Дело командующего Балтийским флотом А. М. Щастного

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 3 июня 1918 года

Около 30 марта вечером в Гельсингфорсе на посыльном судне «Кречет» ко мне в каюту вошел Ф.Ф. Раскольников, приехавший из Петрограда, и сообщил, что им получен приказ Коллегии народных комиссаров об отчислении от должности начальника Морских сил А.В. Развозова[73], а потому до распоряжения Совнаркома о его замене в должность наморси должен вступить я как старший из членов штаба и знакомый со всеми условиями пребывания флота в Гельсинфорсе. Ночью того же дня Развозов после пленарного заседания представителей судовых команд на Гельсингфорсском рейде был по их постановлению арестован, и я фактически вступил в исполнение обязанностей наморси.

К моменту высадки немцев в Ганге я получил уведомление от начальника Морского генерального штаба, что я утвержден Совнаркомом в должности наморси. По предъявленному мне обвинению, указанному в постановлении Коллегии народного комиссара по морским делам о моем аресте, будто я стремился в глазах того же личного состава сделать ответственным за трагическое положение правительство, должен указать, что я отрицаю это обвинение и ничем конкретным его не вызывал. Указание на попустительство и уклонение в увольнении Лисаневича и Засимука не отвечает действительному положению вещей; на бумагу Коллегии от 18 мая с/г за № 1150 я ответил члену Коллегии Саксу, что прошу мне сообщить приказ, хотя бы на пишущей машинке, который по флоту предполагается издать, и я его повторю (прошу к делу приложить этот мой ответ). Я ожидал в тот же день получить от члена Коллегии Сакса текст приказа, но не получил до своего отъезда в Москву.

Контрреволюционной агитацией и вообще какой-либо агитацией совершенно не занимался и обвинение в ней в корне отрицаю.

Что касается неисполнения распоряжений Советской власти о проводке «Новиков» в Ладожское озеро, то должен сказать, что сама идея проводки «Новиков» по реке Неве принадлежит мне, и я лично сам был заинтересован в ее осуществлении. Я предполагал двинуть «Новиков» непосредственно по своем приходе из Гельсингфорса, не задерживаясь в Петрограде, и получил юзом от 21 апреля за № 671 м. одобрение наркома Троцкого; но потом целый ряд совершенно непредвиденных и необъяснимых препятствий мешал выполнению моего плана. Когда мост «Новики» прошли, они остановились в черте Петрограда в ожидании нефти, ввиду большой скорости течения на нижних и крутых излучинах реки, «Новики» могли проходить только под своими машинами. В чем убедился лично я на Страстной неделе, когда ходил на буксире к порогам, и в том же убедился и начальник Минной дивизии, вторично посланный мною на пороги. Наконец, к тому же заключению пришли угольные миноносцы «Фини» и «Гайдамак», при мне прошедшие к Ладожскому озеру. До моего отъезда в Москву нефть еще не была подана на миноносцы. Кроме того, до последних дней льдом был забит, по донесению лоцмейстера Богомолова, Кошкинский фарватер при выходе из Невы в Ладогу.

Относительно подрывания судов и внесения в банк денежных вкладов на имя моряков, коим была бы поручена эта работа, то в ответ на эту юзограмму от 21 мая Начгенмора мною была послана 22 мая за № 365 тоже юзограмма ему же. А затем не было ответа. Переговорил с главным комиссаром о способах выполнения полученного приказания. Сообща мы решили предварительно переговорить с Советом комиссаров, который высказался, что на днях вступает новый состав Совета, и пусть он скажет свое мнение, о чем комиссары старые сообщили в Кронштадт. Копию юзограммы от 21 мая я переслал старшему морскому начальнику в Кронштадт С.В. Зарубаеву для представления мне его соображений. На следующий день приехал из Кронштадта комиссар. На общем заседании было решено юзограмму не разглашать даже в распорядительном по ней смысле, а поедет делегация в Москву, куда должен был ехать новый главный комиссар Флеровский. Я ожидал ответа из Москвы по юзу, но скоро сам был вызван в Москву. В отношении взрыва действовали мои старые распоряжения, сообщенные Альтфатером в Москву еще 7 мая.

Вся моя деятельность по должности начальника Морских сил в полной мере протекала на глазах Совета комиссаров. Он знал обо всех моих намерениях и предположениях в порядке ст. 16 Bp[еменного] положения об управлении Балтийским флотом как совещательный орган, и ни разу у меня не было каких-либо разномыслий и обвинений в агитации и контрреволюционной деятельности. Главным образом, кроме главного комиссара Блохина, я имел дело с комиссарами Шпилевским (с «Республики»), Минаевым (с «Полтавы»), Дужеком (Мин. див.) по запросу о переводе «Новиков», комиссаром Кабановым – по интендантским делам, Савоськиным – по судебным; Владимировым – по подводному плаванию, коих и прошу опросить по предъявленным ко мне обвинениям. Кроме них прошу опросить и чинов Штаба командования Балтийского Флота, а также Совет флагманов.

Считаю необходимым отметить, что 23 мая я подал прошение об увольнении меня от должности наморси и, получив телеграмму от наркома Троцкого, что моя просьба отклонена, принял ее за выражение доверия ко мне и почел необходимым прибыть в Москву с документами, на основании коих можно было бы устранить те трения и осложнения, которые слагались вокруг управления флотом Балтийского моря.

Протокол допроса Л.Д. Троцкого

следователем В.Э. Кингисеппом

от 4 июня 1918 года

Щастный во время своих докладов и в разговорах с членами Морской коллегии всячески старался скомпрометировать личный состав флота, доказывая его полную непригодность. Так было, в частности, и в вопросе об уничтожении флота. «Все приготовления сделаны, будут ли они исполнены – ручаться нет никакой возможности при нынешнем составе флота» – таков был ответ Щастного Альтфатеру переданный последним нам из Петрограда в Москву. И дальнейшими своими сообщениями Щастный стремился внести в вопрос о возможной судьбе флота наивысшую неопределенность, как бы с тем, чтобы оставить свои руки развязанными в ту или другую сторону. Я предложил, ввиду этих постоянных ссылок на неудовлетворительность личного состава флота, отобрать на каждом корабле при посредстве главного комиссара известное количество безусловно преданных революции надежных пристойных людей, поговорить с ними раз, и другой, и третий об огромном значении для страны своевременного уничтожения кораблей в случае, если не останется другого выхода. Морскими специалистами, в частности английским морским офицером, имя которого я сейчас позабыл, но могу восстановить через Альтфатера, а также самим Альтфатером, обращалось мое внимание на то, что в случае нападения на флот могут вызвать заранее такое паническое настроение в командах, что эти последние физически помешают предназначенным для этого лицам взорвать корабли.

Моя мысль о необходимости отобрать, разумеется негласно, чтобы это не дошло до сведения контрреволюционных элементов во флоте и наших неприятелей, ударные группы из надежных людей для подрывных работ, встретила в общем полное признание со стороны морских специалистов. Они же обратили внимание на то, что важно у этих лиц, предназначенных для уничтожения флота в минуту крайней опасности, создать настроение полной уверенности в судьбе их семейств. Они должны знать, что в случае, если они погибнут или окажутся искалеченными и лишенными трудоспособности, государство примет на себя заботу о существовании их семей. Наиболее демонстративной формой такого обеспечения я считал немедленное внесение в банк известных вкладов на имя тех лиц, которые призваны будут для выполнения указанных ответственных и рискованных операций. Ни один из немногих, впрочем, моряков (пять-шесть человек), с которыми я об этом совещался, не возражал против этой мысли; наоборот, все находили ее вполне подходящей обстоятельствам. Ожидать, что Щастный усмотрит в этой мере нечто противоречащее морали флота я мог тем менее, что именно Щастный во всех своих разговорах, суждениях и докладах о флоте стремился до последней степени унизить личный состав флота, его матросскую массу, изображая моряков как шкурников, у которых нет никакой нравственной дисциплины и никаких высших интересов. Само собой разумеется, что успех всего мероприятия зависел от степени его конспиративности. Главный довод Щастного, выраженный им Альтфатеру состоял именно в том, что команды могут в критический момент помешать заранее намеченным исполнителям путем насилия над ними. Ясно, стало быть, что команды не должны были знать не только имен исполнителей, но и самых планов, дабы не иметь возможности помешать им. Этого требовала, прежде всего, точка зрения самого Щастного. Но, не относясь с таким предубеждением к команде в целом, необходимо было действовать строго конспиративно, имея в виду германский шпионаж, представленный несомненно и во флоте.

Как же поступает Щастный? Если у него были свои возражения и сомнения делового или морального свойства, он должен был немедленно доложить их Народному комиссариату. Он этого не делает. Наоборот, от Щастного мы совершенно ничего не узнали относительно тех шагов, которые были предприняты в связи с этим вопросом и той агитацией, которая выросла на почве этих шагов. Щастный созывает флагманов, Щастный же созывает уже упраздненный на съезде Совет комиссаров и переносит на суждение людей совершенно безответственных, ибо не занимающих официального поста, и озлобленных, ибо удаленных с постов, вопрос, требующий чрезвычайно осторожного, добросовестного и конспиративного к нему отношения. Если Щастный хотел воздействовать на Коллегию в смысле отмены распоряжения, то ясно, что он должен был обратиться к Флеровскому, к Саксу или в Москву к народному комиссару. Он не мог думать, что сможет импонировать нам авторитетом упраздненного

Совета комиссаров Балтийского Флота. Его задача была явно другая: пропустить сведения о денежных вкладах во флот, в широкие массы его, вызвать подозрения, что кто-то кого-то хочет подкупить за спиной матросских масс для каких-то действий, с которым гласно и открыто говорить не хотят. Совершенно ясно, что таким путем Щастный делал совершенно невозможным подорвать флот в нужную минуту, ибо сам же искусственно вызывал у команд такое представление, будто бы этот подрыв делается не в интересах спасения революции и страны, а в каких-то посторонних интересах, под влиянием каких-то враждебных революции и народу требований и покушений. Какие именно требования и покушения, на это достаточно намекают копии подложных телеграмм, найденных в портфеле Щастного. Своим обращением к Совету флагманов и к Совету упраздненных комиссаров Щастный прямо и непосредственно и, разумеется, сознательно давал питание той гнусной агитации, которая велась во флоте и питалась паникой. Основная «идея» этой агитации состояла в том, что, как сказано у самого Щастного в его конспекте, немцы поддерживают Советскую власть, и потому мы у них в руках. Немцы требуют уничтожения флота, поэтому Народный комиссариат подкупает отдельных матросов, чтобы выполнить пожелания немцев. Если принять во внимание, что наиболее ответственный за судьбу флота пускал этот слух, не доводя, повторяю, своих соображений и возражений до нашего сведения, наоборот, всячески уклоняясь от прямого объяснения по этому вопросу и явно стараясь выиграть время для того, чтобы пущенный во флот слух произвел необходимое действие, если принять все это во внимание, то станет совершенно ясным, что Щастный самым преступным образом играл судьбой флота, рискуя тем, что он действительно станет достоянием немцев, лишь бы противопоставить личный состав флота правительству Совета народных комиссаров.

Высший военный совет в конце апреля предложил Щастному впредь до установления демаркационной линии путем переговоров Центральной Советской власти с Германским правительством попытаться установить временную демаркационную линию путем прямых переговоров с ближайшим морским командованием на Балтике. Щастный с явной враждебностью отнесся к этому предложению, хотя никаких конкретных возражений представить не мог. У меня тогда же сложилось впечатление, что Щастный как бы относится враждебно ко всему, что может внести определенность положения флота. Весь апрельский доклад Щастного был построен на том, чтобы подчеркивать отрицательные стороны положения и отвергать всякие конкретные предложения, намечавшие тот и другой путь выхода. Вот схема его доклада: «Флот может быть атакован, флот в опасности» – «Примите меры предосторожности для отражения». «Но мы не имеем права по Брест-Литовскому договору» – «Это Вас не касается. Если нападут, Вы обязаны обороняться». «Но флот абсолютно не боеспособен, это железный лом при нынешнем состоянии команды» – «В таком случае примите меры к уничтожению флота. Примите меры к немедленному установлению демаркационной линии» – «Это не наша задача, а задача Центральной власти».

Но Центральная власть приказывает немедленно сделать шаги к установлению временной демаркационной линии на месте! Тут возражения Щастного приобрели характер совершенно неопределенных и расплывчатых отговорок. Я формулировал приказы в письменном виде. Я особенно напирал на необходимость немедленно, в тот же день приступить к переговорам с немецким командованием. Однако прошло несколько дней, а сведений Щастный по этому вопросу не давал. На вторично поступившие вопросы он приблизительно на шестой или седьмой день ответил, что Зеленой, находившийся в Гельсингфорсе, считает несвоевременным поднятие вопроса о демаркационной линии. И только. При этом Щастный не отзывал Зеленого, не предавал его суду, не начинал переговоров сам, а совершенно объективно, как если бы это было в порядке вещей, оповещал нас о том, что срочный приказ Высшего военного совета в течение недели не выполняется, потому что подчиненный Щастного считает это несвоевременным. Мое первоначальное впечатление, что Щастный отталкивает все, что может внести определенность в положение флота, сделать положение менее безвыходным, укреплялось. Я послал угрожающую телеграмму по поводу его донесений о Зеленом. Только после этого Щастный побудил Зеленого к начатию переговоров о демаркационной линии. На мое указание о необходимости строгого выполнения приказа Щастный ответил самой презренной уловкой, что так как-де в настоящее время не существует устава и положений, то он не знает, нарушал или не нарушал Зеленый дисциплины, когда отказывался выполнить приказ о переговорах с немецким командованием. Если принять во внимание крайне критическое и острое положение флота, когда тот или другой шаг, то или другое промедление могло оказаться роковым, то действия Щастного в этом вопросе – особенно если сопоставить их со всеми другими его действиями – приобретают более чем подозрительный характер. Если формулировать совершенно точно, к чему сводятся мои подозрения, ныне вполне оформившиеся, то получится следующее: Ща-стный не хотел связывать себя ни в одном направлении. Сохраняя неопределенное положение во флоте – неопределенное по отношению к немцам (демаркационная линия), не выполняя своих обязанностей по отношению к Советской власти (невыполнение и полувыполнение приказов), компрометируя матросов в глазах Советской власти, Советскую власть – в глазах матросов, играя на панике матросов и питая эту панику, пользуясь открытой агитацией контрреволюционеров и пускавшимися ими слухами, и сам пуская темные слухи.

Щастный хотел сохранить за собой возможность либо овладеть властью, если бы условия сложились для этого благоприятно, либо войти в связь с немцами и финскими белогвардейцами, если бы счел это выгодным, в то же время прикрывая свой тыл в том смысле, что сдача кораблей немцам в глазах команды вызвана предательством Советской власти, вызвана предательством, развращенностью и недисциплинированностью команды и т. д. Наконец, Щастный, действуя крайне осторожно, стремился не оборвать связь Советской власти на случай, если два другие исхода окажутся закрытыми, и ему придется служить под Советским флагом. В этом отношении крайне характерна его попытка овладеть положением на кронштадтском съезде. Он разрабатывает строгий план в виде конспекта, но боясь внести сразу определенность в правовое положение, не идет прямо на съезд, а делает рекогносцировку в Совете съезда, где говорит, несомненно, осторожно, уклончиво, нащупывает почву. Не встретив там надлежащего отклика своим политическим замыслам, он отступает.

Протокол допроса В.М. Альтфатера

следователем В.Э. Кингисеппом

от 4 июня 1918 года

Начальник морских сил непосредственно подчиняется Коллегии морского комиссариата. Ст. 5 Временного] пол[ожения] об управлении] Балтийск[им] флотом (приказ по флоту и Морскому ведомству 8 апреля № 256) гласит: подчиняясь Коллегии морского комиссариата, пользующейся по отношению к Балтийскому флоту правом главнокомандующего флотом, начальник Морских сил есть старший военно-морской начальник на Балтийском флоте. Высший военный совет есть орган, доминирующий над Коллегией. Определение на службу и увольнение от службы во флоте есть прерогатива Коллегии и делается приказом по флоту и морскому ведомству. Декрет от 29 января 1918 г. о переходе флота на вольный наем недостаточно ясно, точно и определенно указывает на порядок назначения, определения на службу и увольнения от службы, а также порядок назначения на должности и породил целый ряд осложнений, нарушений системы определения на службу, увольнения от нее и пр.

Юзограмма нагенмора Беренса от 21/5 заключает две части: первая – резолюция наркома, являющаяся директивным указанием, обязательным к исполнению; вторая часть есть мнение нагенмора и его запрос о мнении наморси по выполнению данного дела, необязательного для наморси, так как нагенмор не является начальником для наморси.

Член коллегии Наркомата по морским делам контр-адмирал Василий Михайлович Альтфатер

К моменту получения упомянутой юзограммы наморси были известны указания о необходимости иметь на судах расписания по подготовке судов к уничтожению на случай крайней необходимости, ибо эти указания были переданы до 21 мая. Фамилия английского офицера, упомянутого в показании Л. Троцкого – комендэр Cromie. Он английский морской агент.

В двадцатых числах мая исправные «Новики», кажется девять, были переведены за мосты и стояли у Обуховского завода. Полная комплектация «Новика» около 120–130 человек. В военно-морском отношении перевод «Новиков» на Ладожское озеро при данной стратегической обстановке является совершенно необходимым и целесообразным. О необходимости наличия на Ладожском озере морских сил предусматривалось Высшим военным советом и военным руководителем Петроградского округа. В этом деле Щастным тотчас по приходе из Гельсингфорса была проявлена инициатива.

Протокол допроса Е.С. Блохина

следователем В.Э. Кингисеппом

от 5 июня 1918 года

Приступая к допросу, следователь В. Кингисепп предупредил меня, что в зависимости от обнаруженных допросом обстоятельств я могу быть привлечен к ответственности в качестве обвиняемого по делу Щастного.

Относительно контрреволюционного образа мыслей Щастного я могу заявить, что я о них только догадывался и знал, что он далеко не революционер, но установить его контрреволюционность конкретно не мог. Несмотря на свое желание высказаться по политическим вопросам в Совкомбалте, он никогда не высказывался, потому что у нас было постановлено, что офицеры не докладывают по политике ничего. Я как председательствовавший в Совкомбалте останавливал Щастного, когда он делал попытку затрагивать политику. В Совете флагманов и все офицеры старались держаться того, что о политике они не говорят. Во время съезда ко мне обращались некоторые офицеры, выбранные делегатами на съезд, с вопросом, разрешается ли им выступать с политической речью, на что я им отвечал, что по всем техническим вопросам они имеют право говорить, но о политике лучше, если они не будут говорить. Я не запрещал им этого категорически, потому что они были делегатами. В частных разговорах со мной Щастный о Советской власти говорил, что другой власти для России в настоящее время не может быть. При этом он говорил, что всякие волнения и перевороты в настоящее время послужат гибелью России.

По получению юзограммы Беренса от 21 мая Щастный показал юзограмму мне и сказал: «Вот, посмотрите, что пишет нам правительство». Познакомившись с юзограммой я сказал: «Последние слова юзограммы – это насмешка над всем флотом; я думаю, что матросы продаваться не будут». Затем я показал своим ближайшим первым помощникам юзограмму, которые нашли нужным обменяться мнениями. Щастный мне никаких объяснений по этой юзограмме не подал. Это было утром.

К полдню я собрал Совкомбалт, постановлением которого было задержать Совет съезда и познакомить его с юзограммой, потому что мы были под контролем Совета съезда и самостоятельно никаких шагов принять не могли. Во время заседания Совкомбалта один из выборных комиссаров заявил, что эту телеграмму скрывать от масс – значит совершить преступление. Фамилия его Гржибовский от Минной дивизии. Причем я сказал, что я надеюсь, что Совет комиссаров как раньше исполнял свои обязанности, так и в настоящее время выполнит свое назначение – не разгласит тайны. После этого Гржибовский ушел. В Совкомбалте единодушно критиковали юзограмму, говоря, что эта юзограмма заставляет матросов продаваться. Говорили, что Советская власть не заботится о созидании флота, а только о его уничтожении: флот мы привели весь из Гельсингфорса не для того, чтобы здесь погубить, а чтобы употребить против немцев. Когда мы пришли из Гельсингфорса в Петроград, состоялось заседание местного флотского комитета, на котором мне был брошен упрек, что я приказал взорвать английские транспорты и что вообще весь приготовлялся к взрыву. С этого момента я усматриваю брожение, которое шло против взрыва судов. Далее, так как Совету флагманов стало известно приказание о взрыве судов, так как оно проходит через них, возможно, что некоторые из флагманов воспользовались этим для поднятия брожения среди масс. На флоте господствовало такое убеждение, что надо прежде защищаться до последней возможности, использовать для этого все средства, а потом в случае последней крайности взорвать корабли. Совкомбалт делегировал в Совет съезда двух представителей для доклада по этой юзограмме Беренса. Я на этом заседании не был по болезни.

Новый состав Совкомбалта входил в состав Совета съезда. Передача вопроса о юзограмме в Совет съезда состоялась не потому, что старый совет Совкомбалта являлся уходящим. Делегатами от старого Совкомбалта поехали Гитарев и Минаев. Щастный не скрывал, что он находит эту юзограмму попыткой купить матросов для взрыва флота, говорил, продаваться заставляют и что на это матросы не пойдут. Этого он не скрывал от меня и других комиссаров. Меня возмутила приписка Беренса к резолюции Троцкого, а во-вторых, для исполнения данной в юзограмме директивы требовалось предварительное обсуждение в Совкомбалте, кроме того, мы, комиссары, отвечали наравне за все происходящее во флоте – это были причины, которые побудили меня внести вопрос на обсуждение в Совкомбалт.

Относительно Минной дивизии я могу сообщить, что на Минной дивизии всегда было неспокойно. Перед самым уходом они устроили дебош в Гельсингфорсе, разрубив таможню, второй раз в Петрограде, стащив муку из Смольного. В-третьих, они внесли резолюцию о разгоне трудовой коммуны. Я полагаю, что внося эту резолюцию они не руководствовались ничем и смысла резолюции не понимали. Они разгромом Коммуны хотели достичь, чтобы все управление вооруженными силами перешло к командованию флотом в лице наморси, Совкомбалта, Совета флагманов. В конце апреля, когда начали двигать вверх по Неве Минную дивизию и когда командам объяснили, какими военными соображениями это вызвано, они не препятствовали этому походу.

Исполнять обязанности главного комиссара Балтийского флота я начал в начале апреля, точного числа не помню, после ухода Измайлова, как первый помощник и заместитель Измайлова. При вступлении в исполнение обязанностей главкомиссара я поставил условием всем комиссарам, как выборным, так и назначенным, что они ответственны наравне, вместе со мною, за все то, что произойдет во флоте, и будут помогать во всех моих делах, касающихся флота. Это условие принято. До сего дня ни от Совнаркома Российской советской республики, ни от Морской коллегии не последовало назначения или утверждения меня главным комиссаром Балтийского флота.

29 апреля 1918 г. за моей подписью был распубликован приказом по флоту декрет Совнаркома о «Временном управлении Балтийским флотом». Я был выборным от Совкомбалта, а потому декрет не являлся для меня руководством по управлению флотом. Для Щастного он был безусловно обязательным, так как он был официально назначен на пост наморси Совнаркомом. Если я подписал приказ, распубликовавший этот декрет, то только считая это необходимым в отношении наморси и для себя, если бы я был назначен главным Комиссаром. На основании разделения компетенции между мною и наморси после распубликования этого декрета никаких столкновений не было, и наморси никогда не был в претензии, когда я вмешивался в боевые распоряжения. Между мной и наморси было полное сотрудничество по военно-морским вопросам. Большая часть моего рабочего времени уходила на мелочи, как-то на приемку различных делегаций от матросов и отдельных лиц, которые обращались по всем вопросам, касающимся повседневной жизни флота.

До сих пор при Совкомбалте политической разведки, в частности разведки, направленной против командного состава, не было. Относительно назначения Флеровского Щастный, а также и другие лица командного состава говорили, что они вместе с ним работать не будут. Щастный определенно говорил: «Когда назначат Флеровского, я уйду». Желание Щастного с назначением Флеровского уйти не было связано с разграничением функций военно-морских и политических, которое со вступлением Флеровского несомненно было бы произведено. Бывало, что Щастный отправлял телеграммы, подписывая их за меня, и из всей практики выяснялось, что только чисто оперативного характера. Во всех таких случаях Щастный мне после говорил, что он послал телеграмму за моей подписью и говорил содержание. То же самое бывало и с мелкими оперативными приказами по флоту.

За два-три дня до своего последнего визита в Москву Щастный показал мне экземпляр подложных документов, якобы исходящих от германской контрразведки, адресованной Председателю Совнаркома за № 1333 от 30 марта 1918 г., и сказал – вот какая чудовищная штука, и кто-то ее распространяет. Он мне не ответил на вопрос, откуда он эту копию получил. Я ему сказал, что это дело надо расследовать, и он со мной согласился. Я со своей стороны сказал, что считаю это чудовищной провокацией. Фотографические снимки с этих документов я видел у тов. Зиновьева. Я сказал Штареву что у Щастного есть эта копия. Зиновьеву я этого не говорил.

Протокол допроса Е.Л. Дужека

следователем В.Э. Кингисеппом

от 6 июня 1918 года

Я был избран комиссаром Минной дивизии 1 апреля с.г., 2-го уехал в Ганге, вернулся 9-го, поместился на «Штандарте». Переход из Гельсингфорса в Кронштадт совершил на «Штандарте». И сейчас живу на «Штандарте», в дивизии бываю редко. Был в Совкомбалте комиссаром общераспорядительной части. Разгром таможни в Гельсингфорсе был учинен командами судов, а из Минной дивизии участвовали команды лишь трех миноносцев.

Я присутствовал на заседании, в котором приняли участие кроме членов Совкомбалта также и съездовики: Фрунтов, Ламанов, Флеровский, Гуркало и другие. На это заседание вызвали Щастного, он прочитал юзограмму Беренса от 21 мая. Щастный объяснил эту телеграмму, но я не помню, какое объяснение дал Щастный по поводу приписки Беренса к резолюции Троцкого.

Распоряжения оперативного характера не всегда и не все обсуждались в Совкомбалте. Я не помню, какого числа была принята Минной дивизией резолюция о роспуске Петроградской коммуны и военной диктатуре флота. На этом собрании от 20–21 миноносца было человек 50. От меня потребовали отчета и объяснений о работе Совкомбалта. Я говорил только о внутрифлотских делах. Затем уехал. Что было дальше, я не знаю. Юзограмму Беренса от 21 мая сообщил на собрании Минной дивизии съездовский комиссар Гуркало. Он говорил, что поехала в Москву делегация за пояснением этой телеграммы. Кажется, по этому поводу никаких постановлений принято не было.

Относительно Засимука и Лисаневича было принято постановление не выдавать их – пусть судят всех. Лисаневич на собрании судовых комитетов выступал в защиту резолюции о роспуске Коммуны. Кроме того выступал и Засимук и еще некоторые другие. На этом заседании в Морском корпусе присутствовали некоторые офицеры из Совета флагманов и дивизионные по приглашению команд.

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 8 июня 1918 года

11 часов утра, следственный отдел.

Мал. Никитская, Георгиевский пер., д. 6.

Явочным порядком после ухода Развозова и Черкасского я как старший из строевых чинов штаба вступил в исполнение должности наморси по указанию члена Коллегии Раскольникова впредь до окончательного решения вопроса о наморси Совнаркомом. Когда начгенмор Беренс уведомил, что Совнарком предполагает утвердить меня в должности (или утвердил, точно не помню) наморси, я потом ему передал, что это назначение состоялось против моей воли и желания, но я подчиняюсь приказу вследствие создавшейся обстановки – высадки немцев в Ганге.

Для того, чтобы в этой весьма сложной обстановке иметь концентрированное мнение командного состава флота, я, с согласия главного комиссара и Совета комиссаров, установил в качестве постоянного учреждения Совет флагманов, который впоследствии вошел в «Управление Балтийским флотом», утвержденное Совнаркомом. Положение и состав Совета флагманов были указаны в приказах по Балтийскому морю в конце марта с.г. В состав флагманов входили все начальники отдельных частей флота, как-то: начальники бригад, отрядов, дивизий и службы связи.

Все мои предложения, касающиеся флота и каких-либо учреждений его, а также все намерения и приказания всегда были известны главкомбалту. Я был с ним в полном контакте и все делалось с его ведома и согласия. В случае разногласий я и главный комиссар всегда находили примирительное решение, которое затем и проводилось в жизнь. Совет комиссаров был избираем прямыми выборами с кораблей и дивизий и из своей среды выбирал главного комиссара, который представлялся на утверждение центральной власти. Главный комиссар был председателем Совкомбалта. Все крупные вопросы, по мнению наморси и главкомбалта, выносили на рассмотрение Совета комиссаров. Точно так же Совет комиссаров рассматривал все мероприятия и заключения и предположения, которые выносились Советом флагманов. Только после общего одобрения вынесенные решения приобретали силу и отдавались к исполнению приказами или предписаниями, а также циркулярами. Иногда устраивались по наиболее крупным вопросам соединенные заседания Советов флагманов и комиссаров, как, например, вопрос о посылке делегации в Ганге, рассмотрение Гангаутского договора и т. д. В таких заседаниях постановления принимались обыкновенно подавляющим большинством голосов. Я под понятием «командование флотом» понимал наморси и главкомбалта. Командованию флотом в полной мере принадлежала на Балтийском флоте власть исполнительная.

На вопрос, внесло ли «Временное положение об управлении Балтийским флотом» (Приказ № 258, утвержденный Совнаркомом 29 марта 1918 г.) какие-либо изменения и существующий порядок управления флотом, я отвечаю: в ближайшие дни после ареста Развозова наметился порядок управления Балтийским флотом. Положение об этом, выработанное Советом комиссаров Балтийского флота, было в конце марта представлено в Москву главным комиссаром Блохиным на утверждение Совнаркома, и по этой схеме с момента моего вступления в должность наморси управление флотом и шло. Руководствуясь положением, был сделан переход флота из Гельсингфорса в Кронштадт и Петроград, разработано временное боевое расписание Балтийского флота, установлена связь с военным руководителем Петроградского района и целый ряд других оперативных действий. Все распоряжения, касающиеся оперативной деятельности и боевой подготовки я проводил в жизнь, пользуясь статьей 16-й «Положения»…

Я вносил в Совкомбалт приказы, которые я намеревался издать, и никогда со стороны комиссаров не встречал возражений после соответствующей аргументации, и поэтому всегда комиссары были осведомлены о причине, вызвавшей то или иное распоряжение. Моральное и материальное состояние Балтийского флота было таково, что осуществить в полной мере свои права командующего я не мог по двум причинам:

Неудовлетворительное состояние корпусов и судовых механизмов, оставшихся без зимнего ремонта;

Недокомплекты на судах личного состава в большом числе ушедшего с судов флота по декрету 29 января, а также известная деморализация состава, оставшегося на кораблях.

Поэтому в отношении оперативной деятельности и боевой готовности флота я должен считаться с действительным положением вещей, что несомненно ограничивает предел моей ответственности как наморси. В частности, Брестский договор на летнее время окончательно аннулировал возможность боевой подготовки больших кораблей вследствие невозможности выйти в Финский залив для учебных и практических стрельб, во всяком случае впредь до установления демаркационной линии.

Ответственным за непосредственное руководство Балтийским флотом в порядке управления им, согласно положению, я считал себя и главкомбалта, поскольку это могло вытекать из всего вышеизложенного (после абзаца 3-й страницы). Под приказом подписался главный комиссар в знак того, что приказы, касающиеся его компетенции, им утверждались, а приказы, относящиеся к компетенции наморси, отдавались с его ведома. При разделении этих компетенций мы руководствовались «Временным положением». За время существования Центробалта параллельно ему был исполнительным органом на флоте командующий флотом и его штаб, что вызывало на практике одни сплошные трения. С переходом от Центробалта к Совету комиссаров в конце января – начале февраля эти трения сильно сократились, потому что комиссары непосредственно стали у деловой работы в штабе и видели всегда перед глазами основания для тех или иных принимаемых решений. К этому времени относится перенос центра тяжести управления флотом со «Штандарта» на «Кречет», комиссары поселились окончательно на «Кречете» в своем главном составе, и постепенно наладилась совместная работа. К моменту назначения Развозова наморси уже выкристаллизовались служебные отношения между командным составом флота на «Кречете» с комиссарами. Развозов работал вместе с ними и я продолжал, всемерно избегая каких-либо затруднений и разногласий, так как только путем совместной работы возможно было боевой флот целиком перевести из Гельсингфорса в Петроград и дать ему дальнейшую организацию в зависимости от изменившихся боевых целей флота.

По тем вопросам, по которым у меня с главкомбалтом Блохиным уже состоялся обмен мыслей или же я знал его точку зрения, я делал срочные распоряжения, не терпевшие отлагательств, по юзу, радио или телефонограммой за своей и его подписью в случае его отсутствия. Причем во всех мелких вопросах взаимно и он отдавал распоряжения за нашими совместными подписями в мое отсутствие. Относительно показаний Блохина о моем намерении уйти, если назначат нового главного комиссара, в частности, Флеровского, то действительно таковое намерение было, так как я сильно нравственно устал и вновь устанавливать совместную работу, при наличии нового Совета комиссаров, мне было уже не под силу.

Относительно показаний наркома Л. Троцкого от 4 июня в части юзограммы нагенморси Беренса от 21-го мая с.г. без номера могу изложить следующее: вопрос в резолюции наркома Троцкого: «Внесены ли в банк определенные денежные вклады на имя тех моряков, которым поручена работа уничтожения судов», впервые возник с появлением той резолюции, с точки зрения Альтфатера (см. его показания от 5 июня) можно только ответить: нет, не внесены. Однако Беренсу, который сообщил эту резолюцию, я дал более пространное свое суждение при юзограмме за № 366, отправленной в тот же день по получении этой юзограммы, т. е. 22 мая.

Юзограмма Беренса от 21 мая была мне передана дешифрованной и поэтому она была известна в порядке техники службы связи юзисту, получившему ее, рассыльному, писарю канцелярии, писавшему ее, дежурному флаг-офицеру и дежурному комиссару, через которого проходит вся корреспонденция штаба. Поэтому нет никаких для меня оснований скрывать ее от главного комиссара, а также и от Совета комиссаров. Если она предусматривала конспиративные с моей стороны действия, то она, по меньшей мере, должна бы быть в зашифрованном виде сообщена мне.

Выполнение этой юзограммы, не являющейся исключительно оперативной, так как здесь замешана денежная и бытовая сторона личного состава флота, все равно не могла быть проведена в жизнь помимо главного комиссара и Совета комиссаров. Чтобы не останавливать техники выполнения этой юзограммы, я копии передал Зарубаеву (ст. морской начальник в Кронштадте) для представления мне его соображений. 23 мая утром (до полудня) состоялось заседание старых комиссаров с новыми комиссарами, на котором было, по предложению Флеровского, решено не делать по юзу пока никаких распоряжений и ее не разглашать, но что Флеровский и некоторые из новых комиссаров поедут в Москву и там на месте выяснят все это недоразумение – этим, по-моему, Флеровский признал, что с бытовой стороны вопрос в его компетенции как главного комиссара. Я ожидал от них ответа на следующий день по их отъезде, то есть 25 мая, а затем 26 мая по вызову Коллегии выехал сам в Москву. Мои объяснения по поводу юзограммы на заседании сводились к тому, что я ожидал могущих быть осложнений с ее проведением в жизнь и спрашивал, правильна ли моя точка зрения, на что комиссары, как старые, так и новые, в том числе и Флеровский, подтвердили правильность моих опасений. Вопрос о наказе делегатам в Москву на этом заседании не затрагивался.

Относительно показаний наркома Троцкого: никаких докладов и разговоров ни с Саксом, ни с Вахрамеевым, ни с Раскольниковым о непригодности личного состава я не вел. Единственно сделал указание с фактической стороны о деморализованном состоянии личного состава флота на заседании Высшего военного совета, но отнюдь не в целях его скомпрометировать, а лишь только в целях освещения фактического положения дела и привел к тому факты из перехода флота в Петроград и отдельных эпизодов. Приведенная цитата из юзограммы Альтфатера в действительности в юзограмме отсутствует, но на словах в Петрограде это опасение было мною высказано Альтфатеру.

Дальнейших сообщений (8-я строчка 1-й стр. показаний Троцкого) «стремящихся внести в вопрос о возможной судьбе флота наивысшую неопределенность» я совершенно не делал. Прошу подтвердить это обвинение фактами, фактическими материалами. Никаких предложений «об отобрании на каждом корабле при посредстве главного комиссара безусловно преданных революции и надежных людей и переговоров с ними» я не имел, за исключением юза от 21 мая от Беренса. Мысль наркома Троцкого «о необходимости отобрать, разумеется негласно… ударные группы и надежных людей» – никем мне сообщена не была. Категорически отрицаю, что «во всех своих разговорах, суждениях и докладах о флоте стремился до последней степени унизить личный состав флота, его матросскую массу». Сам принадлежу к флоту и ничего подобного не говорил.

Юзограмму 21 мая получил от Беренса и ответил, по принадлежности, ему и народному комиссариату. Созвал я «упраздненный Совет комиссаров», так как считал его вполне действующим до момента вступления нового Совета комиссаров, которое намечалось 22 мая. «В смысле отмены распоряжения» – эту миссию взял на себя Флеровский при своей поездке в Москву. Приписываемое мне намерение «пустить сведения о денежных вкладах во флоте в широкие массы его и вызвать подозрения» я считаю ни на чем не основанным. О подрывании флота в случае крайней необходимости мною были сделаны распоряжения много ранее, что явствует из юзограммы Альтфатера от 7 мая. На основании изложенного утверждаю, что никакой агитации здесь с моей стороны не было. О каком-либо выигрыше времени не может быть и речи, так как я подал юзограмму об увольнении меня от должности наморси и, следовательно, для меня не было никаких оснований что-либо выиграть. Показание Блохина (стр. 3, строки 2, 6 сверху) слишком жестко формулирует наш с ним разговор. Я указывал, что юзограмма может быть понята как попытка купить матросов и поэтому высказывал свои опасения по поводу проведения ея в жизнь.

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 9 июня 1918 года

Указание наркома Троцкого, что я враждебно относился к установлению временной демаркационной линии в Финском заливе могло базироваться лишь на том, что я позволил себе высказать ему лично свое мнение, исходя из только что имевших у меня место переговоров с немцами в Ганге, недавнего пребывания в Финляндии, а также опыта по установлению в Риге той же линии по Моонзунду, что немецкое морское командование от этого уклоняется и все равно передает в Берлин на разрешение своей центральной власти. Дальнейшее подтвердило правильность моих предпосылок, т. к. 8 или 9 мая Германское морское командование в Гельсингфорсе уведомило Зеленого, что этот вопрос передан на рассмотрение Германского Адмиралтейства. О том, что якобы я «отталкиваю все, что может внести определенность в положении флота», совсем не вытекает из четырехкратного напоминания Зеленому о вручении предложения установить демаркационную линию и указания Зеленому в радио № 1500 от 2 мая, чем нужно мотивировать ее установление, основываясь на Брестском договоре. Указание «я послал угрожающую телеграмму по поводу его донесений о Зеленом. Только после этого Ща-стный побудит Зеленого к начатию переговоров о демаркационной линии», не отвечает действительному положению вещей. Зеленой по радио от 5 мая № 34 сообщил о вступлении в переговоры, а угрожающая телеграмма была послана 8 мая. Указание на «презренную уловку» и все к ней относящееся, приписывается мне ошибочно, т. к. это очевидно относится к телеграмме, посланной не мною, а главным комиссаром Блохиным за № 55, имеющейся в делах.

Протокол допроса А.М. Щастного

следователем В.Э. Кингисеппом

от 10 июня 1918 года

В связи с общим осложнением внешней обстановки вокруг Балтийского флота в течение первой половины мая, члены комиссий съезда, которые постоянно ко мне приезжали, чины штаба командования флотом и Совет комиссаров неоднократно признавали полезным переговорить мне с Советом съезда об условиях, в которых находится Балтийский флот. Считал вообще необходимым, чтобы наморси был в возможно большем контакте со съездом. Я предполагал быть в Кронштадте вскоре после Пасхи, но Совет комиссаров сказал мне свое мнение, что было бы полезнее отложить, когда обстановка более определится, но вместо этого положение флота делалось все сложнее и сложнее, а потому к 10-м числам мая я увидел, что я в этой обстановке начинаю плохо разбираться, так как констатируя всю сложность обстановки, не будучи политическим деятелем, не могу сделать никаких выводов, которые правильно направили бы мою деятельность как начальника Морских сил. В этом смысле я сообщил о своем докладе главному комиссару Блохину и Совету комиссаров. Один из комиссаров, не помню точно по фамилии (может быть Минаев или Шпилевский) выяснили по телефону с Кронштадтом, когда будет удобнее прибыть к Совету съезда. Оттуда был получен юз с указанием времени и места заседаний Совета съезда. 14 мая я на «Кречете» пришел в Кронштадт и совместно с флагманами, помню, были: Зарубаев, Паттон, Дмитриев (кажется), членами Совета комиссаров – Минаев, Штарев и др., с чинами штаба прошли днем в Машинную школу на заседание Совета съезда. Там я вкратце изложил положение дела на флоте, остановившись подробно на всех технических затруднениях по командованию флотом, изложенных в моем конспекте, и дальше, что хотел бы знать мнение Совета съезда.

При обмене мнениями Флеровский задал мне вопрос: что я бы предполагал сделать, что бы рекомендовал. Я ответил, что кроме сказанного на стр. 4 конспекта в пп. 4и 5 больше ничего предложить не могу, так как лично я чувствую, что могу оказаться не на высоте. После дальнейшего обмена мнений я помню, что членами съезда Галкиным и Домбровским были высказаны соображения, что они понимают всю сложность обстановки и постараются деловую работу съезда направить к облегчению командования флотом. То же после мнения комиссара Штарева высказал в своем заключительном слове и председатель Совета съезда Фрунтов. Когда заседание закончилось, ко мне подошел Флеровский и сказал: тов. Щастный, не тревожьтесь, не смотрите слишком пессимистично. Бог даст, все уладится и пойдет хорошо. Ни на заседании Совета съезда, ни после в моем деловом изложении обстановки, в которой находился Балтийский флот, никем не было усмотрено и высказан мне какой-либо намек на контрреволюционную агитацию. Впервые это обвинение мне было предъявлено наркомом Троцким в Москве спустя 2 недели после моего разговора с Советом съезда в Кронштадте. Совет комиссаров тоже не усматривал ничего контрреволюционного в моих переговорах с Советом съезда. Вывод в телеграмме, посланной Флеровским 15 мая в Морскую коллегию «наморси стремится к максимальной самостоятельности и властному командованию» – находится в прямом противоречии с мотивами моего доклада, изложенными в Конспекте на стр. 4, пп. 4.

Выписка из протокола заседания Президиума ВЦИК № 30

от 9 ИЮНЯ 1918 года, на котором был заслушан

доклад В.Э. Кингисеппа по делу адмирала Щастного

Ввиду того, что инкриминируемые A.M. Щастному деяния совершены им в качестве назначаемого центральной властью начальника Морских сил, решено: признать дело A.M. Щастного подсудным Революционному трибуналу при Всероссийском Центральном исполнительном комитете. Копию настоящего постановления переслать в Народный комиссариат по военным и морским делам т. Троцкому и т. Кингисеппу (Кудринская Садовая, Георгиевская площадь, 6).