Помоги проекту - поделись книгой:
Твердое сознание того, что физиолог должен исследовать только объективную (физическую) сторону так называемых психических реакций, что психическая сторона явлений исключается из естественно-научного исследования, мы встречаем затем у других ученых, из которых первыми наиболее полно выразили эту точку зрения Ziegler, Bethe и Uexküll. Опираясь на эту точку зрения Bethe, Beer и v. Uexküll даже предложили в 1899 году31 особую номенклатуру для так называемых психических реакций, которая была бы пригодна для исследователей, избегающих субъективных психологических истолкований.
Необходимость для физиолога придерживаться только объективных истолкований особенно ярко выразил v. Uexküll. Он же ясно высказал, что при такого рода исследованиях психическая сторона не отрицается, а только исключается.
В своей полемической статье32, направленной против Wassmann'a, он, разбирая пример так называемой психической реакции животного, так выражается:
«Движение, произведенное животным, было вызвано сокращением мышц. Сокращения мышц были вызваны возникновением в нервных окончаниях колебаний электрических волн.
Электрическая волна возникла в двигательных нервах не самостоятельно, а была вызвана в нем подобными же физическими явлениями движения (physikalische Bewegungsphänomene) в определенных центрах центральной нервной системы. Последние же, в свою очередь, прямо получили те двигательные импульсы, которые исходили из определенных центростремительных нервов. Волны электрических колебаний, которые пробегали по центростремительным нервам, возникли из органа чувств этих нервов, после того, как он подвергся раздражению процессом движения (Bewegungsvorgang) внешнего мира.
«Итак, мы сделали то, что желает Wassmann. Мы все время умозаключали от действия к причине и этим путем опять оставили животное без того, чтобы столкнуться с элементом психики.
«Можно сказать, что последнее прямо невозможно, так как причиной движения может быть только движение же.
«Почему же Wassmann стал думать, что, делая обратное заключение о причинах движения животного, он натолкнется на психику?
«Представим себе такой случай, что кто-нибудь из нас имеет возможность молекулярные процессы в своей нервной системе сделать доступными для собственных органов чувств при помощи гальванометра и т. п. Тогда мы бы увидели, что совершенно так же, как у животного, сперва от раздражения какого-нибудь органа чувств центростремительный нерв передает волну колебания в мозг. Эта колебательная волна вызывает в различных центрах движение молекул, которое передается определенным центробежным нервам, отчего и произойдет сокращение мышц.
«Это наблюдение нашей собственной нервной системы нашими органами чувств может обнаружить совершенно так же, как у животного, только цепь явлений движения (Bewegungserscheinungen).
«Наряду с этим внешним самонаблюдением, существует еще внутреннее самонаблюдение, при котором мы пользуемся нашими ощущениями. Внешнее самонаблюдение принадлежит целиком физиологии, внутреннее самонаблюдение – целиком психологии».
Итак, у Uexküll’я мы уже видим вполне ясное и сознательное разграничение задач психологии и физиологии. Вместе с тем, у него ясно высказана возможность сделать специальным предметом исследования те физиологические процессы, которые имеют место при так называемых психических реакциях, оставляя психические явления в стороне. Эту физиологическую сторону психических реакций он описывает, как рефлексы. Пусть читатель сравнит приведенную здесь цитату Uexküll’я с определением рефлекса, данным в начале статьи.
Этому объективному методу Uexküll следовал в своих экспериментальных работах, касавшихся, к сожалению, только низших животных.
Самое обширное применение объективного метода при изучении психических реакций мы находим впоследствии в работах проф. И. Павлова и его школы. Этим работам мы уделим особое внимание. Однако, до этого мы должны сделать еще экскурсию в область истории вопроса.
До сих пор была изложена история развития объективного метода. Применение этого метода возникло среди физиологов, что и понятно, так как, только оставаясь на почве объективизма, физиологи оставались физиологами. Но наряду с этим в среде других биологов возникло стремление создать сравнительную психологию. Так называемые психические реакции животных эти биологи пытались использовать в качестве показателей не нервных процессов, а психических. Проще говоря, наблюдая за внешним поведением животных, делали догадки о тех психических процессах, которые, по их мнению, обусловили ту или иную реакцию.
Таким образом создалось среди исследователей психических реакций два лагеря: одни, обращаясь к психике животных, пытаются создать сравнительную психологию, другие изучают только физиологическую сторону психических реакций, причем отрицают возможность создания сравнительной психологии и допускают только сравнительную физиологию.
Мы сейчас не беремся решать, кто в этом споре прав, тем более, что задача нашей статьи представить фактическое положение и историю вопроса.
Обращаясь к работам представителей сравнительной психологии (будем их называть субъективистами) мы должны констатировать, что психические явления (понимая под этим словом явления сознания) животных остались по-прежнему для нас темными. Да иначе и не может быть, так как субъективисты до сих пор даже не сумели найти объективных признаков сознания у животных. Субъективисты, конечно, собрали много интересного материала, но этот материал исключительно фактический, физиологический. В этих исследованиях ценна та сторона, которая состоит в установлении закономерности между внешними раздражителями и внешними на них реакциями организма. Что касается до истолкования этих реакций, то психологические их истолкования носят характер произвольных догадок. Однако, все чаще и чаще встречаются истолкования физиологические.
Особенно ярко это встречается у одного из виднейших представителей сравнительной психологии, Жоржа Бона, которому мы обязаны ценными работами. Его попытки объяснить некоторые реакции животных на внешнюю среду законами физической химии чрезвычайно интересны.
Повторяю, мы здесь не будем дебатировать вопрос о возможности сравнительной психологии. Мы только отметим то обстоятельство, что, пока что, попытки создать сравнительную психологию приводят их авторов к физиологии.
Кроме того, многие авторы относят свои опыты над животными к области психологии, хотя эти опыты касаются вовсе не психических явлений, а только внешних реакций животных.
Чтобы не быть голословным, мне пришлось бы делать подробный анализ некоторых работ по так называемой сравнительной психологии, но этого мне не позволяют размеры статьи.
Впрочем, в доказательство справедливости моих слов достаточно привести заглавие одной главы из книги видного представителя сравнительной психологии Ж. Бона33.
Оно гласит так: «Application de la chimie physique à la psychologie».
Всякий психолог, прочитавши эту главу, увидит, что дело идет о применении физической химии не к психическим явлениям, а к физиологическим, при том главным образом к тем, которые являются коррелятом явлений психических.
Применение термина «психический» к тем физиологическим явлениям, которые только корреляты явлений психических, встречается у представителей так называемой сравнительной психологии постоянно. Оно часто основано только на недостаточном знакомстве с психологией и ее задачами. Иногда же оно состоит в просто неправильном применении термина «психический»34.
Мы до сих пор характеризовали в общих чертах, в каком направлении шла научная мысль при изучении так называемых психических реакций. Теперь займемся анализом конкретных данных, при том касающихся высших животных.
Изучение психических реакций у высших животных стало на твердую почву с того времени, как возникло и развилось учение об ассоциативных явлениях. Первое ясное представление об ассоциативных явлениях мы находим как раз у того ученого, который первый обратил внимание на физиологическую сторону психических реакций, именно, у Леба.
В своей статье о физиологии мозга червей35 он выражается следующим образом:
«Под ассоциативной памятью мы понимаем такое устройство мозга, благодаря которому какой-нибудь раздражитель вызывает не только те действия, которые соответствуют его природе и специфической структуре раздражаемого образования, но, кроме того, и эффекты раздражения от других причин, которые раньше воздействовали почти или вполне одновременно с данным раздражением».
Применяя слово «память», Loeb подчеркивает, что он берет его только в объективном смысле, характеризуя физиологический, а не психический процесс.
Понятие об ассоциативных реакциях было огромным шагом вперед в деле изучения так называемых психических реакций. К сожалению, сам J. Loeb не производил систематических экспериментальных исследований, опирающихся на понятии об «ассоциативной памяти».
Факты, к которым применимо это понятие, мы зато встречаем у представителей так называемой сравнительной психологии. Таковы факты «дрессировки» животных, «обучения» их, о чем говорит и Ж. Леб. В самом деле, ведь при дрессировке мы добиваемся того, что животное реагирует определенным образом на какой-нибудь определенный раздражитель (будь это жест или слово человека или какой-нибудь другой сигнал), который раньше этой реакций не вызывал. Достигается это одновременным действием этого раздражителя с другим, вызывающим ту реакцию, которую желательно получить в результат дрессировки.
Кто первый из ученых применял дрессировку – трудно установить с точностью. Мы с ней встречаемся уже у Леббока36, который, показывая собаке карточку с надписью «food» (пища), давал ей есть, а показывание чистой карточки – кормлением не сопровождал. Через некоторое время на карточку с надписью «пища» выработалась у собаки особая реакция, как результат, очевидно, ассоциирования зрительного раздражения от вида надписанной карточки с актом еды и связанными с ним реакциями. Систематически заниматься такого рода опытами стали другие ученые.
В 1896 г. этим занялся французский ученый HachetSouplet, продолжающий свои опыты и поныне. Затем в 1898 г. появилась работа Thorndicke'a37, который производил опыты над цыплятами, кошками и собаками. Как показывает само заглавие работы, в его опытах вырабатывались ассоциации определенных раздражений с другими раздражениями и связанными с ними реакциями. Опыты Thorndike'a получили большую известность и вызвали много работ, в которых следовали его методике.
В 1903 г. появилась работа Yerkes'a, который производил аналогичные опыты над лягушками и раками (совместно с Huggins'oм).
Он помещал лягушку в ящик, который имел 2 выхода: один (правый) имел красные стенки и кончался слепо, другой (левый) имел белые стенки и вел в маленький бассейн с водой. По полу ящика помещались проволоки, через которые сейчас же пропускался электрический ток, как только лягушка направлялась в правый выход. В результате лягушка всегда направлялась в левый выход, а не правый, даже тогда, когда электрический ток не пропускался. При этом у лягушки получилась еще одна ассоциативная реакция: как только лягушка прикасалась к электрическим проводам, находившимся на полу, она от них отскакивала даже тогда, когда никакой ток через них не пропускался. Очевидно, образовалась связь между тактильным и термическим раздражениями от соприкосновения с проволокой и той реакцией, которая раньше вызывалась раздражением от пропускавшегося электрического тока.
Упомянутые авторы были пионерами в работах над ассоциативными реакциями. С тех пор было произведено огромное количество работ по этому вопросу, только авторы разно называли свои работы. Одни называли свои опыты «дрессировкой», другие – «выработкой ассоциативных реакций», третьи – «выработкой привычек», четвертые – «обучением» животных. Но какие бы термины авторы ни применяли, ясно одно, – что у всех в опытах имел место тот процесс, о котором говорит J. Loeb в приведенной цитате: один раздражитель приводился в одновременную связь с другим раздражителем, вызывавшим определенную реакцию, и тем самым приобретал способность вызывать ту же реакцию, что и второй раздражитель. Иначе говоря, везде играло роль то свойство мозга, которое Loeb называет «ассоциативной памятью».
Как же шло изучение ассоциативных реакций и каким методом производился их анализ?
Раз у животного уже имеется ассоциативная реакция, то на очередь выступает задача выяснить законосообразную связь этой реакции: 1) с раздражениями от окружающей среды и 2) с процессами у животного, которыми эта реакция обусловлена.
Вторую задачу можно выполнять двояко: изучать связь ассоциативной реакции: 1) с предполагаемыми психическими процессами животного (следовательно, «объяснять» реакцию психологически) или 2) с физиологическими процессами в нервной системе («объяснять» реакцию физиологически).
Почти все авторы, как вышеупомянутые, так и их последователи, прибегали к психологическому, субъективному истолкованию ассоциативных реакций38.
Результат такого направления получился довольно неутешительный, особенно если сравнить его с результатами работ И. Павлова и его школы, прибегавших к физиологическому толкованию при изучении таких реакций.
С одной стороны знание психики животных у субъективистов нисколько не подвинулось вперед, с другой – законосообразная связь внешней реакции с внешним миром мало выяснилась.
Шаткость психологического объяснения должна особенно резко выступить при исследовании ассоциативных реакций у инфузорий. Способность инфузорий образовывать ассоциативные реакции доказана в интересной работе С. Метальниковым39.
Совсем другую картину мы видим в работах нашего знаменитого физиолога Павлова и его школы, применявших при изучении ассоциативных реакций объективный метод. На этих работах, в которых объективный метод достиг своего апогея, мы и остановимся подробно.
И. Павлов олицетворил собою всю историю изучения так называемых психических реакций, с ее методологической стороны.
Однако, раньше, чем излагать его работы, мы должны сделать маленькое отступление.
До сих пор шла речь о тех реакциях организма, которые сводятся к действию мышц. Двигает ли животное конечностью, направляется ли оно куда – мы в этих случаях имеем мышечную реакцию. Но, кроме мышц, животное может реагировать на внешние раздражения своим железистым аппаратом, т. е. может получиться отделение секрета различных желез (слезных, слюнных, желудочных и проч.).
Вот эта секреторная реакция и была постоянным объектом изучения Павлова.
Работы Павлова и его школы касаются отделения слюнных желез у собак40. Всем известно из личного опыта, что при виде вкусной пищи «текут слюнки».
Эту секреторную реакцию также причисляют к так называемым психическим реакциям, так как связь ее с психическими явлениями всем очевидна из личного опыта. Следовательно, мы имеем здесь дело с другим видом психических реакций, железистым.
Проф. Павлов в свое время придерживался такого же психологического объяснения этой реакции, как и другие физиологи, среди которых находился такой корифей, как Cl. Bernard.
Именно, он так выражался: «При пустом желудке достаточно одного вида пищи, даже мысли о пище, чтобы слюнные железы заработали, – на этот счет относится известное выражение «слюнки текут». Таким образом психический акт, страстное желание еды бесспорно является раздражителем центров слюнных нервов»41.
В то время проф. Павлов так называемое психическое слюноотделение не подвергал специальному исследованию. Занявшись им, затем, специально, он вначале придерживался все того же психологического истолкования. Однако, полного расцвета работы Павлова и его учеников достигли только тогда, когда они примкнули к последователям объективизма и применили метод образования ассоциативных реакций. Эта сознательная перемена субъективного (психологического) метода на объективный, продиктованная самим ходом исследования, чрезвычайно поучительна, особенно если принять во внимание, что именно она обусловила плодотворность относящихся сюда исследований (сравнительно с первоначальным, психологическим стадием).
Работы проф. Павлова и его школы тем особенно интересны, что в них объективный метод применялся как раз по отношению к высшим животным (собакам), тогда как другие представители объективизма имели дело с низшими животными.
Проф. Павлов направил на изучение слюнных психических реакций усилия нескольких десятков учеников, опубликовавших десятки исследований.
В настоящей статье, конечно, нет ни возможности, ни надобности излагать все данные, полученные школой Павлова. Мы их коснемся лишь постольку, поскольку нужно для того, чтобы показать, как идет объективное изучение психических реакций, иначе говоря, воспользуемся ими как примером специального изучения физиологического коррелята психических явлений.
И. Павлов заявил себя сторонником объективного метода в 1903 г.42 и тогда же подчеркнул все значение ассоциирования одних раздражений с другими.
И. Павлов проводит параллель между так называемым психическим слюноотделением и слюноотделением, получающимся от раздражения полости рта (кислотой, пищей и т. под.).
Что слюноотделение от раздражения полости рта возникает путем рефлекса, известно давно. Раздражающее вещество действует на чувствительные окончания центростремительных нервов, оттуда возбуждение передается по центростремительному нерву в мозг, а из мозга – по центробежному нерву в слюнную железу, вызывая ее работу.
Какой же процесс имеет место при так называемом психическом слюноотделении? По мнению проф. И. Павлова, здесь играет роль тот же общий механизм передачи возбуждения по нервным путям, только раздражается не полость рта, а органы чувств (зрительное раздражение от вида пищи, обонятельное – от запаха и проч.). Следовательно, и так называемое психическое слюноотделение– рефлекс, но только рефлекс особого рода – условный, между тем как рефлекс в полости рта Павлов называет безусловным рефлексом. Вот что он говорит: «Основная же характеристика психического опыта – его непостоянство, его видимая капризность. Однако, результат психического опыта тоже повторяется, иначе о нем не было бы и речи. Следовательно, все дело только в бóльшем числе условий, влияющих на результат психического опыта сравнительно с физиологическим. Это будет, таким образом, условный рефлекс».
Затем проф. Павлов выяснил условия, благодаря которым получается так называемое психическое слюноотделение или, придерживаясь терминологии Павлова, условный рефлекс. Условие это состоит в ассоциировании раздражителя, который сам по себе не вызывает слюноотделения, с действием другого раздражителя, вызывающего слюноотделительные рефлексы.
«Если вы перед нормальной собакой, с постоянными фистулами, распространяете в первый раз, например, запах анисового масла, то никакого отделения слюны нет. Если же вы, одновременно с распространением запаха, прикоснетесь к полости рта самим маслом (сильным местно-раздражающим средством), то затем уже и при одном только распространении запаха начинает течь слюна».
Дальнейшие опыты школы Павлова показали, что можно сделать любой раздражитель из внешнего мира возбудителем условного слюноотделительного рефлекса, стоит только ассоциировать его действие с раздражением полости рта, вызывающим безусловный слюнный рефлекс. Мне удалось показать, что можно для этого безусловный слюнный рефлекс заменить готовым условным рефлексом43.
Различным ученикам И. Павлова удалось сделать возбудителями условных слюнных рефлексов различные звуки, запахи, механическое, термическое или электрическое раздражение кожи, зрительные раздражения, ассоциируя их действие с действием веществ, вызывающих раздражением полости рта безусловный слюноотделительный рефлекс (например, с соляной кислотой, мясным порошком и т. под.).
Как объяснять образование условных рефлексов? Если мы будем придерживаться точки зрения субъективистов, представителей сравнительной психологии, то, чтобы объяснить эти явления психологически, мы можем так сказать: запах анисового масла в приведенном примере потому стал вызывать условный рефлекс, что он стал напоминать собою вкус анисового масла. Представление о вкусе анисового масла и вызвало слюноотделение. Иначе говоря, здесь имеется процесс психологической ассоциации. Павлов, однако, такие психологические толкования оставил и обратился к процессам в нервной системе, имеющим здесь место. Он говорит:
«Когда данный объект – тот или другой род пищи, или химически раздражающее вещество – прикладывается к специальной поверхности рта и раздражает ее такими своими качествами, на которые именно и обращена работа слюнных желез, то другие качества предмета, несущественные для деятельности слюнных желез, и даже, вообще, вся обстановка, в которой является объект, раздражающие одновременно другие чувствующие поверхности тела, очевидно, приводятся в связь с тем же нервным центром слюнных желез, куда идет раздражение от существенных свойств предмета по постоянному центростремительному пути. Можно было бы принять, что в таком случае слюнный центр является в центральной нервной системе как бы пунктом притяжения для раздражений, идущих от других раздражимых поверхностей. Таким образом прокладывается некоторый путь к слюнному центру со стороны других раздражаемых участков тела. Но эта связь центра с случайными путями оказывается очень рыхлой и сама по себе прерывается. Требуется постоянное повторение одновременного раздражения существенными признаками предмета вместе с случайными для того, чтобы эта связь укреплялась все более и более. Таким образом устанавливается временное отношение между деятельностью известного органа и внешними предметами».
Итак, следовательно, слюнная реакция изучается в связи не с психическими процессами, а с физиологическими. Физиолога интересует не психическая ассоциация, а физиологическая. Дальнейшее изучение условных рефлексов, выяснение законов, которым они подчиняются, всегда опиралось на представление о процессах нервных, а не психических. Приведем пример.
Главное свойство условного рефлекса – способность исчезать в том случае, если мы будем повторно его вызывать, не сопровождая тем безусловным рефлексом, на почве которого он возник. Предположим, например, что мы сделали определенный звук возбудителем слюнного условного рефлекса, раздражая им собаку одновременно с вливанием ей в полость рта соляной кислоты. Будем теперь многократно повторять этот звук, но при этом не вливать кислоту. При первом испытании звук вызовет сравнительно значительное слюноотделение, при втором – меньшее, при третьем – еще меньшее и т. д., до полного исчезновения рефлекса. Употребляя принятый в лаборатории Павлова термин, условный рефлекс угасает. Как объяснить это угасание?
Психолог сказал бы: собака убедилась, что звук больше не сопровождается вливанием ей в рот кислоты, и это повело к исчезновению слюноотделительной реакции. Физиологи же говорят: условный рефлекс угас по причине возникшего в нервных клетках торможения (процесса физико-химического). Этим объяснением, конечно, вовсе не утверждается, что психические процессы отсутствуют. Просто они оставляются исследованием в стороне.
Дальнейшие работы по условным рефлексам установили много фактов, иллюстрирующих законосообразность между воздействиями внешнего мира и условными рефлексами. Все эти работы исходили из объективного объяснения фактов, причем неоднократно выяснялась большая плодотворность объективного метода сравнительно с субъективным.
Общий же план изучения условных рефлексов, несомненно, тот же, что и рефлексов безусловных, о которых шла речь в начале статьи.
Сначала выясняется законообразная связь между внешними раздражениями и ответной реакцией организма. Затем характер и ход процессов возбуждения и торможения в мозгу, а затем уже возникает задача определить их физико-химическую природу. Проф. Павлов и его школа изучали условные рефлексы на слюнную железу, т. е. секреторную реакцию организма. Спрашивается, применимы ли найденные при этом законы к мышечной реакции, т. е. к условным рефлексам на мышцы? Уже в работах школы Павлова мы встречаемся с изучением мышечной реакции, сопровождающей слюнную: собака то поворачивает голову в сторону экспериментатора, то отворачивает, в зависимости от разных условий.
Данные, полученные при изучении слюнных условных рефлексов, были затем повторены на мышечных условных рефлексах школой проф. В. Бехтерева, который также примкнул к сторонникам объективного метода.
Для получения мышечных условных рефлексов Бехтерев воспользовался предложенным Yerkes'ом методом сочетания раздражителя с электрическим раздражением кожи (см. выше).
Опыты производятся так: лапа собаки раздражается электрическим током, что вызывает приподымание, отдергивание лапы. При этом пускается в ход тот раздражитель, на который требуется образовать условный рефлекс. Таким образом получается условный рефлекс – собака отдергивает лапу на действие одного только раздражителя, без содействия электрического тока.
Опыты Павлова и его школы касаются такого рода психических реакций, которые относят к хотя и сознательным, но непроизвольным реакциям. Имеют ли произвольные реакции свои особенности с физиологической точки зрения? На этот вопрос пока еще нельзя дать определенного ответа. Можно лишь утверждать, что и произвольные реакции можно изучать также с объективной точки зрения и, кроме того, что они имеют, по крайней мере, некоторые общие законы с условными рефлексами на слюноотделение. В этом я мог убедиться, изучая выработанную мною реакцию прибегания кошки на определенный звук44.
Объективное изучение так называемых психических реакций, как читатель мог видеть, только началось. Поэтому мы еще очень далеки от полного знания тех мозговых процессов, которые имеют при этом место. Не надо забывать, что мы имеем здесь дело с самым сложным в мир механизмом – мозгом. Однако, первая задача – выяснение того мозгового пути, которое возбуждение при этом проходит – в общих чертах, по-видимому, исполнена. J. Loeb, разбирая данные, полученные немецким физиологом Goltz’ем45 на собаке, у которой были удалены оба мозговых полушария (она после операции жила 1½ года), приходит к заключению, что у нее отсутствовала «ассоциативная память», т. е. способность к условным рефлексам. Это затем подтверждено мною46 на двух собаках, которым я произвел аналогичную операцию; я не мог образовать у них условных рефлексов. Следовательно, можно утверждать, что при условных рефлексах возбуждение должно на своем пути пройти непременно через кору мозговых полушарий.
Затем проф. Павловым в общих чертах выяснены те законы, которым подчиняются процессы возбуждения и торможения в мозгу, имеющие здесь место.
Что касается последней задачи, выяснения физико-химической основы нервных процессов, то на этот счет существуют очень скудные данные. Да это и понятно. Во-первых, мы имеем дело с слишком сложным механизмом, а во-вторых, физиология здесь находится в зависимости от физической химии, которая только недавно стала развиваться.
Подводя итог приведенной здесь краткой истории изучения так называемых психических реакций, мы можем повторить еще раз ту мысль, которая проходила через нашу статью красной нитью.
Биологи, изучая так называемые психологические реакции животных, самим ходом исследования все более и более отстраняются от психологического их объяснения и ограничиваются выяснением законосообразной связи между внешними раздражениями с одной стороны и ответной внешней реакцией животного и физиологическими процессами в нервной системе – с другой. Таким образом, психика животных остается вне исследования. Физиология не делает никакой принципиальной разницы между организмом человека и животных, и объективный метод, применяемый ею при изучении животных, применим ео ipso и к человеку.
Где причина такого течения научной мысли? Мне кажется, оно объясняется отчасти трудностью проникнуть в психический мир животных (да и человека тоже), а главное – оно единственно соответствует задачам и духу естественно-научного исследования47, которым проникнуты биологи. Имеются и более глубокие причины, которых в настоящей статье касаться не буду.
Некоторые физиологи утверждают, что у нас нет признаков, по которым мы можем судить, имеется ли сознание у данного животного или нет. В этом своем утверждении они даже несколько отстали от философов, среди которых многие уже давно высказывали мысль, что мы не можем доказать наличности сознания и душевной жизни даже у других людей (кроме как у самого себя). Особенно ярко выразил эту точку зрения проф. А. И. Введенский48.
У философов же (особенно у представителей психофизического параллелизма) давно можно встретить примеры объективного физиологического истолкования психических реакций.
Итак, физиология, ведет нас по пути, который дает нам возможность объяснять реакции, поведение животных и человека процессами в нервной системе; если такого рода исследование и объяснение реакций применимо к одному человеку, то нет никакого основания отрицать его применимость к исследованию группы людей, к обществу, к народу. Мы можем, следовательно, изучать объективно физиологическую сторону социальных явлений. Этот вопрос я более подробно разобрал в своем докладе, читанном в Петербургском философском обществе в 1909 г.49
В заключение должен предостеречь от неправильного толкования моих слов. Говоря, что психическую реакцию можно «объяснить» физиологическими процессами, я вовсе не утверждаю этим, что физиология учит, что активная первопричина этих реакций – материальные процессы; что психические явления – только эпифеномен, пассивно следующий за физиологическими процессами. Слова «объяснить реакции физиологически» я употребляю в смысле «установить законосообразную связь между процессами в нервной системе и внешними реакциями».
Естествознание не решает метафизических вопросов, и пусть метафизик не ищет в физиологии прямого ответа о сущности души.
А. Ф. Кони
Психология и свидетельские показания
Свидетельское показание, даже данное в условиях, направленных к обеспечению его достоверности, нередко оказывается недостоверным, Самое добросовестное показание, данное с искренним желанием рассказать одну правду, – и притом всю правду – основывается на усилии памяти, передающей то, на что, в свое время, свидетель обратил внимание. Но внимание есть орудие для восприятия весьма несовершенное, память же с течением времени искажает запечатленные вниманием образы и дает им иногда совершенно выцвесть. Внимание обращается не на все то, что следовало бы впоследствии помнить свидетелю, и то, на что было обращено неполное и недостаточное внимание, по большей части слабо удерживается памятью. Эта своего рода «усушка и утечка» памяти вызывает ее на бессознательное восстановление образующихся пробелов, и мало-помалу в передачу виденного и слышанного прокрадываются вымысел и самообман. Таким образом, внутри почти каждого свидетельского показания есть своего рода язва, отравляющая понемногу весь организм показания, не только против воли, но и без сознания самого свидетеля.
Можно ли считать доказанным такое обстоятельство, повествование о котором испорчено и в источнике (внимание) и в дальнейшем своем движе– нии (память)? Согласно ли, например, с правосудием принимать такое показание, полагаясь только на внешние процессуальные гарантии и на добрые намерения свидетеля послужить выяснению истины? Не следует ли подвергнуть тщательной поверке и степень развития внимания свидетеля и выносливость его памяти? И лишь выяснив, с какими вниманием и памятью мы имеем дело, вдуматься в сущность и в подробность даваемого этим свидетелем показания и справедливо оценить его.
Таковы вопросы, лежащие в основании предлагаемой в последнее время представителями экспериментальной психологии переоценки стоимости свидетельских показаний.
Экспериментальная психология – наука новая и в высшей степени интересная. Если и считать ее отдаленным началом берлинскую речь Гербарта «о возможности и необходимости применения в психологии математики», произнесенную в 1822 году, то, во всяком случае, серьезного и дружного развития она достигла лишь в последней четверти прошлого столетия. Молодости свойственна уверенность в своих силах и нередко непосильная широта задач. От этих же свойств не свободна и экспериментальная психология, считающая, что труднейшие из вопросов права, науки о воспитании и учения о душевных болезнях, не говоря уже о психологии в самом широком смысле слова, могут быть разрешены при помощи указываемых ею приемов и способов. Но «старость ходит осторожно и подозрительно глядит». Эта старость, т. е. вековое изучение явлений жизни в связи с задачами философского мышления, не спешит присоединиться к победным кликам новой науки. Она сомневается в том, что сложные процессы душевной жизни могут быть выяснены опытами в физиологических лабораториях и что уже настало время для вывода на прочных основаниях общих научных законов даже для простейших явлений этой жизни. Тем не менее нужно быть благодарным представителям экспериментальной психологии за поднятый ими вопрос о новой оценке свидетельских показаний. На необходимость ее указывают труды и опыты профессоров: Листа, Штерна («Zur Psychologie der Aussage»), Врешнера (тоже) и доклад на гиссенском конгрессе экспериментальной психологии г-жи Борст («О вычислении ошибок в психологии показаний»).
На неточность свидетельских показаний, являющуюся следствием ослабления памяти, недостаточности внимания или того и другого вместе, давно уже указывали английские юристы, занимавшиеся изучением теории улик и доказательств. Бест, Уильз и, в особенности, Бентам не раз обращались к анализу этот явления. Последний посвятил ему особую главу своего трактата «о судебных доказательствах». Он находил, что неточность показаний вызывается ослаблением памяти, вследствие отсутствия живости в восприятии сознанием своего отношения к факту и под влиянием времени, заменяющего, незаметно для свидетеля, подлинное воспоминание кажущимся, причем на место настоящего впечатления является ложное обстоятельство. Он указывал также на то, что весьма важное значение для уклонения показаний от истины имеют работа воображения и несоответствие (неточность, неумелость) способа изложения. Поэтому уже и Бентам требовал математических приемов в оценке и классификации показаний, восклицая: «неужели правосудие требует менее точности, нежели химия?» Но в дальнейшем своем стремлении установить строгий и непоколебимый масштаб для оценки доказательств и вытекающего из них внутреннего убеждения он дошел до неприемлемой крайности: он изобрел особую скàлу, имеющую положительную и отрицательную стороны, разделенные на десять градусов, обозначающих степени подтверждения и отрицания одного и того же обстоятельства; при этом степень уверенности свидетеля в том, о чем он показывает, должна обозначаться им самим посредством указания на градус Бентамовской скàлы…
Экспериментальная психология употребляет разнообразные способы для выяснения вопросов, касающихся объема, продолжительности и точности памяти. Существуют методы исследования путем возбуждения ее к сравнению, к описанию, к распознаванию и к воспроизведению. В применении к людям, разделяемым по отношению к свойствам своего внимания на таких, у которых более развито слуховое внимание или зрительное внимание, – эти методы дают очень интересные результаты, доказывающие связь душевных процессов с деятельностью нервной системы и мозга. В расширении этой области наших знаний заключается несомненная заслуга экспериментальной психологии. Но едва ли все подробные исследования и интересные сами по себе опыты должны изменить что-либо в ходе и устройстве современного уголовного, по преимуществу, процесса. Такое сомнение возникает и с точки зрения судопроизводства и с точки зрения судоустройства.
В первом отношении прежде всего рождается вопрос: одно ли и то же показание свидетеля на суде и отчет человека, рассматривавшего в течение ¾ минуты показанную ему картину с изображением спокойно-бесцветной сцены из повседневной жизни? Одно ли и то же – вглядеться с безразличным чувством и искусственно направленным вниманием в излюбленное Штерном изображение того, как художник переезжает на новую квартиру или как мирная бюргерская семья завтракает, выехав «in's Grüne», – а затем отдаться «злобе дня», забыв и про картину, и про Штерна – или быть свидетелем обстоятельства, связанного с необычным деянием, нарушающим мирное течение жизни, например, с преступлением, и при том не на сцене, а в окружающей действительности, и быть призванным вспомнить о нем, зная о возможных последствиях своих слов? Преступление изменяет статику сложившейся жизни: оно перемещает или истребляет предмет обладания, прекращает или искажает то или другое существование, разрушает на время уклад определенных общественных отношений и т. д.
Для установления этого существуют по большей части объективные, фактические признаки, не нуждающиеся в дальнейших доказательствах свидетельскими показаниями. Но в преступлении есть и динамика – действия обвиняемого, занятое им положение, его деятельность до и по совершению того, что нарушило статику. Здесь свидетели играют в большинстве случаев огромную роль, и их прикосновенность к обстоятельствам в которых выразилась динамика преступления, вызывает особую сосредоточенность внимания, запечатлевающую в памяти образы и звуки с особой яркостью. Этого не в силах достичь никакая картина, если только она не изображает чего-либо потрясающего и оставляющего глубокий след в душе, вроде «Петра и Алексея» Ге, «Княжны Таракановой» Флавицкого или «Ивана Грозного» Репина. Да и тут отсутствие личного отношения к изображенному и сознание, что это, как говорят дети, «не завсамделе», должны быстро уменьшать силу впечатления и стирать мелкие подробности виденного. Но показывание картинок является только первым шагом на пути изучения способов избежания неточных показаний – говорят представители экспериментальной психологии. В будущем должно утвердиться сознание, что воспоминание есть не одна лишь способность представления, но и акт воли, – и тогда, для устранения ошибок не только в устах свидетелей, но на страницах мемуаров и исторических воспоминаний создастся нравственная мнемотехника, и в школах будет введено «преподавание о воспоминании». Однако, желательно, чтобы и теперь относительно особо важных свидетелей применялась психологическая проверка степени достоверности их показаний особым экспертом, лучше всего юристом-психологом, который может дать этим показаниям необходимый коэффициент поправок. Но что такое особо важный свидетель? Очевидно, тот, кто может дать показание об обстоятельствах, имеющих особо важное уличающее или оправдывающее значение. Однако, такие обстоятельства в виде прямых доказательств встречаются сравнительно редко и устанавливаются обыкновенно совершенно объективным способом. Гораздо важнее улики. Но как выбрать между уликами, – «qui sont des faits placés autour de quelque autre fait», как говорит Боннье, – могущими лишь в своей совокупности и известном сочетании перестать быть «ein Nebenumstand» и установить известный факт, имеющий прямое отношение к составу преступления? Как отделить особо важные от менее важных? Судебная практика представляет множество случаев, где пустое и незначительное, по-видимому, обстоятельство сразу склоняло весы в ту или другую сторону, так как оно нередко совершенно неожиданно замыкало собою цепь оправдательных или обвинительных соображений, слагавшихся среди сомнений и колебаний. Кто может, кроме того, определить, кто из свидетелей должен быть подвергнут психологической экспертизе? Конечно, суд, во время заседания, когда выяснится важность обстоятельства, о котором дает или должен дать показание свидетель. Но тогда вся предшествующая работа суда и присяжных заседателей должна быть прервана и, по условиям места и времени, начата снова лишь по окончании экспертизы, которая, по рецептам Штерна и Врешнера, должна длиться, по меньшей мере, около месяца. Да и где взять необходимое количество экспертов-психологов? И не будет ли возможность такой экспертизы оправдывать малую заботливость о делаемом теперь отыскании других данных для проверки и испытания удельного веса свидетельского показания? Затем, действительно ли так многозначительна подобная экспертиза, создающая, к слову сказать, для некоторых доказательств своего рода предустановленность ad hoc, причем, в сущности, показания свидетеля, проходящего чрез психологическую редакцию и цензуру эксперта, утрачивают свою непосредственность? Психологическое исследование лжи будет, надо думать, бессильно, ибо сознательный лжец не представит никаких пробелов памяти относительно того, что он измыслил в медленной работе низменных побуждений или в твердом желании спасти близкого или дорогого человека. Лучше всего это доказывают очные ставки свидетелей между собою. Лжец всегда упорно стоит на своем, а правдивец под конец начинает нередко путаться и колебаться, смущенный возникшими сомнениями в правде своих слов. Едва ли, поэтому, суду придется часто присутствовать при психологическом удостоверении перевиранья свидетелем своей первоначальной лжи – и задача экспертизы сведется лишь к указанию на возможность, по условиям памяти свидетеля, неточности показания, которое он считает правдивым. Но для этого есть более доступные и простые средства. Наконец, если показанию свидетеля можно доверять лишь после проверки степени его внимания и силы его памяти, то почему же оставлять без проверки эти же самые свойства у судей, память которых должна удерживать в себе правдивый образ неизмеримо большого количества обстоятельств. Если рассказ свидетеля о слышанном и виденном может, независимо от него, передавать то и другое в искаженном или неверном виде, то насколько же больших гарантий требует рассказ судей о том, что им пришлось выслушать, – рассказ, излагаемый в форме исторической и аналитической части приговора. Не придется ли неизбежно спросить – et quis custodit custodes ipsos? Поэтому там, где экспериментальная психология предъявляет требование указываемых ею опытов взамен совокупной работы здравого рассудка судей и присяжных, знания ими жизни и простого совестливого отношения к своим обязанностям, не последовательнее ли было бы преобразовать суд согласно мечтаниям криминальной психологии, заменив и профессиональных и выборных общественных судей смешанною коллегией из врачей, психиатров, антропологов и психологов, предоставив тем, кто ныне носит незаслуженное имя судей, лишь формулировку мнения этой коллегии.
Поделиться книгой: