Козьма Прутков и его друзья

Неровен шаг;

Кого власы подъяты в беспорядке,

Кто, вопия,

Всегда дрожит в нервическом припадке,—

Знай — это я!..

Кого язвят со злостью, вечно новой,

Из рода в род;

С кого толпа венец его лавровый Безумно рвет;

Кто ни пред кем спины не клонит гибкой,—

Знай — это я ;

В моих,устах спокойная улыбка,

В груди — змея!..

Анализируя вторую часть стихотворения, нельзя не обратить внимания на сходство некоторых черт характеров Козьмы Пруткова и его великого предтечи, сказавшего некогда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир».

Следы тщательного изучения Прутковым творческого наследия Архимеда мы находим в известном стихотворении «Поездка в Кронштадт».

Море с ревом ломит судно,

Волны пенятся кругом;

Но и судну плыть нетрудно

С архимедовым винтом...

Однако если Архимед предавался занятиям механикой с таким усердием и самопожертвованием, что забывал о существенных жизненных потребностях, и не раз рабы обязаны были принуждать его воспользоваться их услугами, то Козьма Прутков оправдывал свое увлечение литературой словами: «Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння».

О дворовых же крепостных директора и поэта известно, что они не только пренебрегали своим долгом, но и были поголовно, по мнению К. II. Пруткова, лентяями и пьяницами, предпочитавшими убивать время, шляясь по Сенному рынку и сиживая в окрестных трактирах.

Состоя продолжительное время начальником Пробирной Палатки, К. П. Прутков руководствовался принципом: «Усердный в службе не должен бояться своего незнания, ибо каждое новое дело он прочтет». В те далекие времена от руководителя не требовали специальных знаний, главным мерилом служебного соответствия была благонамеренность.

Прутков был не только усерден и благонамерен, но и обладал высокоразвитым чувством собственного достоинства, а также делал все, чтобы это чувство щадили. «Собери свои мысли и сосредоточься ранее, чем переступишь порог кабинета начальника, — предупреждал он. — Иначе можешь оттуда вылететь наподобие резинового мячика».

Свой служебный досуг Прутков посвящал большей частью составлению различных проектов, в которых постоянно касался всяких нужд и потребностей государства. Особенное внимание начальников привлек его проект о сокращении переписки, а следовательно, об экономии бумаги, и записки о сокращении штатов, что поселило в них мнение о замечательных его дарованиях как человека государственного.

«При этом я заметил,— вспоминал К. П. Прутков,— что те проекты выходили у меня полнее и лучше, которым я сам сочувствовал всею душою. Укажу для примера на те два, которые, в свое время, наиболее обратили на себя внимание : 1) «о необходимости установить в государстве одно общее мнение» и 2) «о том, какое надлежит давать направление благонамеренному подчиненному, дабы стремления его подвергать критике деяния своего начальства были в пользу сего последнего».

Официально оба проекта, как известно, приняты тогда не были, «но, встретив большое к себе сочувствие во многих начальниках, не без успеха были многократно применяемы на практике».

Но ни служба, ни составление проектов, открывавших ему широкий путь к почестям и повышениям, не уменьшали в нем страсти к поэзии.

Очевидно, еще в ранний период его творчества было написано стихотворение «К месту печати», раскрывающее неподдельность и свежесть чувств многообещающего молодого чиновника.

Люблю тебя, печати место,

Когда без сургуча, без теста,

А так, как будто угольком,

«М. П.» очерчено кружком!..

Накладывание сургуча на бумагу и печати на сургуч, по свидетельству современников, было своего рода искусством: надо было следить, чтобы сургучная печать лежала тонким слоем, не коптилась, не прожигала бумаги.

К тому времени, когда К. П. Прутков занял свой высокий пост, уже были изобретены стальные перья, но, подобно многим другим штатским генералам, Козьма Петрович предпочитал писать гусиными. Очинка перьев тоже была подлинным искусством, и коллежский регистратор Люсилин сделал карьеру, снискав своим уменьем чинить перья «по руке» директора Пробирной Палатки положение собственного секретаря его превосходительства.

Писал К. П. Прутков много, но ничего не печатал. И неизвестно, знали бы мы славное имя Козьмы Пруткова, который поразил мир своей необыкновенной литературной разнообразностью, если бы не один случай, повлекший за собой весьма полезное для него знакомство.

8

Однажды, году в 1850, Козьма Петрович, взяв продолжительный служебный отпуск, собирался поехать за границу и, в частности, посетить Париж. Ради экономии средств на дорожные расходы, а также ради того, чтобы иметь рядом человека, хорошо владеющего иностранными языками6^{, он поместил в «Северной Пчеле» объявление о том, что ищет попутчика с долею расходов на экипаж и пр.}

И вот как-то ночью, в четвертом часу, Козьма Петрович Прутков был поднят с постели своим слугой, объявившим, что четверо каких-то господ требуют его превосходительство для сообщения ему важнейшего известия. Возможно, что они из самого дворца, поскольку двое из них — в придворных мундирах.

Козьма Петрович так спешил, что как был в фуляровом колпаке, так и появился в прихожей своей казенной квартиры, лишь накинув халат. При свете свечи, которую держал слуга, он и в самом деле разглядел золотое шитье мундиров и еще два щегольских фрака. Все четверо были молоды и красивы. Один из них представился графом Толстым, остальные по очереди склоняли головы и, щелкая каблуками, произносили :

— Жемчужников.

— Жемчужников.

— Жемчужников.

Расчетливый путешественник не без основания решил, что они братья, и что-то знакомое забрезжило в его сонной голове.

— Чему обязан, ваше сиятельство, господа?

— Скажите, пожалуйста, ваше превосходительство,— спросил один из них,— не ваше ли это объявление в третьеводнишнем нумере «Северной Пчелы»? О попутчике-с?

— Мое...

— Ну так вот, ваше превосходительство... Мы приехали, чтобы известить вас, что ехать с вами в Париж мы никак не можем...

Молодые люди откланялись и вышли.

Нетрудно представить себе негодование, охватившее Козьму Петровича. Он понял, что стал жертвой, как тогда говорили, практического шутовства. Остаток ночи он ворочался в постели, обдумывая, как немедля же, поутру, доложит по начальству об этой оскорбительной шутке и додумался даже до жалобы на высочайшее имя.

Но утром природйое благоразумие все-таки взяло верх над ночными скоропалительными решениями. Во-первых, огласка привела бы лишь к распространению еще одного анекдота... И во-вторых, он, наконец, вспомнил, что граф Алексей Константинович Толстой считается другом наследника престола. И по своему придворному званию, согласно табели о рангах, тоже принадлежит к числу особ первых четырех классов. Старший из братьев Жемчужниковых, Алексей Михайлович,— камер-юнкер и служит в государственной канцелярии, младших — Александра и Владимира Михайловичей ждет блестящая карьера хотя бы потому, что отец их — тайный советник, сенатор, бывший гражданский губернатор Санкт-Петербурга...

В тот же день к вечеру Козьма Петрович снова увидел у себя ночных знакомцев, явившихся с извинениями. Они были так любезны и столь мило шутили, что Прутков сменил гнев на милость. Оказалось, что вчера они были допоздна на придворном балу, чем и объяснялся костюм двоих из них. Идея же шутки принадлежала Александру Жемчужни-кову, случайно заглянувшему на страницы «Северной Пчелы».

Козьма Петрович распространил свою милость так далеко, что прочел гостям некоторые из своих стихов, чем привел их в неописуемый восторг. Они долго убеждали его, что, не публикуя своих произведений, он зарывает талант в землю.

В дальнейшем дружба К. П. Пруткова, А. К. Толстого и Жемчужниковых, двоюродных братьев последнего, стала настолько тесной, что в позднейших литературоведческих трудах было уже принято говорить о «прутковском кружке».

Новые друзья Пруткова славились своими проделками, которые молва постепенно стала приписывать и директору Пробирной Палатки. Почетный академик Н. Котляревский на исходе прошлого века прямо указывал на «проделки Кузьмы Пруткова, проделки невинного, но все-таки вызывающего свойства».

Вот что он сообщал:

«Рассказывают, что в одном публичном месте, присутствуя при разговоре двух лиц, которые спорили о вреде курения табаку, на замечание одного из них: «вот я курю с детства, и мне теперь шестьдесят лет», Кузьма Прутков, не будучи с ним знаком, глубокомысленно ему заметил: «а если бы вы не курили, то вам теперь было бы восемьдесят» — чем поверг почтенного господина в большое недоумение.

Говорят, что однажды, при разъезде из театра, на глазах испуганного швейцара, Кузьма Прутков усадил в свою четырехместную карету пятнадцать седоков, в чем однако никакого чуда не заключалось, так как каждый из влезавших в карету, захлопнув одну дверку, незаметно вылезал из другой»1.

Это еще так-сяк, но мог ли Козьма Петрович, при всей своей благонамеренности и осмотрительности, принимать участие в проделках иного рода?

«Рассказывают, как один из членов кружка ночью, в мундире флигель-адъютанта, объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение».

Разумеется, этот случай надо отнести на счет либо Алексея Константиновича Толстого и Алексея Михайловича Жемчужникова, либо их более молодых и озорных братьев Владимира и Александра (в особенности последнего).

Однажды в Петербург на гастроли приехал знаменитый немецкий трагик. Он выступал в заглавной роли в «Гамлете» на своем родном языке. Жемчужников вызвался на пари остановить его в самый патетический момент.

Когда трагик начал читать монолог: «Sein oder nicht sein»7^{, Жемчужников закричал ему из первого ряда кресел: «Warten Sie!»2 — и стал рыться в огромном словаре, желая знать, что значит слово «sein».}

В театре же он умышленно наступил на ногу одному высокопоставленному лицу, к которому потом ходил в каждый приемный день извиняться, пока оно его не выгнало. У Чехова есть нечто подобное в одном из рассказов. Но там все наоборот: герой-чиновник чихнул в лысину высокопоставленного лица неумышленно, а когда оно выгнало этого чиновника, прибывшего с извинениями, то он пришел домой и умер. Александр Михайлович Жемчужников не только не умер, но и дослужился до высоких чинов и был губернатором в Вильне.

Уверяют, что шалость Пьера Безухова, отображенная в произведении Льва Толстого «Война и мир», списана с действительной проказы, в которой приняли участие некоторые члены «прутковского кружка». Только речь тут шла не о медведе, а о громадной собаке-водолазе, к спине которой привязали полицейского и пустили поплавать в Неву.

Еще ходили слухи, что молодые люди катались за городом, брали с собой в сани большой шест и, подъезжая вплотную к тротуару, держали его горизонтально так, что вся шедшая по тротуару публика должна была при их проезде прыгать.

Князь В. П. Мещерский в «Моих воспоминаниях», рассказывая о тогдашнем министре юстиции графе Панине, пишет:

«Каждый божий день по Невскому проспекту, в пятом часу дня, можно было встретить высокого старика, прямого как шест, в пальто, в цилиндре на большой длинноватой голове, с очками на носу и с палкою всегда под мышкою. Прогулка эта была тем интереснее, что все видели графа Панина, но он никого никогда не видел, глядя прямо перед собой в пространство: весь мир для него не существовал во время этой прогулки, и, когда кто ему кланялся, граф машинально приподнимал шляпу, но, не поворачивая и не двигая головою, продолжал смотреть вдаль перед собою. Отсюда стал ходить в те времена анекдот про знаменитого комика Жемчужникова, который однажды осмелился решиться нарушить однообразие прогулки графа Панина : видя его приближение и зная, что граф Панин смотрит прямо перед собою, он нагнулся и притворился, будто что-то ищет на тротуаре, до того момента, пока граф Панин не дошел до него и, не ожидая препятствия, вдруг был остановлен в своем ходе, и, конечно, согнувшись, перекинулся через Жемчужникова, который затем, как ни в чем не бывало, снял шляпу и, почтительно извиняясь, сказал, что искал на панели уроненную булавку...

Не менее комичен анекдот про Жемчужникова, касающийся ежедневных прогулок министра финансов Вронченко. Он гулял ежедневно по Дворцовой набережной в 9 часов утра. Жемчужникову пришла фантазия тоже прогуливаться в это время, и, проходя мимо Вронченко, которого он лично не знал, он останавливался, снимал шляпу и говорил: министр финансов, пружина деятельности — и затем проходил далее...

Стал он проделывать это каждое утро до тех пор, пока Вронченко не пожаловался обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки вменено было его высокопревосходительство министра финансов не беспокоить».

Ну, скажите, мог ли быть причастным Козьма Прутков к происшествию с министром финансов, в ведомстве которого протекала его служба? Нет, ни единым помыслом своим. Ведь такое могло дойти (и доходило) до самого государя Николая Павловича, который, кстати, еще не подозревая об опасностях, ставших неотвязным кошмаром для его преемников, тоже любил гулять по Невскому один, без свиты и охраны, и делать замечания младшим офицерам по поводу нарушения ими формы одежды.

И тем более странно читать такие строки :

«В своем шутовстве Кузьма Прутков, как утверждают, бывал иногда достаточно неприличен. Одного своего знакомого провинциала, приехавшего первый раз в Петербург, он взялся будто бы свести в баню и привез в частный дом, где представил в его распоряжение гостиную для раздевания, чем наивный посетитель и воспользовался к неописанному ужасу невзначай взошедшего хозяина».

Но несмотря на столь предосудительное поведение Толстого и Жемчужниковых, дружба их с Козьмой Петровичем крепла с каждым днем к вящей пользе для отечественной литературы. Первоиздатели сочинений Пруткова писали, что в том же «1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества».

Тогда-то и была написана комедия «Фантазия», вызвавшая переполох не только в театральном и журнальном, но и государственном масштабе.

9

В Александрийском театре ожидали самого государя Николая Павловича, пожелавшего своим высочайшим присутствием почтить представление, впервые дававшееся на сцене императорского театра.

Козьма Прутков гордо, но скромно восседал в ложе, абонированной А. К. Толстым, но ни графа, ни Алексея Жемчужникова, приглашенных на какой-то бал, в театре не было. Присутствовали их родственники и среди них — Лев Жемчужников, молодой художник, один из авторов будущего знаменитого портрета К. П. Пруткова.

Партер был уж полон, ложи блистали, из оркестровой ямы доносилась какафония настройки. Козьма Петрович еще раз углубился в изучение афишки, помещенной в «Северной Пчеле» в тот же день, то есть 8 января 1851 года, а также продававшейся капельдинерами.

Кроме прочего, в ней значилась шутка-водевиль «Фантазия», написанная Козьмой Петровичем. Но он из скромности, а также, по его словам, «опасаясь последствий по службе», подписал комедию не своим именем, а последними литерами латинского алфавита «Y и Z».

«Фантазия» была представлена в дирекцию императорских театров 23 декабря минувшего года чрез гг. А. М. Жемчужникова и А. К. Толстого, и вскоре на ее титульном листе появилась надпись цензора: «Одобряется для представления. С.-Петербург, 29 декабря 1850 г. Дейст. ст. советник Гедерштерн».

Не будем описывать прибытие императора в театр, не будем рассказывать содержание первых трех номеров

программы, с достаточной полнотой освещенных историками литературы. Прутков едва дождался начала своей комедии.

Поднялся занавес. Сцена представляла собой сад перед дачей богатой старухи Чупурлиной. Посреди сада виднелась беседка, очень узенькая, в виде будки... И над ней развевался флаг с надписью : «Что наша жизнь?»

И вот что происходит на сцене :

Старуха Чупурлина очень любит свою моську Фантазию и совсем не любит свою молоденькую воспитанницу Лизаньку, к которой, в надежде на богатое приданое, сватаются шесть женихов разом — молодой и резвый немец Либенталь, лукавый Разорваки, торговец мылом князь Батог-Батыев, приличный человек Кутило-Завалдайский, застенчивый господин Беспардонный и нахал Миловидов. Все они ухаживают за Лизанькой, и лишь Либенталь обхаживает старухину моську Фантазию. Но вот моська пропадает. Старуха обещает руку Лизаньки тому из женихов, кто отыщет Фантазию.

Оркестр играет бурю из «Севильского цирюльника». По сцене с лаем бегают собаки — от дога до шавки. Женихи ловят собак, обкарнывают их под моську и являются с ними к старухе...

Но оторвем взгляд от сцены и перенесемся в императорскую ложу. Царь Николай Павлович уже давно хмурит брови. Лай бегающих по сцене собак, невразумительные для зрителя, неподготовленного к творчеству Козьмы Пруткова, диалоги — все это подогревает в нем, мягко говоря, недоумение.

Кутило-Завалдайский вытаскивает на сцену упирающегося громадного датского дога и уверяет старуху Чупур-лину, что это и есть ее моська. Миловидов притаскивает детскую игрушку — деревянную собачку — и показывает ее издали.

— Подберите фалды! — кричит Миловидов.— Он зол до чрезвычайности!

Именно при этих словах случилось событие, оставшееся надолго в памяти тех, кто при нем присутствовал.

Император встал и покинул ложу.