Свершилось. Пришли немцы!

В этот день началась война.

На рассвете он умер от инфаркта.

Она погибла случайно: в перестрелке полицейских с бандитами[112].

Но завтра не было. Меня ждала повестка из военкомата.

Больше я его не видел. Из газетной заметки узнал, что на другой день после нашей встречи его машина на большой скорости столкнулась с грузовиком[113].

Проводив после ужина Евгению Петровну, Пронин медленно пошел к больнице. Небо бархатом темнело, звездами искрилось, и звезды словно переговаривались между собою, посылали непонятные человеку сигналы. Этой же ночью его арестовали[114].

В этих «обрывах» можно видеть как художественный прием, проистекающий из неспособности или нежелания автора развить сюжет, как способ эффектно закончить короткий текст, так и естественное отражение – или намеренное конструирование – восприятия жизни советским человеком 1940-х гг.: в любой момент ожидают нападения врага, ареста или иного бедствия, сидят на чемоданах, спят на узлах, живут в режиме «завтра была война».

Хронотопы самаринских рассказов в основном автобиографичны: довоенная жизнь в Советском Союзе, оккупация, лиминальное пребывание в Германии, эмиграция в Америку, иммигрантская жизнь, путешествия в Европу. В повествовании о военных и послевоенных годах присутствует апологетика коллаборантства и осуждение партизанской деятельности. «Хорошие» коллаборационисты – старосты, старшины, начальники полиции – заботятся о вверенных им людях, восстанавливают разоренные большевистским режимом деревни, хозяйство, разрушенные в войну заводы, стремятся «свалить усатого», а потом и немцев прогнать, то есть выступают настоящими российскими патриотами, а отнюдь не продажными изменниками.

Партизаны, напротив, занимаются исключительно истреблением – случайным или намеренным – невинных людей: семей коллаборационистов или просто мирного населения оккупированных территорий[115]. Партизаны были предметом пристального интереса Самарина: к теме партизанского движения он не раз обращался в своей публицистике 1950-х гг. Анализируя советские книги о партизанах и большевистском подполье, в том числе мемуары, он уличает их во лжи, регулярных фальсификациях и полном отрыве от реальности («криминальный роман», «низкопробная фантастика») и рисует «объективную» картину партизанского движения: руководили партизанскими отрядами НКВДисты, обычные люди попадали туда недобровольно, партизаны грабили крестьян и расстреливали без суда и следствия «полицаев», не ценили человеческую жизнь, использовали «уголовные методы». Подполье было из рук вон плохо организовано, не пользовалось поддержкой населения и долго бездействовало, а каких-то успехов стало добиваться только к 1943 г., и главная причина тому – жестко антироссийская политика немцев, оттолкнувших от себя русский народ. Победоносное подполье было подпольем русским, а не советским, в своих листовках оно взывало к российскому, а не советскому патриотизму («за родину» и «за Россию», а не «за партию и Сталина»).

По-видимому, интерес Самарина к этой теме был вызван позитивным образом партизанства как патриотического движения советского народа, сыгравшего ключевую роль в победе над фашизмом и в этом качестве противопоставляемого коллаборационизму не в пользу последнего, и, соответственно, потребностью дискредитировать партизан или описать их в иных категориях, дистанцировав от коммунистов и чуть ли не сблизив с коллаборантами, что Самарин – не без изящества – и делает: «партизанское движение превратилось в один из тех факторов, которые привели большевиков к победе. Но значит ли это, что именно большевистская партия создала такое мощное подполье? Нет»[116]. «…Подвигами российских людей – на обеих сторонах фронта – и тех, кто боролся в партизанских отрядах, и тех, кто боролся против них, – руководила одна идея: Россия. За нее гибли ковпаковцы, за нее гибли добровольцы антибольшевистских отрядов»[117].

В ряду нескольких однотипных инвектив против партизан и апологий коллаборационистов в прозе Самарина самая, пожалуй, выразительная – рассказ «Топор в руке»:

Волостной старшина Андрей Галкин рубил новую избу. <…> Волостным старшиной Андрей Галкин стал, как говорят, самотеком. Немцы еще не пришли, а власти сбежали, и новой властью в селе стал колхозный счетовод Галкин, уговоривший мужиков колхоза не растаскивать, чтобы урожай вместе собрать и поделить. Так и сделали. В волости и действительно порядок был. Немцы в стороне держались и свои не бесчинствовали. Вернулись две семьи раскулаченных, им всем селом дома срубили. К Рождеству церковь отремонтировали и открыли. Галкин на клиросе пел, и когда в церковь входил, народ чинно расступался, дорогу давал волостному старшине. Приближалась зима, и с ней пришла беда. Ночью в селе разбросали листовки со смертным приговором Андрею Галкину, пособнику немецких оккупантов. Полицаи прозевали, но собаки всю ночь выли: чужих чуяли. Узнал Галкин: сброшен в районе отряд парашютистов, чтобы привести в исполнение приказ из Москвы, из партизанского штаба. Приказал и он полиции быть готовой, а жену с детьми к отцу отправил, от лесов подальше. <…> Дом отца горел, а в нем все побитые. <…> Уходили парашютисты, отстреливались, а полицаи одного и перехватили. <…> Страшно закричал парашютист. Не помнил Галкин, как топор в руке очутился. <… > Гакнул, как по сырому бревну, и вывернуло его тут же наизнанку. <…> И не мог больше жить он: то дети звали по ночам, то кричал парашютист перед страшной своей смертью. <…> Подошли на заре к волости партизаны. <…> Партизаны залегли, окопались. А он приказал своим с места не трогаться, один во весь рост через поле пошел. Там растерялись сначала, а потом – из автоматов. Так погиб мой друг Андрей Галкин[118].

Если здесь автор солидаризуется с героем, называя его другом, то в другом рассказе апология сотрудничества с немцами более автобиографична, причем форма сотрудничества смягчена – фактическое руководство нацистской газетой трансформировалось в спорадическую публикацию поэтических опусов:

– Только, знаешь, Таня, я теперь не Николай…

И увидев испуг в ее глазах, поспешно добавил:

– Нет, нет, не думай ничего плохого. Понимаешь, я в оккупации был…

<…> Казалось, она нисколько не удивляется, что ему удалось столько лет прожить под чужой фамилией, по чужим документам. Чтобы не корчевать тайгу двадцать лет… Почему двадцать? Редактора газеты, где помещал он свои стихи, осудили на двадцать пять лет, ну, а ему дали бы двадцать, не меньше[119].

Обычным порядочным людям и патриотам-антибольшевикам противопоставлены отрицательные персонажи – коммунисты, чекисты, НКВДшники. Целый ряд сходных рассказов посвящен арестам, зверствам на допросах, побоям, пыткам, расстрелам: конвой поджег поезд с заключенными прямо перед бомбежкой, а сам бежал[120]; невинному человеку на допросе в НКВД сломали руку[121] и т.п. Жертвы режима если не погибают, то в годы войны торжествуют над своими врагами, по крайней мере, временно: один персонаж становится командиром отряда власовцев и берет в плен следователя, который некогда мучил его в застенках НКВД[122]; другой – из концлагеря возвращается в родные края и становится начальником управы при немцах[123].

В отличие от газетных публикаций Самарина военного времени, в его прозе тема «жидобольшевизма» никак не фигурирует, и ненависть к коммунистическому режиму остается чиста от антисемитских коннотаций, за исключением одного крохотного эпизода, где символом большевизма представлен Л.Д. Троцкий, в крайне одиозном облике которого подчеркнуты еврейские черты. Персонаж вспоминает события, последовавшие за октябрем 1917 г.: «…ледяной прокуренный зал, и щуплый человек на трибуне со старомодным пенсне на хищном носу, выкрикивающий, выплевывающий ненависть ко всему живому и живущему…»[124]

Душевная низость и прочие прискорбные черты внутреннего мира самаринского героя-коммуниста проявляются в его внешности, каковая может не быть еврейской, но и от типично русской – по желанию автора – отличается:

Плыл на обратном пути с нами советский дипломат невысокого ранга и такого же невысокого интеллекта. Мрачная личность. Глаза водянистые, желваки на скулах ходят, будто собственные зубы перегрызает и перегрызть не может. Смотрит волком. И на русского не похож. Нелюдь какая-то[125].

Отрицательным русским-коммунистам противополагается положительный, точнее, полностью идеализируемый «русский человек», «русская душа», «русский народ»; временному большевистскому Союзу как абсолютному злу – вечная Россия как абсолютное добро. Настоящее русское всегда вне большевизма – хронологически (до революции) или географически (в эмиграции), либо в оппозиции ему; вообще концлагеря и эмиграция – единственная альтернатива для порядочного русского человека: «И только случайно, совершенно случайно сидишь ты в экспрессе Рим – Милан, а не лежишь в братской могиле зеков»[126]. Русский дух также выражается в одноименной природе («русский лес», «русский луг»), которая нередко не то что бы описывается, но намечается несколькими штрихами с неизменным ностальгическим придыханием.

Отдельного упоминания заслуживает цикл «Необычные рассказы»[127], в котором Самарин демонстрирует несвойственные ему в других текстах фантазию и юмор. «Необычные рассказы» – это сатира на советскую (и вообще тоталитарную) систему, акцентуирующая ее забюрократизированность, невежество и глупость правящей элиты, ее параноидальный страх потерять власть и т.п. Например, такой сюжет: «Главбюро Центрального комитета Партии-водительницы» в панике обсуждает полученную анонимку о том, что Земля вот-вот врежется в планету Пятак, потом вызывает ученых, которые выявляют тут мистификацию, скомбинированную из фрагментов детской фантастики. Другой рассказ высмеивает большевистскую аграрную политику вкупе с геронтократией: в стране проводится «коллективизация мышей» – ради изъятия у них подхвостного жира, который якобы дает Эликсир Жизни, столь необходимый Главбюро. Ведь «все они старели, дряхлели и никакими решениями нельзя было остановить этого естественного, не научного, не марксистско-ленинского процесса. Сам генсек молодцевато выпячивал грудь, хорохорился, но вздрагивал при каждом перебое сердца, не давал покоя персональному врачу, известному академику, специалисту по сердечным и кишечным болезням: кишечник генсека тоже работал с перебоями. Главного уполномоченного по идеологии, в просторечии главидола, мучила сварливая жена и печонка. У главного уполномоченного по безопасности, главбеса, было неизлечимое воспаление периферийной нервной системы…»[128]

Венчает цикл следующий футурологический сюжет: прилетают инопланетяне и спасают человечество от дурных правителей, которых отдают их народам на справедливую расправу. Это отнюдь не мессианская утопия, а, скорее, антисоветская, но остающаяся в рамках советской эстетики готическая фантасмагория.

Разоблачение

Самаринский лирический герой в свой эмигрантский период спокоен, доволен собой и жизнью. Доволен собой и жизнью и автор новелл. Если его что-то и волнует, то разве что качество собственной прозы.

В университете мы с женой вместе. Дело – наше родное, близкое и любимое, – сообщает он Нарокову. – Пишу литературные заметки в «Новое русское слово», работаю над новыми рассказцами. Работаю, переделываю и все не то, что хотелось бы[129].

Похоже, правда, что «полагающаяся» писателю неудовлетворенность собственным творчеством немного напускная. Тут же следует сообщение о хвалебных отзывах, полученных им на «Песчаную отмель»; в особенности ценными для него были отзывы патриарха эмигрантской литературы Бориса Зайцева и первого критика эмиграции Георгия Адамовича. Причем об отзыве Зайцева Самарин сообщал Нарокову повторно[130].

Его внутренняя безмятежность, равно как и внешнее благополучие и безнаказанность могут показаться удивительными. Безнаказанность автора объясняется несколькими причинами. Во-первых, проникновением и благополучным проживанием в США нацистские преступники и коллаборационисты обязаны халатности и некомпетентности миграционных служб. В соответствии с законами о перемещенных лицах и о защите беженцев в США въехало около 550 тыс. человек, из которых, по разным подсчетам, от одной до десяти тысяч прежде сотрудничали с нацистами[131]. Исследователи объясняют этот факт неэффективностью проверки заявителей на въезд в США, которую проводила Международная организация по делам беженцев, а затем специальная комиссия при Конгрессе США и контрразведка; неэффективность была вызвана несколькими причинами: многие клерки МОДБ сами были бывшими коллаборационистами, у американских оккупационных властей отсутствовали необходимые для проверок документы, в контрразведке заявления ди-пи рассматривали совершенно неквалифицированные люди – молодые призывники американской армии[132]. Уже в самой Америке обнаружением и депортацией нацистских преступников занималась Служба иммиграции и натурализации (СИН). Доктрина Трумэна, поменявшая акценты во внешней политике США, – борьба с нацизмом уступила место борьбе с коммунизмом – повлияла и на успешную абсорбцию в Америке бывших коллаборационистов, вызывавших доверие своим антикоммунизмом, и на приоритеты СИН, которая выявлением нацистских преступников занималась теперь лишь в последнюю очередь[133].

Во-вторых, как показывает изучение дела Самарина в архиве ФБР[134], он получил определенную протекцию за определенные услуги: «ФБР использовало Самарина для слежки за потенциальными коммунистами и советскими агентами в Соединенных Штатах»[135], а точнее, для проверки лояльности русских эмигрантских организаций (прежде всего, НТС) и выявления возможного советского влияния на эмигрантские организации. О Самарине и его прошлом было собрано несколько отзывов (в том числе, его коллег по Издательству им. Чехова и «Новому русскому слову», а также профессора Александра Даллина), и на их основании (или вопреки им) Джон Эдгар Гувер, глава ФБР, постановил: «Ввиду отсутствия фактической компрометирующей информации (т.е. поскольку добровольное пособничество Самарина нацистам не доказано. – Г.З.) мы будем просить его содействия в информировании нас о деятельности НТС в Соединенных Штатах и о какой-либо советской инфильтрации в русские антикоммунистические организации в Соединенных Штатах»[136].

Из дела Самарина не ясно, насколько эффективным агентом он оказался. Так или иначе, разоблачительный скандал, положивший конец его карьере, разразился лишь в 1976 г., спустя без малого двадцать лет после натурализации Самарина в США.

В апрельском номере единственного в Советском Союзе еврейского журнала «Советиш геймланд» («Советская родина»)[137] была опубликована статья Аркадия Сахнина, прозаика и журналиста, писавшего для центральных газет, под интригующим названием «Кто он?». Сахнин рассказал историю о том, как он якобы совершенно случайно вышел на своего героя:

Орел – родина великого русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева. Музей Тургенева находится на улице, названной его именем. Конечно же, я не мог пройти мимо. Я познакомился с директором музея Ниной Максимовной Кирилловской, и, среди прочего, она рассказала мне, что многие почитатели тургеневского таланта переписываются с музеем, в том числе и иностранцы. Просматривая эту переписку, я наткнулся на несколько писем от одного из таких почитателей, В.Д. Самарина, уроженца Орла, ныне живущего в Соединенных Штатах. Он писал, что очень любит нашу литературу и готов помочь музею, прислать материалы, представляющие для музея интерес. «<…> Самарин, подумал я, – знакомое имя. Но не придал этому значения. Кто может сказать, сколько Самариных в России? Покинув музей, я отправился к новому зданию драматического театра, где встретил одного из актеров. Перед оккупацией ему не удалось покинуть город <…> он устроился в редакцию отвратительной газеты “Речь”, которую гитлеровцы издавали на русском языке. Он рассказал мне о происходившем в Орле во время оккупации и о работе в редакции “Речи”. “Работники типографии и сотрудники редакции все время ходили голодные. Конечно, редактор Октан и его представитель Самарин, оба верно служившие Гитлеру, получали самое лучшее” < ..>»

Самарин? Не тот ли, что слал письма в музей, прикидываясь антифашистом?

На следующий день я уже был в архиве – просматривал номера газеты «Речь», о которой знал и раньше.

Да, Самарин Владимир Дмитриевич, это он предлагал свои услуги музею. А в 1943 году он был представителем редактора фашистской газеты «Речь» и там совершенно не выглядел патриотом своей родины.

Я люблю распутывать сложные дела, и мне удалось прояснить дело Самарина.

Далее Сахнин рассказывает о самаринской деятельности в оккупации, подробно останавливаясь на полученных им фашистских наградах, обильно цитируя «Речь» и даже прилагая фотокопии фрагментов нескольких передовиц.

Статья была переведена на английский язык журналистом из Нью-Хейвена Сидом Резником и опубликована в Morgen Freiheit в мае 1976 г. В мае же эта информация была доведена до сведения заведующего кафедрой славянских языков и литературы Йельского университета Роберта Джексона. Джексон отреагировал, заявив, что Самарин писал «в духе Геббельса»[138], но никаких официальных мер не принял. Однако четверо из шести профессоров кафедры написали Самарину письмо, в котором сообщили, что «ни при каких обстоятельствах он не может рассчитывать на поддержку нижеподписавшихся»[139]. Один из профессоров заявил, что письмо было призвано оказать давление на Самарина с тем, чтобы тот подал в отставку. Так и произошло летом 1976 г., и это вызвало бурные дискуссии в Йеле, которые нашли отражение в ряде статей и открытых писем, опубликованных в университетской газете. Некоторые студенты и экс-студенты выражали свою поддержку Самарину, иные полагали, что Самарина нужно было оставить как хорошего преподавателя русского языка и литературы, а политике и идеологии в университетских стенах не место.

Скандал в Йеле не прошел незамеченным мировой еврейской общественностью. В американской и в европейской еврейской прессе появились обличительные статьи[140] и просто короткие комментарии. Например, Ассоциация еврейских беженцев в Великобритании в ноябре 1976 г. сообщила:

Йельский лектор писал для нацистов

Г-н Владимир Соколов-Самарин, 63-летний профессор русской литературы в Йельском университете, уволился под давлением своих коллег, когда обнаружилось, что в 1943 году он писал антисемитские передовицы в нацистскую газету, выходившую в оккупированном немцами советском городе Орле. Он объяснял, что был противником большевизма, а вставлять в статьи антиеврейские пассажи его заставлял нацистский цензор. Он тогда не знал, что евреев убивали. О том, что он писал такие статьи, недавно сообщил советский идишский журнал «Советиш геймланд», и Самарин говорит, это сделал КГБ, чтобы дискредитировать его. Четверо его коллег впоследствии подтвердили, что он был нацистом и активным антисемитом во время немецкой оккупации[141].

Защита Бакли, шах и мат

В начале 1982 г., через шесть лет после громкого увольнения из Йеля, начался процесс по лишению Самарина американского гражданства в связи с тем, что американскую визу и гражданство (в 1951 и 1957 гг.) он получил на ложных основаниях, скрыв информацию о своей нацистской деятельности и фальсифицировав свое прошлое (под присягой утверждал, что работал в нацистской газете корректором). Через несколько месяцев у Самарина объявился заступник на очень высоком уровне. В его защиту выступил влиятельнейший американский консерватор, друг президента Рональда Рейгана Уильям Бакли-младший. Сын нефтяного магната, набожный католик, выпускник Йеля и кратковременный сотрудник ЦРУ, Бакли сделал блестящую карьеру журналиста и общественного деятеля; он был основателем и главным редактором самого читаемого консервативного журнала «Национальное обозрение» (National Review), а также основателем и бессменным ведущим популярного общественнополитического ток-шоу «Линия огня» (Firing Line). Бакли считался ярким ритором и авторитетным идеологом, вдохновителем нескольких крупных республиканских государственных деятелей (включая Рейгана), создателем нового курса, совмещающего политический консерватизм с экономическим либерализмом.

19 апреля 1982 г., вероятно, по следам устной беседы Бакли посылает Рейгану официальную докладную записку по делу Самарина, отпечатанную на бланке National Review[142]. Записка вкратце излагает жизненный путь Самарина (пребывание в оккупации, нахождение в Германии в статусе «перемещенного лица», эмиграция в США, сотрудничество в эмигрантской периодике, преподавание в Йеле) с акцентом на его антикоммунистическую деятельность, а развернувшуюся против него в середине 1970-х гг. кампанию характеризует как совершенно необоснованную. Как аккуратно формулирует Бакли, Самарин «писал, вероятно, какие-то антисемитские материалы» для нацистской газеты, но его студенты и коллеги по Йелю никакого антисемитизма за ним не замечали, а потому, – заключает Бакли, ссылаясь на мнение политического журналиста Строуба Тэлбота, – вся кампания против Самарина является «операцией КГБ». Бакли вместе с непоименованными единомышленниками «шокирован этим эпизодом» и опасается, что за лишением гражданства последует депортация Самарина в Советский Союз, «где его, с большой вероятностью, казнят».

7 мая Белый дом пересылает письмо Бакли в Министерство юстиции с просьбой составить черновик ответа от лица президента. По поручению генерального прокурора его помощник составляет докладную записку в Белый дом, в которой советует президенту ответить так: «поскольку дело сейчас находится в федеральном суде, <…> мне не подобает предпринимать какие-либо действия или давать комментарии». По сути дела помощник генерального прокурора замечает, что данные обвинения не могли быть фальсифицированы КГБ, так как Самарин уже признал подлинность своих статей в «Речи», а его полная толерантность по еврейскому вопросу в годы жизни в Америке не является аргументом, поскольку все «бывшие нацистские преступники, оказавшись в США, ведут тихую жизнь, не выступают как явные антисемиты и не участвуют в неонацистских акциях». По поводу опасений Бакли за судьбу Самарина он добавляет, что пока речь идет о денатурализации, но даже если дело дойдет до депортации, Самарин может быть депортирован не только в Россию, но и в страну, откуда он прибыл в США (Западную Германию), или в иную страну по собственному выбору. Последнюю информацию помощник генерального прокурора излагает в собственном разъяснительном письме к Бакли от 24 мая. 11 июня оба документа вместе с сопроводительной запиской самого генерального прокурора были направлены советнику президента в Белый дом.

Мы не знаем, как в результате Рейган ответил Бакли, но в любом случае вмешательство последнего не сыграло заметной роли в судьбе Самарина. В 1985 г. он проиграл суд и в 1986 г. был лишен гражданства. Суд апелляционной инстанции поддержал решение о денатурализации, а Верховный суд отказал Самарину в просьбе рассмотреть это дело.

Решение апелляционного суда, опубликованное в Федеральном сборнике судебных решений[143], содержит информацию о линии защиты Самарина, которая по сути совпадает с тем, что предполагал помощник генерального прокурора в своей докладной записке в Белый дом. В ответ на обвинение в публикации вопиюще антисемитских статей и статей, осуждающих действия США и Великобритании и призывающих содействовать их военному поражению, а также в пособничестве выявлению и преследованию орловских евреев-коммунистов, Самарин утверждал, что не был «добровольным пособником» нацистов и «не способствовал преследованию по расовому <…> признаку». Он признал свое авторство названных обвинением статей[144], но настаивал на том, что его текст был во многом переписан (в частности, «евреи» заменены на «жиды», вставлены конкретные фамилии, которых он сам не называл, и добавлены целые абзацы). Основной аргумент Самарина состоял в том, что он, убежденный антикоммунист, не придерживался при этом ни профашистских, ни антисемитских взглядов, но был вынужден печатать подобные материалы под давлением немецкой цензуры, в противном случае «его бы расстреляли или отправили в концентрационный лагерь». Суд, однако, отверг оправдания Самарина, приняв во внимание видеозапись свидетельства капрала Артура Бая, служившего в 693-й роте пропаганды и непосредственно занимавшегося газетой «Речь» до января 1943 г. Бай сообщает, что все сотрудники газеты проверялись Абвером, немецкой службой разведки и контрразведки, и должны были быть «убежденными нацистами и <…> убежденными антибольшевиками, и главным пунктом здесь был еврейский большевизм»; Самарин же, по его словам, «никогда не говорил, что не хочет писать антисемитские статьи».

В частной переписке, в заявлениях «не для печати» Самарин представляет себя жертвой еврейско-коммунистического заговора, намекая, что его враги господствуют в США. Эти инсинуации весьма имплицитны и, конечно же, не дотягивают до обличений «жидо-большевизма» в передовицах «Речи», однако нельзя не заметить определенной преемственности. Собираясь бежать из страны, Самарин распродавал свои книги и рукописи, в том числе переписку с деятелями эмиграции. По этому поводу он переписывался с Т.О. Раннит, куратором славянских и восточноевропейских коллекций Йеля, и в частности, рассказал ей о том, что в 1985 г. ФБР его предупредило о возможном нападении и взяло под охрану его дом; Самарин счел «само собой разумеющимся», что опасность исходит от еврейских террористов из Лиги защиты евреев, и заодно обвинил Лигу во всех терактах, совершаемых в Америке. В другом письме Т.О. Раннит он возмущается «союзничками КГБ», сфабриковавшими его дело, и американскими судами:

Крупные европейские юристы считают суды здешние бандитскими, мало чем отличающимися от советских судов эпохи Сталинского террора. Там был Сталинский террор, здесь террор – бесовский. Ни президент страны, ни, тем более, органы защиты страны, то есть ФБР (Эф-Би-Ай) не имеют к этому террору ровно никакого отношения. Кто хозяйничает в великой стране (до поры до времени!) Вы хорошо знаете[145].

Русские эмигрантские издания поддерживали Самарина: публиковали письма читателей в его защиту, обличали «плодотворное сотрудничество Комитета государственной безопасности СССР и отдела спецрасследований министерства юстиции США», возмущались «позорным преследованием 74-летнего больного человека за мысли, высказанные им 45 лет тому назад за тысячи километров от США»[146]. Газета «Русская жизнь» (Сан-Франциско) даже создала «Фонд защиты В.Д. Самарина».

В 1988 г. начались слушания по вопросу о депортации, на которые Самарин не являлся; выяснилось, что он уехал в Монреаль и попросил у канадского правительства статус беженца. Канадская еврейская общественность выступила против удовлетворения ходатайства Самарина и предоставления убежища нацистскому преступнику. Дело так и не было решено, когда 19 января 1992 г. Самарин умер.

* * *

Публикуемые ниже тексты, повторим еще раз, представляют чрезвычайно интересный материал по истории коллаборационизма, германской оккупационной политике, в том числе политике и практике геноцида, повседневной жизни на оккупированных территориях. Кроме фактической стороны дела, тексты Осиповой и Самарина интересны с психологической стороны. Оба автора строят систему оправдания собственного коллаборационизма, подчеркивая стремление бороться со сталинским режимом за освобождение родины от большевистской диктатуры. Вот только концепция, предполагающая «использование» немцев для решения этой задачи, не выдерживает критики. Предположение, что можно бороться «против Сталина и Гитлера», по формуле до некоторой степени «творца» и куратора генерала Власова Вильфрида Штрик-Штрикфельдта, оказалось совершенно беспочвенным. Нельзя бороться против Гитлера, существуя за счет нацистов и реализуя их пропагандистские установки. Цели нацистов, как отчетливо понимали оба автора, были совершенно другими. Борьба за освобождение родины оказалась борьбой против родины, сколько ни оправдывай ее рассуждениями о борьбе со Сталиным. Сделка с дьяволом не приносит дивидендов.

* * *

В заключение считаем приятной обязанностью выразить благодарность коллегам, содействовавшим нам в подготовке этой книги: Татьяне Чеботаревой (Бахметевский архив русской и восточноевропейской истории и культуры, Колумбийский университет, Нью-Йорк), Анатолию Шмелеву (Архив Гуверовского института при Стэнфордском университете, Калифорния), Ивану Толстому (Радио Свобода, Прага), Юлии Невской (Университет Рочестера).

Исследование было выполнено в рамках проекта по изучению жизни гражданского населения СССР в период оккупации, поддержанного Центром фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики».

Научно-вспомогательная работа при подготовке настоящего издания была выполнена сотрудником Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий Т.Л. Ворониной.

Всемерное содействие при подготовке этой публикации было оказано Центром высших исследований Холокоста при Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне. Наша особая благодарность директору Центра Полу Шапиро и сотруднику Центра Роберту Уильямсу.

Лидия Осипова Дневник коллаборантки

I. Царское Cело (Пушкин)

22. 6. 41. Сегодня сообщили по радио о нападении немцев на нас. Война, по-видимому, началась, и война настоящая.

Неужели же приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы – хуже нашего не будет. Да и что нам до немцев? Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А что победят немцы – сомнения нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас все, в том числе и чувство патриотизма.

28. 6. 41. Самое поразительное сейчас в жизни населения – это ненормальное молчание о войне. Если же кому и приходится о ней заговаривать, то все стараются отделаться неопределенными междометиями.

30. 6. 41. Слухи самые невероятные. Началась волна арестов, которые всегда сопровождают крупные и мелкие события нашего существования. Масса людей уже исчезла. Арестованы все «немцы» и все прочие «иностранцы». Дикая шпиономания. Население с упоением ловит милиционеров, потому что кто-то пустил удачный слух, что немецкие парашютисты переодеты в форму милиционеров. Оно, конечно, не всегда уверено в том, что милиционер, которого оно поймало, – немецкий парашютист, но не без удовольствия наминает ему бока. Все-таки какое-то публичное выражение гражданских чувств.

По слухам, наша армия позорно отступает.

5. 7. 41. Сегодня на площади около дворца[147] парторг дворцовой ячейки[148] Климашевский проводил митинг. Это была не речь, а истерический крик на тему: «все, как один, на рытье противотанковых окопов». «Не сдадим врагу ни одного нашего дома, ни одного завода, ни одного учреждения – все сожжем сами», – отсюда слушатели сделали вывод, что врага ждут и к нам, и довольно скоро. При призыве:

«все, как один, на работы по обороне» – слушатели как по команде стали придвигаться к воротам поближе, боясь, как бы они не захлопнулись и всех не погнали бы на окопы прямо с площади. Потому ли, что на митинге были, главным образом, старики и дети, или потому, что начальство не догадалось вызвать «бурный и неудержимый энтузиазм», – ворота не захлопнулись. Еще не успел оратор докричать последних лозунгов, как все бросились занимать очереди у продуктовых магазинов. В течение получаса весь недельный рацион магазинов был расхватан.

11. 7. 41. Многие убегают в Ленинград, боясь, что бои за него будут разыгрываться в его окрестностях. Да и рассчитывают, что там безопаснее будет пересидеть самый боевой период, а также боятся, что немцы придут туда раньше, чем к нам. «Убегают» потому, что ездить туда уже нельзя без специальных пропусков[149]. На железных дорогах несусветная неразбериха. Из Ленинграда многие учреждения эвакуируются, но население из него не выпускают.

Нас уже бомбят. Правда, все пока военные объекты. Ленинград же, говорят, бомбят ежедневно. На днях с нами был такой весьма характерный для нашей жизни анекдот: началась воздушная тревога. Мы зашли в подворотню. Дом старинной постройки, так что это была даже и не подворотня, а глубокий каменный коридор. Стоим. Подходит к нам дворник и приказывает перейти в маленький деревянный сарайчик во дворе. На наше замечание, что здесь от бомб безопаснее, он ответил: «Не бомбы надо бояться, а начальства». И категорически потребовал, чтобы мы перешли в сарайчик. Против такого резона не попрешь, и мы перешли к сарайчику. И так-то вся наша жизнь проходит под страхом начальства, которое, конечно же, страшнее всякой бомбежки и бьет без промаха.

15. 7. 41. Новая беда на нашу голову. Все домашние хозяйки и неработающие взрослые должны ежедневно слушать «доклады» наших женоргов[150] о текущем моменте. «Доклады» эти сводятся к довольно безграмотному чтению газет. Никаких комментариев и никаких вопросов не полагается. То, что каждая из нас может сама прочесть за четверть часа, мы должны слушать целый час. Господи, когда же все это кончится?

27. 7. 41. Очень красивы противовоздушные заграждения, которые каждый вечер поднимают над городом. Как огромные серебряные рыбы, плавают они в вечернем воздухе.

Бомбят, а нам не страшно. Бомбы-то освободительные. И так думают и чувствуют все. Никто не боится бомб.

7. 8. 41. Сегодня мои именины, и к нам приехали из Ленинграда Ната и Толя. Я была этим чрезвычайно тронута. Хотя мы и росли вместе, но все же приехать в такое время!

Они рассказывали, как Ната и ее младший брат Вася ездили на рытье окопов в Малую Вишеру. Нату мобилизовали, а Вася поехал с целью как-нибудь оттуда ее вызволить. И им это удалось. У Наты после тифа тромбоз ноги. Но доктор сказал, что если ее освободить от окопных работ, то он должен и всех остальных освободить, кого он обязан посылать на эти проклятые работы. Все эти медицинские комиссии – одно издевательство.

По дороге на работы на какой-то станции они попали в сильную бомбежку, от которой прятались в подвалах ГПУ[151]. Чины сего милого учреждения были с ними весьма любезны и милы. Вася говорит, это потому, что в практике сего учреждения за все время его существования это в первый раз, что граждане пришли в него добровольно.

Проводили гостей на вокзал. Коля печально сказал: «Может быть, больше не увидимся. Или вас немцы займут раньше, а нас куда-нибудь угонят, или наоборот». Стало очень печально. Почему-то ни у кого не является мысли, что ведь это же война и с нами могут случиться всяческие ужасы. Есть только боязнь не попасть к немцам.

10. 8. 41. Муж Нины Фед[оровны], брат Надежды Влад[имировны][152] и многие другие идут добровольцами на фронт. Это отнюдь не энтузиазм, а расчет. Семьям добровольцев обеспечивается довольно большое пособие, а мобилизуют все равно не через неделю, так через две. Вот люди и спешат в «добровольцы». Власть делает из этого пропагандную шумиху. И волки сыты и овцы, если не сыты, то все же имеют какой-то профит.

12. 8. 41. Опять бомбили аэродром. Две бомбы попали в Александровский парк[153]. Пока бомбят очень аккуратно – только военные объекты. О Ленинграде слухи все нелепее и чудовищнее. Говорят шепотком, что никого из него не выпускают, что он обречен быть «крепостью и оплотом народного духа против фашистских агрессоров», что биться за него будут «до последнего вздоха», а в то же время, что в нем крошечный гарнизон и что население должно само, своими силами отстаивать этот «оплот». Если все это слухи и вздор, то они очень показательны для настроения населения.

Пережила момент страшнее бомбежки. Пишу я свои заметочки и вдруг слышу за собой какое-то сопение. Оглядываюсь, а это за спиной стоит Катька Мамонтова и старается прочесть, что я написала. Хорошо, что она была слишком ленивая и не научилась читать по-писаному как следует. Учить же грамоте я ее начала, чтобы как-нибудь от нее избавиться. Повадилась она ходить ко мне каждый день и торчать часами. Конечно, она имела задание. Но мне-то от этого не легче. И вот я и предложила ей заниматься с нею русским языком, так как она почти не умела читать. Отказаться от «товарищеской помощи» она не посмела. (А вдруг и я сексот?[154]) А мне, таким образом, насчитывался общественный капитал, и я оправдывала свою защитную репутацию «общественницы». Как только она приближается – я сейчас же за уроки. Почти совсем отвадила. И вот она спрашивает:

– Что это вы пишете?

– Да свои приходы и расходы, Катя.

– Ну, какие уж теперь приходы и расходы? Скоро все магазины будут даром раздавать.

– Чепуха, и как вы, комсомолка, а верите всем этим бабьим сплетням.

– И ничего не бабьи сплетни. Нам сам секретарь говорил. Только это военный секрет, и вы никому не говорите.

– А раз секрет, зачем же вы мне-то сказали?

– Ну, вы своя.

– Все равно. А приходы и расходы я всегда записываю. Вы это хорошо знаете. Я так привыкла.

Вымелась, а я, действительно, всегда записываю свои приходы и расходы. И один раз эта моя привычка спасла нас от большой беды. Жили мы в Москве. Все деньги, какие зарабатывали, тратили на еду, а ходили оборванцами. Соседи донесли, что живем «не по средствам». Готовишь в общей кухне, и вся квартира, а отсюда и весь двор знает, что ты ешь. А объяснять принципы домашней экономики всей этой шпане не станешь. Вот и донесли. Дело было совсем не в том, что мы жили не по средствам, а была надежда, что, может быть, удастся нас выселить и получить нашу комнату. Вызвали нас для дачи объяснений в некое учреждение. Я представила все свои приходно-расходные тетрадки примерно за три года. Они сделали вид, что где-то все это проверили и отпустили нас с миром. Только посоветовали обратить внимание на одежду. Обратили. Купили по пальто и голодали три месяца. А могло бы быть и хуже.

Записочки эти придется теперь вести по вечерам. Запираться днем – тоже вызовет подозрение, а все катьки всегда влезают без стука. А это тебе не приход с расходом, а вернейший способ вывести самих себя в расход. Писать же их ни за что не перестану. Такое счастье отдыхать за ними. И, может быть, будущему историку освобожденного русского народа они послужат как живой и достоверный материал.

13. 8. 41. Вчера один летчик, пообедав в столовой аэродрома, сказал кассирше: «А теперь полетим бомбить врага на его территории в … Сиверской»[155]. Отсюда узнали, что Сиверская занята немцами. Когда же они придут к нам? И придут ли? Последние часы перед выходом из тюрьмы всегда самые тяжелые. Ленинград окружают, но к нему не приступают. Попадем ли мы в число городов окружения или останемся у нашей дорогой и любимой власти?

14. 8. 41. Вчера прибегал из Л[енингра]да студент, сын соседей Боря. Принес нам приветы от Наты и братьев. Звал нас с собой в Ленинград. Знает место, где можно пробраться, не нарвавшись на милицию. В Ленинграде говорят, что бои за него будут именно в нашем районе и от Пушкина и «угольков не останется». Мы никуда не пойдем. Неизвестно, как будет со снабжением Ленинграда, а жить придется без прописки. Навязывать себя кому-нибудь в нахлебники – не подходит, да и подвести тех, у кого будем жить, весьма даже возможно. Проверки-то, конечно, будут, да и шпиономания принимает все более чудовищные размеры. Да и не верю я, что бы мы вот так глупо погибли перед самым освобождением.

15. 8. 41. В Екатерининском парке выставлены три новых мраморных бюста. Один из них совершенно замечательной работы. Очень портретен. Римский молодой патриций какой-то. Сегодня мы со Стеллой пошли их смотреть. К нашему отвращению, патриций был весь в плевках. Стелла говорит, это потому, что у него еврейские черты лица. Я раньше этого не замечала, но после ее слов, действительно, увидела. Стало противно. Если бы еще Стеллы не было со мной. Она говорит, что сейчас очень сильны антисемитские настроения. Мы не замечали. Но, понятно, что ей, как еврейке, это больше бросается в глаза. Такой противный осадок на душе. Никакого антисемитизма или антикитаизма в русском народе нет, есть только антикоммунизм. Просто хулиганская выходка. Но тошнит. И какой может быть у нас антисемитизм, если мы страдаем вместе с евреями от одних и тех же причин. А во время «золотой кампании»[156] евреям досталось еще больше, так как кое-какое золотишко у них было.

17. 8. 41. Объявлена общая эвакуация женщин и детей. Работает эвакуационное бюро. С необычайной отчетливостью наметилась грань между «пораженцами» и «патриотами». Патриоты стремятся эвакуироваться как можно скорее, а вторые, вроде нас, стараются всеми способами спрятаться от эвакуации. Да и прямой здравый смысл говорит за то, что «плановая эвакуация» гораздо опаснее войны и боев. От этого еще есть какая-то надежда спастись, а первая бьет без промаха.

18. 8. 41. Над[ежда] Владимировна устроилась в испанских детдомах[157] воспитательницей и будет с ними эвакуирована. Ну, ей-то прямой смысл. Трое детей, причем младшим двум вместе – четыре года. Муж еврей, и хотя он сейчас в концлагере, а все же, кто его знает? Да и у них у всех ненависть к немцам за их антисемитизм. Если бы это были англичане или какая-нибудь еще безобидная нация, конечно, и они остались бы. Советского патриотизма даже и в этой семье нет. Да и у всех. Есть еще ненависть и боязнь немцев. Конечно, Гитлер не такой уж зверь, как его малюет наша пропаганда, и до нашего родного и любимого ему никогда не дойти и не всех же евреев «поголовно» он уничтожает, но, вероятно, какие-то ограничения для них будут, и это противно. Но замечательно то, что все вот такие жалельщики евреев в Германии или негров в Америке, или индусов в Индии никогда не помнят о своем русском раскулаченном мужике, которого на их же глазах вымаривали как таракана. Боже сохрани, чтобы я оправдывала гибель хоть кого-нибудь из человеков, но все-таки становится страшно за человечество. Неужели страхом и пропагандой можно заткнуть рты, завязать глаза так, что люди даже и без намордников продолжают не видеть и не слышать. А таких у нас очень много. Например, две мои приятельницы, весьма культурные и интеллигентные люди, плакали горькими слезами, что наши «освободили» Польшу[158] и что люди там «страдают». На мое замечание о том, что, насколько я понимаю, полякам будет несравненно лучше, чем русским мужикам во время коллективизации, и что неплохо бы, чтобы и Европа немного понюхала нашего рая, который она поддерживает всячески, они напали на меня за «бесчеловечность». Вот и пойди ты к этим человеколюбцам. Нет, Диккенс[159] бессмертен. От многих евреев мы слышим такое: «Зачем мы будем куда-то уходить. Ну, посадят, может быть, на какое-то время в лагеря, а потом и выпустят. Хуже, чем сейчас, не будет». И люди остаются.

Среди населения антисемитские настроения все же прорываются. От призывников можно услышать: «Идем жидов защищать». Самое же показательное, что эти высказывания не вызывают никакого отпора ни от властей, ни от партийцев. «Не замечают». Впечатление такое, что нашему дорогому и любимому зачем-то нужно развязать антисемитские настроения у черни и что эти высказывания инспирируются сверху. Может быть, мы ошибаемся, но очень на то похоже.

20. 8. 41. Приходила Н.В.[160] Получила письмо от Марка, ее мужа. Уже из лагеря где-то на Печоре. Его арест и ссылка весьма характерны и поучительны. Он еврей, из бывших беспризорников. Воспитывался в детдоме. Сейчас ему 27 лет. Страшно претенциозен и глуп. Был бы неплохим художником, если бы не был таким лентяем. Учиться не хочет – «потому что все эти профессора и академики только уродуют таланты». А талантишко у него есть. По возрасту, по воспитанию, по поведению, по убеждениям – полный воспитанник советской власти. Жена у него – умница, и никак он ей не пара. Но вот, поди ж ты, страстная любовь. Эта самая любовь вроде чумы или проказы. Но не в этом дело. Как только вышел в свет знаменитый «Краткий курс ВКП(б)»[161], Марк начал им «упиваться». И хотя его выгнали из комсомола за недисциплинированность – он все же остался комсомольцем. Приходил к нам с предложением к Коле читать вместе это замечательное произведение. Я откровенно заявила, что у Коли нет времени на эту чепуху. Они мне, как больной[162], многое спускают. Да и не утерпишь всегда. Так вот, штудируя этот источник мирового разума, Марк нашел какое-то место, которое противоречит то ли Марксу, то ли еще какому-то из св. отцов коммунизма. И написал о своем несогласии в ЦК. Оттуда получил грубейшее письмо от какого-то секретаря. И жена, и мы все ему говорили, чтобы он сидел теперь, как мышь под метлой, и не рыпался. Но он с пеной у рта кричал на нас, что мы все контрреволюционеры и не верим в самую лучшую в мире конституцию. Мы, конечно, отступились, и он написал еще одно письмо в ЦК. В результате пытливости научной марксистской мысли и веры в конституцию – арест и ссылка на Печору в лагерь на 8 лет.

У нас такое впечатление, что Н.В. не так уж огорчена этим происшествием, как можно было бы ожидать. И слава Богу. Война, забота о детях, да еще бы горе об этом дураке. Перенести невозможно. Мы все ее очень любим и ценим. Она и талантлива, и умна, и добра. Не чета этому комсомольскому межеумку.

2[3]. 8. 41. Вчера вечером сильно бомбили Александровку. Одна бомба упала в Александровском парке около «Слонов»[163].

В Александровском парке есть, вернее, был «Китайский театр». Совершенная драгоценность. В нем было «Фарфоровое фойе», производство Императорского фарфорового завода. Равного ему не было в мире. Знаменит он был также и своими старинными китайскими лаками, которыми были отделаны ложи. С началом войны в театре был молниеносно устроен госпиталь, который на днях также молниеносно был эвакуирован. А вчера ночью этот театр загорелся… Когда городская и дворцовая пожарные команды прибыли на место тушить пожар, то натолкнулись на оцепление милиции, которая никому не позволяла подойти близко к месту пожара. Так он и сгорел. А утром в местной газете была истерическая статья на тему: «немецкие зверства». «Немцы знали по опознавательным знакам, что в театре госпиталь и потому его и разбомбили. Много наших героических борцов сгорело!» Какое презрение к населению. Половина города знала, что госпиталь эвакуирован. Весь город знал, что никакой бомбежки близко не было. Но население все это восприняло совершенно равнодушно. Привыкли.