Царица любит не шутя (новеллы)

* * *

Покойный Роман Юрьевич Захарьин-Кошкин, отец Анастасии, был гордец, каких мало. Он исчислял свой род от некоего Андрея Кобылы и называл его выходцем из Пруссии. Шуток на эту тему не принимал никаких. Однажды кто-то из знатоков старинного родословия обмолвился: не видано и не слыхано о пруссаках по имени Кобыла, скорее всего, тот самый предок был из Новгорода выходец, с прусского конца! За это Захарьин-Кошкин насмешника чуть с потрохами не съел и навеки с ним рассорился. И уж он-то, Роман Юрьевич, считал бы вполне заслуженным и само собой разумеющимся, что именно его дочь была избрана в жены русскому государю, который отныне звался не великим князем, а царем Всея Руси.

— Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся ему. Как святой крест — глава церкви, так муж — глава жены. Исполняя усердно все заповеди божественные, узрите благо и мир!..

После венчания Анастасию вывели в трапезную и сняли девичий убор: покрывало и венок. Она испуганно моргала: родственницы царя, убиравшие невесту, Анна Глинская и Ефросинья Старицкая, обе с поджатыми губами, смотрели недобро. Анастасия никак не могла понять: она им столь сильно не по нраву либо княгини никак не могут справиться с ненавистью друг к дружке. Во всяком случае, омоченными в меду гребнями они немилосердно рвали распущенные волосы невесты, подобно тому как нерадивые пряхи рвут драгоценную золотую нить. Анастасия едва сдерживала слезы, понимая, что стоит уронить лишь одну — и уже не остановишься, так и будешь голосить, словно крестьянская девка, которую силком отдают в другое село, за немилого, за постылого. И хотя от невесты люди вроде бы ничего другого не ждут, кроме как слез, непонятная гордыня не позволяла разрюмиться на глазах двух недобрых свах. Поэтому Анастасия молча, с высокомерным даже выражением на лице, терпела, пока ей заплели две бабьи косы, уложили вокруг головы, потом надели новый убор и подвели к новобрачному.

Проходя мимо дружки, князя Андрея Михайловича Курбского, Настя вдруг ощутила такой жар ненависти, исходящий от него, что даже покачнулась. Да что она дурного сделала Андрею Михайловичу? Конечно, он хотел заслать к ней сватов, но ведь не Анастасия выбрала в мужья другого — слыханное ли дело, чтоб девица сама мужа выбирала?! — а судьба.

Но, впрочем, не о Курбском надо было ей думать, а о том, что в летнем дворцовом покое, устланном коврами, затянутом камкою, на тридевяти снопах, ждет Анастасию брачное ложе. И вот она уже сидит на этом ложе, раздетая до рубашки… все дружки и гости вышли… Государь, супруг молодой, стоял напротив, тоже в одной рубахе, — пугающе высокий и худой, задумчиво пощипывая едва-едва закурчавившийся ус. Анастасия невольно потянула к подбородку одеяло, но он нахмурился — и руки ее упали.

Сел рядом на постель, провел рукой по лицу девушки, по дрожащим губам. Анастасия поспешно чмокнула его худые, унизанные перстнями пальцы — и тотчас застыдилась. Он слабо улыбнулся:

— Совсем позабыл спросить — люб ли я тебе?

Анастасия так и вытаращилась, не находя слов от изумления, и вдруг ощутила, как слезы подкатывают к глазам. Она боялась — до судорог боялась! — именно первых его слов. Боялась, что накричит или вдруг начнет хаять ее красоту. Мол, девка в уборе и без оного — это две разные девки! А то молча навалится, начнет шарить руками по телу. А он…

С трудом разомкнула пересохшие губы:

— Люб, государь… господин мой. Люб!

И сразу подумала: надо было назвать его по имени, хотя бы по имени-отчеству, но… язык не поворачивался.

Он вздохнул — с явным облегчением. Опять погладил по щеке, скользнул щекочуще по шее — и потянул с плеч скользкую шелковую сорочку. Руки Анастасии снова против воли вцепились в одеяло.

— Боишься меня?

— Боюсь.

— А сладко ли тебе меня бояться?

Она заморгала, думая, что ослышалась, но на всякий случай выдохнула:

— Да…

Его глаза блеснули:

— Сейчас еще слаще будет!

Он рывком перевернул Анастасию на живот и задрал рубаху до самой головы. От неожиданности девушка даже не противилась, но вдруг спину ее ожгло болью. Взвизгнула — и умолкла, словно подавившись. Да он бьет ее! Бьет плетью, которую только что, глумливо ухмыляясь, вручил ему второй дружка, Адашев! За что же так-то?!

— Кричи еще! — хрипло приказал муж. — А ну, громче кричи!

Анастасия уткнулась в подушку, глуша стоны, которые так и рвались из груди. Там, за дверью, ходит ясельничий с обнаженным мечом, для предохранения от всякого лиходейства. Там же дружки, и среди них князь Курбский. Да ей лучше умереть от боли, чем позволить, чтобы чужой человек услышал ее крики!

— Кричи! Кому говорю?!

Анастасия повозила головой по подушке: нет, мол, не стану, хоть ты меня до смерти забей!

Муж опять перевернул ее, теперь уж на спину, грубо растолкал ноги. Анастасия зажмурилась, закусила ладонь — и как раз вовремя, не то уж точно завопила бы от боли, которая пронзила нутро. Царица Небесная, да есть ли на свете что-то хуже?!

— Кричи! — хрипло потребовал муж, с силой защемляя пальцами нежную, тонкую кожу на груди.

Анастасия выгнулась дугой, но смолчала, только широко открыла слепые от боли и страха глаза.

Тяжелое мужское тело металось на ней и дергалось, словно царя била падучая. Его горячая щека была притиснута к похолодевшей от слез щеке Анастасии.

«Да у него жар! — подумала вдруг. — Говорили же: порченый царь у нас! А ну как помрет сейчас — что тогда со мной станется?!»

Судороги вдруг прекратились, муж глубоко, со всхлипом вздохнул — и затих.

«Помер! В монастырь меня сошлют? Или сразу на плаху? Да нет, лучше я сама удавлюсь от позора!»

Анастасия перестала дышать, пытаясь уловить дыхание лежащего на ней человека, но кровь так стучала в висках, что она ничего не слышала.

— А ведь тебе не сладко… — пробормотал государь, приподнимаясь и задумчиво разглядывая ее нагие окровавленные чресла. — Почему?

— Бо-ольно, — всхлипнула Анастасия, пытаясь унять рыдания, сотрясавшие тело.

— Это и сладко, что больно! — упрямо сказал муж. — Разве нет?

Анастасия опять повозила головой по подушке: нет, мол, нет!

— Как это? — Иван недоумевающе свел брови. — Почему это? Тут ко мне бабу одну приводили на днях… ну, я тебе скажу, такая блудливая стервь, что на стенку с мужиком готова лезть. А ну, говорит, вдарь мне, да покрепче! Побил для начала, коли просит, а как начал с ней еться, она опять: ожги меня кнутом! Уже на ней живого места не осталось, вся шкура полосатая сделалась, а она аж мычит: ох, мамыньки, сласть какая! Я раньше никогда баб не бил, а тут подумал: дурак, так вот же в чем для них сласть! Ну и тебя… Я ж хотел как лучше для тебя! А ты плачешь…

Анастасия охнула, схватилась за сердце — и зарыдала пуще прежнего.

— Да ты что? — В голосе мужа послышался испуг. — Ладно, больше пальцем не трону, пока не попросишь!

Анастасия все плакала.

Иван осторожно повел ладонью по ее голове, поиграл кончиком косы:

— У тебя даже волосы промокли. Гляди, все покои затопишь. Ну, об чем ты так убиваешься? Сказал же: не трону!

— Значит, — выдохнула она, давясь слезами, — значит, я у тебя не первая?

От изумления молодой царь даже не решился засмеяться — только слабо улыбнулся, глядя в обиженное лицо жены:

— Первая?! Да ты что, не знаешь, как мужи живут? Грехи наши, конечно… Это вам, девам, затворничество от веку предписано, а муж, он… Хотя я знаю, что дева деве рознь! Помнишь, у тебя в дому, когда царские смотрельщики приходили, была такая — чернобровая, верткая, все глазами играла да перед Адашевым подолом крутила?

— Магдалена? То есть Маша? — Анастасия позабыла о боли. — Я ее с тех пор и не видела, и не вспоминала. До нее ли было, тут вся жизнь так завертелась! А что с ней?

— Да ведь Алешка Адашев ее к себе забрал, ту девку, — усмехнулся Иван. — Поглянулась она ему — просто спасу нет! Отдал откупное приемным родителям — и увез на коне. Грех, конечно, а все ж поселил в Коломенском — он там дом себе выстроил. Выдаст ее замуж за какого-нибудь дворянишку приближенного… Сам Алешка женится, конечно, на той, которую отец ему высватал, а для сласти будет в Коломенское наведываться.

— Погоди-ка, — Анастасия повернулась на бок, легла поудобнее, забыв даже рубашку одернуть. — Не пойму, откуда ж ты знаешь, как у нас в доме все было? Что Магдалена с Адашева очей не сводила? Это он тебе рассказал?

— Или я слепой? — усмехнулся Иван.

Анастасия так и ахнула:

— Ты там был?!

— Ну да, был — в монашеском облачении, — Иван явно наслаждался ее растерянностью. — Кота в мешке покупать не хотел, мне самому надо было на всякую-каждую посмотреть. Тогда и выбрал тебя!

Анастасия глядела широко раскрытыми глазами, словно впервые увидев человека, которому ее отдали в жены. Он, муж ее, хорошо улыбается, глаза у него ясные, серо-зеленые. Взмокшие от пота волосы курчавятся на лбу. Анастасия вспомнила, какая жаркая была у него щека, прижатая к ее щеке, как билось-дрожало его тело, прижатое к ее телу, — и вдруг засмущалась, опустила глаза. Прислушалась к себе, ловя прежнюю боль, цепляясь за прежнюю обиду, — но не нашла ничего, кроме нетерпеливого трепета.

— Милая, — он осторожно взял ее за руку, прижал к своей щеке. — Ах ты, милая!

Анастасия вздрогнула, приоткрыла губы. Но не испугалась — словно бы ждала чего-то.

— Царица моя, приласкай меня, приголубь.

— Как? — сама себя не слыша, прошептала она. — Я ж не умею.

— Сердце научит…

* * *

После свадьбы, побывав, по обычаю, вместе в мыленке, молодые царь и царица прервали пиры двора и пешком отправились в Троице-Сергиев монастырь, где оставались до первой недели Великого поста, ежедневно молясь над гробом святого Сергия. А когда вернулись, Анастасия постепенно начала осваиваться с новой жизнью.

В Кремле пряничные разноцветные крыши, сахарные, точеные столбики на крылечках, крошечные слюдяные, леденцовые оконца, узенькие переходики, крутые лесенки, более похожие на печные лазы. И пахнет здесь печами и пылью.

Поговаривали, будто царский дворец в Коломенском куда уютнее и просторнее. Анастасия очень мечтала оказаться в Коломенском — ведь где-то там и Магдалена! До смерти хотелось увидеться с ней, поболтать, как раньше. Ведь во все время своей замужней жизни Анастасия не видела ни одной прежней подружки. Среди царицына домашнего чина — ближних боярынь и боярышень — Анастасия пока не сыскала наперсницы и начала всерьез задумываться, как бы поменять всех этих важных, надутых, неприятных особ на привычные и дружеские лица. Но с просьбой надо было сперва обратиться к мужу, а просьб к нему и так накопилось множество. Дядюшка, брат, матушка просто-таки осаждали ее настойчивыми требованиями мест при дворе, угодий и кормлений для Захарьиных.

Анастасии же хотелось от матери совсем другого — совета. Ведь она еще так мало знала о женской жизни, а пуще всего — как обращаться с этим загадочным человеком, ее супругом…

Однажды — они только вернулись из Троице-Сергиева монастыря, и высокое, благостное настроение все еще владело Анастасией — рано утром царь позвал в опочивальню одного из ближних бояр.

Анастасия вскинулась, пытаясь выскочить из постели и скрыться, но Иван, хохоча, поймал ее за косу и заставил снова лечь. Она едва успела прикрыться, как в дверь просунул голову смущенный боярин. Пряча правую руку под меховой оторочкою парчовой ферязи, он украдкой осенял себя крестом. Виданное ли дело — в чужую опочивальню сунуться, даже и боярскую, а царскую — тем паче! Он бы и не сунулся, да уже научен был горьким опытом, вошедшим в пословицу: не спорь с царями…

Пал ниц, прижал лоб к полу, изображая безмерную почтительность, а на самом деле просто не решаясь поднять голову.

— На охоту поеду! — сказал молодой царь. — Надоело пришитым к бабьему подолу сидеть — кровь потешить хочу. Скажи там, чтобы седлали. Да псари не мешкали бы!

Боярин проворно юркнул за дверь.

Анастасия наконец осмелилась высунуть нос из-под одеяла:

— Ушел?..

— Ушел, ушел! — хохотнул Иван. — Вставай, теперь некого бояться.

— Ой, негоже, государь Иванушка, — пробормотала Анастасия, подбираясь к краю широченной кровати, — негоже, чтобы мужчина — да к царице в ложницу…

— Что? — резко обернувшись, Иван свел к переносице свои густые брови. — К ца-ри-це? Да какая ты царица?! Кем была, тем и осталась. Одно мое слово — и в монастырь тебя свезут, забудут люди, что была на свете такая Настька Захарьина. Слыхала небось, как мой батюшка Василий Иванович заточил в обители порожнюю женку Соломонию, а сам на матушке женился? Гляди, станешь мне перечить…

Он не договорил и сердито сморщился: жена плакала. Тьфу ты, ну что за глупая баба!

Он бы страшно удивился, узнав, что «Настька Захарьина» надолго затаила обиду…

Впрочем, иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками не покидал царицыных покоев, лаская и голу?бя свою «агницу» или пытаясь научить ее играть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости и имели вид казанского воинства (Анастасия многозначительного движения фигурок отчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться на первых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа). А если даже и срывался на охоту, возвращаясь лишь в полночь — за полночь, то непременно заглядывал в опочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?

Тошнилась Анастасия частенько — ведь зачреватела если не с первой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей не мил. Иван хоть и морщился страдальчески, глядя в ее зеленовато-бледное, потное после приступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому к слабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всячески потворствовать.

Так миновала весна, а в апреле начала гореть Москва. Кто настаивал, что царь должен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара. Ради этого ходили кругом огня с иконами, неустанно служили молебны.

Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огня на воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своими обломками, царь понял, что не от всякого грома открестишься, и хмуро велел собирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец.

Царицу насилу довезли (бабки уже начали бояться — скинет дорогой!). Она плакала от страха: плохо брюхатой на огонь смотреть, как бы не родилось чадо с родимым пятном на лице!

Иван метался между горящей Москвой и дворцом жены, а она сидела и ждала: молилась с утра до вечера либо мусолила страницы любимой книжки про Петра и Февронию: «…Когда же пришло время князю Петру и княгине Февронии благочестиво преставиться, умолили они Бога, чтобы в один и тот же час призвал их к себе. И порешили, что будут похоронены оба в одной могиле. Повелели вырубить им в едином камне два гроба, чтобы одну только преграду иметь между собою…»

Начитавшись про великую любовь до сладких, умиленных слез, Анастасия шила жемчугом — положила себе непременно закончить до родин покров Грузинской Божьей Матери.

А Москва все горела, горела… Иван днями стоял на горе близ дворца, смотрел на буйство пожара, против которого он был бессилен. Анастасия цеплялась за трясущуюся руку мужа, боясь посмотреть в его потное, почернелое лицо, на котором слезы прочертили среди копоти две светлые дорожки. И она осознала, что, несмотря на все обиды, жалеет своего супруга так, как никогда никого не жалела. А где безмерная жалость, там и бесконечная любовь.

Но она ничем не могла утешить его.

Утешение пришло от другого человека.

…Он появился, словно вышел из клубов черного дыма. Смоляные волосы и борода, сверкающие черные глаза и смертельно бледное лицо. Голос… таким голосом, наверное, вещали библейские пророки, стращая нечестивых царей. Незнакомец говорил, что на Иване лежит проклятие за царствование его матери, Елены Глинской, в угоду которой была удалена законная жена Василия Ивановича, Соломония, за царствование его бабки Софьи Палеолог, которая одолела законного царевича Ивана Молодого, старшего сына своего мужа… Да и он сам достоин проклятия за неразумие, за вспыльчивость, гордыню и тщеславие.

— Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом[37], когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице? Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя!

Он умолк. Мгновение Иван смотрел на него с детским слепым восторгом, потом прошелестел пересохшими губами:

— Кто ты?

— Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в трудный час, в годину испытаний.

— Служить, вразумлять, вдохновлять! — воскликнул Иван, глядя на черноризца снизу вверх, хотя они были одного роста. Впрочем, рядом со статным, широкоплечим Сильвестром молодой царь казался худощавым юнцом-переростком. — Станешь моим духовником! Будешь служить в Благовещенском соборе!

Анастасия хотела напомнить, что собор сгорел, но не решилась слово молвить, увидев лицо мужа. Тем же фанатичным огнем пылали глаза Алексея и Данилы Адашевых, Курбского, молодого царедворца Игнатия Вешнякова — да почти всех собравшихся. А может быть, подумала она робко, с этим новым советником — пророком Сильвестром — и ее муж исполнится милосердия, и она сама обретет счастье?

Надежды сии длились недолго — лишь до ноября.

Дочь Анастасии и Ивана, первенец их, родилась в середине ноября — на две недели позже срока, — а к вечеру того же дня и умерла. Окрестить ее живой не успели, однако царица велела назвать Анной — больно уж печальным и горьким казалось ей это имя.

Государь, передали Анастасии, тоже был в большой и глубокой тоске. Но поскольку в комнату, где разрешилась от бремени женщина, три дня никому, кроме мамок и нянек, не дозволялось входить, мужа она и не ждала, пока не вымыли родильную и не прочитали во всех углах очистительную молитву. Ей же самой еще шесть недель нельзя было показаться на люди.

Она беспрестанно вопрошала себя, за что ее так покарал Бог, — и не находила ответа. Разве что за пустяшное что-нибудь, вроде греха уныния или слишком крепкой любви к радостям постельным. Ну и что? Чай, с родным мужем радовалась, не с кем попало! А Господь — он иной раз бывает до того мелочен, что аж досада берет. Распутникам разным все с рук сходит, а стоит царице мысленно согрешить — тут же и грянул гром небесный. Дочка Анастасии умерла, на свет белый не полюбовавшись, а вон, по слухам, Магдалена в Коломенском родила сына… Пусть и значится он под какой-то там благопристойной фамилией, но каждому известно, что сын Адашева. Вот уж где грех так грех! Однако же Адашеву все сходит с рук. И Сильвестр его не попрекает, а царя кусательными словами просто-таки изгрыз: потому, дескать, погибло твое первое дитятко, что зачато оно было в те дни, когда зачатие запрещено и блуд греховен.