Свершилось. Пришли немцы!

О.В. Будницкий; авторы вступ. статьи и примеч. О.В. Будницкий, Г.С. Зеленина.

«Свершилось. Пришли немцы!» Идейный коллаборационизм в СССР в период Великой Отечественной войны.

Научное издание История коллаборационизма

Публикация подготовлена в рамках программы Центра фундаментальных исследований Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

Publication of this volume has been made possible, in part, through support from the Fund for Study of the Holocaust in the USSR, Center for Advanced Holocaust Studies, United States Holocaust Memorial Museum

Фотография на обложке: В оккупированном русском селе. 1941 год. Фото немецкого военнослужащего. Российский государственный архив кинофотодокументов (РГАКФД), г. Красногорск.

© Зеленина Г.С., вступительная статья, примечания, 2012 © Российская политическая энциклопедия, 2012

О.В. Будницкий, Г.С. Зеленина Идейный коллаборационизм в годы Великой Отечественной войны

Безобидное французское слово «collaboration» – сотрудничество – с нелегкой руки маршала Филиппа Петена в годы Второй мировой войны приобрело негативные коннотации, ибо стало означать сотрудничество с врагом. Со временем в обиход вошел специальный термин, производный от collaboration – коллаборационизм, означавший исключительно сотрудничество жителей оккупированных территорий с оккупантами. В научной литературе выделяются различные формы коллаборационизма: от военно-политического до бытового. Коллаборационизм был общеевропейским явлением: с нацистами по разным мотивам и в разной степени сотрудничали миллионы людей, в том числе миллионы граждан Советского Союза. Это было не удивительно: на оккупированной территории оказалось около 70 миллионов человек. Разумеется, сотрудничество происходило в разной степени и в разных формах: служба в полиции, в административных органах, созданных оккупантами, в вооруженных формированиях Германии, работа на предприятиях, производивших продукцию для нацистов и т.д.

Коллаборационизму посвящена обширная литература[1]; немало написано (преимущественно за последние 20 лет) и о коллаборационизме в СССР. Не вдаваясь в детальный историографический анализ, заметим, что отечественная литература о коллаборационизме изрядно политизирована, исследователи (что вполне объяснимо) далеки от того, чтобы писать «без гнева и пристрастия». В литературе можно встретить и апологию «освободительного движения», как квалифицируют некоторые авторы власовское движение, и некритический пересказ документов НКВД, сотрудники которого преследовали иные, нежели исторический анализ, цели[2].

Нетрудно заметить, что на сотрудничество с оккупантами и в странах Европы, и в СССР люди шли в основном в силу сложившихся обстоятельств. Так, трудно вообразить, что герой Вердена маршал Петен ждал прихода гитлеровцев для реализации своих амбиций: так уж случилось, что он возглавил правительство Франции после разгрома ее армии, а его попытки спасти страну вылились в предательство ее интересов. Благополучный советский генерал Власов вполне мог закончить войну столь же славно, как он ее начал, не попади он в плен. Ничто не указывает на то, что он собирался «освобождать» Россию до пленения и выбора: остаться одним из узников немецкого лагеря для военнопленных или начать политическую карьеру – карьеру коллаборациониста.

Миллионы людей, оказавшихся на оккупированной территории, должны были как-то добывать средства к существованию. На практике это означало, что они работали на предприятиях, продукция которых полностью или частично шла на нужды Германии и ее союзников, не говоря уже о крестьянах, плоды трудов которых в значительной степени доставались оккупантам. Это были коллаборационисты – еще раз – в силу сложившихся обстоятельств; собственно, мы используем этот термин в данном случае за отсутствием какого-либо другого, адекватно определяющего положение людей наемного труда в зоне оккупации[3]. Среди продолжавших трудиться на своих рабочих местах были не только рядовые служащие, но и администраторы, не сумевшие или не захотевшие эвакуироваться. Оккупанты далеко не всегда стремились сменить управленческий аппарат, да и где было взять опытных администраторов? Так, в Ростове-на-Дону остались на своих местах директора табачной фабрики и зоопарка[4]; любопытно, что они не сделали впоследствии попытки уйти вместе с отступающими немецкими войсками, видимо, полагая, что они не совершили ничего преступного.

В Советском Союзе накануне войны было немало людей, мечтавших о гибели советской власти; некоторые из них ради этого были готовы пойти на сотрудничество с любой внешней силой, способной эту власть уничтожить. В литературе уже высказывалась мысль о том, что корни коллаборационизма, наряду с обстоятельствами военного времени, следует искать в истории советского общества 1920-1930-х гг., в политике советской власти[5]. Модернизация по-сталински привела к созданию тяжелой промышленности и колхозного строя, и к гибели миллионов людей; потери населения в результате голода начала 1930-х гг. были сопоставимы с общим числом погибших в годы Первой мировой войны во всех странах-участницах вместе взятых. Объективные – демографические – результаты этой политики к началу 1940-х гг. выглядели следующим образом: в конце 1930-х гг. половина всех умерших относилась к самодеятельному населению в возрасте от 16 до 49 лет, причем доля умерших в возрасте от 16 до 29 лет составляла 20 % от умерших всех возрастов. В 1940 г. ожидаемая продолжительность жизни в СССР составляла у мужчин 38,6 года, у женщин – 43,9. В РСФСР картина была еще более удручающей: ожидаемая продолжительность жизни мужчин составляла 35,7 года, женщин – 41,9[6].

К тому же в конце 1930-х гг. власть развернула мощную антирелигиозную кампанию, точнее, приступила к массовой ликвидации религиозных объединений и репрессиям священнослужителей. Это была реакция на результаты переписи 1937 г., согласно которым большая часть населения страны, несмотря на интенсивную атеистическую пропаганду, оказалась верующей и не скрывала этого, откровенно отвечая на вопросы переписчиков. Если в 1936 г. в СССР еще действовало 20 тыс. церквей и мечетей, то в начале 1941 г. их оставалось менее тысячи. В 1936 г. в СССР насчитывалось свыше 24 тыс. «служителей культа»; в начале 1941 г. их число составило 5665, причем более половины из них было зарегистрировано на территории присоединенных к СССР в 1939-1940 гг. Западной Украины и Западной Белоруссии, прибалтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины[7].

По-видимому, антисоветские настроения, вплоть до надежд на внешнее вмешательство, которое покончит с безбожной властью.

(один из характерных слухов в связи с коллективизацией гласил, что дети колхозников будут отмечены печатью Сатаны), наиболее широко были распространены среди крестьян. Самым упорным «на протяжении всех 30-х гг. … был слух о том, что скоро будет война, иностранные армии вторгнутся в Россию, и колхозы будут отменены»[8].

Внутренняя эмиграция

Несмотря на массовые репрессии, чистки, жесткий идеологический контроль, советской власти не удалось выявить всех своих противников. Это было невозможно, отчасти потому, что большинство врагов власти никак себя не проявляли, понимая безнадежность борьбы с ней, мимикрировали, пытались приспособиться к существовавшим в сталинском СССР «правилам игры»; другой причиной было то, что сама власть своей политикой способствовала появлению новых противников в среде молодого поколения. В СССР существовал слой людей, не принимавших советского режима, его идеологии, обычаев, мечтавших о его крахе. Это была внутренняя эмиграция. Термин «внутренняя эмиграция» вошел в обиход в 1922 г., после публикации в литературном приложении к берлинской сменовеховской газете «Накануне» частного письма К.И. Чуковского к А.Н. Толстому. Не кто иной, как автор «Мойдодыра», обвинил своих товарищей-литераторов, обитателей петроградского Дома искусств, во «внутренней эмигрантщине». Термин прижился, был подхвачен «Правдой»[9].

Это явление, конечно, выходило за пределы узкого круга петроградских литераторов. Апология позиции «внутренних эмигрантов», равно как развернутое определение и подробное описание явления внутренней эмиграции, была дана в статье «внутреннего эмигранта», ставшего после окончания войны эмигрантом настоящим, Н.И. Осипова. Статья так и называлась: «Внутренняя эмиграция в СССР»[10]. В ней, в частности, говорилось:

Внутренняя эмиграция – это самое решительное неприятие советской власти, самое решительное отрицание ее теоретических основ, обычно ничем не обнаруживаемое. Это понятно: малейшее проявление протеста повело бы к немедленной ликвидации протестанта; внутренняя эмиграция существует постольку, поскольку она себя не обнаруживает. Обычно внутренний эмигрант считает всякую борьбу с советской властью безнадежной и бесполезной. Единственной формой обнаружения своих настроений является самоубийство[11].

Осипов отвергал возможные обвинения «внутренних эмигрантов» в трусости и аполитичности: «Это люди мужественные, нередко с ярко выраженным политическим темпераментом и всегда с непреклонными политическими и нравственными убеждениями»[12]. Они «непримиримо отрицают и глубоко презирают» советский режим, прекрасно разбираются в его особенностях, делают «блестящие прогнозы» о шагах советского руководства. «Такое глубокое понимание сущности советской власти в России находит место только среди внутренних эмигрантов»[13]. Внутренние эмигранты составляют подпольную русскую культурную элиту: «Внутренняя эмиграция – замечательное явление русской культуры. Оно подспудно, как и многое другое в Советской России. <…> Внутренняя эмиграция – это культурные катакомбы»[14].

Осипов подчеркивал, что речь идет вовсе не о «подпольной антисоветской организации», а о многочисленной группе лиц из разных слоев общества (от генералитета Красной армии до пролетариев и крестьян-сектантов), существующей совершенно разрозненно – семьями или маленькими кружками. Портрет «среднего» внутреннего эмигранта, который рисует Осипов, психологически понятен, целостен и последователен, вероятно, во многом автобиографичен:

Первая задача внутреннего эмигранта – это охранение своего внутреннего мира от искажающего воздействия большевистской стихии. Задача эта решается по-разному. Одни отгораживаются от этой стихии начисто. Нигде не служат, перебиваются кустарничеством <…> Не берут в руки газет. Не ходят в театры, чтобы не соприкасаться с советской драматургией; разве на Чехова раз в год. Стараются не встречаться с людьми. Живут робинзонами в огромном городе. Другие вынуждены служить. Они стараются выбрать службу, как можно более далекую от «актуальных задач» советской власти: пристраиваются куда-нибудь в музей или архив. <…> Или берут такую работу, которая не требует никакого энтузиазма, а только выполнения принятых на себя обязательств. Например, в 20-х годах существовала такая должность вычитчика; на эту работу устремились многие внутренние эмигранты. <…> Когда в университетах понадобилась латынь, пошли в преподаватели латинского языка.

Но, разумеется, только меньшинство внутренней эмиграции находило себе относительно аполитичную работу… Большинству приходилось брать обычную советскую работу… Для большинства внутренней эмиграции основным правилом было самым резким образом выраженное раздвоение жизни, жизнь в двух различных мирах, не имеющих никаких точек соприкосновения, это – служба и жизнь за пределами службы. На службе надлежало быть исполнительным и по возможности незаметным работником… Носить маску серого, незначительного, не вызывающего интереса человека. <…>[15]

Учитывая, что, согласно самому Осипову, внутренняя эмиграция – вещь в себе, никак себя не манифестирует и никакой активной коммуникации не предполагает, ее характеристики кажутся неверифицируемыми и опираются как будто только на личный опыт автора. Однако же эго-документы, увидевшие свет отчасти в эмиграции, отчасти ставшие доступными историкам в постсоветскую эпоху, в период архивной революции и «революции памяти», ознаменовавшейся среди прочего публикацией некоторых весьма информативных дневников, показывают, что «реконструкция», произведенная Осиповым, отражала настроения и модели поведения, свойственные некоторым людям 1920-х и особенно 1930-х гг.

Подтверждение тезиса, что «раздвоение жизни» было достаточно распространенным явлением, находим в дневнике М.М. Пришвина. Уже после начала войны он записывает:

Речь Сталина (3 июля 1941 г. – О.Б.) вызвала большой подъем патриотизма, но сказать, действительный ли это патриотизм или тончайшая подделка его, по совести не могу, хочу, но не могу. Причина этому – утрата общественной искренности в советское время, вследствие чего полный разлад личного и общественного сознания.

Бывало, скажут: «копни человека.», но теперь его ничем не прокопнешь: загадочный двойной человек. Но, может быть, так это и надо?[16]

«Двойную жизнь» вела, к примеру, Любовь Шапорина, художница и режиссер театра марионеток, испытывавшая отвращение к советской действительности и поверявшая свои мысли дневнику и немногим друзьям.

11 марта 1938 г. она записывает под впечатлением от очередного показательного процесса и происходивших каждую ночь арестов, в том числе ее коллег и знакомых: «Морлоки… Уж никаких статей теперь не говорят, чего стесняться в своем испоганенном отечестве. … жить среди этого непереносимо. Словно ходишь около бойни и воздух насыщен запахом крови и падали»[17].

19 февраля 1939 г. Шапорина пишет:

Кругом умирают, бесконечно болеют, у меня впечатление, что вся страна устала до изнеможения, до смерти и не может бороться с болезнями. Лучше умереть, чем жить в постоянном страхе, в бесконечном убожестве, впроголодь. Очереди, очереди за всем. Тупые лица, входят в магазин, выходят ни с чем, ссорятся в очередях[18].

Подписание пакта Молотова-Риббентропа было воспринято ею как капитуляция перед Германией, перед Гитлером, как «второе издание» Брестского мира: «Русский народ лежит на обеих лопатках, и “лежит на нем камень тяжелый, чтоб встать он из гроба не мог”. Лежит, кто пьяный, кто трезвый, но запуганный до потери человеческого облика»[19]. Запуганный не внешним противником – собственной властью.

Рабство, германское иго – так я предпочитаю, чтобы оно было открытым, – пишет в раздражении Шапорина. – Пусть на каждом углу стоит немецкий шуцман с резиновой дубинкой в руках и бьет направо и налево русских хамов, пьяниц и подхалимов. Может, тогда они поймут, где раки зимуют[20].

Антисоветские настроения Шапориной можно было бы объяснить тем, что она из «бывших»: дворянка, выпускница Екатерининского института, пожившая во Франции и в Италии, помнившая прошлую жизнь. В 1917-м ей исполнилось 38 лет.

Однако не меньший накал антисоветских настроений можно обнаружить и у людей другого поколения, выросших при советской власти и испытывавших к ней что угодно, кроме благодарности.

Аркадию Манькову в 1917-м исполнилось четыре года. Он вырос при советской власти, поначалу записи, которые он вел, будучи учеником 5-го и 6-го классов, по собственным словам Манькова, были полны «наивного восторга жизни, восхваления Октябрьской революции, В.И. Ленина и Майских праздников»[21]. Однако в начале 1930-х гг. его настроения меняются на прямо противоположные. В 1931-1934 гг. он работал статистиком на заводе «Красный треугольник» в Ленинграде, зарабатывал «рабочий стаж», необходимый для поступления в высшее учебное заведение, в 1932-1935 гг. одновременно учился на вечерних курсах библиографов при Публичной библиотеке; после недолгой службы библиографом поступил на исторический факультет Ленинградского университета.

Дневник Манькова – это хроника выживания некогда благополучной семьи адвоката[22], хроника жизни в нищете, безденежья, постоянного недоедания: «Изо дня в день шпарим щи, гнилую свежую (как ни странно сочетание!) капусту, огурцы». Если же «хочешь, субчик, мяса, – иронизирует над самим собой Маньков, – пососи собственный палец. Он тоже из мяса!»[23]

В сущности, трудно даже передать простыми словами меру нашего нищенства. Сундук пуст. Все в закладе. У матери на руках с десяток ломбардных квитанций на сумму в 125 руб. В ломбарде лежит: мамино пальто – старинное, на меху лисы, три куска разной материи, в том числе сукно, енотовый воротник, отцовский жилет и прочее, тому подобное[24].

По отношению к советской власти Маньков настроен резко критически и никаких иллюзий в ее отношении не строит. Если бы его записи попали в руки НКВД, то в данном случае заключение о враждебности к советской власти было бы совершенно справедливым. Любопытно, что 20-летний статистик пытается осмыслить происходящее на теоретическом уровне, оперируя наиболее ему известными (скорее всего, единственными известными ему) марксистскими категориями:

Если взглянуть на историю возникновения капитализма, то так называемое первоначальное накопление капитала отдает потом и кровью десятков миллионов людей. А у нас разве не одно и то же? Буквально физическое уничтожение целых слоев населения, насильственная экспроприация мелких собственников, насильственное объединение их в коллективы. Нищета. Голод[25].

16 октября 1934 г. Маньков записывает по поводу опубликованного «на днях» в газетах сообщения о разоблачении контрреволюционной организации, состоявшей из инженеров и служащих, которые вели агитацию и распространяли листовки: «Значит, совесть еще не у всех куплена. Трое расстреляны. . помянем их добрым словом. Увековечим в сердцах наших их память»[26].

Он отчетливо сознает, что является врагом власти, хотя и совершенно пассивным. Четыре года спустя Маньков, уже студент исторического факультета Ленинградского университета, записывает в связи с арестом нескольких студентов, в том числе его однокурсника, «активиста до мозга костей»:

У всех тяжелое состояние растерянности и недоумения. Впрочем, начинаешь привыкать к этому и уже как-то перестаешь связывать подобного рода эксцессы с возможностью своего провала.

Впрочем, что у меня за душой? Пока только дневники[27].

Обратим внимание, во-первых, на характерное «пока», Маньков как будто не исключает более активной вовлеченности в противодействие властям, во-вторых, на то, что он отчетливо сознает антисоветскую сущность своих дневников, но продолжает их вести, несмотря на аресты вокруг; для него это акт сопротивления, хотя и пассивного.

Получив мобилизационное предписание, пока что на военные сборы, Маньков записывает: «Воевать мне не хочется. Да и не знаю, во имя чего»[28].

Два года спустя накал его антисоветских настроений, скорее, вырос, нежели снизился. В связи с сообщением о введении платного образования в старших классах средней школы и в вузах Маньков записывает:

Самое мерзкое, самое подлое то, что устроили из этого сюрприз. Молодые люди держали экзамены, связывали с этим определенные надежды, наконец, проучились месяц, и вдруг. Это показывает, как наши правители мало считаются с народом, как плюют ему в лицо, бьют его по затылку, пинают под задницу[29].

Маньков не строит иллюзий относительно внешней политики СССР. По поводу «добровольного присоединения» Эстонии к Советскому Союзу он замечает: «Народ живет в достатке, покойно и тихо. Спрашивается, почему вмешались мы со своим освобождением? Не для того ли, чтобы освободить их от житья в достатке, покое и тишине и принести свое убожество, нищету и озлобленность?»[30]

24 октября 1940 г. очередная запись об окружающей нищете:

Народ обнищал. Даже очереди в скупочные магазины. Как трудно встретить чистое, искреннее и живое движение души в этих сумерках, где кроме разговора о нужде, деньгах, работе, болезнях, масле и сахаре нет ничего. Все спрятались. Замкнулись. Боятся. Отупели. Обескуражены.[31]

26 октября 1940 г. Маньков делает выписки из «Записок» С.М. Соловьева, в том числе: «мы были убеждены, что только бедствие и именно несчастная война могла произвести спасительный переворот, остановить дальнейшее гниение»[32].

В данном случае выписки Маньковым, ставшим уже аспирантом, делались вовсе не в научных целях, они вплетены в политический контекст и свидетельствуют о пораженческих настроениях молодого историка. Или, во всяком случае, размышлениях о благодетельных последствиях поражения в будущей войне для страны, подобно тому, как это случилось после неудачной Крымской войны. В том, что война не за горами, мало кто сомневался.

В.Д. Соколов-Самарин вспоминал о том, что двое преподавателей техникума, в котором он тогда работал (дело было в Воронежской области), «понимающими улыбками» встретили вырвавшееся у него восклицание в отношении секретаря райкома партии, грубо разговаривавшего со стариком-преподавателем: «Лет через пять мы с ними посчитаемся!» По контексту разговора все понимали, что речь шла о будущей войне. Один из коллег Самарина добавил: «Раньше!» Война началась через год[33].

Антисоветские настроения были свойственны, подчеркнем еще раз, людям разного возраста (хотя молодым в меньшей степени), разного социального положения, разной «успешности». Корни этих настроений были различными и далеко не всегда «объективными» (как, скажем, в случае людей, пострадавших от репрессий), не всегда поддавались логическому объяснению. Псковитянка Вера Пирожкова родилась при советской власти, в 1921 г.; положение ее семьи было сравнительно благополучным: отец – доцент местного пединститута, и.о. заведующего кафедрой математики, в 1939 г. защитил в Ленинградском университете кандидатскую диссертацию. Сама Вера Пирожкова поступила в 1938 г. на механико-математический факультет Ленинградского университета и в отличие от многих соучеников благодаря помощи из дома особых материальных проблем не испытывала. Однако ее семья была настроена по отношению к власти резко критически, болезненно восприняла бедствия, обрушившиеся на крестьянство вследствие коллективизации; особое раздражение вызывала необходимость лицемерить, приспосабливаться к обстоятельствам. Впрочем, Пирожкова не была пионеркой, умудрилась не вступить в комсомол и, если верить ее позднейшим воспоминаниям, благодаря самовоспитанию выработала в себе иммунитет к коммунистической пропаганде[34].

Киевлянину Федору Богатырчуку в 1917 г. исполнилось 25 лет. В этом году он окончил медицинский факультет Киевского университета и, получив диплом врача, добровольцем отправился на фронт, успев, таким образом, поучаствовать в Первой мировой войне. Добавим, что к этому времени он был уже довольно известным шахматистом. Карьера Богатырчука при советской власти была вполне успешной, даже блестящей. Он был призером чемпионатов СССР по шахматам (однажды разделил первое место), председателем Шахматной федерации Украины, одним из редких шахматистов, имевших положительный баланс с восходящей звездой советских шахмат – Михаилом Ботвинником. Состоялся он и на медицинском поприще: известный рентгенолог, в 1940 г. он защитил докторскую диссертацию, стал профессором. Однако этому благополучному человеку не хватало одного – свободы.

«Если бы не опостылевший политический режим, то я мог бы брать от жизни все то, к чему я всегда стремился, и в первую очередь право свободно мыслить и поступать так, как подсказывала мне моя совесть», – писал он впоследствии[35].

Богатырчук ждал прихода немцев и, опасаясь принудительной эвакуации, придумал историю о том, что его покусала бешеная собака, и проходил курс прививок у местного бактериолога. Курс лечения был фиктивным, ибо бактериолог разделял взгляды и надежды Богатырчука[36]. Впоследствии Богатырчук стал членом власовского Комитета освобождения народов России.

Вера Пирожкова находилась летом 1941 г. в Пскове у родителей. Город был оккупирован немецкими войсками уже 9 июля 1941 г. Вскоре она начала сотрудничать с оккупантами: сначала в качестве переводчицы, затем сотрудницы нацистской газеты на русском языке «За Родину».

Антисоветские настроения и даже рассуждения о благодетельности неудачной войны, иными словами, пораженчество, совсем не обязательно означали сотрудничество с врагом, когда война на самом деле началась. Коллаборационистами нередко оказывались благополучные советские граждане и даже члены партии[37], в то же время люди, ненавидевшие большевиков, оказывались вполне лояльными гражданами и патриотами. Многое, если не все, зависело от обстоятельств. Так, Любовь Шапорина, отмечая в дневнике довольно широко распространенные пораженческие настроения, сама, при всей ненависти к режиму, была и осталась русской патриоткой. Аркадий Маньков был призван в армию, служил на командных должностях в батальонах аэродромного обслуживания на Ленинградском и Волховском фронтах, после войны стал известным советским историком, доктором исторических наук.

Однако же тысячи советских, точнее, «подсоветских» людей, по терминологии коллаборационистской печати, встретили начало войны с надеждой. Надеждой на поражение своей страны. Среди них была чета Николая Николаевича и Олимпиады Георгиевны Поляковых и преподаватель русской литературы в техникуме Владимир Дмитриевич Соколов. Дневник Поляковой, частично опубликованный под псевдонимом Лидия Осипова, и два мемуарных текста Соколова, подписанных его литературным псевдонимом Вл. Самарин, публикуются нами в настоящем издании.

Чем интересны эти тексты? Во-первых, это первоклассный источник по истории коллаборационизма, в особенности по психологии людей, для которых сотрудничество с оккупантами было сознательным выбором, а не результатом стечения обстоятельств; во-вторых, это источник по истории оккупационной политики, включая свидетельства из первых рук о нацистских преступлениях; в-третьих, это источник по истории советского общества; в экстремальных условиях войны особенности этого общества, ценностные ориентиры и поведенческие стереотипы людей, сформировавшихся при советской власти или вынужденных на протяжении почти четверти века приспосабливаться к советскому образу жизни, проявились особенно ярко; в-четвертых, это источник по истории повседневной жизни в оккупации, наконец, это источник по истории «второй волны» русской эмиграции, все еще остающейся наименее изученной по сравнению с другими эмиграционными потоками ХХ столетия.

I. Чета Поляковых

О довоенной жизни автора «Дневника коллаборантки» известно немногое. Родилась она как будто в 1902 г., училась в гимназии в Новочеркасске, возможно, имела какое-то отношение к автору крошечного сборника стихов, вышедшего в Новочеркасске в 1916 г.[38] На эту мысль наводит то, что имя автора сборника – О. Кравич. Псевдонимом О. Кравич подписывала впоследствии Олимпиада Полякова свои статьи в коллаборационистских газетах. «Согрешила» она однажды и поэтическим творением: в таллинской газете «Северное слово» было напечатано ее стихотворение «Порыв». По степени безвкусия («Я снять замок с души своей хочу / Хочу любви. Сейчас. Сию минуту» и т.д.) стихотворение вполне могло конкурировать с названием поэтического сборника О. Кравич, «Голубые хризантемы». Публицистика Осиповой и в особенности ее дневник стилистически разительно отличаются от ее стихов в лучшую сторону.

В 1919 г. юная Липа вышла замуж за Николая Николаевича Полякова. Н.Н. Поляков родился в 1889 г. в Риге, в 1912 г. окончил Петербургский университет. И до революции, и в первые послереволюционные годы, по его собственным словам, принимал «активное участие в кооперативном движении, – работал в московском Союзе потребительских обществ (позднее Центросоюз), в харьковском Союзе кредитных кооперативов, на Кубани в Союзе производственных кооперативов и в Союзе потребительских обществ. Затем перешел на преподавательскую работу»[39]. Преподавательскую работу Поляков чередовал со службой вахтером, ночным сторожем, бухгалтером. Преподавал гуманитарные дисциплины, как правило, в «незаметных техникумах». Поляковы постоянно кочевали, перебираясь с места на место. Очевидно, это был способ избежать ареста, учитывая взгляды Полякова и его неумение эти взгляды долго маскировать. Как писал, видимо, хорошо знавший Полякова автор некролога в «Новом русском слове», «его безудержный полемический талант выдавал его с головой»[40].

В конце 1920-х гг. Поляковы жили в станице Приморско-Ахтарской на Кубани, где Н.Н. Поляков преподавал историю, потом перебрались в Москву, где он работал бухгалтером, впоследствии – под Ленинград, войну встретили в Пушкине[41]. Здесь они дождались немцев. Как следует из «Дневника коллаборантки», о котором ниже, ждали с нетерпением. Первую военную зиму Поляковы провели в Пушкине; в мае 1942 г. перебрались в Павловск, через год – в Тосно, в октябре 1943-го – в Гатчину, еще через месяц – в Ригу.

Поляковы в той или иной форме сотрудничали с нацистами на протяжении всего периода оккупации, несмотря на то что очень скоро, если верить «Дневнику коллаборантки», разуверились в освободительной миссии германской армии. Бичуя оккупантов за глаза и частенько сравнивания их по тем или иным поводам с большевиками, причем в пользу последних, Поляковы тем не менее продолжали сотрудничать с нацистами, считая их злом преходящим, а большевизм – злом «своим» и потому более опасным.

В Риге начинается наиболее активный или, во всяком случае, наиболее заметный период их сотрудничества с оккупантами. Оба печатаются в газете «За Родину»[42], эпизодически в некоторых других оккупационных изданиях. Выходом из морального тупика для них кажется появление Русской освободительной армии (РОА), возглавляемой генералом А.А. Власовым. Совсем не юный Поляков вступает в РОА, получает чин лейтенанта. Правда, служил он не в строю, а по части пропаганды, в том числе читал лекции на курсах пропагандистов РОА в Риге. Специализацией Полякова была критика марксизма. Похоже, уже тогда он использовал псевдоним Осипов[43].

Олимпиада Полякова печаталась в газете «За Родину» не слишком часто. Ее статьи посвящены в основном критике реалий советской жизни, советского быта. В одной из статей рассказывается о том, как комсомолка Катя не давала житья соседям по коммунальной квартире[44], в другой – об отношениях полов, в которых, по мнению автора, как нигде сказывалось «уродство и серость советской жизни»[45]. В последней статье говорилось о браках по расчету с целью получения жилплощади, о домогательствах сановного коммуниста к сослуживице и сходных «гримасах советского быта». Советской действительности противопоставлялась жизнь до революции, например, в ностальгическом тексте о праздновании Масленицы[46].

А затем в редакции появилась новая сотрудница, очень, по мнению Поляковой, пронацистски настроенная. Новая сотрудница стала правой рукой главного редактора, чем-то вроде политического редактора газеты. Это была не кто иная, как Вера Пирожкова, о которой шла речь выше. Пирожкова вскоре дала понять Поляковой, что в ее услугах в газете больше не нуждаются. По мнению Поляковой, причина была в том, что она не скрывала своих власовских симпатий и демократизма.

В результате Полякова была вынуждена опубликовать статью, которую, судя по ее дневнику, считала лучшей в своей публицистике «коллаборантского периода» в ревельском «Северном слове». Статья называлась «Дух из кувшина: Вопросы подсоветских людей»[47] и была посвящена критике новой линии советской власти, отказавшейся, по крайней мере внешне, от интернационализма и обратившейся с целью мобилизации и сплочения народа к традиционным ценностям патриотизма, национальной культуры, даже религии.

Родина. Религия. Семья. Любовь. Героизм. Жертвенность. Подвижничество. Вот что требуется теперь от голодного, задавленного, превращенного в раба русского человека, – писала Полякова. – Большевики, абсолютные циники, полагают, что принципы и лозунги можно так же легко менять, как секретарей партячеек. Им, конечно, не понять, что героем и подвижником может быть только сильный и свободный. Рабу и трусу понятие о чести недоступно[48].

Далее следовала критика большевистской идеологии и практики, направленной за предшествующие четверть века на разрушение и дискредитацию традиционных ценностей и понятий, таких, как родина, семья, на пропаганду пролетарского интернационализма и классовой бдительности. По мнению Поляковой, советские (точнее, «подсоветские») люди неизбежно должны были задаться вопросами: «Во имя чего мы, идя “спасать” соседей в Прибалтике от эксплуатации, позволяли мостить костями наших родных и близких тайгу и тундру? Во имя чего мы, спасая испанских детей, позволяли умирать от голода в лагерях и деревнях миллионам русских детей?.. »

А задав эти вопросы, «подсоветский» человек «неизбежно подумает о мировой солидарности, но в несколько ином смысле, чем тот, о котором твердят большевики. Подумает и сделает выводы – такие, какие уже очень многие сделали». «Нельзя не понять сейчас, если ты честный человек, где, на какой стороне правда, честь и осмысленная любовь к родине»[49].

Критика большевистской идеологии была вполне справедливой. Однако она была запоздалой и била мимо цели. Во-первых, большевистское руководство и в самом деле вовремя поменяло лозунги, и эта смена риторики оказалась достаточно эффективной. Во-вторых, если в июне 1941 г. кто-то еще мог сомневаться в том, «на какой стороне правда», то в июне 1944-го, после трехлетнего опыта немецкой оккупации, таковых осталось мало. Сама Полякова, судя по дневнику, давно не испытывала иллюзий в отношении нацистов. Вряд ли можно сомневаться, что, говоря о той стороне, на которой находится «осмысленная любовь к родине», она подразумевала власовское движение. Однако же «русское освободительное движение» было чересчур тесно связано с оккупантами, и даже больше – было оккупантами создано. Рассчитывать на осознание «подсоветскими» людьми «правды» идущих с немцами русских людей (какие бы теории эти люди ни строили и какими бы благими намерениями они ни руководствовались), не приходилось. Для подавляющего большинства советских людей они были изменниками – не более того.

Наконец, какими бы справедливыми сами по себе ни были соображения Поляковой (как и некоторых других публицистов, стремившихся избегать каких-либо реверансов в сторону нацистов и рассчитывавших использовать их для достижения собственных целей), они в значительной степени девальвировались тем, где они были опубликованы. Невозможно всерьез воспринимать рассуждения о любви к родине, соседствующие с ликующими сообщениями о потерях Красной армии, то есть об убийствах иноземцами тех самых русских людей, к патриотическим чувствам которых апеллирует автор, печатающийся на страницах газеты, существующей с позволения оккупантов и обслуживающей прежде всего их интересы.

Здесь будет уместно сказать о газете, в которой в основном сотрудничали Поляковы. Газета «За Родину» выходила с сентября 1942 г. по сентябрь 1944 г., формально выходила в Пскове, хотя печаталась в Риге, затем в связи с наступлением Красной армии формальное и неформальное место издания совместились. В газете печатались среди прочих известные коллаборационисты – востоковед и инженер Б.А. Филистинский (впоследствии в эмиграции – литератор и историк литературы, публиковавшийся под псевдонимом Б. Филиппов) и археолог В.С. Пономарев. Газета информировала читателей о военных и политических новостях, печатала речи и обращения нацистских лидеров, прежде всего Гитлера и Геббельса; наряду с этим в газете публиковались статьи по истории культуры, перепечатывались произведения русских писателей: сказка М.П. Арцыбашева «Золотое копытце», рассказы П.С. Романова, Тэффи, А.П. Чехова, стихи К.Д. Бальмонта, «Ночь перед Рождеством» Н.В. Гоголя, «Мальчик у Христа на елке» Ф.М. Достоевского и др.

Наряду с политическими текстами или же статьями по истории культуры, в газете публиковались различные полезные советы, ответы на практические вопросы читателей. Так, регулярно печатались статьи агрономов Б. Маклакова и Б. Никифорова; если на первой полосе неизменно шли сводки боевых действий или обзоры международных событий, то на последующих можно было обнаружить статьи вроде «Выбор племенных свиней»[50] или «Компостное удобрение»[51].

В то время, когда Поляковы сотрудничали в газете, ее тираж достигал 80 тыс. экземпляров, что позволяло ей быть не только самоокупаемым, но и прибыльным изданием. Прибыль забирали настоящие хозяева – немцы. «Этим оплачивается наша независимость», – констатировала Полякова в дневнике. На самом деле независимость была весьма относительной:

Немецкая ферула чувствуется слабо. Но не все можно писать, что хочется. Нельзя, например, ничего писать о Власовской армии, которая все больше и больше начинает обозначаться на нашем мрачном горизонте. Нельзя писать о национальной России. Но можно не писать того, чего писать не хочешь. Немцы не заставляют кривить душой, если не считать кривизной умалчивание. Немцы виноваты в наших умолчаниях, но не в наших высказываниях… И если кто-либо из сотрудников позволяет себе антисемитские выпады (что случается очень редко), то не немцы в этом виноваты; если кто-либо низко кланяется перед немцами (тоже нечасто), это дело его совести. Конечно, немцам нужно говорить со страницы газеты свое. Это тебе не большевики. Газета является боевым антибольшевистским органом. Немало места также посвящает вопросам русской культуры. В общем, газета настоящая, и редактор настоящий, и работа настоящая[52].

Вера Пирожкова, недолюбливавшая Поляковых-Осиповых и весьма недоброжелательно упомянувшая их в своих воспоминаниях (что неудивительно: она, несомненно, читала «Дневник коллаборантки» и узнала себя в очень молодой «явно пронацистски» настроенной сотруднице), сходилась с ней в оценке редакционной политики газеты:

Нам присылали время от времени статьи из Берлина. Кто их писал, мы не знали, но нам они не подходили. Мы писали и печатали антикоммунистические статьи, но ничего национал-социалистского, кроме официальных известий, которые мы были обязаны опубликовать в той форме, в какой они к нам поступали, мы не печатали. Антисемитских статей я тоже не брала. Из местных авторов, непостоянных сотрудников нашей редакции, мне лишь два раза приносили антисемитские статьи[53].

Возможно, Пирожкова и не брала чьи-то антисемитские статьи. Однако статьи такого рода на страницах «За Родину» регулярно появлялись (также как появлялись антисемитские пассажи в текстах, как будто не имевших к «еврейскому вопросу» прямого отношения[54]). Да и сама Пирожкова их писала. Одна из ее статей была посвящена «Протоколам сионских мудрецов» и озаглавлена соответственно:

«Дьявольские планы». Пирожкова (как правило, в отличие от многих других авторов «За Родину», подписывавшаяся собственным именем) писала:

Не имеющие своего государства, рассеянные по всему земному шару, евреи сохранили большую сплоченность, величайшее презрение и ненависть ко всему нееврейскому, гоевскому и неутолимую жажду власти. Не дав за всю свою историю ничего великого и прекрасного, не имея своей собственной культуры, они сумели создать сплоченную, изумительно искусно действующую организацию, с помощью которой стремились подорвать все основы государственности и культуры других народов. . Мы являемся сейчас свидетелями беспощадной борьбы, какой еще не видывал свет. Мы знаем, что еще много крови прольется в этой борьбе, но твердо верим в то, что евреи будут побеждены. Мы являемся свидетелями того, как в Европе одна страна за другой сбрасывает с себя власть золота, власть капитала и возводит в высшую ценность национальный труд. Мы видим, как один за другим прозревают народы, как открываются глаза на еврейско-большевицкую опасность. Мы верим в будущее человечества. Верим в то, что злобная сила еврейства, питавшаяся в течение веков лишь ненавистью и действовавшая путем интриг, обманов и террора, не устоит под натиском здоровых, творческих сил народов, а вместе с нею уйдет в вечность и мрачная эпоха большевизма и отвратительный век культа золота и капитала с его прогнившим демократизмом[55].

Вывезенным немцами из Пскова в Ригу Пирожковым была выделена квартира в бывшем еврейском гетто, часть обитателей которого была уже убита нацистами, часть отправлена в лагеря уничтожения.

Квартира была скудно, но все же меблирована, – вспоминала Пирожкова полвека спустя. – Откуда были эти пустые квартиры? Может быть, значение их было страшное? Признаюсь честно, мы тогда как-то не спрашивали, – просто не думали об этом. У каждого человека способность сопереживания ограничена. У одних больше, у других – меньше, но ограничена она у всех. Внимание наше было настолько занято тем, что мы сами переживали как в личном, так и в общем плане, что за горизонтом внимания нередко оставалось то, что при нормальных обстоятельствах заинтересовало бы или заставило задуматься[56].

Такие вот особенности памяти и простота, которую трудно назвать святой. Наша задача заключается, впрочем, не в том, чтобы указать на явные передержки и умолчания, содержащиеся в воспоминаниях Пирожковой. Полякова-Осипова-Кравич, в отличие от «политического редактора» «За Родину», в самом деле не писала антисемитских статей и не восхваляла нацистов (во всяком случае, нам не удалось обнаружить такие тексты, принадлежащие ее перу). Ее статьи носили «строго» антибольшевистский характер. Однако же подчеркнем еще раз, невозможно печататься в нацистской газете и при этом сохранить «чистоту риз». Газета существовала постольку, поскольку была полезна оккупантам. И статьи Поляковой, хотела она этого или нет, служили их интересам.

* * *

В июле 1944 г. Поляковы были эвакуированы из Риги в Германию; к тому времени они сблизились с представителями Национальнотрудового союза (впоследствии сменившего название на Народнотрудовой союз, сокращенно – НТС); в том же году они вступили в эту организацию. В 1944-1945 гг. Поляков читал лекции «по истории и идеологии освободительного движения» в лагере Санкт-Йоганн-им-Вальде. После капитуляции Германии они оказались в лагере перемещенных лиц (ди-пи) Менхегоф близ Касселя в американской зоне оккупации. Опасаясь преследований со стороны советских властей, Поляковы сменили имена: Олимпиада Георгиевна стала Лидией Тимофеевной Осиповой, Николай Николаевич – Николаем Ивановичем Осиповым. По словам видного деятеля НТС Б.В. Прянишникова, в лагере «нашлось немало лекторов, читавших на разные интересные темы. Особенно запомнился Николай Иванович Осипов, которого в лагере прозвали дедом-всеведом. На какую бы тему он ни читал, все выходило отлично, на большой академической высоте. Его лекции пользовались исключительной популярностью, будь то о реформах Александра Второго или на тему “Десять заповедей синайских сегодня”»[57].

Осипов стал членом Совета НТС (солидаристов), сотрудничал в газете «Эхо», издававшейся Прянишниковым. По словам Прянишникова, Осипов остался «пламенным власовцем»[58]. В 1947-1949 гг. Осипов преподавал русский язык в школе для американских военнослужащих в Обераммергау в Баварии. В 1954 г. он вышел из НТС в силу идейных и организационных расхождений с тогдашним руководством[59]. Осипов много печатался в эмигрантской периодике, а также выпустил в соавторстве с Р.Н. Редлихом «Очерки большевизмоведения» (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1956) (в работе над «Очерками» принимали участие и некоторые другие солидаристы). Его перу принадлежит также небольшая книжка «Клевета друзей» (Мюнхен: ЦОПЭ, 1958), посвященная критическому разбору «Русской идеи» Н.А. Бердяева. Умер Осипов в 1963 г. в Обераммергау.

Лидия Осипова-Полякова также была членом НТС, печатала время от времени статьи в эмигрантской периодике, преимущественно о советской литературе. Она ушла из жизни на пять лет раньше мужа, в 1958 г. Н.И. Осипов, два года спустя после смерти жены, выпустил отдельной книгой сборник ее работ о советской литературе под названием «Явное рабство и тайная свобода»[60]. Осипов включил в него, наряду с законченными текстами, несколько недописанных заметок, написал вступительную статью. Из этой статьи следует, что Осипова не считала себя литератором и писала «по необходимости»: «Никто другой не напишет того, что нужно. Ничего не поделаешь; надо писать»[61]. Книга состоит из нескольких глав, где автор намечает основные характеристики и тренды советской литературы, и рецензий на творчество отдельных авторов (М.А. Шолохова, Ф.В. Гладкова, М.Е. Кольцова, В.П. Катаева, С.В. Михалкова, Б. Полевого и др.). Книга мало похожа на литературоведческое исследование, это прежде всего публицистика, полемическая и, конечно, антисоветская. Подобный подход находит оправдание в самом предмете изучения:

Два явления всеобъемлющего значения определяют жизнь в Советском Союзе: 1) явное рабство; 2) тайная свобода. Ни того, ни другого советская литература изображать не смеет. Ее задача в ином: она пытается рабство выдать за свободу. И в этом ее основная фальшь. Социальный заказ и соцреализм – основа основ советской литературы. <…> По замыслу партии, советская литература никакого самостоятельного значения не имеет, она всегда лишь инструмент советской пропаганды <…> то есть она, строго говоря, не литература вовсе. Поэтому и нельзя изучать советскую литературу с литературоведческой точки зрения, как всякую другую. <… > Ее можно рассматривать только с практических точек зрения[62].

Центральная исследовательская, а скорее, полемическая, задача Осиповой – обнаружение и обличение этой фальши. Она скрупулезно выискивает в советской литературе, особенно в очерках, случайные свидетельства удручающей советской жизни[63], выявляет фальсификацию настроений народа, его материального положения и прочих аспектов советской действительности, особенно возмущаясь искажением событий военного времени: «Фальсификация войны проводится столь бесцеремонно и назойливо, что невольно возникает мысль, что население не слишком скрывает свое мнение о гениальном вожде и мудром руководстве партии, почему приходится противопоставлять ему усиленные дозы пропаганды»[64]. Советской репрезентации войны Осипова противопоставляет свое видение, утверждая, что народ поначалу ждал врага как освободителя и лишь потом, вследствие политики нацистов, встал на защиту родины и собственного существования:

Трагедию войны с Гитлером, героические усилия народа победить врага, которого он сначала ждал, как освободителя, преподносят, как преданность социалистической родине и Сталину. Если рассказывается о партизанском движении во время войны с немцами, то оказывается, что оно было запланировано Сталиным с первого дня войны. Если говорится о победе советских войск, то она была запланирована тем же гением, и пол-России отдали врагу не зря, а по гениальному плану. На сдачу в плен (сдавались миллионы!) вы встретите случайные намеки, и то – сдавались будто бы единицы и были эти единицы «предателями и изменниками», а вся армия билась насмерть. О помощи союзников умалчивается, как будто ее и вовсе не было[65].

Как и «Дневник коллаборантки», эта книга написана жестко, сурово, местами с хлестким сарказмом:

Советские авторы как никак – живые люди, а иногда к тому же и талантливые.

Главный герой или героиня <… > работает 24 часа в сутки и огорчен, что их не 48. Иметь собственные мысли не способен абсолютно. Говорит цитатами из «Правды» общепартийной и комсомольской. <…> В природе по причине своей макетности не встречается.

Советский читатель, как и западный, требует от своей литературы хэппи-энда. Западный по привычке и воле к комфорту, советский – потому что в его жизни хэппи-эндов нет и быть не может. Об этом усердно заботится советская власть[66].