Помоги проекту - поделись книгой:
Несмотря на возраставшее в ходе войны значение пропаганды во всех воюющих странах, в России этот процесс оказался противоречивым. Самым интенсивным периодом распространения пропагандистских листовок на Восточном фронте, к примеру, были первые месяцы войны, а также период наступления в 1916 году{254}. Попытки активизировать контроль над пропагандой и создать общее координирующее ведомство с участием общественных сил в 1916 году провалились, и действия Министерства внутренних дел и Главного управления Генерального штаба оставались несогласованными даже после Февральской революции 1917 года. Формирование специальных осведомительных бюро печати при штабах армий было прервано Октябрьским большевистским переворотом{255}. В связи с этим в армии ощущался недостаток пропагандистских материалов. В феврале 1917 года армейское духовенство озабоченно обсуждало широкое распространение «сектантской» и «вражеской» литературы в солдатских кругах и в ответ на это решило усилить пропагандистский акцент в том, что читали нижние воинские чины. Между прочим, было принято решение снабдить все роты и команды книгой «Наши враги (Обзор действий Чрезвычайной следственной комиссии сенатора Кривцова)», популярной у тыловой публики{256}. Среди сюжетов, на которые следовало обратить внимание, указывались такие, как «борьба с нашей внутренней Германией» и «германские зверства». Однако вскоре ситуация в армии изменилась, да и популярность данной инициативы выглядит сомнительной.
Наконец, остается вопрос о том, как накладывался фронтовой солдатский опыт на восприятие изображений военных бедствий. Ответом на него отчасти могут быть солдатские высказывания о «зверствах противника». С одной стороны, время от времени они действительно называли германских и австрийских военных «зверями», ожидая от них «зверского» поведения{257}. Более того, находясь под воздействием пропаганды, солдаты признавали свой страх перед немецким «зверством»{258} и часто пересказывали истории о различных «злодействах», доходившие в виде слухов и не имевшие никаких прямых свидетелей. Казалось бы, это может говорить об определенной «эффективности» пропаганды. Однако есть и другой аспект, связанный с тем, что доверие к печати, даже столь редко попадавшей на фронт, у солдат постепенно пропало. В одном из солдатских писем, отправленном в августе 1915 года, читаем: «Думаю, что на свет будем смотреть уже другими глазами. Это все пройдет и злоба тоже, которую растравливают в газетах»{259}. И действительно, к 1917 году солдаты смотрели на свой довоенный «устаревший» крестьянский мир иначе. Фронтовой опыт российских солдат заменил эту пропагандировавшуюся «злобу» на желание дисциплинировать тыл «на военный лад»{260}.
В целом образ бедствий войны в визуальной культуре России представлял собой совокупность мифологем, соответствовавших скорее определенным идеологическим конструкциям и задачам пропаганды, чем действительным «ужасам войны». Изобразительный символизм рисованных иллюстраций дополнялся «документальными» свидетельствами фотографического материала, публиковавшегося в иллюстрированных изданиях, что создавало подвижное взаимодействие между символизмом и документализмом визуальной культуры. Идеологический конфликт визуальной «пропаганды насилия» между задачей дискредитировать врага и необходимостью показать театр военных действий без лишних «кровавых» подробностей балансировал на грани психологического диссонанса, возможности скатывания воспринимающего субъекта к идентификации себя не с нацией-победительницей, а с нацией-жертвой.
Защита национальных интересов была краеугольным компонентом идеологической мобилизации населения, использовавшимся в пропаганде всех стран. Эта идея опиралась на осознание индивидами целостности «нации». В этом смысле «мобилизация коллективного духа» оказалась катализатором вызревания в обществе идеи национальной идентичности. Конструирование национальной идентичности во время войны легко вписывается в проблематику «свой»/«чужой». Однако влияние визуальной культуры войны, в особенности лубочных военных картинок, на формирование национальной идентичности остается дискуссионным вопросом. Стивен Норрис, к примеру, рассматривает именно военную культуру России как средство формирования понятия государственности, поскольку через лубки и массовую популярную продукцию визуальная культура войны апеллировала к понятию нации и национализму{261}. И если пропаганда расизма в русском лубке периода Русско-японской войны 1904–1905 годов сделала возможным распространение жестокости и деморализовала царскую армию, то стоит задаться вопросом о том, какое влияние на нее имело изображение жестокости врага по отношению к России и ее союзникам в 1914 году. И не была ли попытка визуальной культуры Первой мировой войны представить врага России «варваром» стремлением дополнить национальную идентичность русских идеей «культурной» нации? Российский опыт в визуализации сцен насилия и разрушений был менее травматичен, чем опыт Франции и Бельгии. Визуализация деструкции была относительно новым явлением для военной пропаганды и массовой культуры России. Даже само понимание военной деструкции не было однозначным. С одной стороны, разрушения и насилие являются обыденными компонентами войны, поэтому демонстрация сцен с изображением раненых, убитых либо показ кровопролитных сражений были обычным явлением. Выставки художественных произведений, картин художников-баталистов, транслировавшие такую «обыденную» драматизацию войны, в России были близки к официальной культуре. С другой стороны, имела место визуализация уникальных событий драматичного военного опыта, таких как расстрелы или казни конкретных лиц, «личные истории» раненых воинов или инвалидов, сцены с изображением семей беженцев. Такие картины имели большую эмоциональную окраску, ориентируясь на личное сопереживание зрителя, и были более табуированы. Несмотря на сложившиеся в российской художественной культуре традиции батальной живописи и даже опыт привлечения батальных художников к работе на театре военных действий (прежде всего Ивана Владимирова и Николая Самокиша), изображение «ужасного» на войне не было для них приоритетом. Не так часто появлявшиеся в массовой печати изображения могил или усопших воинов сопровождались фотографиями с изображением сцен молебнов, на которых центральное место отводилось православному священнику, находившемуся в окружении солдат царской армии. Религиозные каноны требовали изображения духовных лиц в подобных сценах.
Осознанная властью потребность формировать и контролировать общественное восприятие войны вызвала широкое использование пропаганды. Коллективное воображение превратилось в один из ресурсов достижения военных целей. Еще более эффективно этот ресурс был мобилизован пропагандой в годы Второй мировой войны. При этом российский опыт изображения насилия и деструкции в годы Первой мировой войны существенно отличался от подобных практик во время следующего мирового конфликта, когда военная пропаганда превратилась в тотальное явление, подчинившее себе коллективное воображение, и визуализация военного насилия была встроена в более широкую систему идеологической и политической пропаганды.
Образ сестры милосердия в российской культуре эпохи Первой мировой войны[32]
В настоящей статье предпринята попытка изучения образов сестер милосердия в патриотической культуре Первой мировой войны. Эта тема важна для исследования различных аспектов истории войны — культурных, социальных, политических. Особое внимание будет уделено реконструкции восприятия образов членов царской семьи, использовавших образ сестры милосердия для патриотической мобилизации. Для этого необходимо учитывать те образцы восприятия медицинских сестер Красного Креста, которые получили распространение в 1914–1917 годах.
Патриотическая мобилизация и репрезентация царской семьи
Во время Первой мировой войны представительницы различных европейских правящих династий облачались в форму сестер милосердия с красным крестом. Это привлекало немалое общественное внимание. О новых образах противостоявших друг другу монархий писали газеты, а иллюстрированные журналы публиковали соответствующие фотографии. Читатели русских периодических изданий, например, могли узнать о соответствующей деятельности представительниц разных династий — бельгийской королевы, принцессы Вандомской, супруги австрийского престолонаследника, сестры бельгийского короля. После вступления в войну Румынии в 1916 году королевский дворец в Бухаресте был превращен в госпиталь, а королева с двумя дочерьми работала в качестве сестры милосердия{262}.
Российская императрица Александра Федоровна вместе со своими старшими дочерьми великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной уже в августе 1914 года прослушала специальный курс подготовки у известного хирурга того времени, доктора медицины княжны Веры Игнатьевны Гедройц. Одновременно императрица и ее дочери обучались практическим навыкам в лазарете, ухаживая за ранеными; не позже 12 августа великие княжны начали сами делать перевязки в госпитале. Затем они стали выполнять и более серьезные медицинские процедуры. Великая княжна Ольга Николаевна уже 19 сентября 1914 года записала в своем дневнике: «Была операция Корженевскому 102-го Вятского полка <…> убирали гнилые кости из левой кисти. Нас всех без конца снимал фотограф». Показательно, что уже на этом этапе медицинская деятельность великих княжон фиксировалась, часть этих снимков использовалась впоследствии в пропагандистских целях{263}.
К своим медицинским занятиям императрица относилась очень серьезно, она писала Николаю II об учебных успехах: «…мы прошли полный фельдшерский курс с расширенной программой, а сейчас пройдем курс по анатомии и внутренним болезням, это будет полезно и для девочек». Царица затем с гордостью сообщила императору, что она, как и другие слушательницы, успешно прошла требуемые профессиональные испытания в Царскосельской общине Красного Креста. Императрица сдала экзамен первая, а затем, получив особое разрешение приемной комиссии, участвовала в испытании своих дочерей, намеренно задавая им особенно трудные вопросы. После экзамена 6 ноября 1914 года царица и царевны в торжественной обстановке получили удостоверения сестер военного времени и красный крест, который они отныне могли с полным правом носить на своих белых фартуках и косынках{264}.
В пропагандистском издании отмечалось, что, пройдя «наряду с другими» курсы по уходу за ранеными, царица и ее дочери явили «добрый пример для всех желающих послужить страждущим воинам»{265}. Можно предположить, что положительный пример императрицы и ее дочерей противопоставлялся инициативам некоторых честолюбивых представительниц высшего общества, которые надели модную патриотическую форму Красного Креста вопреки установленным правилам — без специального обучения и прохождения соответствующих испытаний. Царица и царевны не были первыми представительницами высшего общества, надевшими форму с красным крестом, но они в глазах страны должны были быть действительно профессиональными медицинскими сестрами, идеальными, образцовыми сестрами Красного Креста.
Подчеркнуто скромный внешний вид августейших сестер милосердия должен был отличать их от тех легкомысленных представительниц света, которые с видимым удовольствием облачались в модную форму сестер Красного Креста, кокетливо выпуская локоны из-под накрахмаленных белоснежных косынок[33].
Белая форма с красным крестом полюбилась императрице, в этом платье она на время теряла свою исключительность, приобретала некоторую анонимность, становилась одной из многих русских женщин, облачившихся в сестринскую форму. Старшие царевны также часто носили форму сестер милосердия и в повседневной жизни.
Императрица Александра Федоровна искренне гордилась своей патриотической деятельностью в госпитале, именно так она желала быть представлена общественному мнению. Привычные образы величественной императрицы в царской короне, в пышном наряде, украшенном драгоценностями, уступали место намеренно скромному образу августейшей сестры милосердия, умело, терпеливо и просто исполняющей свой тяжелый христианский и патриотический долг. В перевязочной палате и операционной царица работала как рядовая помощница врача — подавала стерилизованные инструменты, вату и бинты, уносила ампутированные ноги и руки, терпеливо и аккуратно перевязывала гангренозные раны{266}.
Подобно царю, который во время войны желал выглядеть как «простой офицер» императорской армии, царица желала предстать перед страной как «простая сестра милосердия». Война, требовавшая сознательной мобилизации миллионов простых людей, была воспринята царской семьей как сигнал к личному, бытовому и в то же время демонстративному, репрезентационному опрощению. Разумеется, это стремление императора и императрицы к простоте имело свои границы — в царской семье не отказывались ни от дорогих праздничных подарков, ни от свежих цветов, доставлявшихся срочно из Крыма в Царское Село. Это выборочное опрощение, бытовое и репрезентационное, соответствовало искренним религиозным, этическим и эстетическим установкам императора и императрицы, но оно же было и своеобразным пропагандистским приемом. Оно было связано с общими политическими представлениями царя и царицы, в которых морально здоровый и религиозный простой народ России, единый со своим царем, противопоставлялся нравственно и политически разлагающимся образованным верхам (подобная этико-политическая оппозиция низов и верхов русского общества часто встречается в письмах императрицы).
Публикация фотографий «августейшей сестры милосердия» в форме Красного Креста юридически была невозможной без специального разрешения цензуры Министерства императорского двора. Фактически же цензуру осуществляла и сама царица: известно, что она тщательно отбирала фотографии членов своей семьи, предназначенные для широкого распространения, браковала неудачные, с ее точки зрения, снимки. Порой же и фотографии, сделанные самой Александрой Федоровной, получали широкое распространение. Императрица была, очевидно, и главным создателем своего нового образа «простой сестры».
Форма сестры милосердия для императрицы Александры Федоровны не была обычным монархическим маскарадом (известно, что члены императорской семьи уделяли особое внимание переодеванию в различные мундиры, соответствовавшие особым случаям). Она не была и данью светской моде военной поры. Царица и царевны действительно работали в госпитале в качестве сестер милосердия, хотя, разумеется, их нагрузка существенно отличалась от обязанностей обычных медицинских сестер. Письма царицы свидетельствуют о том, что ее личный опыт работы в качестве медицинской сестры был для нее очень важным, хотя и необычайно тяжелым.
Появились фотографии, на которых изображалась царица-ассистентка, подававшая во время операции инструменты хирургу; эти снимки воспроизводились в иллюстрированных журналах, ежедневных газетах и печатались в виде отдельных открыток. На плакате «Царицыны труды», получившем широкое распространение, также публиковались фотографии, запечатлевшие императрицу во время хирургических операций. Деятельность Александры Федоровны и ее дочерей в госпитале описывалась патриотической пропагандой, ей посвящались стихи, достаточно упомянуть стихотворения Н.С. Гумилева и С.А. Есенина{267}.
Образ царицы, августейшей сестры русских солдат и (или) матери/ сестры России, был очень важен для репрезентации императорской семьи в официальной пропаганде. Во время грандиозной войны императрица, подавая пример миллионам русских женщин, стоит рядом со своим мужем — Отцом и Хозяином России, поддерживает его. В официальном издании, посвященном деятельности царя, писалось:
Царская Семья воплотила в себе всю ширь русской души и сердца. Воины сделались чем-то близким, родственным попечению ЦАРИЦ, ИХ Детей и Августейшей Семьи. Утешая вдов и сирот, ОНИ, не щадя Своих сил, посвящают Себя тяжелому служению многотысячной рати наших бойцов.
Разве высокий пример ГОСУДАРЯ, ЦАРИЦ и Членов Императорского Дома не мог увлечь за собою на путь тяжелого служения общим нуждам и тяготам весь народ России? <…> И смотрите, чем ответил он на призыв Хозяина: не было уголка, в котором не думали бы о войне, ее лишениях и нуждах{268}.
Императрица культивировала образ простой сестры милосердия, одной из многих русских патриоток, скромно выполняющих свой тяжелый долг. В пропагандистских изданиях военного времени всячески подчеркивалась ее необычайная простота: «Она пришла в свой дворцовый лазарет не как Царица, а как сестра милосердия, готовая для всякой работы», — писал автор брошюры, посвященной патриотической деятельности императрицы{269}.
Однако патриотическая инициатива императрицы не могла помешать распространению политических слухов, в которых она представала как главный отрицательный персонаж. Более того, тактика репрезентации царицы столкнулась с рядом серьезных трудностей, образ «простой сестры милосердия» провоцировал появление новых негативных слухов, и, вопреки ожиданиям императрицы, российское общество не всегда оценивало этот патриотический поступок по достоинству.
Стремление царицы быть «одной из многих» сестер милосердия противоречило распространенным образцам восприятия членов царской семьи. Подчас же августейшая «сестра Романова» была совершенно неотличима в ряду иных сестер милосердия. Великая княгиня Мария Павловна, дочь великого князя Павла Александровича, сама служившая в госпитале, так описывала визит Александры Федоровны в Псков:
Императрицу сопровождали две ее дочери и Вырубова. На всех была форма медсестер. Раненые, которым заранее сообщили о приезде императрицы, пришли в замешательство при виде четырех одинаково одетых медсестер. На их лицах было написано изумление, и даже разочарование; им трудно было представить, что одна из этих женщин — их царица{270}.
Столь ценимая императрицей анонимность оборачивалась репрезентационной ошибкой[34].
Иногда патриотический образ императрицы и царевен, выполнявших обязанности сестер милосердия, вызывал осуждение и у простонародья, и в высшем обществе. Считалось крайне непристойным, что молодые девушки, невинные великие княжны ухаживают за мужчинами, касаясь их обнаженных тел во время хирургических операций и перевязок. Показательно, что сама царица на некоторые операции не брала дочерей, более того, она требовала, чтобы и другие молодые сестры милосердия также в определенные моменты покидали операционную. 20 ноября 1914 года императрица Александра Федоровна писала царю:
Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами <…> они едва ли останутся «мужчинами», так все пронизано пулями, быть может, придется все отрезать, так все почернело, но я надеюсь, что удастся спасти, — страшно смотреть, — я все промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, перевязала — все это вышло вполне удачно, — мне приятнее осторожно делать подобные вещи самой под руководством врача. Я сделала три подобных перевязки, у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, — не стану описывать других подробностей, так как это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им. Молодую сестру (девушку) я выслала из комнаты. М-lle Анненкова несколько старше ее…{271}
Репрезентационная ошибка?
Общественное мнение не было осведомлено о том, каковы в точности были медицинские обязанности императрицы, но отсутствие определенной информации компенсировалось порой фантастическими слухами. Во всяком случае, и в глазах многих убежденных монархистов царица иногда теряла свой престиж: «обмывая ноги солдатам», она утрачивала в их глазах свою царственность, снисходила на степень простой «сестрицы», а то и госпитальной прислужницы. Некоторые же придворные дамы, если верить свидетельствам информированных современников, открыто заявляли: «Императрице больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия»{272}.
Даже преданный памяти царицы граф Владимир Эдуардович Шуленбург полагал, что в своем госпитале царица, стремясь быть «простой» медицинской сестрой, держала себя «слишком уж просто», что наносило известный ущерб ее достоинству императрицы:
Она хотела быть в лазарете
О подобной негативной реакции на новый образ императрицы и «светской черни», и простого народа с возмущением писала впоследствии и близкая к царице Лили Ден, сама носившая форму сестры милосердия. Ее симпатии целиком были на стороне императрицы:
Общество тотчас осудило этот благородный порыв царской семьи. Дескать, императрице Всероссийской не пристало работать сестрой милосердия <…> Она продолжала нести свой крест, хотя то, что было достойно похвалы в других, считалось в ее случае грехом. Да не упрекнут меня в злопамятстве, но я должна с грустью отметить тот факт, что все слои русского общества начиная от князя и кончая крестьянином неизменно проявляли свою враждебность по отношению к собственной императрице <…> Возможно, государыня не сумела понять склад ума русского крестьянина. Будучи беспристрастным наблюдателем, я склонна думать, что именно так оно и было. Когда она надела платье общины Красного Креста — символа всемирного Братства Милосердия, простой солдат увидел в эмблеме Красного Креста лишь признак утраченного ею достоинства императрицы Всероссийской. Он испытывал потрясение и смущение, когда она перевязывала его раны и выполняла чуть ли не черную работу{274}.
С другой стороны, хорошо информированный жандармский генерал Александр Иванович Спиридович в своих воспоминаниях утверждал, что прежде всего не «светская чернь», а «простой народ» отказывался воспринимать новый образ царицы:
Но вот, чего не понимал простой народ — это опрощения Царицы, переодевания Ее в костюм сестры милосердия. Это было выше его понимания. Царица должна быть всегда Царицей. И неудивительно, что в толпе одного чисто русского города, бабы, видя Государыню в костюме сестры милосердия, говорили: «То какая же это Царица, нет, это сестрица». Именно этот костюм советовала Ее Величеству Ее подруга Вырубова, воображая, что она знает русский народ и его взгляды{275}.
Другая мемуаристка, хорошо знавшая императрицу, утверждала даже, что придворные со временем стали настойчиво рекомендовать императрице не носить форму Красного Креста во время ее поездок по стране: толпа попросту не узнавала ее, поэтому весь пропагандистский эффект от поездок царицы терялся. Да и сама царица, с одной стороны желавшая сохранять инкогнито, в то же время жаловалась, что ее поездки проходят недостаточно торжественно, и приписывала это интригам своих недоброжелателей{276}.
Однако все же многие подданные царя с умилением относились к новому образу императрицы и ее дочерей. На многочисленных фотографиях, открытках и патриотических картинах они часто изображались как сестры Красного Креста, и похоже, что некоторое время подобные открытки пользовались коммерческим спросом. Пресса же союзников России отмечала, что новый образ императрицы способствовал патриотическому единству императора и жителей империи: «…облик ЦАРИЦЫ в белой косынке сестры милосердия больше способствовал единению народа с ЦАРЕМ, чем все указы, дарующие народу свободу»{277}.
Разумеется, официальные лица в своих заявлениях в хвалебных выражениях описывали и новую сферу деятельности царицы, и ее новый образ. При посещении императрицей и ее старшими дочерьми Ковно в ноябре 1914 года местный епископ, по словам императрицы, трогательно обратился к августейшим «сестрам милосердия», а саму императрицу Александру Федоровну даже провозгласил «матерью милосердия»{278}.
По утверждениям некоторых лиц, близких к императрице, ее популярность в стране несколько возросла в конце 1914 — начале 1915 года в результате ее патриотической деятельности. В одном из губернских городов толпа восторженных студентов, приветствовавших Александру Федоровну, запрудила улицу, что сделало невозможным проезд кортежа царицы{279}. Подобное мемуарное свидетельство не представляется заведомо недостоверным: патриотический подъем начала войны вызвал и всплеск монархических настроений, различавшихся, впрочем, по своей глубине и по своему характеру. Порой такие настроения действительно сказывались и на отношении не только к императору, но и к императрице.
Образ «августейшей сестры милосердия» использовался в целях патриотической мобилизации и позднее, когда императрица становилась все менее популярной. В сентябре 1916 года члены Св. Синода во главе с новым обер-прокурором Николаем Павловичем Раевым отправились в Царское Село, чтобы поднести императрице Александре Федоровне старинную икону и адрес, «благословенную грамоту» по случаю двухлетней годовщины служения ее сестрой милосердия. Это была одна из последних пропагандистских акций, призванных способствовать популярности царицы. В грамоте, в частности, так описывалась деятельность всех русских сестер милосердия и главной, образцовой сестры — царицы:
…Всюду, где только есть страдание и нужда, идет эта крестоносная армия, на всех обездоленных войной простирая свои заботы и милосердие, и душой всего этого священного порыва и подвига русской женщины христианки являетесь Вы, Ваше Императорское Величество…
Вы, как чадолюбивая мать, приняли в свою любовь с самого начала страждущих нашей родины. В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления. Священны будут воспоминания тех, кого согрела Ваша любовь. Горячи будут их благодарственные молитвы о Вас к Господу{280}.
Правда, один из участников церемонии, протопресвитер военного и морского духовенства Георгий Шавельский, ощущал во время вручения грамоты императрице некоторую неловкость, он чувствовал фальшь этой церемонии. Ему показалось, что и сама царица восприняла это чествование с недоумением. Однако близкая к императрице придворная дама, напротив, сохранила об этой церемонии хорошее впечатление{281}.
Однако, похоже, пропагандистский эффект от действий Св. Синода не был значительным. Хотя «благословенная грамота» печаталась в газетах, она, по свидетельству председателя Государственной думы, ожидавшегося впечатления не произвела{282}. Конечно, Михаила Владимировича Родзянко вряд ли можно назвать непредвзятым мемуаристом, однако пока не удалось обнаружить источников, которые бы опровергали его суждение.
Патриотическая мода и эволюция образа сестры милосердия
Впрочем, восприятие образа императрицы — сестры милосердия общественным мнением во многом определялось не только отношением к личности царицы, особенностями монархической традиции или тогдашними этическими воззрениями; многое зависело и от специфического культурного контекста эпохи Первой мировой войны. Первоначально эта политика царской репрезентации вполне соответствовала распространенной патриотической моде. Как уже отмечалось, костюм сестры милосердия в годы войны стал необычайно популярным, появились даже соответствующие детские платья с красным крестом (маленькие девочки в форме медицинских сестер и мальчики в военной форме на улицах российских городов собирали деньги на патриотические цели). Женские журналы настойчиво призывали своих читательниц отказаться от роскоши, а то и вообще забыть про моду на время войны, появились и особые общества, боровшиеся с расточительством. Рекомендовалось носить простые белые и черные наряды со значком и красным крестом из ленты{283}.
Образ сестры милосердия стал наиболее ярким символом патриотической мобилизации всех женщин России, представительниц разных сословий и классов: «Аристократки, женщины из среднего класса, из простонародья, с дипломами и без них, всех их объединил Красный Крест». Об объединении самых разных женщин в воюющих странах под знаком Красного Креста писала и западноевропейская печать. Русские газеты с сочувствием цитировали Макса Нордау, который отмечал перемену воззрений, интересов, произведенную войной в женской среде и превратившую модницу, эстетку, суфражистку в сестру милосердия{284}.
Распространение этой патриотической моды на Красный Крест, однако, не могло не сопровождаться ее одновременным снижением, опошлением. Многократное тиражирование образов сестры милосердия в прессе сопровождалось появлением художественных штампов.
Это было отмечено в тогдашней литературной критике: в «батальной» беллетристике эпохи мировой войны русская женщина выступала прежде всего как идеальная, благородная сестра милосердия. Критик писал:
Женщина, вдруг почувствовавшая, что сидеть в тылу, дома, наслаждаться благами жизни, когда «там» мужчины проливают кровь, ведется ожесточенная борьба с «жестокими» тевтонцами, и <…> поступающая в сестры милосердия, — на этом фоне беллетрист непременно сделает так, что его героиня или вдруг роту поведет, или заразится тифом и умрет, или, приласкав умирающего воина, в последнюю минуту даст ему радость любви.
Это первый и преобладающий психологический штамп. Рассказов этой категории такое множество, что лицо авторов совершенно стерлось и не оставляют эти рассказы в нашей памяти ни одного яркого, индивидуального штриха, ничего такого, что не забывается и трогает{285}.
Довольно быстро столь распространенное художественное явление стало объектом шаржей и пародий, иронизировавших по поводу тех незатейливых приемов, к которым прибегали авторы, создававшие и тиражировавшие востребованный патриотическим читателем образ женщины в краснокрестной форме. Героем сатирического очерка «Милосердная сестра» стал честолюбивый редактор нового художественного журнала. Первая же прочитанная им рукопись, носившая заголовок «Милосердная сестра», была принята им с искренним восторгом: «“Сестра милосердия” звучит как-то официально, холодно. От “милосердной сестры” веет теплотой. Наш простой народ умеет давать названия очень метко». Однако каждая новая рукопись, просматривавшаяся редактором, вновь и вновь была посвящена очередной «милосердной сестре», созданной незатейливым воображением очередного литературного поденщика: «Правой рукой милосердная сестра ловко работала хирургическим ножом, в то время как левой она перевязывала раны, поила чаем оперируемого и нежно гладила его волосы». Раздраженный редактор откладывает прозаические произведения и с надеждой приступает к чтению стихов. Однако и поэзия оказывается населенной образами «милосердной сестры»:
Параллельно с опошлением образа сестры милосердия в литературе и искусстве шло и ее бытовое снижение. Настоящие медицинские сестры Красного Креста, серьезно и добросовестно исполнявшие свои тяжелые профессиональные обязанности, были порой возмущены стремлением кокетливых и легкомысленных современниц облачиться в популярный наряд, не обременяя себя при этом лишними трудами. Сестра царя великая княгиня Ольга Александровна, сама добросовестно исполнявшая свой тяжелый долг сестры милосердия на фронте, уже в сентябре 1914 года с ощутимым негодованием писала в личном письме:
Здесь все почти одеты фантастическими сестрами — и меня сердят все эти дуры, парадирующие по улицам. Опять будет то же — что и в ту войну было — когда дамы — которые хотели забавляться, одевались сестрами. В одно время даже гимназистки в коротких юбках ходили здесь в косынках, развевающихся за ними, и с красным крестом на рукаве!{287}
Такое же отношение к популярной и легкомысленной, пошлой и безответственной «игре в милосердие» встречается и в переписке ветерана медицинского дела, организовывавшего санитарную помощь еще в годы Русско-японской войны. Не без презрения он описывал элегантных дам высшего света, надевших модную форму Красного Креста. Он писал в начале января 1915 года:
Большею частью мы стояли во Львове, и это было самое неприятное. В этой новой столице пребывает приблизительно весь Петроград. Сестры играют в теннис, специально для них устроенный, обедают и ужинают по ресторанам и при том не иначе, как с цветами, и вообще все необычайно элегантно и весело. Да и во всей Галиции царит среди санитарного персонала тон веселого пикника и пошлого хвастовства на тему: «Мы нужные и боевые, ничего не боимся и ничем не впеатляемся{288}.
Скептическое отношение к новоиспеченным сестрам милосердия, лишенным необходимой подготовки и должного опыта, проявляется уже и в приказе российского Верховного главнокомандующего от 5 августа 1914 гола: «Опыт последних войн показал, что присутствие в передовых линиях армии сестер милосердия, и особенно сестер-добровольцев является весьма нежелательным»{289}. Однако даже грозные приказы сурового великого князя Николая Николаевича не могли изгнать сестер милосердия с фронта.
В то же время в начале войны форма сестры милосердия часто внушала современникам искреннее уважение. Мемуаристка вспоминала: «С горячим восхищением и уважением смотрели все в первые дни войны на женщин в белых косынках, с крестами на груди; все чаще и многочисленнее мелькали эти косынки на улицах и в домах»{290}.
А в современной периодической печати появлялся идеализированный портрет сестры милосердия, которая стремится даже преодолеть свою женственность:
Под скромным костюмом и белою косынкою исчезли привлекательные женщины, привыкшие к особым ухаживаниям окружающих их мужчин.
Не видны проявления всегдашнего флирта. Нет кокетливых взглядов, обещающих улыбок, особой атмосферы влюбленности и желаний{291}.
Русская пресса нередко писала о героизме женщин, спасавших раненых на поле боя. Некоторые сестры милосердия получали боевые солдатские ордена и медали за проявленный ими героизм. А сестра Красного Креста Мира Ивановна Иванова в сентябре 1915 года даже подняла в атаку роту 105-го пехотного Оренбургского полка, потерявшую всех своих офицеров. Во время боя Иванова была убита, посмертно она была награждена офицерским орденом Св. Георгия 4-й степени. Неудивительно, что офицеры одного из полков стали инициаторами создания памятника сестре милосердия, который предлагалось возвести в столице. В иллюстрированных изданиях печатались фотографии М.И. Ивановой, рисунки, изображавшие ее подвиг{292}. Сестра милосердия, ведущая в бой русских солдат, была изображена на картине Ильи Ефимовича Репина. При этом забывалось, что статус сестер Красного Креста не позволял им участвовать в военных действиях.
С другой стороны, примеры насилия над женщинами в форме Красного Креста, и в том числе сексуальное насилие над сестрами милосердия и варварские убийства женского медицинского персонала, ярче всего характеризовали действия жестокого врага, якобы постоянно нарушавшего законы войны. Женщина в форме Красного Креста в данном случае олицетворяла нацию воюющую и нацию страдающую. Показательно, например, стихотворение некой Екатерины Фукс, опубликованное в одной из петроградских газет:
Впрочем, первые известия печати о расстрелах сестер милосердия не соответствовали действительности. Российский Красный Крест порой официально опровергал эти слухи, сообщая, что «в местности, указанной в газетах, сестер милосердия Российского общества Красного креста быть не могло». Но сведения о подобных случаях насилия появлялись вновь и вновь, пресса сообщала о варварских убийствах сестер милосердия{294}. На пропагандистских плакатах и почтовых открытках изображался безжалостный враг, убивающий женщин в форме Красного Креста[35].
Однако восприятие сестры милосердия за годы войны претерпело существенные изменения. Почтительное отношение к женщине, терпеливо выполняющей тяжелый патриотический и христианский долг, постепенно вытеснялось, хотя и не полностью, иными образами. Это было характерно не только для России. В культурах разных стран медицинская сестра, казалось, преодолевала традиционные границы распределения тендерных ролей, она становилась опасной фигурой, подрывавшей тендерную структуру общества{295}.
Образ «белых ангелов» (заголовок появившегося в те годы стихотворения Аполлона Коринфского), распространенный в начале войны, постепенно уступает место иным визуальным репрезентациям сестер милосердия. Первоначально на художественных изображениях сестры милосердия напоминают монашек; одновременно несколько художников создают картины, которые носят почти одно и то же название: «На святой подвиг», «На святое дело», «На подвиг» (среди сестер милосердия в действительности было известное число инокинь). Для художника Михаила Васильевича Нестерова юная сестра милосердия, помогающая раненому солдату, становится одним из символов Святой Руси{296}.
Затем на страницах иллюстрированных журналов появляются фотографии совсем других сестер милосердия, грубоватых и энергичных молодых женщин в кожаных куртках. Их волосы кокетливо выпущены из-под темных косынок, руки они держат в карманах (такая поза, очевидно типичная, фиксируется на нескольких фотографиях и рисунках). Картины такого рода украшают даже обложки иллюстрированных изданий{297}. Подобные образы предвосхищают воинственную репрезентацию активных участниц Гражданской войны, сражавшихся на стороне разных лагерей. Огрубление образа сестры милосердия в данном случае явно бросает вызов традиционной тендерной репрезентации женщины на войне, однако оно не ставит непременно под вопрос ее нравственность, патриотизм и профессионализм. Напротив, образ становится более реалистичным и живым: невиданная страшная война требует принципиально новых тактик репрезентации женщин на войне. Сестра милосердия в кожаной куртке демонстрирует свою фронтовую лихость, привычку к опасностям и трудностям, постоянную готовность выполнять свой тяжкий подвиг на поле боя. Однако образ «белого ангела», терпеливо и кротко выполняющего ежедневный «святой подвиг», вытесняется и другими образами. Довольно скоро поползли и слухи о легкомысленном поведении сестер Красного Креста, об их романах с офицерами.
Эротизация образа сестер милосердия
Еще во времена Русско-японской войны ходили разговоры об аморальном поведении сестер милосердия. Показателен анекдот того времени: «Японцы согласны отказаться от Порт-Артура, но условия нам: найдите пять попов не пьющих, пять интендантов взяток не берущих, пять студентов не битых, пять мужиков сытых, пять сестер не пробитых»{298}. Но в годы Первой мировой войны солдаты порой противопоставляли наиболее распространенные пороки этих двух военных конфликтов начала XX века: «…японскую войну их благородия пропили, а эту с милосердными сестрами <…> прогуляли». Уже в конце ноября 1914 года некий поляк сообщал своему соотечественнику об «офицеришках», которые якобы «всеми силами стараются удирать от пули и под разными предлогами отлучаются в Варшаву для забавы с сестрами милосердия»{299}.
В августе 1915 года некий военнослужащий, находившийся в рядах действующей армии, счел даже нужным заступиться за репутацию сестер милосердия. В частном письме он писал: «Удивительный народ наши солдаты. То же скажу и об офицерах и о сестрах. Много, конечно, про них говорят дурного, но больше ерунду. Сестре обыкновенно ставят в вину, если она поболтает с офицером, или пройдется с ним по улице, а забывают, что они выносят, когда есть работа»{300}. Автор опровергал слухи, с его точки зрения, безосновательные, которые, очевидно, были весьма распространены: «Много говорят». Можно предположить, что толки о распущенности сестер милосердия имели широкое хождение.
Писали современники об этом действительно немало. Санитар Красного Креста сообщал в своем письме в июле 1915 года: «Днем процветает пьянство, а ночью офицеры проводят время с сестрами <…> Упомяну и о передовых отрядах. Нет такого отряда Красного Креста, где бы не было веселого дома, на который тратят наши трудовые гроши, пожертвованные на Кр. Крест»{301}.
Подобные образы кокетливых сестер милосердия, сопровождавших власть имущих на фронте и в тылу, получили дальнейшее распространение среди российских солдат. Негативное отношение к сестрам милосердия нашло отражение в армейском фольклоре. В стихотворении «Германско-русский бой», которое ходило на фронте по рукам в списках, эта тема получила развитие:
Показательно и другое незамысловатое стихотворение поэта-солдата:
По-видимому, первоначально кое-где военные власти даже пытались не допускать присутствия женщин среди медицинского персонала в районах боевых действий (выше уже писалось о соответствующем приказе Верховного главнокомандующего). В сентябре 1914 года некий фронтовик писал о высоком боевом духе солдат своего соединения и о факторах, на него влиявших: «Большую роль сыграло теперь также отсутствие водки и женщин. В действующую армию не допускаются даже сестры милосердия. И это очень хорошо»{304}. Но эта инициатива местного командования все же была исключением.
В то же время сестры милосердия олицетворяли и моральное разложение тыла, о котором стали все чаще говорить современники после годовщины войны. Житель Витебска писал в декабре 1915 года:
Все с ума посходили в вихре удовольствий, франтовства, безумных трат, благодаря неожиданной волне шалых денег. Забыто увлечение лазаретами, койками и пр. «Сестры», являвшие подвиги в прошлом году, занялись теперь флиртом и т.п. и по свидетельству москвичей очень у них похоже на «пир во время чумы»{305}.
Показательно, что автор письма фиксирует и некоторую динамику общественного сознания: аморальное настроение конца 1915 года противопоставляется патриотическому подъему 1914-го. И в том, и в другом случае именно сестра милосердия является воплощением меняющихся общественных настроений.
Со временем сестра милосердия для солдат-фронтовиков стала символом разврата, «тылового свинства». Наряду с «мародерами тыла» и штабными офицерами, отсиживающимися вдали от передовой, сестра милосердия становится олицетворением легкомысленного тыла, забывающего о нуждах окопников. Появились такие термины, как «сестры утешения», «кузины милосердия», а штабные автомобили стали именоваться в солдатских разговорах «сестровозами». В некоторых госпиталях и санитарных поездах действительно господствовали весьма вольные нравы, на глазах у солдат порой разыгрывались оргии с участием офицеров и медицинских сестер (сказался и запрет на распространение спиртных напитков — госпиталь был единственным местом, где относительно легально можно было достать спирт, известное распространение получили там и наркотики). Фронтовик писал домой, в Казанскую губернию: «Вот посмотрели бы сейчас, что тут делается; у офицеров пир горой, два оркестра играют на смену, офицеры все пьяные, а с ними и сестры, но не милосердия, а без милосердия». В солдатских слухах эти госпитальные и штабные оргии, действительные и воображаемые, становились более частыми, ужасными и живописными.
В то же время некоторые профессиональные проститутки, подражая патриотической и элегантной моде дам высшего света, использовали столь популярную и привлекательную форму сестер Красного Креста. Показательна заметка «Присвоение формы», опубликованная в газете «Голос Калуги» уже после революции, 27 июля 1917 года:
На днях в комиссариат 1-го района была доставлена некая Елена-Бальбина Кристиановна Тим, задержанная в сквере у зимнего городского театра в форме сестры милосердия. В комиссариате выяснилось, что Тим никогда сестрой милосердия не состояла и права на это звание не имеет. О задержании Тим составлен протокол, и дело передано судебному следователю. Не лишним будет отметить, что Тим в форме сестры милосердия щеголяла в Калуге уже довольно с давних пор (!) и своим часто непристойным поведением компрометировала сестер милосердия Российского общества Красного Креста. Тим происходит из остзейских немок. Попала она в Калугу с каким-то городовым бывшей Белостокской городской полиции{306}.
В вину этой даме вменяется прежде всего «непристойное поведение» и незаконное использование формы, но упоминание о ее немецком происхождении и связи с представителем «старого режима», который покровительствовал аморальной немке, дополняет и подтверждает ее общую негативную характеристику. Это не может не напомнить распространенные обвинения в адрес бывшей императрицы.
Популярная форма использовалась и уголовными преступницами разного рода. В годы мировой войны в прессе нередко появлялись сообщения и о неких миловидных «сестрах милосердия», промышлявших мошенничеством{307}. Так, в начале 1915 года в Петрограде и его пригородах была замечена красивая молодая дама в форме сестры милосердия, с георгиевской лентой на груди. Она держала себя с таким апломбом, что все ее принимали за важную особу, чем аферистка успешно и пользовалась, беззастенчиво обирая простодушных патриотов. Когда же «сестру милосердия» задержали, то выяснилось, что она действовала не в одиночку. Полиция приняла меры для того, чтобы обезвредить шайку преступниц: «По всем станциям железных дорог даны телеграммы о наблюдении за проезжающими девушками в форме сестер милосердия». Однако этот прием понравился многим мошенницам, полиция продолжала отлавливать новых «аристократок» в краснокрестной форме{308}.
Тема неблаговидного поведения медицинских сестер развивалась в некоторых популярных сочинениях, обличавших «старый режим», которые в обилии печатались после февраля 1917 года. Так, утверждалось, что великий князь Борис Владимирович «на войне завел целый гарем, причем те же кокотки носили здесь платье сестер милосердия»{309}.
Изображения кокетливых сестер милосердия в годы войны пользовались спросом у солдат и офицеров. Прапорщик 39-го Сибирского стрелкового запасного полка С.Н. Покровский 26 марта 1916 года зашел в Томске в кинематограф, там производилась продажа открыток в пользу беженцев. Продавщица обратилась к нетрезвому офицеру, сказав, что у нее есть изображения «очень хорошеньких сестер милосердия». Заинтересовавшийся Покровский опустил деньги в кружку, но, очевидно, ожидания его не оправдались: как гласит документ, продавщица протянула ему открытку, изображающую «ГОСУДАРЫНЮ ИМПЕРАТРИЦУ с Августейшими дочерьми». Покровский начал отказываться: «Царская фамилия… не нужно… ну их, я думал, что-нибудь другое, а этого мне не надо». Но в этот момент он был оттеснен публикой от стола. Желая все же вернуть полученную открытку, прапорщик бросил ее на стол продавщицы, причем открытка, скользнув по столу, упала к ней на колени. Этот незначительный эпизод послужил основанием для доноса и возбуждения против офицера дела об оскорблении членов императорской семьи{310}. Но как современниками воспринималась характеристика царицы и царевен как «очень хорошеньких сестер милосердия»?
Очевидно, прапорщик Покровский стал жертвой модного, распространенного увлечения: картинки «очень хорошеньких» девушек в форме Красного Креста стали допустимыми для публикации эротическими образами, весьма распространенными среди военнослужащих. Очевидно, именно в годы Первой мировой войны медицинская сестра стала важным образом массовой культуры, образом, приобретавшим определенную эротическую нагрузку. В известной книге Магнуса Хиршфельда, посвященной культуре Первой мировой войны, эротическим образам медицинских сестер отведена целая глава{311}. Показательно, что Хиршфельд использовал французские, британские и, главным образом, немецкие и австрийские источники. Очевидно, русский материал был ему практически неизвестен. Следует отметить, что в России художники и писатели были гораздо скромнее в своей эротизации образа сестры милосердия. Скорее всего, речь идет о каком-то ином уровне самоцензуры, ибо в подцензурных изданиях перепечатывались некоторые тексты и изображения весьма кокетливых сестер милосердия, опубликованные ранее в английских и французских журналах, причем на фоне оригинальных произведений российских авторов они выделяются своим более откровенным эротизмом. Так, иллюстрированный журнал «Солнце России» перепечатал рисунок из английского издания «The Illustrated London News», а затем огрубленный, раскрашенный и менее эротичный образ сестры милосердия украсил даже обложку женского журнала{312}.
Производители почтовых открыток также печатали изображения миловидных девушек в форме Красного Креста, что свидетельствовало о востребованности подобных образов. Иногда же сестры милосердия становились персонажами совершенно порнографических изображений, производившихся нелегально. Показательны две непристойные открытки с общим названием «Первая помощь». На одной из них показана огромная очередь российских солдат, стоящая перед палаткой, украшенной флагом Красного Креста. Солдаты с карикатурно увеличенными возбужденными половыми органами ждут своей очереди, в то время как двое из них уже занимаются любовью с сестрами милосердия. На другой непристойной картинке «очень хорошенькая» дама в форме Красного Креста ублажает сразу двух лихих кавалерийских офицеров в медицинском пункте. Очередь возбужденных военнослужащих разного ранга тянется из палатки на улицу, в то время как другая сестра милосердия всячески зазывает все новых пациентов-клиентов{313}. Можно с уверенностью предположить, что таких открыток было весьма много, однако они не сохранились в книгохранилищах. На комплектование коллекций библиотек, музеев и архивов оказывали сильное воздействие и цензура властей, и самоцензура администраторов и хранителей фондов открыток, отвергавших «непристойные изображения».
Военные власти безуспешно пытались бороться с деморализующей атмосферой госпиталей. В тылу, однако, эти меры подвергались критике: «А начальство занимается приказами на тему о том, чтобы офицеры не ухаживали за сестрами милосердия», — записал 19 декабря 1915 года в своем дневнике историк Сергей Петрович Мельгунов{314}.
В этой обстановке немецкие сестры милосердия, приезжавшие в лагеря для германских военнопленных в России, даже стеснялись своего костюма со знаками Красного Креста, на улицах провинциальных русских городов они нередко становились жертвами домогательств, их считали доступными женщинами. Сестра милосердия в белой и аккуратной привлекательной форме стала центральной фигурой сексуальных фантазий и одновременно ненависти фронтовиков: «Начинаешь чувствовать ненависть к женщине. Крест, красный крест, бывший прежде символом милосердия, любви к ближнему, самопожертвования, теперь ярко, грубо кричит: продается с публичного торга. О, с какой ненавистью смотрят на них раненые солдаты». Некоторые сестры милосердия, недовольные постоянными сексуальными домогательствами со стороны военнослужащих, покидали фронт, но и их собственные рассказы о пережитом могли служить подтверждением самых невероятных слухов о поведении их коллег{315}.[36]
Показательна и негативная реакция некоторых крестьян на правительственную информацию о том, что царь торжественно награждает орденами и медалями сестер милосердия. Она нашла отражение в некоторых делах по оскорблению императора: «Он за то им дает, что с ними живет на позиции, которую полюбит, той и дает крест <…>
Лучше бы Государь прицепил их сестрам милосердия на <…> за то, что полюбил их», — заявил некий крестьянин в ноябре 1915 года{316}.
Если солдаты обвиняли в разврате всех командиров, то фронтовые офицеры упрекали в этом штабистов и тыловиков, а младшие офицеры адресовали это же обвинение старшим по званию. Уже в начале марта 1915 года молодой офицер-артиллерист в частном письме сообщал:
У нас на передовых позициях командуют только прапорщики, да подпоручики, а высшее начальство по блиндажам и окопам с сестрами милосердия наслаждается…
В том же году другой офицер писал своей знакомой:
Поделиться книгой: