Помоги проекту - поделись книгой:
Он видел, что люди нуждались не только в подмоге, но и в утешениях.
— Чада мои, восплачемся и да исповедуем правду Божью в наказании нас! Отяготела от нас рука Господня! Станем слёзно молить
Вдруг с соседнего подворья, зиявшего дырой, раздался мужской грубый голос:
— А детки мои за что погорели, греха не ведавшие?
Но кто-то из толпы возразил:
— Неповинные детки страдают за грехи наши.
— Да не оскорбится Господь нашим неразумением. Грешны, батюшка, грешны!
Но тут раздался голос татарина. Он только что вернулся с молитвы у надгробного камня. У таких камней, испещрённых надписями, молились многие иноверцы — после того, как были снесены мечети. Разгневанные воеводы отомстили иноверцам за мятеж. И этой жестокой неразумной местью лишь подлили масла в огонь. В среде иноверцев созревала новая смута. И сейчас их недовольство выплеснулось в злобных выкриках татарина:
— Вы пошто наши мечети порушили? За это секир башка. Аллах нашлёт на вас новый огонь!
Погорельцы притихли. Они слышали, что накануне пожара из озера Кабан выходила волшебница, принявшая сторону татар. Она, видно, и наслала на город огонь. Кто-то сказал примирительно:
— Ты, бачка, не подавай злые вести! Али у нас с вами не одна беда?
Издалека доносились вопли. Это оплакивали сгоревших. Неожиданно вперёд выдвинулся человек с изуродованным лицом. Глядя прямо на Гермогена, произнёс с вызовом:
— Ты, сказывают, царёвых слуг из храма изгнал. Вот они и пригрозили выжечь город. Видишь эту мету на моём лице? А ныне они огненную мету на целый город положили. И мне за правду тоже станешь грозить своим Господом?!
Гермоген некоторое время молчал. По лицу его текли слёзы. Такая жалость в его сердце была, такая боль за этих людей!
— Не оскорбится сим Матерь Божья, Заступница наша, — тихо произнёс он, — скорбно взирает Она на беды наши. Да не допустит Она худшей из бед — смуты в ваших сердцах. Восплачемся же, чада мои! Восплачемся перед Господом, ибо не суд только, но и милость от Него. Да не подвергнет смуте сердца наши!
Погорельцы начали смущённо переминаться, потом запереглядывались. На лицах их читалось: «Как узнал батюшка, что у нас на сердце?» Позже признались они, что Митяй (человек с изуродованным лицом) наводил их побить попа.
Некоторое время тянулось молчание, потом послышался шёпот:
— Ён прозорливец...
— Ён всё насквозь прозирает...
Гермоген обошёл всех, благословил каждого, говоря:
— Ныне архимандрит зовёт вас откушать в монастыре и даёт временный кров погорельцам.
Многие лица при этих словах посветлели, у людей появилась надежда. Никто не знал, что это устроено заботами Гермогена. Из русских летописей ему было ведомо, сколь спасительна была забота русских монастырей в тяжкие годы. Десятки тысяч людей спаслись от голодной смерти только в монастыре Иосифа Волоцкого[24].
Гермоген сам повёл погорельцев в Спасо-Преображенский монастырь, где ему всё было знакомо. Но что за диво! На Воскресенской улице, напрочь выгоревшей, стояло наспех сколоченное питейное заведение, на месте сгоревшего, и там уже хозяйничал немец, наливая в глиняные чашки вино мужикам-погорельцам. Гермоген задержал шаг, поражённый этой картиной. Старик рядом с ним произнёс:
— Ловок немчина! И когда только успел отстроиться?
— Успеть ли ему-то самому? Мужики задаром сколотили ему сию келью.
— И про двор свой погорелый забыли. Только бы немчуре угодить.
— Что делать, батюшка, мой хозяин привержен тако ж бесовскому зелью?
— Молись святым угодникам, дабы отвратили его от пути погибельного. А паче всего, коли станешь корить его, не оставляй упования и люби паче прежнего.
И так всю дорогу до монастыря давал Гермоген благие советы людям, попавшим в бедственные сети. Воистину бедственные, ибо монастырь, сильно пострадавший от пожара, не мог дать долговременной помощи погорельцам.
...К тому времени, как Гермогену вернуться домой, жена его слегла в постель. Открылся жар. Видно, простыла накануне, когда попала под дождь. А тут пожар, страхи за своего батюшку, который пошёл «в самое полымя». Келейная старица, прислуживавшая на дому, не отходила от её изголовья. Гермоген послал старицу за лекарем, сел возле Ксении, не показывая ей своей тревоги. Ксения была бледной, черты заострились. И только глаза заблестели при виде супруга, живого и невредимого. Она не стала спрашивать, что было на пожаре, торопилась сказать главное, о чём неотступно думалось:
— Ты послушай меня, Ермолай. Господь не судил мне долго на свете жить. Не печалься обо мне. Так, видно, Богу угодно. Как отойдёт сорокоуст, прими схиму. Душа за тебя болит. Злодеи следят за тобой. Им за отраду лишить тебя живота.
Она остановилась, чтобы передохнуть. Гермоген погладил её руку:
— Не печалься, матушка! Господь отведёт от нас беду. И ты сама ещё оправишься, станешь здорова, пойдёшь со мной ко всенощной.
Она возразила едва заметным движением глаз и, собравшись с силами, продолжала:
— В монастыре ты укроешься от злодеев. Владыка Иеремия тебя вознесёт, ты станешь славен меж людьми.
Она сделала усилие подняться. Он понял её и пригнулся ниже. Она мелко-мелко благословила его.
— Не устрашись злобы людской.
Сердце его сжала тревога. Летуче подумалось: «Недаром она часто напевала ”Не жилица я на белом свете...”». Но он не выказал волнения, погладил её по голове, как маленькую:
— Не бери греха на душу, родимая! Не пророчь! Господь да не оставит нас!
Ксения умерла через два дня. Силы её подкосил пожар, а ещё более того начавшаяся в городе смута. После того как унялся огонь, ворвались в дом наглые злобные люди.
— На мягкой перине полёживаешь, попадья?! Сам-то где? Через него и пожар учинился. Пошто царёвых людей изобидел? Вот они красного петуха и пустили. Пошто мы-то, безвинные, добра нажитого лишились? Искали бы управу на твоего попа!
Много лет спустя, когда смута словно пожаром опалит всё общество, он, Гермоген, ставший к тому времени Патриархом всея Руси, вспомнит и этот пожар, и тяжкие настроения, охватившие жителей Казани, и поймёт, что смута началась при Иване Грозном, после введённой им опричнины. И значит, корни смуты так глубоки, что народу не избыть великих потрясений.
Это была удивительная тайна. Икона, пролежавшая в земле многие годы, явилась в сиянии чудес. И кто бы дерзнул приподнять завесу над сею тайной?! Промысел Божий человеку неведом.
А события развивались так.
Десятилетней девочке Матроне, дочери стрельца Данилы Онучина, явилась во сне Матерь Божья. Как было не узнать её, если девочка была приучена молиться перед её иконой? Голос был повелительный:
«На месте вашего сгоревшего дома в земле сокрыт Мой образ. Да будет ведомо о том владыке и воеводам».
Матрона рассказала про свой сон матери, а сама была в испуге, в смятении. Говорит и рот ладошкой прикрывает. Мать отмахнулась. Мысленное ли дело, чтобы Богородица явилась отроковице? И дитё-то непутёвое. Неслушница, непоседа. И наговорить может с три короба.
— Опять пустое болтаешь, Мотря! Думаешь, не вижу, что темничаешь да рот рукой перегораживаешь!
На другой день девочке снова приснилась Матерь Божья. И голос её был ещё более повелительным и строгим:
«Поведай владыке и воеводам, да изымут Мой образ из земли!»
Мать снова отмахнулась:
— То помстилось тебе. Шустрая больно. Многое в голову стала брать.
На этот раз Пречистая вновь явилась Матроне, но в новом виде, словно перенеслась Она к ним во двор. И свист такой, что слепит глаза, а вокруг головы Её будто солнечный венец сияет. И третий раз повторила Она своё повеление явить людям Её образ.
На этот раз мать Матроны задумалась. Припомнилось, как года три назад зашёл к ним юродивый. Дочка уставилась на него, а он упал перед ней на колени, поцеловал ей ноги и, когда она испуганно отскочила от него, сказал:
— Се дева рождена исполнять повеление Богородицы.
Никто не обратил внимания на эти слова. Мало ли что бормочут юродивые! А ежели в словах тех была правда? И сон-то повторился трижды. Не берёт ли она грех на душу, отвергая видение?!
Фёдора надела праздничное платье, принарядила дочку. И, никому ничего не сказав, повела её в монастырь. Тем временем на монастырском дворе был воевода. Он отдавал какие-то распоряжения слуге своему — управляющему, когда к нему приблизились Матрона с матерью. Но управляющий не дал ей и слова сказать.
— Знай своё место! Пошла!
Князь-воевода посадских людей к себе и на версту не пускал. А тут баба... Тьфу!
Фёдора отбежала в сторону. Ей показалось, что слуга воеводы хотел ударить её хлыстом.
В это время из митрополичьего домика шёл владыка. Увидев его, Фёдора заспешила к нему, упала перед ним на колени и начала быстро-быстро и немного путано рассказывать, какие сны приснились её отроковице. Владыка слушал рассеянно. Что-то много появилось людей, охочих рассказывать ему о своих видениях.
— Единый лишь Бог — тайновидец, дочь моя! Иди себе с Богом! — И, благословив её, отошёл прочь.
— Владыка не поверил тебе? Что станем делать, маменька?
Фёдора не ответила и всю дорогу молчала. Но была она женщиной упорной. Если надумает что — не отступится. И, придя домой, сообщила мужу свой план — копать на том месте, где стоял сгоревший дом.
У Данилы своих дел невпроворот. Надо ставить новый дом. Целый день сновал из лесу во двор, рубил брёвна, тесал их, выбирал, какие будут для клети, а какие сгодятся в подклеть, какие пойдут на венец.
— Ты бы лучше мне подсобила, — буркнул он, — вечером пилить станем... А ты, вострушка-поскакушка, набегалась, поди, за день. Вот тебе и помстилось, во сне-то... И нечего было ходить к владыке позориться.
С годами в душе Данилы оседало смутное недовольство жизнью. По молодости мечталось жить в хоромах, а тут кой-какой домик был, и тот сгорел. Думал, дочка вырастет, госпожой станет, оттого и назвал её на римский манер — Матроной. Но все звали её Матрёной, и не светила ей впереди господская жизнь. Обличье у неё не барское, и руки успели загрубеть в домашней работе.
Матрёна словно угадала отцовские мысли о себе, набычилась. Вынесла из сараюшки лопату, потом другую. Фёдора сказала мужу:
— Ты как хошь, а мы станем копать. Нет благой вести аще не от Бога...
Они подошли к пожарищу, где всего-то и уцелело, что одна печь с высоко торчавшей трубой. Фёдора начала медленно обходить погорелое место, то с одного угла зайдёт, то с другого. Что-то прикидывала, вспоминая, взгляд остановился на том месте, где в избе висели образа. Припомнилось вдруг, как на Благовещение, в самый канун рождения Матроны, было в том углу сияние. На короткий миг всплыло зарницей и пропало. Думала, помстилось ей, потом всё напрочь забылось. Но отчего же вдруг припомнилось теперь? Но ежели то было предзнаменование, то почему Царица Небесная подала голос только ныне, через десять лет?
— В две лопаты станет копать, маменька?
Фёдора перекрестилась.
— Благослови, Владычица Пресвятая! Подай скорую помощь! Окромя Тебя, кто поможет? Осилит ли баба перекопать всё пожарище ямами?
Копали, укрепляя себя молитвой. Утреннее солнце начинало припекать, когда Матрёна сказала:
— Маменька, у меня наче штось под заступом упёрлось.
Обе начали осторожно отгребать землю, пока не обозначились четыре угла иконы. Мать и дочь сидели на корточках у краёв вырытой ими ямы, зачарованные сиянием светлого лика. Фёдора перекрестилась и стала думать, как поднять икону.
— Данила! — позвала она. — Да скорее же, скорее!
Постояв перед иконой в почтительном молчании, Данила сказал жене:
— Я тебе не советчик, Фёдора. Не нами положена эта икона в землю, не нам её и подымать. Да свершится сие по воле духовных чинов!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Был день 8 июля 1579 года, памятный всей России обретением Казанской иконы Божьей Матери. Городу, ещё не пришедшему в себя от бед и ужасов свирепого пожара, было милостиво даровано исцеление многих больных и увечных. Этот день вспомнят три десятилетия спустя, когда казанская икона исцелит саму Россию от злого нашествия и многолетней смуты.
Образ Богоматери Казанской возьмёт с собой в поход Дмитрий Пожарский и своей победой будет обязан её святой помощи.
Однако мало кто знает, что основание этой победы было заложено именно в день обретения иконы Казанской Богоматери, когда воссияло величие простого священника. Это он, священник Гермоген, в грядущем святейший Патриарх всея Руси, благословит иконой Казанской Богоматери князя Дмитрия Пожарского.
День тот начался с кипения страстей. Никогда прежде ни стены монастыря, ни покои владыки не видели столь воинственного противоборства сил. Всё, что до этого дня давало лишь редкие вспышки в недрах благопристойного клира, обрушилось с богоборческой нетерпимостью на истинных исповедников Бога живого, на подвижников православия.
Нужен был только случай. Весть об иконе мигом облетела всё казанское духовенство. На монастырском дворе собрались люди всех чинов. Ожидали выхода владыки. Ныне у него был совет с архимандритом и всем освящённым собором. Кому повелит владыка подымать новоявленную икону Божьей Матери? Слышали, что архимандрит ходатайствовал перед владыкой за Феофила. Но владыка не спешил сказать своего слова. Это подтверждалось и тем, что владыка явно ожидал прибытия из Свияжска Феофила с архимандритами.
А тем временем обсуждались неотложные монастырские дела. Обитель пострадала при пожаре, а своих средств на восстановление почитай что не было. И хотя монахи трудились в поте лица своего, трапеза их была скудной, пшеничного хлеба и в глаза не видывали.
На церковный совет призвали воевод, чая от них помощи. Дверь в покои владыки широко отворилась, и в ней показалась массивная фигура Феофила. Окладистая рыжая борода достигала могучей груди, которую облегала замысловато расшитая ряса. Среди монастырского люда и белого священства ходил неизвестно кем пущенный слух, что Феофил схож с покойным священником Гурием. И усы у Феофила — важные, длинные, как у Гурия, и глаза тёмные. И поступь важная. Никто, однако, не заметил, что Феофилу не хватало ни мало ни много — благородного величия, простоты и смирения. С высшими Феофил был искателен, с низшими — надменен. Отвесив низкий поклон сперва владыке, затем архимандриту, Феофил поклонился в пояс и собору, церковной и монастырской братии, оглядывая благосклонным взглядом то одного, то другого.
— Поведай нам, Феофил, что знают люди в Свияжске о новоявленной иконе Владычицы Небесной? Ныне всем собором надобно рассудить, в какой обители поместить Её казанский образ, — начал владыка и как-то особенно пристально зорко посмотрел на протоиерея. Он хорошо знал его лукавство, помнил, как прихожане жаловались на разглашение Феофилом тайны исповеди, как он смеялся над грехами своих духовных детей, о коих те доверчиво рассказывали на исповеди. А иной раз он оставлял бедных прихожан и вовсе без исповеди и причащения, и люди умирали без святого напутствия. Был Феофил небрежен паче меры, в ненадлежащем месте хранил Святые Дары, без внимания относился к памяткам о поминовении. Ведомо ли о том архимандриту? Но спросить было некого, ибо архимандрит был болен.
Феофил, однако, не замечал ни ранее, ни теперь настороженного к себе внимания владыки. Он знал, что за него хлопочет перед владыкой сам архимандрит, был важен и самонадеян. В недалёком будущем Феофил видел себя настоятелем Спасо-Преображенского монастыря (архимандрит был совсем худ), и вопрос владыки, куда поместить новоявленную икону, был как нельзя кстати. Феофилу казалось, что само явление иконы Богоматери способствовало его духовной карьере. Готовясь ответить, он даже плечи слегка расправил.
— Духовные чины Свияжской обители будут ныне здесь, святой владыка, твои помыслы ведомы мне. Образ Владычицы Небесной они чают поместить в Спасо-Преображенском монастыре.
— И каковые на то резоны? — спросил владыка, догадываясь о тайном замысле Феофила — расположить в свою пользу служителей монастыря.
— Сей монастырь, созданный святителем, доныне Богом соблюдаем. Пожар не изгубил его. Богу угодно, дабы сия обитель приносила нетленные плоды и, яко древо при водах, распространялась благолиственно и доброплодно.
Повисло молчание. Всяк думал по-своему. Да кто осмелится сказать? Многие думали, что Феофил выражает волю архимандрита, кто ж осмелится супротивничать?! И вдруг в конце покоев раздался голос, показавшийся резким:
— Новоявленная икона испокон веков почиталась на Руси особо. Так и Богоматерь Владимирская была доставлена в новопрестольный град Владимир и установлена на святом престоле. Или Феофил не думает воздать должного чествования иконе Богоматери, явившейся в нашем граде?
Поделиться книгой: