Помоги проекту - поделись книгой:
Любовь, поклонение — наикратчайший путь к сердцу женщины. И какое имело значение, что Константин в то время был женат? Патриарх допустил бы расторжение брака императора, если бы взамен под его длань были приведены новые многочисленные подданные. Приведены мирным путем — обращением в истинную веру.
И что с того, что Константин был автором знаменитого трактата об управлении империей, в котором категорически протестовал против браков представителей царствующего дома с представителями варварских государств, поскольку это непоправимо вредит престижу Византии! Он, кстати, и письмо написал своим внукам, Василию и Константину, заклиная их «держать и не пущать» варваров в царствующий византийский дом.
Кстати, это письмо стоит того, чтобы его процитировать. Ведь оно всплывет и в последующие годы, когда внук княгини Ольги, великий князь киевский Владимир, начнет сватать цареградскую царевну Анну, внучку Константина.
Итак, Константин Багрянородный писал:
«Если когда-либо народ какой-нибудь из этих неверных и нечестивых северных племен попросит о родстве через брак с василевсом ромеев[34], то есть либо дочь его получить в жены, либо выдать свою дочь василевсу ли в жены или сыну василевса, должно тебе отклонить и эту их неразумную просьбу, говоря такие слова: «Об этом деле также страшное заклятие и нерушимый приказ великого и святого Константина начертаны на священном престоле вселенской церкви христиан Святой Софии: никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейскими устроениями, особенно же с иноверными и некрещеными…»
Написать, конечно, можно все, что угодно. Особенно о роли государства. И все же государство государству рознь. Одно дело, к примеру, какая-то крошечная Кроатия[35], и совсем другое — огромная, богатейшая Русь. Ради такого пирога можно многим поступиться. И сделать тонкий намек прекрасной княгине киевской…
Да, император хитер. Но ведь и Ольге было не занимать стать хитрости! Своей собственной, женской.
— Как же мы можем царствовать вместе? — спросила она, глядя в его черные глаза своими — светлыми и переменчивыми, словно река в ветреный день. — Я — княгиня русов, и страна моя верит во многих богов. Ты — христианин и владыка земли христианской. Сначала мне нужно креститься и принять твою веру.
— Так за чем же дело стало?! — радостно вскричал Константин. — Мы устроим это немедленно!
— Немедленно? — притворно испугалась Ольга. — Но я еще не готова… А впрочем, я согласна — только при одном условии. Ты сам приведешь меня в новую веру.
Константин был вне себя от восторга. Обряд крещения провели с невероятной скоростью. Сам патриарх Константинопольский крестил новообращенную, ну а восприемником от купели, то есть крестным отцом ее, стал император. Нарекли Ольгу после крещения Еленой — в честь матери императора Константина Великого, которая была одной из первых провозвестниц христианства в Византии.
— Ну, теперь мы равны перед Богом, — сказал Багрянородный Ольге. — Хочу взять тебя в жены.
— Как же это возможно?! — отпрянула Ольга. — Не ты ли сам крестил меня и называл дочерью? Даже поганые не берут дочерей в жены — неужто христианскому императору дозволено сие?!
И проговорил обескураженно император:
— Перехитрила ты меня, Ольга!..
Где было ему знать, что он оказался лишь одним из многих, кого перехитрила эта поразительная женщина.
Однако… однако это было ее последнее лукавство!
Дальнейшие события из жизни Ольги — перечень дел великой правительницы, которая, словно по волшебству, забыла веру отцов своих и ратовала за установление христианства на Руси. Впрочем, неофиты всегда отличались почти чрезмерным усердием в насаждении нововведений. Это докажет внук Ольги — Владимир, прозванный Святым, тот самый, который силком загонит соотечественников в Днепр, Волхов и другие реки и примется крестить их огнем и мечом. Но все же первой проложила этот путь Ольга.
Она делала это и во имя державы, и во имя спасения собственной души, и во имя сына Святослава, конечно.
Того самого сына, коего она зачала без мужа на вспаханном поле.
И это осталось ее тайной, которую погребли века.
Первая и последняя
(Царица Анастасия Романовна Захарьина)
— Кто там? — Задремавшая над пяльцами боярыня Захарьина испуганно вскинулась: заскрипели половицы в сенях.
— Это я! — В двери показалось темнобровое, смуглое девичье лицо. — Я, Маша. Можно к Насте?
— Да спит она небось, — процедила боярыня неприветливо.
— Нет, не спит! — радостно заблестела зубками незваная гостья. — В ее светелке горит огонек, я видела.
— Матушка! Кто там? — раздался сверху голос дочери, и Ульяна Федоровна Захарьина обреченно вздохнула, кивнув гостье:
— Иди уж, коли пришла.
Вот уж повадилась эта Маша-Магдалена, полячка крещеная. Вроде бы они с матерью из Ливонии бежали — защиты от притеснений немецких искать, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству с Захарьиными, у добрых людей, и постепенно улица привыкла к ней, девушки даже дружились с веселой полячкой, секретничали. Вот и сейчас, конечно, в светелке с Настей трещат про любови разные, про женихов…
— Во дворец когда собираетесь? — спросила Магдалена, едва переступив порог.
— Куда-а? В какой еще дворец? — отмахнулась Анастасия.
— Ты что? Неужто не ведаешь, что всех девок во дворец собирают, на смотрины? Государь надумал жениться! Я сама слышала, как на площади кричали: у кого дома дочери-девки, те бы их, часу не мешкая, везли на смотр. А кто дочь-девку у себя утаит и на смотр не повезет, тому полагается великая опала и казнь!
Анастасия всплеснула руками. Станут выбирать невесту государю! Царицу выбирать!
Внезапно вспомнилось… Настя была еще девочка; отец, Роман Юрьевич, только что умер, в доме после похорон толпился народ, то и дело мелькали фигуры монахов и монахинь. Измучившись от горя, Ульяна Федоровна с дочерью затворились в спаленке, пали под иконы, моля Господа не оставить своим призрением сирот. Внезапно дверь распахнулась и на пороге возникла высокая мужская фигура в рубище.
— Поди, убогий, на кухню, там тебя накормят и напоят, — слабым от слез голосом проговорила вдова, ничуть не удивившись, ибо нищих нынче был полон двор. — И вот еще тебе на помин души новопреставленного раба Божия Романа. Сделай милость, возьми.
Она протянула медяк.
— Спасет Христос тебя, матушка, — густым, тяжелым басом провозгласил нищий. — Спасет и вознаградит за доброту твою. Придет час — дочка-красавица царицею станет!.. — Провозгласил и вышел вон.
Потом кто-то рассказал Ульяне Федоровне, что то был не простой нищий, а сам преподобный Геннадий, пророк-отшельник из костромских лесов.
И вот… Неужто он пришел, предсказанный им час?
Анастасия затрясла головой: о чем она только думает! Грешно этак заноситься мыслями.
Магдалена возилась около небольшого столика с точеными ножками, на котором стоял уборный ларец, — пыталась поднять тугую скобку замка. Она была любопытная, словно сорока!
— От кого заперлась накрепко? Что там у тебя? Грамотки любовные? Васькины небось?
Анастасия вскинула на нее глаза.
Однажды ее двоюродный брат Василий Захарьин оказался настолько дерзок, что передал с Магдаленой малую писулечку: ты, дескать, Настенька, краше заморской королевны, я за тебя хоть в огонь готов, а потому не выйдешь ли в сад — единого слова ради! — после того, как все огни в доме погаснут?
Анастасия была наслышана, что случается с девушками, которые вот так выходят на свидания к велеречивым мужчинам. Грех один!
— Грех, грех… — словно отзываясь на ее мысли, пробормотала Магдалена, открыв наконец ларец и заглянув в него. — Грех вам, москвитянки, такое непотребство с лицами своими творить! Страшно вообразить, какие личины ряженые соберутся на те царские смотрины!
Она с презрением оглядывала сурьмильницу, да румяльницу, да белильницу, да коробочки с волосиками для подклейки бровей и балсамами, то есть помадами, стекляницы с ароматными водками. И вдруг ахнула:
— О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками!
— Тетенька подарила, перед тем как к старшему сыну из Москвы отъехала. Сын ее — пронский воевода.
— Курбский? — мигом насторожилась Магдалена. — Так он твоя родня?!
— Ну да, мы с ним троюродные. И его матушка, и моя — Тучковы урожденные. А ты знаешь, что ли, князя Андрея Михайловича?
— Как же, видела. Красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется!
— Да скажи на милость, откуда ж тебе все это ведомо?! — засмеялась Анастасия — и осеклась: кобели у ворот залились лаем. Дом наполнился вскрикиваньем, гомоном, торопливыми окликами.
Магдалена прилипла к слюдяному окошечку:
— Возок у ворот. Еще один. Боярыня какая-то выходит… Монах за ней следом… Ого, какой долговязый. Еще бородатый старик, ничего интересного. Ой! А вот и молодой какой-то. Гости к вам?
— Настька! — раздался с лестницы голос брата Данилы —
Анастасия, переглянувшись с Магдаленой (та лишь руками всплескивала), на непослушных ногах двинулась к двери, на ходу подбирая волосы, выпавшие из-под простенькой головной ленты. Знала бы заранее — надела бы шитую жемчугом. И рубашка с сарафаном на ней обыкновенные, домашние, и душегрея отнюдь не соболья, не парчовая. Одета не как боярышня, а как сенная девка, иного слова не подберешь.
«Вот и хорошо, — подумала испуганно. — Авось не поглянусь смотрельщикам!»
Сзади громко, взволнованно дышала Магдалена.
В нижней комнате зажгли все огни, какие только можно, — светло там было, светлее, чем днем. И душно! Анастасия почувствовала, что на носу со страху и от жары выступили бисеринки пота. Вспомнив, что девице должно дичиться, закрылась рукавом и украдкой отерла носик.
Наконец-то разошлась мгла волнения в глазах, и Анастасия смогла хоть что-то рассмотреть. Вон старший брат Данила Романович. Рядом боярин Дмитрий Иванович Курлятев-Оболенский, старинный приятель покойного отца; в красном углу властно уселась престарелая боярыня. Анастасия видела ее однажды, во время крестного хода в Кремле, — это Анна Глинская, родная бабка нынешнего великого князя, Ивана Васильевича, матушка бывшей правительницы Елены Васильевны Глинской.
Обочь стояли еще двое: красавец молодой, чернокудрый и черноглазый, про которого сказали, что это Алексей Адашев, ближний человек государя (Адашев лишь мельком взглянул на Анастасию, но с тех пор смотрел только ей за спину, где таилась Магдалена), — и еще высокий монах, закрывший лицо низко надвинутым куколем[36]. Он все время молчал.
«Кто такой?» — испуганно подумала Анастасия и тотчас забыла о нем.
— Ну, здравствуй, красавица, здравствуй, милая доченька, — ласково начал боярин Дмитрий Иванович, но его перебила сухощавая, желтолицая Анна Глинская:
— Ну, никакой красоты мы пока еще не видели, так что не спеши товар хвалить, Дмитрий Иванович! И одета, как нищая…
Матушка и брат Анастасии враз громко, обиженно ахнули:
— Вы же сами сказали, сударыня Анна Михайловна, чтоб девка шла немедля, в чем есть, красоты не наводя. Время уж позднее, ко сну готовились…
— Ну, виноваты, не предуведомили хозяев! — резко повернулась к ним Анна Глинская. — Обеспокоили вас чрезмерно? Не ко двору слуги царские? Так мы ведь можем и восвояси убраться! Как скажете!
— Да погоди, милая княгиня, — примирительно прогудел Курлятев-Оболенский. — Чего разошлась, словно буря-непогода? А ты, доченька, перестань дичиться, ручку-то опусти, позволь нам поглядеть на красоту несказанную.
Анастасия осмелилась выглянуть из-за пышных кисейных сборок рукава. Взгляды собравшихся так и прилипли к ее лицу.
Анастасии часто говорили, что она — красавица. Однако сейчас ей чудилось, будто и тонкие, легкие русые волосы, и ровные полукружья бровей, и малиновые свежие губы, и ярко-синие большие глаза, заблестевшие от внезапно подступивших слез, и длинные золотистые ресницы ее — товар второсортный, бросовый, который и хаять вроде бы неловко, но и слова доброго жаль.
Ну чего они все молчат?! Отчего-то помнилось Насте, что внимательнее всего рассматривает ее неприметный черный монашек.
— Хороша девка! — наконец воскликнул Курлятев-Оболенский. — За себя бы взял с удовольствием, да куда при живой-то жене! Так я и скажу царю, ну а что добавят прочие — им самим решать.
Анна Глинская и бровью не повела, и словца не обронила. Чернокудрый улыбнулся, но взгляд его вновь воровато шмыгнул к Магдалене. Монашек еще раз ожег Анастасию глазами и, не прощаясь, двинулся к выходу. За ним потянулись остальные.
Анастасия со всех ног бросилась вверх по лестнице, в светелку. Затворилась, пала под образа:
— Матушка Пресвятая Богородица! Что это было? Что теперь будет?!
И немалое прошло время, прежде чем она сообразила, что в светелке одна: Магдалена не поднялась за ней.
В это самое время гости Захарьиных рассаживались по возкам.
Алексею Адашеву и монаху подвели коней. Черноризец, подобрав полы, взлетел в седло с лихостью, отнюдь не свойственной его чину, однако Адашев медлил, косился на приоткрытые захарьинские ворота, на высокое крыльцо, где еще топтались почтительные хозяева. В стороне зябла, обхватив себя за плечи, тоненькая девичья фигурка…
— Дальше к кому? — спросила Анна Глинская, забираясь в возок.
Ответил ей почему-то монах:
— Возвращаемся. Хватит с меня!
Курлятев-Оболенский воззрился изумленно. Анна Михайловна высунулась из возка:
— Как так? Иванушка, дитя мое, что ты говоришь?
— Что слышали, — невозмутимо отозвался «монах», стряхивая с головы капюшон и нахлобучивая шапку, поданную стремянным. — Видали мы многих, но увидели ль лучшую, чем Захарьина дочь?
Дмитрий Иванович хлопнул в ладоши:
— Правда твоя, государь! Правда истинная!
— Помилосердствуй, — воскликнула Глинская. — А смотрины? Что же, отменять их? Как можно нарушать старые обычаи? Негоже, негоже! Девицы приехали со всей родней…
— Как приехали, так и уедут, — перебил «монах». — Пустое все это, нечего время зря терять. Невесту я себе выбрал, все вы ее только что видели. И это мое вам последнее царское слово!
Анна Михайловна фыркнула, но, хоть и не сказала ничего, ее внук отлично умел понимать невысказанное. Свесился с седла, сверкнул глазами:
— Шестнадцатого января венчаюсь на царство, третьего февраля — венчаюсь с Анастасией! Все меня слышали? А коли так — к чему воздухи сотрясать словесами?
Огрел коня витою плетью по крупу:
— Пошел, ретивый!
Следом за его конем потащился возок. Адашев отстал, но великий князь Иван Васильевич сего не заметил: перед ним сияли очи Анастасии.
Поделиться книгой: