Помоги проекту - поделись книгой:
Все подлинно позитивное, что находится в советской литературе и, соответственно, в советской жизни Осипова связывает с антибольшевизмом, утверждает, что все положительные герои – то есть все хорошие порядочные люди в СССР – на самом деле противники власти, просто авторы это скрывают: «Все эти прекрасные юноши и девушки, старики и старухи, как это ни удивительно, существуют в рабской империи Сталина, и ими, слава Богу, еще богата Россия. Но они не могут жить и действовать в обстановке романа. Они ведь, если приглядеться к ним хорошенько, все антисталинцы»[67].
Политизированная критика, предлагаемая Осиповой, имеет определенную функцию: своими рецензиями Осипова надеется повлиять на гражданское сознание советского читателя: «…показать ему, что он, читатель, тоже не может, как и герои романов, которые он читает, жить и чувствовать нормально в ненормальной обстановке. <…> Отзывы нашей критики о советской литературе, сильные своим анализом, свободные от ошибок и предвзятостей, – это арена, где может осуществиться наша встреча с советским читателем. Это – возможность переклички с ним»[68].
Тексты Осиповой остались строкой (в лучшем случае абзацем) в истории литературы второй волны русской эмиграции, кроме одного – с вызывающим названием «Дневник коллаборантки».
Первая запись в «Дневнике коллаборантки» датируется 22 июня 1941 г., последняя – 5 июля 1944-го, днем отъезда Осиповых из Риги в Германию. Записи производились не каждый день, иногда лакуны составляют несколько дней, иногда – недель. Первый же вопрос, который встает перед публикатором, – насколько «Дневник коллаборантки» на самом деле дневник? В редакционной вводке к публикации части дневника в «Гранях» подчеркивалось: «Публикуемые выдержки из “Дневника” Л. Осиповой представляют собой подлинные, современные дням минувшей войны записи, отражающие непосредственные переживания непримиримых к режиму подсоветских людей из так называемой внутренней эмиграции. В непосредственности многих передаваемых этими записями настроений, иллюзий, разочарований, верных и неверных оценок и прогнозов и заключается, с точки зрения редакции, их интерес»[69].
Автограф текста Осиповой не сохранился, как, впрочем, не сохранились архивы ни ее, ни ее мужа. Или, скажем осторожнее, их архивы отсутствуют в архивохранилищах, где с наибольшей вероятностью они могли бы оказаться. То, что обозначено как фонд Лидии Осиповой в архиве Гуверовского института, состоит из одной папки (единицы хранения, по принятой в России терминологии) – это не что иное, как машинописный экземпляр «Дневника коллаборантки», явно подготовленный для сдачи в печать. Этот текст и лежит в основе настоящей публикации.
На наш взгляд, содержание рукописи довольно убедительно свидетельствует о том, что в ее основу легли записи Осиповой, сделанные непосредственно в дни описываемых событий или по их горячим следам. Многие детали (описание приготовления конины «под морковным соусом», к примеру) совпадают с теми, которые приводит в своих воспоминаниях будущая знаменитая советская писательница Вера Федоровна Панова, жившая некоторое время с Поляковыми на одной квартире[70]. Столь же несомненно, на наш взгляд, что дневник подвергся редактированию. Первый его слой очевиден и вполне объясним – подлинные имена заменены инициалами или именами вымышленными. Так, автор дневника стала в соответствии с эмигрантским псевдонимом Лидией (думаю, она выбрала это имя по созвучию уменьшительных имен от Лидии и Олимпиады: Лида-Липа), ее муж из Николая Николаевича стал Николаем Ивановичем, Панова обозначена как Н.Ф. (в некоторых случаях, позабыв о конспирации, Осипова называет ее в рукописи В.Ф.) и т.д.
Другой слой редактуры, на наш взгляд, – некоторое приукрашивание собственной роли, собственных ума, воли и чувства собственного достоинства. Дело обычное для воспоминаний и дневников. Сомнения в «чистоте жанра» текста Осиповой вызывает невероятная смелость записей, сделанных как при советской власти, так и в период оккупации. Уже 22 июня 1941 г. Осипова пишет о своей уверенности в победе Германии, о том, что желает поражения своей стране и ждет, как и все ее обитатели, освобождения. И это притом, что Поляковы-Осиповы, будучи внутренними эмигрантами, привыкли вести себя чрезвычайно осторожно, поскольку вполне ожидаемой реакцией советских властей на начало войны были превентивные аресты (о чем пишет сама Осипова через несколько дней после своей первой же крамольной записи) притом, что в стране в целом, и в Пушкине в частности, воцарилась шпиономания. Подобные записи в такой обстановке – это не просто неосторожность, это безрассудство. Добавим, что Осипова была уверена, что за ней поручено следить ее знакомой полуграмотной девице Катьке Мамонтовой, и однажды та напрямую поинтересовалась характером ее записей. Сама Осипова по поводу этого эпизода записала, что «пережила момент страшнее бомбежки».
Не слишком достоверными выглядят взаимоотношения автора с оккупантами: она на них покрикивает, ставит их на место, стыдит, режет правду-матку в глаза. И все это ей сходит с рук, немцы ее слушают и даже благодарны, если она им открывает глаза на те или иные неблаговидные вещи, скажем, плохое отношение русских сотрудников бани к советским военнопленным. Осипова суммирует: «Немцев не надо бояться, а надо на них налетать» (запись от 6 декабря 1941 г.). Как мы знаем, попытки «налетать» на немцев для жителей оккупированных территорий, как правило, заканчивались плачевно. В данном случае мы можем указать лишь на психологическую недостоверность описываемого Осиповой; возможно, она была исключением и именно к ней оккупанты относились с почтением.
Кроме того, «правильность», а временами отточенность стиля «Дневника» наводят на мысль о позднейшей литературной обработке. Некоторые фрагменты заставляют подумать или о пророческом даре автора, или же о том, что они сделаны (или переработаны) задним числом. Например, та же запись от 22 июня или рассуждения в записи от 18 августа 1941 г., что не всех же евреев Гитлер «поголовно» уничтожает или о том, что антисемитские настроения черни инспирируются сверху, самим «дорогим и любимым», т.е. Сталиным.
Приведенные выше соображения носят логический характер. Подкрепим их более доказательными аргументами. На наш взгляд, доказательством того, что дневник конструировался задним числом (хотим при этом подчеркнуть, что мы ни в коей мере не оспариваем наличие дневниковых записей, которые легли в основу текста Осиповой) служит встречающаяся в тексте путаница в датах и по крайней мере один, но весьма характерный сознательный перенос событий на другие числа.
Так, в записи от 23 декабря 1941 г. сообщается, что умер от голода писатель-фантаст Александр Беляев. На самом деле Беляев умер 6 января 1942 г. Возможно, Осипова вела записи (по крайней мере в некоторых случаях) задним числом, отсюда путаница в датах и «похороны» Беляева за две недели до его смерти. Более показательна история с ковром, едва не приведшая, согласно «Дневнику», к конфликту в семье Поляковых. В начале декабря Поляковы случайно обнаружили огромный турецкий ковер, украденный кем-то, по их мнению, из квартиры А.Н. Толстого. Приведем фрагмент «Дневника» (запись от 5 декабря 1941 г.), в котором изложена эта история:
Я затребовала, чтобы мы померли, а ковер втащили в комнату. Втащили, проклятый. <…> Немцы охотятся за коврами также, если не сильнее, чем за мехами и золотом и, может быть, ковер сыграет роль повара (имеется в виду немецкий повар, с которым был произведен удачный обмен. – О.Б.). С Колей по поводу ковра произошла принципиальная баталия. Видите ли, «это пахнет мародерством». Толстой-то украл ковер из дворцов! А кто-то украл у Толстого. А подсунули его в наш сарай, чтобы сбагрить ответственность на нас, если бы пришли не немцы, а красные. А я буду беречь этот ковер! Для кого? Или, как дура, пойду в управу с заявкой! А полицаи его пропьют! Рассвирепела я на это чистюльство страшно и заявила, что как только мы избавимся от фронтового сидения – разведусь с Николаем. Посмеялись и помирились. Да нет, правда, помирать с голода – и такие глупости[71].
Лапидарное описание этого эпизода находим в воспоминаниях Веры Пановой: вдруг супруги Поляковы приносят свернутый в трубку огромный ковер (и как только они его притащили на своих щуплых плечах?), и выражают желание продать его, и даже назначают цену[72].
Согласно дневнику Осиповой в конце февраля 1942 г. ковер был продан (точнее, обменен на продукты) некоему Громану, немцу, сыну генерала царской армии Громана. О продаже ковра немецкому солдату вспоминает и Панова.
Дело, однако, в том, что Панова, опасаясь за жизнь своей дочери-полукровки (ее отец был евреем), уехала из Пушкина согласно дневнику Осиповой 17 октября 1941 г. (это вполне согласуется с биографией и воспоминаниями Пановой) и, следовательно, вообще не могла ничего знать об истории с ковром! Если бы она в самом деле случилась в декабре 1941 г. Добавим, что Панова понятия не имела о последующей судьбе Поляковых так же, как о том, что они стали Осиповыми. В чем же дело? На наш взгляд, дело в хронологии и психологии. В сентябре или октябре 1941 г. голод еще не был смертельным, и кража ковра выглядела бы не слишком благородно. Немецкие войска вошли в Пушкин 19 сентября 1941 г., таким образом, получается, что «грехопадение» Поляковых (кража ковра) произошло достаточно быстро. В декабре – другое дело! Кража была уже как бы оправдана. К тому же сочиняется история о том, что ковер принадлежал А.Н. Толстому. Возможно, и так, но ведь он-то переехал из Пушкина в Москву в 1938 г., а в его прежнем доме обосновался Дом творчества писателей! Трудно предположить, что Толстой не забрал с собой при переезде принадлежавшие лично ему вещи, так же, как не слишком ясно, каким образом он, вернувшийся из эмиграции в 1923 г. и получивший особняк в Детском Селе в 1928 г., мог украсть ковер из дворца.
Таким образом, налицо или аберрация памяти, или сознательное «конструирование» прошлого. Похоже, в данном случае «имеет место» второе. Не желая опустить важную для себя (в том числе с психологической точки зрения) историю с ковром, Осипова переносит ее в более позднее время.
По нашему мнению, дневник подвергся позднейшей литературной и «идеологической» обработке. Это относится прежде всего к оценке автором описываемых событий. В то же время фактические сведения, приводимые в дневнике, при всех скидках на субъективное восприятие довольно точны. Они верифицируются воспоминаниями других современников и участников событий – В.Ф. Пановой и В.А. Пирожковой, воспоминаниями и дневниками других современников, лично с Поляковой-Осиповой не встречавшихся, показаниями коллаборационистов, арестованных советскими следственными органами[73], материалами коллаборационистской печати. Иногда точность приводимых Осиповой сведений могла бы привести внимательного читателя к раскрытию ее псевдонима. Так, она сообщает, что 7 августа 1941 г., в день ее именин, к ней в гости, несмотря на непростое время, приезжали из Ленинграда друзья детства. Однако же 7 августа день именин Олимпиады, а никак не Лидии.
На наш взгляд, «сверхзадача» «Дневника коллаборантки» – апология коллаборационизма. Точнее, обоснование того, что коллаборационизм был формой использования внешнего фактора, в данном случае нацистов, для борьбы за освобождение России. Эта мысль сформулирована в первой же записи (повторим еще раз, по нашему мнению, являющейся вариантом «мыслей на лестнице» и сочиненной задним числом) в день начала войны:
Неужели же приближается наше освобождение? Каковы бы ни были немцы – хуже нашего не будет. Да и что нам до немцев? Жить-то будем без них. У всех такое самочувствие, что вот, наконец, пришло то, чего мы все так долго ждали и на что не смели даже надеяться, но в глубине сознания все же крепко надеялись. Да и не будь этой надежды, жить было бы невозможно и нечем. А что победят немцы – сомнения нет. Прости меня, Господи! Я не враг своему народу, своей родине. Не выродок. Но нужно смотреть прямо правде в глаза: мы все, вся Россия страстно желаем победы врагу, какой бы он там ни был. Этот проклятый строй украл у нас все, в том числе и чувство патриотизма[74].
«Идеологическое» содержание дневника укладывается в классическую гегелевскую триаду – тезис-антитезис-синтез – ненависть к советскому режиму, надежды на освобождение немцами – разочарование в оккупантах, ненависть к нацистам – выход из этого неразрешимого противоречия в виде «третьей силы» – русского освободительного (власовского) движения, к которому автор дневника и ее муж и примкнули с энтузиазмом.
Мы не собираемся пересказывать дневник; заметим лишь, что, начав с абсолютного отрицания большевизма, Осипова по мере обретения опыта жизни с немцами (точнее, под немцами) постепенно приходит к выводу, что большевики лучше. Точнее, что нацисты хуже. Если 18 ноября 1941 г. после рассуждений о безобразиях, творимых немцами, она записывает: «И все же мы рады бесконечно, что с нами немцы, а не наше дорогое и любимое правительство», то месяц спустя, после дошедших до нее слухов, что нацисты уничтожают престарелых и больных, заключает: «Большевики все-таки не истребляют народ таким автоматическим образом. Не могу сейчас найти правильной формулы, но чувствую, что у большевиков это не так» (запись от 27 декабря 1941 г.).
Или в другом месте в связи с тем, что когда ее муж занялся сбором книг из домашних библиотек с тем, чтобы спасти их от гибели и передать в библиотеки общественные, то комендант-немец сбор книг разрешил, но сначала заподозрил, что это предлог для грабежа пустующих квартир, а затем счел Осипова сумасшедшим:
Немцы, каких мы здесь видим, производят впечатление совершенно неинтеллигентных людей и во многих случаях – диких. Наши военкомы, конечно, никогда не зачислили бы чудаковатого профессора в сумасшедшие только потому, что он не грабит квартир, а собирает книги для общего пользования. И обязательно помогали бы ему в этом деле, чем только могли бы[75].
Здесь характерен кроме смысла оборот «наши военкомы». Но все же два года спустя после всех ужасов и унижений, которые пришлось наблюдать и через которые пришлось отчасти пройти, Осипова пишет: «Что бы немцы ни делали с народами, как бы они ни были подлы, им далеко до большевиков. Никогда они не сумеют так зажать все духовные истоки народов, как эти. И мы будем с немцами до конца»[76].
Компромиссы, на которые пришлось пойти Осиповой в ее сотрудничестве с немцами (точнее, службе, а временами услужении им), далеко превосходили историю с ковром. Чего стоит одна служба в бане, одновременно выполнявшей функции борделя для немецких солдат при посредничестве русских служащих. Нравственным оселком для идейных коллаборационистов было отношение к уничтожению нацистами евреев. Характерную запись делает Осипова в Риге, где эвакуированных сотрудников поселили в недавно «очищенном» от евреев, отправленных на смерть, гетто:
Живем в том самом гетто, из которого только недавно вывезли евреев. И это несколько омрачает наше существование. Квартира, несомненно, еврейская. На притолках имеются списки Торы. Мебель мы бы должны были также получить еврейскую, но Коля, который сам ходил на склад, вышел из положения тем, что взял всю мебель из госпиталя. Кровати, столы, шкафы. Так что наша квартира носит несколько странный характер. Но зато чистая и вся белая. Квартира из трех комнат и кухни. Кухонька маленькая и очень уютная. Вот только очень плохо с одеждой. Ходим такими оборванцами, что даже в нашем форштадте привлекаем к себе внимание. Но нам предлагают одежду после евреев, и мы никак не можем себя преодолеть и пойти за ней. Ждем все ордеров на новое. Едва ли дождемся. Все окружающие ругают нас за наше «чистоплюйство». Но невозможно себе представить носить то, на чем есть еще, может быть, следы крови[77].
Носить одежду убитых нельзя, а жить в квартирах убитых можно. Это лишь «несколько» омрачает существование. Еще более выразительная запись сделана 25 июня 1944 г. В эту ночь у Осиповой ночевала девушка, член НТС:
Мы с нею очень много говорили на всякие самые волнующие темы. И, конечно, больше всего о большевиках и о борьбе с ними. С немцами, конечно, все уже кончено. А говорили мы под аккомпанемент выстрелов на еврейском кладбище. Мы решили, что это немцы пристреливают оставшихся еще в живых евреев. Совершенно невозможно передать наше состояние от такого предположения. Я старалась всеми силами не упустить нервов, чтобы и моя собеседница их не упустила. И, вероятно, я никогда не буду уже в состоянии так говорить о демократии, о гуманизме, о непременном торжестве добра, как говорила тогда. И я видела, что она уехала на работу с глазами, не такими безнадежными, какие у нее были, когда началось дьявольское действо на кладбище[78].
Разговоры о демократии с тем, чтобы заглушить расстрельные залпы. Причем убийцы – это именно те, на кого Осипова возлагала надежды как на освободителей, те, с кем они с мужем, несмотря ни на что, собирались идти до конца. Вместо апологии «коллаборантства» у Осиповой получился редкий по силе разоблачительный текст. Ибо нельзя «немножко» сотрудничать с нацистами и при этом не замараться. От серного запаха уже не избавиться.
«Дневник коллаборантки» был подготовлен Осиповой к печати не позднее апреля 1950 г. В архиве Б.В. Прянишникова сохранился машинописный экземпляр «Дневника» с дарственной надписью Осиповой председателю Совета НТС В.М. Байдалакову от 2 апреля 1950 г. Вполне возможно, что побудительным мотивом для подготовки «Дневника» к печати была дискуссия об отношении к коллаборационистам в целом и к власовцам в особенности, развернувшаяся среди деятелей «первой волны» русской эмиграции во второй половине 1940-х гг. В этой дискуссии приняли участие и представители самого объекта спора – второй, послевоенной волны эмиграции.
Толчком к началу полемики послужила обширная статья известного историка и видного эмигрантского политика Б.И. Николаевского «Пораженчество 1941-1945 годов и ген. А.А. Власов», опубликованная в нью-йоркском «Новом журнале» в 1948 г.[79] На кону стоял вопрос о том, можно ли считать власовцев демократами и кооперироваться с ними в антикоммунистической борьбе. Это имело практическое значение для эмиграции. Эмигранты «первой волны» были уже весьма немолоды, и их ряды заметно поредели за три десятилетия, прошедшие со времен русской революции. «Вторая волна» эмиграции, насчитывавшая сотни тысяч человек, могла стать «кадровым резервуаром» для эмигрантских политических организаций. Правда, лишь незначительная часть эмигрантов жаждала заниматься политикой, однако в абсолютных цифрах даже несколько тысяч человек были, по эмигрантским понятиям, серьезным ресурсом. Николаевский в целом оправдывал тех, кто пошел на временное сотрудничество с нацистами.
Позиция Николаевского и других сторонников того, чтобы «понять и простить» заблудших «демократов», недавно снявших гитлеровские мундиры, вызвала резкую критику со стороны его же соратников по РСДРП[80]. Б.Л. Двинов, в частности, писал: «Возможно, что во “власовском движении” участвовали и люди, настроенные субъективно вполне демократически, но настолько ослепленные ненавистью к Сталину и его режиму, что им и Гитлер мог показаться только врагом № 2». Людей, которые оправдывали свое участие в войне на стороне Гитлера, считая ее освободительной, в то время как эта война «“освободительной” была в том только смысле, что “освобождала” Россию от ее населения и готовила “лебенсраум” для немцев», Двинов назвал «власовскими недоносками»[81]. Не вдаваясь в подробности этой весьма интересной полемики, заметим, что Осипова, при ее вовлеченности в эмигрантскую политику, не могла не следить за развернувшейся дискуссией. Тем паче, что она напрямую касалась и ее, и ее мужа – бывшего офицера РОА.
Однако «Дневник коллаборантки» был напечатан еще не скоро и не полностью. В 1954 г. в журнале «Грани»[82] (Франкфурт-на-Майне) была опубликована большая часть «Дневника» с названием, несколько отличным от первоначального авторского[83]. Рукопись была озаглавлена «Своими глазами. Дневник коллаборантки. 1941-4243-44 гг.» с посвящением «моему мужу». Или автор, или редакция сделали подзаголовок названием, что с точки зрения привлечения внимания читателей было, бесспорно, правильным решением. Но главное было не в этом: была выпущена значительная часть дневника («Павловск»), а в тексте то ли редакцией, то ли автором были сделаны неоговоренные купюры[84]. Некоторые из них особой смысловой нагрузки не несут, другие достаточно принципиальны. Так, выброшена уж очень режущая глаз фраза: «Спасибо нашим друзьям из СД» (запись от 1 декабря 1943 г.). Удален абзац: «А старшее поколение ждет избавления от немцев. И никакими силами нельзя заставить их поверить, что они живут сейчас как в раю по сравнению с тем, что им принесут большевики. Что бы немцы ни делали с народами, как бы они ни были подлы, им далеко до большевиков. Никогда они не сумеют так зажать все духовные истоки народов, как эти. И мы будем с немцами до конца» (запись от 26 марта 1944 г.). Выпущены почти все записи, касающиеся евреев и антисемитизма, в том числе обширный фрагмент записи от 18 августа 1941 г.; в записи от 27 апреля 1944 г., сделанной после переезда в Ригу, выпущен следующий фрагмент: «И немедленно же зажили другой и полной жизнью. Масса знакомых. Живем в том самом гетто, из которого только недавно вывезли евреев. И это несколько омрачает наше существование».
В 2002 г. в сборнике «Неизвестная блокада» Н.А. Ломагиным были опубликованы фрагменты «Дневника коллаборантки» по рукописи, хранящейся в архиве Гуверовского института[85]. Публикатор, очевидно, не знал о том, что значительная часть дневника ранее появилась в «Гранях», так же, как не идентифицировал личность автора. Купюры, сделанные публикатором в тексте, не везде обозначены. В эту публикацию вошли некоторые фрагменты «Дневника», не включенные в публикацию «Граней».
В настоящем издании «Дневник коллаборантки» впервые публикуется полностью и без каких-либо купюр. Текст публикуется по рукописи (машинописная копия), хранящейся в Архиве Гуверовского института при Стэнфордском университете (Калифорния, США).
II. Соколов
Об авторе двух других текстов, включенных в настоящий сборник, Владимире Дмитриевиче Соколове мы знаем гораздо больше, чем о Лидии Осиповой. Хотя некоторые страницы его биографии не вполне ясны. Соколов принадлежал к младшему поколению внутренних эмигрантов. Как и сотни тысяч советских людей, он стал если не отверженным, то не вполне полноценным членом общества по рождению. Его дед, по воспоминаниям Соколова, был ректором Духовной семинарии и редактором большой газеты. Соколов родился в 1913 г. в семье юриста. Окончил школу-девятилетку в Орле, пытался поступить в Московский и Ленинградский университеты, но не был принят из-за «социальной чуждости». Чтобы обойти это ограничение, он проработал два года рабочим на заводе, а в 1932 г., указав в графе социальное происхождение «рабочий», поступил в Орловский педагогический институт, стал школьным учителем литературы. Согласно его собственному рассказу, в 1937 г. «бежал из-под ареста», ушел в подполье, жил под фальшивыми именами, часто менял место жительства, потом устроился преподавателем в техникум в Воронежской области. Несколько странным выглядит то, что он, как будто скрывавшийся от ареста, стал завучем. По сведениям лидера НТС В.М. Байдалакова, Соколов до войны был «газетным работником»[86]. Сотрудничал ли на самом деле Соколов в советской печати, и какого характера было это сотрудничество, неясно, как неизвестен и источник сведений Байдалакова. Однако в целом можно согласиться с мнением не слишком доброжелательно относившегося к Соколову Б.В. Прянишникова о его «неясном советском прошлом»[87].
Перед войной и первые 14 месяцев войны Соколов жил и работал под Воронежем. В августе 1942 г. вернулся в оккупированный Орел.
Солдат Геббельса
Орел был захвачен 3 октября 1941 г. 4-й дивизией 2-й танковой армии Гудериана. В течение двух лет немцы контролировали Орловскую область с миллионным русским населением. В целях сохранения лояльности населения в условиях активизации партизанского движения, а также в целях рекрутирования коллаборантов чрезвычайно важной считалась пропагандистская деятельность, которую в Орле осуществляла 693-я рота пропаганды, подчинявшаяся Отделу военной пропаганды вермахта и Министерству просвещения и пропаганды и использовавшая их методы и материалы. Простая, но эффективная, по мысли Геббельса, нацистская пропаганда строилась вокруг центрального концепта врага-еврея: под видом коммунистов евреи правили и правят Советским Союзом («жидобольшевизм»), из-за евреев затягивается война и откладывается победа Германии и восстановление нормальной жизни в «освобожденной России», еврейская плутократия контролирует политику Америки и Великобритании и т.п.[88]
Основными каналами пропаганды были курсы лекций (для учителей, городских чиновников, деревенских старост) и пресса. Главным оружием в арсенале 693-й роты пропаганды стала газета «Речь». В начале 1942 г. «Речь» была малотиражным информационным листком, печатавшим почти исключительно переводы немецких армейских коммюнике; и тем не менее она пользовалась спросом у людей, изголодавшихся по чтению и по новостям. С весны 1942 г. газету стали совершенствовать: были наняты русские корреспонденты, налажена сеть распространения в Орловской области. К концу лета в одном Орле уже было 6 тыс. подписчиков, а из деревень доходили слухи, что крестьяне обменивают на газеты хлеб и картофель; к концу года тираж достигал 100 тыс. экземпляров.
Чтобы эффективнее воздействовать на читателя, нацистским пропагандистам нужны были русские авторы, выразители местной юдофобии и антикоммунизма, способные совместить лозунги Министерства пропаганды с риторикой черносотенных листков и памятью о еврейских погромах начала века. Русские сотрудники газеты получали определенные привилегии: они освобождались от трудовой повинности и могли не опасаться депортации в рейх; им полагался улучшенный продовольственный паек, при необходимости – квартира и даже садовый участок. Владимир Соколов, очевидно, сам предложил свои услуги как антикоммуниста, интеллектуала и литератора и стал – под псевдонимом Владимир Самарин[89] – автором, а затем и заместителем главного редактора «Речи». Главным («ответственным») редактором был Михаил Октан (Ильинич), инженер родом из Одессы, высоко ценимый нацистами за свою активную антисемитскую позицию и к лету 1943 г. награжденный уже девятью немецкими орденами[90].
Самарин регулярно публиковал в газете статьи, в том числе передовицы, подписываясь как псевдонимом (Вл. Самарин), так и инициалами «В.С.». Его тексты содержательно и интонационно похожи как капли воды и разрабатывают несколько тем: недостатки (точнее, зверства) большевистского режима, его ответственность за войну и грядущее поражение в ней, дефекты режима капиталистического, еврейская закулиса и скорая ее гибель, возрождение русского народа, государства и православия. Например:
Двадцать пять лет иудо-большевики терзали многомиллионный русский народ, истекавший кровью. <…> Сотни тысяч русских людей погибли в застенках НКВД, миллионы нашли преждевременную могилу в снегах Севера и тундрах Сибири. Но неравна была борьба, и русские люди знали, что только в войне падет большевизм. Война была неизбежна. Это видели все. И только тот, кто не хотел, не видел сумасшедшей подготовки большевизма к нападению на Европу. <… > Русский народ не хотел воевать. Но чуждое народу «правительство» средствами мощного аппарата пропаганды в течение долгих лет внушало народу мысль, что в будущей войне он будет защищать свою родину. Лицемерный прием обманул многих наивных русских людей, вообразивших, что СССР, государство иудеев и преступников, их родина. Эти люди повторяли заученные лозунги и даже сражались. Но таких было немного. <… > На освобожденной русской земле создается новая жизнь, не похожая на то, что видел народ в годы владычества иудеев-большевиков. <… > В освобожденных областях крестьянство получило землю, о которой мечтало много лет; в освобожденных областях восстанавливаются русские обычаи, возрождается русская церковь, оскверненная и поруганная иудеями[91].
Евреи захватили власть не только в СССР, но и в других странах, и лишь национал-социалистическая Германия сумела сбросить еврейское иго. Этому была посвящена статья Самарина «Англия и еврейство», в которой воспроизводились стандартные тезисы нацистской пропаганды о завоевании мира евреями, разрушении ими нравственных устоев народов и т.д.
Попытки бороться с еврейским засильем в разных странах не привели к желательным результатам, и только в Германии, где национал-социализм открыл народу глаза, указав ему на страшную опасность, грозящую самому существованию народа, власть еврейства рухнула. Ответом на это была война, спровоцированная мировым еврейством. Против Германии выступили Англия и СССР, а потом США, страны, в которых власть безраздельно принадлежит еврейству.
Еврейский марксизм и еврейский капитализм оказались братьями по крови и плоти.
Перед глазами изумленного мира Черчилль – олицетворение капитализма, и Сталин – олицетворение марксизма, протянули друг другу руку[92].
«Отдал дань» Самарин и юдофобской классике – «Протоколам сионских мудрецов», посвятив этому тексту специальную статью. Наряду с традиционными сетованиями о завоевании мира евреями, в статье содержался не менее традиционный тезис нацистской пропаганды о том, что «Джугашвили-Сталин, с точки зрения еврейства, – вполне подходящий человек» для того, чтобы сидеть на российском престоле. «И он на престоле, на жидовском престоле, воздвигнутом жидами и их слугами на костях миллионов русских людей»[93].
Антисемитизм был «нормой» оккупационных газет, однако даже на этом фоне статьи Самарина выделяются своей неистовостью. О чем бы он ни писал, тезис о вездесущей «руке жидов» появляется почти всегда. Например, рассуждая о порче русского языка при большевиках («Наш язык»), Самарин именует советские сокращения (СССР и др.) «каббалистическими знаками жидовской терминологии» [94].
Самарину хорошо удавалась русификация геббельсовской антисемитской, антисоветской и антиамериканской пропаганды[95], и, судя по отчетам 693-й роты пропаганды, его высоко ценили: весной 1943 г. он был награжден двумя орденами. В 1942 г. Самарина отправили в пропагандистский тур в Германию, по возвращении из которого он должен был восхвалять условия жизни в Третьем рейхе, гуманизм и справедливость законов, социальный порядок и волю к победе. Самарин отчитался, в частности, такой одой:
Как живет германский народ
Объехав почти всю Германию, я могу сделать общие выводы о жизни германского народа. Нужно говорить именно о жизни всего народа, потому что в Германии нет классов, на которые искусственно разбивают народ большевики. <… > В Германии нет такой пропасти между жизнью людей, стоящих в управлении страной, и людей мелких профессий, какая есть, например, в Америке или Англии, где одни купаются в роскоши, а другие валяются под мостами и спят на скамейках парков. <…> По улицам [германских городов] движутся потоки людей, среди которых, сколько бы вы ни смотрели, вы не найдете ни одного человека, на котором была бы рваная одежда, или обувь, или одежда в заплатах. Я понимаю, что читателю, привыкшему к нищенскому виду советской толпы, трудно этому поверить, но это именно так, и я нисколько не преувеличиваю. <… > В одежде немцев, кроме ее добротности, можно отметить вкус и известную скромность. Об обеспеченности и общем материальном уровне населения свидетельствуют еще жилища. <… > В Германии нет вообще квартиры из одной комнаты. Самая маленькая квартира состоит из двух комнат. <…> Чистота абсолютная <…> во всех германских жилищах, красивая обстановка. <… > Война, понятно, наложила свой отпечаток на жизнь, но мы, не видевшие Германии довоенной, не видели там почти никаких признаков войны. Взять хотя бы жалованье. Оно не уменьшилось с введением налогов, как это произошло в Советском Союзе, где люди получают фактически половину заработанных денег. <… > Во всяком случае, во всем видно неуклонное стремление правительства приблизить условия жизни к нормальным, довоенным, стремление облегчить народу жизнь в условиях войны. Это стремление вполне естественно и понятно, ибо оно вытекает из общего принципа национал-социализма: «Человек – это самое главное». <…> И в этом залог победы Германии[96].
Относительно победы Германии Самарин, как мы знаем, несколько поторопился. В день выхода его статьи до капитуляции германской группировки, окруженной Красной армией под Сталинградом, оставался ровно месяц.
В июле 1943 г. началось контрнаступление Красной армии на орловском участке фронта, и в начале августа советские войска вошли в город. Редакция «Речи» переместилась в Брянск, а затем в Бобруйск. Осенью 1944-го г. вместе с отступающей немецкой армией Самарин отправился в Германию и до конца войны продолжал свою пронацистскую журналистскую деятельность, печатаясь в берлинских пропагандистских русскоязычных газетах «Воля народа» и «Заря».
В эмигрантских кругах
После окончания войны и оккупации Германии войсками союзников Самарину удалось избежать насильственной репатриации в СССР. Он обосновался в Гамбурге, где принял самое деятельное участие в работе основанного здесь осенью 1945 г. отделения НТС. По словам Прянишникова, «в Гамбурге же он принял деятельное участие в разгоревшейся склоке, разделившей отделение на т.н. “деловиков” и “духовиков”. Первые настаивали на массовом наборе членов, вторые же отстаивали идейный и духовный моменты при приеме новых членов». В 1947 г. Самарин стал председателем отделения. В следующем году разногласия в отделении достигли своего пика, в результате некоторые видные его члены из «подсоветской интеллигенции» вышли из НТС; Самарин остался, причем быстро продвинулся в иерархии НТС[97].
В 1946-1948 гг. Самарин редактировал выходивший в Гамбурге еженедельный бюллетень «Путь», издававшийся Комитетом по делам беженцев православного вероисповедания. В 1949-1951 гг. он был заместителем главного редактора издававшегося НТС еженедельника «Посев». Начиная со второй половины 1940-х гг., Самарин часто публиковался в эмигрантской печати не только в издававшихся НТС или связанных с ним «Посеве» и «Гранях», но и в нью-йоркском «Новом русском слове», парижских «Возрождении» и «Русской мысли».
В мае 1951 г. в Венторфе Самарин подал ходатайство на получение американской иммиграционной визы (согласно Закону о перемещенных лицах 1948 г., разрешившему внеочередной въезд в страну ди-пи и беженцев, кроме сотрудничавших с нацистами). Визу он получил в тот же день (что говорит о не слишком тщательной проверке) и был допущен в США в июне, подписав аффидевит, где в том числе говорилось, что он «никогда не участвовал ни в каком движении, враждебном Соединенным Штатам Америки» и «никогда не поддерживал <…> преследование по расовому, религиозному или национальному признаку»[98].
По версии Б.В. Прянишникова, в то время председателя нью-йоркского отделения НТС, Самарина прислало в США Исполнительное бюро НТС. Дело в том, что Прянишников, основавший в Нью-Йорке отделение НТС, попросился в отставку в связи с болезнью, переутомлением и желанием заняться изучением СССР. Его-то и сменил Самарин, которому Прянишников передал дела 20 сентября 1951 г., как с протокольной точностью отмечает он в своих воспоминаниях. По утверждению Прянишникова, Самарин «оказался типичным советским партаппаратчиком» и завел в отделении «“отдел кадров” по образу и подобию ВКП(б), с доносчиками и соглядатаями. Все новопоколенческое подверглось притеснениям, под его руководством начались интриги и подсиживания, в конечном счете приведшие к острому кризису и развалу отделения»[99].
Оценки Прянишникова далеки от объективных. Ввиду разногласий с руководством НТС он в составе группы из 23 членов нью-йоркского отделения 10 августа 1954 г. заявил о выходе из организации и об учреждении Инициативной группы по созданию организации свободных солидаристов. Любопытно, что к Инициативной группе присоединились в Германии Н.И. и Л.Т. Осиповы. Инициатива осталась лишь инициативой, серьезной организации Прянишникову и его сторонникам создать не удалось, и в 1968 г. группа прекратила свое существование[100]. Обвинения в «советизме», большевистских методах и т.п. стандартны для эмигрантских склок, и насколько они соответствовали действительности, судить трудно.
Полагаем, что не слишком правдоподобна «конспирологическая» теория Прянишникова о том, что Самарина прислало в Нью-Йорк Исполнительное бюро НТС. Вряд ли оно располагало возможностями (включая материальные), чтобы отправить Самарина в США. Скорее всего, раз уж Самарин получил разрешение на иммиграцию, Исполнительное бюро просто использовало эту возможность, чтобы поставить во главе нью-йоркского отделения своего человека. Стремление же уехать за океан было широко распространено среди перемещенных лиц (ди-пи) в Германии: во-первых, подальше от советских спецслужб, во-вторых, привлекали более высокий уровень жизни так же, как большие возможности найти работу.
Работу Самарин действительно нашел, и весьма неплохую. В 1952-1956 гг. он служил литературным редактором в издательстве им. Чехова, спонсировавшимся Фондом Форда. Издательство публиковало литературные, исторические, мемуарные и научные произведения, которые не могли быть изданы в СССР. За сравнительно недолгий период своего существования издательство выпустило 178 книг 129 авторов. Львиную долю составляли произведения эмигрантов. Работа в издательстве способствовала расширению литературных и общественных связей Самарина. Среди его корреспондентов, наряду с эмигрантскими политическими деятелями (А.Ф. Керенским, Б.И. Николаевским, Д.Ю. Далиным и др.) – литературные мэтры «первой волны» русской эмиграции: Г.В. Адамович, М.А. Алданов, Б.К. Зайцев, Г.В. Иванов, писатели «второй волны»: С.С. Максимов и Н.В. Нароков и многие другие. Среди бумаг Самарина в Библиотеке Бейнеке в Йельском университете сохранилась корректура книг И.А. Бунина, вышедших в издательстве им. Чехова – сборников, в один из которых вошли «Митина любовь» и «Солнечный удар», в другой – рассказы под общим названием «Весной, в Иудее»[101].
Корреспонденты Самарина не подозревали, какого рода тексты писал их младший коллега в орловской нацистской газете.
В 1959 г. Самарин был принят на работу преподавателем русского языка и литературы в Йельский университет, один из лучших в США. Это была мечта любого иммигранта.
Одним из наиболее близких интеллектуально и политически русских в США был для Самарина Николай Владимирович Нароков (Марченко) (1887-1969), по-видимому, наиболее крупный писатель второй волны эмиграции. В 1962 г. Нарокову исполнилось 75 лет, в связи с чем возникла проблема: что писать (и писать ли?) о его деятельности во время войны, когда Нароков сотрудничал в оккупационных газетах?
Самарин собирался опубликовать о Нарокове юбилейную статью в «Гранях». В связи с этим он писал автору «Мнимых величин» 10 декабря 1962 г., реагируя на замечание Нарокова о том, что дразнить гусей не нужно:
Теперь по поводу времен войны. Напишу так, как Вы скажете, что скажете. То есть, очевидно, Вы захотите, чтобы я ничего не писал. Я не напишу, но останусь при своем твердом мнении: писать уже нужно!
«Гусей». не дразнить нужно, а, как у нас в Стрелецкой слободе под Орлом говорили: «Уступком бы им между глаз!»
«Уступком» – не стоит, а плюнуть на них с высокого балкона вот как стоит! И я лично давно уже на них плюнул, то есть просто не думаю о них.
«Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты!»
И это главное! А все остальное – к шуту![102]
Поразительно в этом контексте – и в контексте деятельности Самарина и Нарокова во время войны – цитирование бывшим сотрудником нацистской газеты стихотворения советского поэта-фронтовика Семена Гудзенко «Мое поколение» (1945). Напомним некоторые строки этого знаменитого стихотворения Гудзенко, умершего 30-летним, как он и предрекал, не от старости, а от старых ран:
Россия, однако, вовсе не считала, что Самарин перед нею чист. Сомнительной – что было для Самарина гораздо важнее с практической точки зрения – его «чистота» оказалась и для Америки. Но об этом немного позднее.
Самарин, по его собственным словам, не был подвержен ностальгии: «Ностальгия начинается, наверно, тогда, когда ослабевают другие чувства, когда ослабевает, тухнет то, что называется в эмиграции непримиримостью». Его взбесил восторженный прием, оказанный в США Евгению Евтушенко, делавшему, по его мнению, реверансы в сторону эмиграции с целью склонить ее к примирению с советским режимом: «Я был глубоко возмущен той свистопляской, – писал он Нарокову, – какую подняли вокруг приезда этого типа. Я говорю не об американцах. О них говорить нечего: когда Бог захочет наказать, он отнимает разум. Я говорю об эмиграции. На его эстрадные выступления бежали сломя голову, вылупив глаза, высунув языки. Тьфу!»[103]
Работа для Программы по изучению СССР
В первой половине 1950-х гг. Самариным были написаны два текста для Программы по изучению СССР Колумбийского университета в Нью-Йорке. Эти тексты включены в настоящий сборник. Программа по изучению СССР спонсировалась Восточноевропейским фондом (подразделением Фонда Форда) и была рассчитана на пять лет (1950-1955). Руководителем программы был Филипп Мозли, профессор Колумбийского университета и директор созданного при университете в 1951 г. Архива русской и восточноевропейской истории и культуры. Архив ныне более известен как Бахметевский. Это имя было присвоено архиву в 1975 г. в честь одного из его основателей Б.А. Бахметева, бывшего российского посла в США, видного деятеля эмиграции и профессора Колумбийского университета, завещавшего ему свое состояние. Заместителями Мозли были историки Александр Даллин и Роберт Шлюссер.
Особо отметим участие в этой программе Александра Даллина, сына видного меньшевика и эмигрантского публициста Давида Далина. Александр Даллин (слегка модифицировавший фамилию своего отца) работал в это время над диссертацией по истории нацистского оккупационного режима в СССР. Впоследствии на основе своей диссертации он опубликовал фундаментальный труд «German Rule in Russia» (1957)[104].
Работа программы заключалась преимущественно в заказе бывшим советским гражданам – эмигрантам второй волны и перебежчикам на Запад (а таковые насчитывались десятками, если не сотнями) текстов в сфере их компетенции. Нетрудно заметить, что программа Колумбийского университета реализовывалась практически параллельно со знаменитым Гарвардским проектом (1949-1953). Однако если сотрудники Гарвардского проекта ставили своей целью изучение советской социальной системы и отношение к ней населения, они интервьюировали сотни эмигрантов, и уровень профессиональной компетентности респондентов не имел для них решающего значения, то сотрудники Программы по изучению СССР хотели получить квалифицированную информацию о механизме функционирования советских институций, об экономике, науке, культуре.
Среди текстов, написанных для Программы, значительная часть посвящена военному времени и послевоенному периоду. Другие работы сгруппированы по следующим темам: 1) преследование религии и антирелигиозная пропаганда; 2) история Коммунистической партии и комсомола; 3) промышленное развитие; 4) сельское хозяйство, лесоводство, естественные ресурсы; 5) наука и техника; 6) литература и история национальных меньшинств; 7) театр, музыка, кино; 8) русская литература; 9) геология, зоология, горное дело, биология, химия, генетика; 10) городское строительство, жилищный вопрос. Наиболее интересные тексты были размножены программой на мимеографе. Некоторые переведены на английский и изданы в виде статей или «нормальных» книг. По завершении работы программы материалы были переданы в Архив русской и восточноевропейской истории и культуры. Они занимают 58 коробок.
Самарин написал по заказу Программы два текста – «Гражданская жизнь под германской оккупацией (1942-1944)» и «Советская школа в 1936-1942 гг.». «Гражданская жизнь.» была размножена на мимеографе и вышла в серии публикаций Программы в 1954 г. под номером 58 на русском языке, но с английским названием «Civilian life under German occupation, 1942-1944». В настоящем издании воспроизводится по экземпляру, хранящемуся в Бахметевском архиве, фонд Программы по изучению СССР, коробка 55. Статья «Советская школа.» была переведена на английский язык и вошла в сборник «Советское образование», вышедший в издательстве Колумбийского университета[105]. В нашем издании печатается по оригиналу (машинопись, 46 страниц) на русском языке, находящемуся в указанном выше фонде, коробка 38. Оба текста предоставлены Бахметевским архивом и печатаются с его разрешения.
Тексты Самарина представляют собой гибрид трактата и воспоминаний. Рассуждения Самарина довольно любопытны (прежде всего своей типичностью), но наибольший интерес представляют воспоминания, инкорпорированные в его записки. Правда, здесь ему приходилось лавировать: с одной стороны, он дает понять, чем занимался в период оккупации, с другой – ни разу напрямую не говорит, кем служил. Так, говоря о редакции «Речи», Самарин сообщает, что в ней «работало 6-7 человек: редактор, его заместитель, три сотрудника, в том числе корректор, машинистка и переводчик»[106]. Род своей деятельности он не упоминает: ведь согласно им же заполненным документам, Самарин числился корректором, а не заместителем редактора, регулярно публиковавшимся на страницах газеты.
Эволюция отношения к оккупантам, нарисованная Самариным в «Гражданской жизни…», практически идентична той, которую мы видим в дневнике Осиповой: надежды на освобождение, разочарование, обретение выхода в присоединении к власовскому Русскому освободительному движению. Так же, как и Осипова, он отстаивает мысль, что сотрудничество с нацистами было оправдано и что большевики все равно большее зло. Эту мысль он вкладывает в уста своего друга: «Не помогать нам пришли немцы большевизм сбросить. И все-таки, если бы мы даже заранее знали, зачем они к нам идут – мы бы пошли по тому же самому пути: сначала сбросить большевиков.»[107]
Самарин, описывающий в своем «мемуарном трактате» не только зверства оккупантов, но их презрительное отношение к русским, постоянные унижения, которым подвергались жители оккупированных территорий, не исключая тех, кто шел на сотрудничество с нацистами, констатирует:
Антинемецкие настроения разлились широкой волной по всей оккупированной России. Немцев стали ненавидеть. Все. И в том числе, убежденные антибольшевики, принимавшие самое активное участие в борьбе с большевизмом, стоявшие рядом с немцами.
И все же:
Стиснув зубы, стояли на своем посту антибольшевики. Перед их глазами же стояло два призрака: немецкий гитлеризм и большевизм. Что же страшнее?
Одни не выдерживали, уходили в лес, к партизанам, начинали беспощадно бить немцев. Другие по-прежнему непоколебимо стояли на своем – сначала разбить большевизм! И верили, что поработить Россию немец не сможет, как никто и никогда не сможет ее поработить![108]
Логические противоречия в рассуждениях Самарина очевидны. Согласно Самарину, он и его единомышленники «верили» в то, что немцам не удастся поработить Россию. Но в то же время служили им, содействовали порабощению. «Диалектическая» формула Самарина, гласившая, что русские, боровшиеся с большевиками, стояли «рядом» с немцами, легко опровергается его же собственными текстами военного времени. Они были не рядом, а вместе с ними. Лакмусовой бумажкой здесь служит «еврейский вопрос».
По словам Самарина, «немецкая пропаганда, тесно связанная с немецкой политикой, имела две основные, весьма примитивные линии: 1) Германская армия освободила русский народ. 2) Во всех страданиях русского народа виноваты евреи. Немцы требовали, чтобы антисемитизм пронизывал всю пропаганду. Русские антибольшевики противились этому»[109].
После появления открытого письма генерала А.А. Власова, опубликованного в начале марта 1943 г., в котором тот «открыто и честно» заявлял, что становится на путь союза с Германией, но, в самом деле, ни разу не употреблял слово «еврей», согласно Самарину «нотки антисемитизма стали звучать значительно слабее. Ряд газет и журналистов вообще не касались этой темы»[110].
Самарин, однако, к числу этого «ряда» журналистов не относился. Как мы видим из цитированных выше текстов Самарина, накал его антисемитской риторики ничуть не снизился, а статья, посвященная «классике» антисемитизма – «Протоколам сионских мудрецов», была опубликована в «Речи» 20 июня 1943 г., за полтора месяца до освобождения Орла Красной армией.
Так что Самарин, что бы он ни думал про себя о нацистах, остался верен «линии Геббельса» до конца.
Опыты в изящной словесности
В 1960-1970-е гг. в Вашингтоне и Нью-Йорке вышло пять сборников малой прозы В.Д. Самарина: «Песчаная отмель»[111] (1964), «Тени на стене» (1967), «Цвет времени» (1969), «Далекая звезда» (1972), «Теплый мрамор» (1976).
За исключением сборника «Далекая звезда», состоящего из довольно пространных путевых очерков, остальные книги содержат по большей части короткие – на полторы-три страницы – рассказы, которые изобилуют однотипными элементами и легко классифицируются на несколько групп по сюжету и хронотопу.
Один из излюбленных автором сюжетов, помещаемый в различные пространственно-временные рамки, но преимущественно – в довоенный Советский Союз, следующий: безмятежная экспозиция – яркое или, по крайней мере, приятное, эротическое переживание – неожиданная катастрофа. Подобная контрастная концовка – внезапная смерть героя или иное событие, резко обрывающее его благополучное существование, – характерна для многих рассказов Самарина, в том числе и не содержащих любовного приключения или его прелюдии. Эта катастрофа может быть как функцией конкретной политической обстановки, так и вполне вневременной трагедией:
Поделиться книгой: