она фактически была прикована к своей комнате, врачи запретили ей выходить из дому. Изредка она нарушала этот запрет. У нее было много друзей, и она не испытывала одиночества. Но ее тянуло в большой мир! И вот тогда-то и прорвалась плотина вынужденной немоты. Ее стихи начали появляться в 1925 году в приложении к газете «Давар» и вскоре превратились в нем во что-то вроде постоянной рубрики. Их ждали, к ним привыкли. Она переводила на иврит стихи русских поэтов, включая Пушкина, Ахматову. Древний иврит переживал в те времена свою бурную вторую молодость, и еврейское население Палестины буквально холило и лелеяло все явления духа, связанные со своим языком. Стихи же на иврите воспринимались, как лишнее подтверждение его жизненности.
Рахель умерла 16 апреля 1931 года в возрасте сорока лет. Свое поэтическое кредо она изложила в следующих словах: «Мне ясно, что в искусстве поэзии дух этого времени проявляется в простоте выражения. Простое выражение – это выражение самого первого шевеления лирической эмоции, выражение немедленное, то есть сделанное до того, как она успеет прикрыться нарядной шелковой одеждой и золотыми украшениями; выражение, свободное от литературности, затрагивающее сердце своей правдой, овевающее душу свежестью; способное выгравироваться в памяти, чтобы сопровождать нас в повседневной жизни; выражение, которое может внезапно „запеть“ в душе…»
Мири ЯниковаИз сборника «Дополнение»
Странствие души
А. Д. Гордону
Вот закат начался.Как приход его скор!Цвет золотой проник в небесаи на вершины гор.И почернели поля —молча лежат.Будет по ним тропка моямолча бежать.Но не позволю судьбебезраздельно царить.Буду за свет, за сиянье небесс радостью благодарить.«Разве это конец, если видно вдали…»
Разве это конец, если видно вдали,как туман охраняет намеки чудес, —зелень яркой травы и сиянье небес —пока осени дни не пришли.Подчинюсь приговору, приму этот крах,ведь алеет закат и сияет рассвет,и цветы улыбаются мне на тропахпрошлых лет.«Мы отправились в путь…»
Мы отправились в путь,был веселым вначале поход.Мы отправились в путь,чтобы встретить Царицы приход.Но один за другимпроходили над нами года,и один за другимотставали друзья навсегда.Ты ведь тоже уйдешь,заплутавши средь этих путей.Ты ведь тоже уйдешь, —я останусь одна в пустоте.И обманет родник —в нем воды не окажется вдруг.И обманет родник —и тогда я от жажды умру.Подчинись приговору
Подчинись, заглуши в себе сердца глас,подчинись приговору и в этот раз.Не борись.Подчинись.Там, на севере, снег покрывает поля,а под ними весны ожидает земля —в тишине,в глубине.Подчинись, заглуши в себе сердца глас,уподобься траве, что под снегом спаслась,видит сны,ждет весны.«Лучше память горькую выгнать прочь…»
Лучше память горькую выгнать прочьи свободу себе вернуть,отгоревших искр не ловить сквозь ночь,к подаянью рук не тянуть.Превратить во Вселенную душу свою,и пребудет в ней кто-то один,и опять обновить неразрывный союзс небесами, с цветеньем долин.«Полночный вестник был в гостях…»
Полночный вестник был в гостях,у изголовья встал.Нет плоти на его костях,в глазницах – пустота.И я узнала, что – пора,и ветхий мост сожжен,что между Завтра и Вчерадержала длань времен.Он угрожал, гремела вестьсквозь смех, бросавший в дрожь:«Последней будет эта песнь,что ты сейчас поешь!»«И вот последний отголосок эха стих…»
И вот последний отголосок эха стих,от всех сокровищ не осталось ни следа,и обнищало сразу сердце, и груститв оковах льда.Как жить тому, кто забывает о былом,как превозмочь ему перед грядущим страх?Его не скроет больше память под крылом,рассеяв мрак…«Вот встреча, полувстреча, быстрый взгляд…»
Вот встреча, полувстреча, быстрый взгляд,вот ты приветствие едва пробормотал, —и сразу же сметает все подрядлавина боли, счастья шквал.И прорвана плотина забытья,и бури не сдержать, не отдалить,и на колени опускаюсь я,и пью, чтоб жажду утолить…Грушевое дерево
Что такое весна?Ты проснулся с утра —и увидел грушу в цветенье.И давившая прежде на плечи гораисчезает в одно мгновенье.Так пойми:как же вечно грустить о цветке,том, что осень сгубила давно,если нынче веснатебе дарит букети подносит прямо в окно?Эхо
Залману
Там горы к небу поднялись —в дали прошедших лет.И с песней я взлетала ввысь,кричала: «Кто там? Отзовись!» —И эхо мне в ответ.Померк тот свет, прошли года,вершины стерлись те.но эхо живо, как тогда,ты крикни, и оно всегдаответит в пустоте.Когда беда приходит вдруг,когда вокруг темно, —как сохранить хотя бы звук,хотя бы тень, пожатье рук,пусть эхо лишь одно!..В больнице
Мчатся тропы, сияет их белизна.Что до этого мне, заключенной в палате?Я стою тихонечко у окна.Просто плачу.Спросит врач: «Ты сегодня плакала, да?Ты хотела увидеть, что там, за горой?»И я улыбнусь: а ведь он угадал!И я кивну головой.«Возьми в свои руки руку мою…»
Возьми в свои руки руку моюс любовью брата.Мы оба знали: простреленному кораблюнет к родным берегам возврата.Единственный, я внимаю тебе,сними кручину.Мы оба знали: родных небесне увидеть блудному сыну.Бессонной ночью
А бессонной ночью – на сердце лед,а бессонной ночью – ужасен гнет.Протянуть ли руку – порвать ли нить?Отступить?А наутро – свет.он на крыльях мчит,и тихонько онмне в окно стучит.Не тяну я руку, не рву я нить.Сердце!Дай мне повременить!«Да, я такая…»
Да, я такая:проста без затей,мысли мои тихи.Люблю тишину,и глаза детей,и Франсиса Жамма стихи.Был пурпур мне ближе других цветов,я жила среди горных вершин,я была своей средь больших ветрови своей – средь орлов больших.Да, это было,но это – ушло.Меняются времена.Душа носилась на крыльях орлов,а нынче меня не узнать…В пути
И вновь простор полей, и ветер вешний,шаг невесом.Так может, этот плен и этот ад кромешный —лишь страшный сон?Но ведь тогда и память об отрадахи о дарах,что узников утешить были рады,скользнет во мрак?Так пусть кошмар и ад не гасят пламяеще чуть-чуть,чтоб этот малый свет не смог с тенямипрочь ускользнуть!..«Итак – конец и этим кандалам…»
Итак – конец и этим кандалам.Их прежде не брала любая сила —теперь же скука их перепилила.Итак, свобода. Как я к ней рвалась,ее боялась…Сердце же, однако,не радо,чтобы не сказать – готово плакать…Его жена
Как ей просто его величатьего именем средь бела дня!Ну, а я привыкла молчать,чтобы голос не выдал меня.Как ей просто шагать по землерядом с нимясным днем!Ну, а я пробираюсь во мглеи тайком.Есть кольцо золотое у ней,и алмазы на нем горят.Но мои кандалы – тяжелейво сто крат.Печальный мотив
Различишь ли зов из своей дали,различишь ли зов,как ни страшна даль?Он рыдает в сердце, в душе болити благословляет сквозь все года.Через мир огромный ведут путии, сойдясь на миг, разойтись спешат,и своей потери не обрести,и стопы усталой неверен шаг.Может статься, смерть стоит за дверьми,и прощальных слез пора подошла,но тебя – и в самый последний мигбуду ждать, как Рахель ждала.«Раны пред вами свои обнажать…»
Раны пред вами свои обнажать,золото горечи – полную чашу! —на сострадание ваше сменятьи на презрение ваше?Вам предназначен – презрительный смех.Силы собрав, проявлю я отвагуи обозначу границу для всех:«дальше – ни шагу!»«Вновь эти строки перед взором предстают…»
Вновь эти строки перед взором предстают:лист пожелтевший смят,его чернила, выцветая, создаютбылого аромат.О чары памяти, о властная рука,касания тепло!Вот подан знак – и что-то вдруг издалекавплотную подошло.«Так нежны, так чудесны объятья твои —…»
Так нежны, так чудесны объятья твои —убаюкают, грусть унесут.К лону милой земли приравняю я их,ибо ужас не властвует тут.Только женщина я! Как могу я одна?И лоза, что к вершине ползет, —без родного ствола ослабеет онаи, как я, на землю падет.«Пусть слиты губы, но сердца разделены…»
«Мы как два волка плясали на цепи, и это мы называли любовью»
И. Эренбург«Поставь меня печатью на сердце своем…»
Песнь песнейПусть слиты губы, но сердца разделены,сердца терзает страх.В одних и тех же – волей рока – мы должныплясать цепях.Степным волкам лишь слышно, как звенятих цепи – не дано им различатьмолитвы и мольбы: «поставь меняна сердце, как печать…»«Уходят силы прочь…»
Уходят силы прочь.Так постарайся мне помочь,попробуй мне помочь!Стань мостиком над пропастью тоски,над бездной дней,и постарайся мне помочь,помочь душе моей.Стань деревом, ручьем – в краю,где тени нет и вод.Попробуй мне помочь!Ночь длится,и далек восход.Стань вестью радостной, лучом в ночи,стань хлебом из печи!Моей земле
Ни славословья,ни возвышенной строкине посвящала я тебе,моя земля.Лишь дуб посажен мнойна берегу реки,лишь мной протоптана тропав твоих полях.Я знаю, мать моя, —и в том сомненья нет,что скромен дар тебеодной из дочерей:лишь возглас радости,когда прольется свет,лишь слезы скрытыенад бедностью твоей.Рахель
Наша кровь едина и души,ее голос во мне поет.Праматерь Рахель, пастушка,пасла Лавана скот…И поэтому дом мне тесени город ко мне суров —никогда не забыть ее песендля пустынных ветров.Мне другой хранитель не нужен,кто-то путь указал мне рукой, —это память хранит мою душуи покой.«Я всем довольна! Теснота…»
Я всем довольна! Теснотапоможет мне мечтать о дали,и есть у осени цветалюбви и золотой печали.Стихов прекрасные цветывзрастают из тоски нетленной,а золотой песок пустыньлетит с горы Нево священной.Возмещение
Это слабое тело,это сердце, что полно печали такой —станут прахом земным они чуть погодя,частью почвы, и с нею дождутся дождяи, смеясь, взлетят высоко.С благодатным дождем я прорвусь к небесам —через почву пройду,стены гроба поправ,и тогда загляну прямо зною в глазая глазами трав.«Пусть я десять раз сказала: «Хватит…»
Пусть я десять раз сказала: «Хватит»,десять раз «Свободна!» – прокричала,но оковы прочность не утратят,и опять начнется все сначала.Вновь на сердце длань твоя сожмется, —и отпустит, дав воспрять надежде.Сердце затрепещет и забьется —а потом умолкнет, как и прежде.«Та, которая следом за мною займет…»
Та, которая следом за мною займетв твоем сердце чужие покои,и насытится горечью, сладкой как мед,едкой сладостью – следом за мною,та, другая —заставит меня позабыть?Или все ж прибежишь впопыхах,чтоб опять теребитьэтой горечи нить,что в моих вплетена стихах?Михаль
«И полюбила Михаль, дочь Саула, Давида… – и презрела его в сердце своем»
Книга Самуила, 1, IIО Михаль, ты сестра мне —ведь связь поколений крепка,и еще виноградникполынью сухой не зарос,и на платье твоемне поблек еще пурпур полос,золотые браслеты твоимне звенят сквозь века.Не однажды я видела,как ты стоишь у окна,и свободу и нежностьтвои отражают черты.О Михаль, о сестра,я ведь тоже грустна, как и ты,и, как ты,на презренье к любимому осуждена.«Только стук дверей, только лязг замка —…»
Только стук дверей, только лязг замка —и стихают шаги в ночи.И к чему мой зов, и к чему тоска,если ты их не различишь?Так поставь же, гордость, на сердце знак,горечь, душу мою залей,потому что я одинока так,как слепец среди площадей.«Все я вам поведала теперь…»
Все я вам поведала теперь,распахнула дверь.В комнатах бродили чужаки,указаньям следуя руки:«Тут – пустые чаянья и месть,а покой отчаяния – здесь.Это – смотрит из углагордость, что растоптана была».И случилось так:ты был с ними, мой родной чужак.Посмотрел, как все, и вышел прочь.Я – в углу. Настала ночь.«Вдруг», – мелькает мысль в тиши ночной, —ничего и не было со мной?»Из сборника «Со стороны»
Книга моих стихов
Те стоны мои в час нужды и печали —от боли, от гнета оков, —теперь ожерельями слов они сталии белою книгой стихов.Со всех тайников были сорваны дверцы,расхищено то, что огнемпылало в глубинах разбитого сердца,в беспомощном сердце моем…Преграды
Когда я была девчонкой,я часто бывала грустна.Ходила в одежде черной,играла совсем одна.Пусть лет промелькнула стая,той девочки больше нет,но вот – как прежде, грустна я,и та же мета на мне.Преграды – те же, что в детстве,меж мной и людьми лежат,но только в траур одетоне тело теперь, а душа.Может быть
Может быть,и придумала все это я?И, как знать,никогда я не мчалась с рассветом в поля,отгоняя остатки сна?Никогда,никогда в эти длинные жаркие днине слыхали снопы, не слыхали поля,как в устах моих песнь звенит?В синеве твоих волн никогда не купалася я,о, Кинерет родной,мой Кинерет родной!Ты-то – был?Или сон это мой?Цветы «быть может»
Прекрасны клумбы у меня в саду,и выросли на них цветы «Быть может».Став садоводом, пристрастясь к труду,как я растила их! Как лезла я из кожи!Я выставила стражу у вороти на ее рассчитывала верность.Цветы хранила я от всех невзгод,боясь, что в сад проникнет Достоверность.Но та пробилась через семь огради сразу приговор ужесточила,и превратила в кладбище мой сади мой цветник – в могилы превратила.Если Господня воля…
Если Господня воля —мне на чужбине скитаться,то, Кинерет, позволь мнехоть в могиле рядом остаться.Мы наконец-то вместе.Здесь покой небывалый.С поля несутся песни,что я когда-то певала.Здесь меня не забыли.Здесь мой путь подытожен.Дерево на могилеблагословляет прохожих.Если Господня воля —мне вдали от тебя скитаться, —я вернусь, о Кинерет!Позволь мнехоть в могиле рядом остаться.Союз с эхом
Залману
Как союз между звуком и эхом,так и наша с тобою связь.Ей года и века – не помеха,в сердце память живет, затаясь.На вершине – двое.как ветер,весела она и легка,ну, а он – черноглаз и светел,как еврейский отрок в веках.Он сказал:«Как пастушьи свирели,голос твой в Иудейских горах,эти звуки не устарели,и легенда та не стара».Нас вели изгнанья путями,эта доля совсем не легка.Потому ли союзу меж намине помеха – года и века?Закрытый сад
Чужому
Кто ты? Я тянусь рукой, но рядомя твоих не ощущаю рук,и глаза, с моим встречаясь взглядом,прячутся, и в них сквозит испуг.Каждый человек – как сад закрытый,и к нему тропинка не лежит.Жду, покуда на пустынных плитахиссякает жизнь…В городе
Я примирюсь – и грохот, и бетонмоя душа воспримет и поверит,в чужой толпе не вспомню я о том,что спит в душе, не прошепчу: «Кинерет!..»Лишь ночью, в час молчанья и тоския стану вспоминать и плакать стану,когда страдание рвет сердце на куски,когда болят закрывшиеся раны.Мотив
