Помоги проекту - поделись книгой:
И тотчас же в толпе, точно единый вздох, вырвалось:
— Батюшка, помилуй! Молись за нас, грешных!
Гермоген подымает руку, опускает глаза, и голоса разом смолкают.
— Слушайте! Буду читать покаянную молитву! Боже, Спаситель наш, прости нас, грешных, рабов Твоих! Кто из нас не грешен?
Гермоген вглядывается в лица и проводит вытянутой рукой над головами, как бы указывая Высшему Судне на каждого, молящего о прощении.
— Кто из нас без греха? Кто станет хвалить своё праведное житие? Кто не обижал ближнего? Кто не подвержен греху зависти и злобы? Кто не давал воли неправедному гневу? Не опалялся противу ближнего своего, не злословил? Да ежели бы и в тайне то было, Господу открыты и ваши тайные прегрешения...
Прихожане молились и трепетно следили за рукой батюшки, и каждому казалось, что говорит он именно о нём, что именно он должен дать ответ Богу за то, что и обманывал, и лгал, и греховные тайные помыслы имел.
— Батюшка, помолись за нас, грешных!
Гермоген перекрестился, взял крест с престола и поцеловал его. Его большие глаза с лаской обратились к стоящим перед ним людям. На лицо его пролился душевный свет, исполненный святого восторга перед Богом. Как возвышенно прекрасен был он в эти минуты! Крупные складки тёмной рясы придавали его высокой фигуре что-то величественное. Протянув перед собой руки, он словно хотел прикрыть людей как крыльями.
— Тише! Тише! Слушайте! — прошелестело словно бы под самым сводом.
— Владыко человеколюбче, Господи! Услышь нас, молящихся Твоей благости! Прими наше покаяние, праведный Судия! А вы, чада мои, покайтесь! Искренне покайтесь, дабы получить прощение грехов! Покайтесь из глубины души! Достигнув свободы от грехов и страстей, вы спасёте свои души. Оставив греховную жизнь, вы примиритесь со своей совестью. Кайтесь все, в чём согрешили! — властно и повелительно произнёс Гермоген.
И все подчинились этому голосу. Послышались рыдания. Многие опустились на колени, истово крестились. Люди вслух исповедовались в своих грехах, не думая о том, что их слышат.
— Я, окаянница, мати родной смерти пожелала.
— Я на базаре рыбы купил, а денег не дал. Убёг.
— Баба моя чрез меня, злодея, утопла.
По лицу Гермогена текли слёзы, и он не скрывал их и творил молитву, устремив взор на икону Спаса. Затем движением руки призвал всех успокоиться.
— Слушайте! За ваше искреннее покаяние я властью, мне Богом данной, разрешу ваши грехи, и сам Господь благословит вас. Наклоните ваши головы!
Гермоген начал читать разрешительную молитву, на все стороны крестообразно благословляя молящихся епитрахилью, после чего накрыл ею головы стоящих близ него людей.
В эту минуту в толпе началось заметное движение. Гермоген не сразу понял, что происходит. До него доносились какие-то голоса, прерываемые треском свечей. Но отчего это люди теснятся к стенам обители? Он увидел, что по направлению к алтарю уверенно движутся люди, одетые не соответственно молитвенному служению. На них были красные кафтаны, а на головах убор, именуемый шлыком, не то причудливый бабий кокошник, не то восточный башлык. Приблизившись к амвону, они склонили головы:
— Благослови, отче!
Гермоген некоторое время молчал, потом резко произнёс:
— Ваши неподобные одежды радуют сатану. Я повелеваю вам оставить обитель!
— Помилосердствуй, отец! Мы пришли просить благословения.
— Я не волен разрешать вас от греха. Взыщет Господь за всех, кто погиб от вашей ярости. Кто из вас принёс чистую молитву Господу за свои злодейства? Кто истинно покаялся и порвал со своим греховным прошлым?! Никто! Ваша просьба о благословении кощунственна.
— Ты призываешь к милосердию, а сам дышишь злобой! — почти выкрикнул глава опричников.
— У святого отца нет злобы. Святой отец скорбит о душах, погрязших в грехе, и возносит молитву Господу, дабы разрешил от грехов всякого и принёс истинное покаяние! Всякому греху покаяние назначено. Кайтесь! В чём грех, в том и спасение. После смерти нет покаяния.
Все оглянулись на голос, но не нашли подателя голоса. Слова лились как бы из-под купола обители. И люди думали, что это сам Господь послал отцу Гермогену своё благословение. А слуги царёвы пришли не по правде и лукаво просили благословения, дабы в народе не говорили, что они оставили церковь в небрежении. Истинно слуги сатаны, хулящие покаяние.
24
Во время службы Гермоген целиком отдавался служению. Не идущие к службе мысли оставляли его. Так было и ныне. Но едва он покинул обитель и направился к домику, где жил недалеко от Николы Гостиного, как тленные тревожные мысли тотчас же взяли в плен его душу. О чём была эта тревога? Может быть, им овладел тайный страх перед угрозой опричников? Нет, в животе его волен был единый Бог. Это Гермоген давно постиг своим глубоким религиозным чувством. Не сожалел он и о том, что не дал благословения опричникам. Перед ним был живой пример московского митрополита Филиппа, не убоявшегося обличать не только опричников, но и самого царя. Его мученическая смерть (он был задушен Малютой Скуратовым) подвигла даже людей, слабых сердцем, на высокое святое служение. А каким святым правдолюбцем был архимандрит Казанский Герман! Умер в опале, но опричников обличал до конца дней своих. Как забыть святого учителя, кому Гермоген станет восприемником в просвещении Казанского края! Верен он был Герману и в нравственном служении истине. И так же прям и тернист станет и его путь апостольского служения церкви.
Что же смущало душу Гермогена после этой памятной службы? Он думал о том, что Господь не благословляет суровости в служении истине. Будучи человеком нрава твёрдого и упорного до суровости, но, имея живую и чуткую совесть, он впадал в раскаяние, если замечал в себе суровость. И ныне он склонен был корить себя за то, что разговаривал с царёвыми слугами не так, как того требовал сан священника, ибо это был сан Христов. «И коли сам Христос священствует в нас и через нас, — думал Гермоген, — то почему ты не нашёл в себе ангельского достоинства и терпения?»
— Господи, что мне с ними, окаянными, делать? Научи Духом Твоим Святым, как исправить свою суровость? Как и когда их допустить к покаянию? И меня самого, врача других, исцели, Господи, ибо я непрестанно согрешаю после причащения Святых Тайн! Даруй мне, Господи, вместо тесноты души — простор и мир сердечный! — И, помолчав немного, прошептал: — Благодарю Господа, принявшего моё покаяние!
Он поднял глаза на свой домик, утопавший в зелени, и увидел в окне супругу Ксению Никаноровну. В её лице было что-то слабое и болезненное и как бы утешающее его. Не проведала ли она про опричников? Так и не привыкла к тому, что жизнь его полна превратностей. Всякий день, отпуская его из дому, ждала и тревожилась, каждую минуту стерегла, поглядывая в окошко.
Что за добрая и чуткая душа его матушка! Едва открыл дверь, кинулась ему навстречу, словно его век не было, припала к груди, потом подняла на него глаза. От неё не спрячешься, всё прочитает на лице, но ни о чём не спросит, опасаясь нарушить его покой.
— Ой, что же это я!
Подала ему квасу с хренком — любимое питье с устатку — и принялась хлопотать, накрывая на стол. А за столом прислуживала ему мягко, спокойно, ненавязчиво, ласково поглядывая на него. Движения её были быстрые, живые и мелкие. То подаст ему мяса на серебряном блюдечке, то подвинет поднос с хлебом и медовой сытой да пирогами с рыбой. Всё это на домотканой чистой скатёрке.
Между тем за окном раздались торопливые шаги, и, прежде чем матушка успела выглянуть в окошко, в дверь постучали. Вошёл монастырский служка, поклонился:
— Челом и здорово, отец Гермоген! Здорово откушать!
— И ты будь здоров! Садись откушать со мной!
Матушка захлопотала, но монашек от угощения отказался и передал Гермогену повеление митрополита явиться к нему.
Гермоген переглянулся с супругой.
— Вот тебе, Ксения Никаноровна, и благословил меня Господь!
Накануне, не далее как утром, был меж ними разговор о митрополите, после того как владыка присылал справиться о Гермогене. Что бы это значило?
— Видно, дьявол и его слуги не знают отдыха, чтобы досадить тебе, — тотчас откликнулась матушка. — Чует моё сердце — Феофил снова противу тебя поднялся.
Феофил был протоиереем. Он часто возводил на Гермогена напраслины, шептал на ухо владыке, что Гермоген прямит иноверцам. Матушка это знала и скорбела. У неё были свои приметы, по которым она многое угадывала, но умела утешать супруга словом здравым и рассудительным.
— А что ежели на тебя нападают, то ты этому радуйся, мой отец! Если бы льстив и слаб был, то на тебя бы не нападали, а был бы в чести. Да злее зла такая честь.
Она села рядом, погладила его плечо.
— Не впервой тебе, отец мой, с бесами сражаться. Да ни разу ещё не случилось им одолеть тебя!
Гермоген пожал её руку.
— Утешительница ты моя болезная!
— Я давно тебе сказывала сторониться Феофила. Он дурной человек, завистник. А дурной человек не станет делать добра тому, кто лучше его самого, а возненавидит его тайно или явно. Слышала, был он у владыки. Явно, что не с добрыми вестями... Ну, да Бог даст, владыка не поверит ему.
...Митрополичий домик стоял во дворе Спасо-Преображенского монастыря. Воздух был чист и свеж. Едва успела отцвести сирень, как всюду разлилось благоухание жасмина, и дивно сияли церковные купола, облитые недавним дождём. Из окон кабинета, именуемого Комнатой, была видна узкая балка, а за нею сверкали воды Казанки, отражавшие зарево заката.
Комната обставлена монашески строго. Древний шкаф с ещё более древними книгами, большой стол, на котором стопками лежали книги, перед ними — свитки рукописей. Обычно в эти часы к митрополиту приходит иеромонах Савелий и вслух читает рукописи, ибо сам митрополит слаб глазами. Однако ныне владыка изменил вечерний распорядок. Вести о случае в обители Николы Гостиного требовали его решения. Он с часу на час ожидал появления настоятеля прихода Гермогена.
Старец Иеремия испытан многими скорбями. Он осторожен и мудр в суждениях, но в опричниках он видит не царёвых людей, а слуг дьявола. Таких злодеев ежели и родит внове земля Русская, то долго дожидаться. И храмы Божьи разоряют, и огнём палят, и живота невинных лишают. Не уснут, ежели зла не сотворят. И владыке не то дивно, что опричники вошли в святую церковь в непотребном одеянии, и не то дивно ему, что во время службы они потребовали от священника благословить их, презрев покаяние. Владыке дивно, что протоиерею Феофилу ведомо сие ранее прочих и он спешит составить надлежащее донесение. Дивно ему и то, что искусный коварник и «шептун» Феофил с таким усердием добивается духовного сана. Дед его был католической веры, но, приехав на Русь, принял православие, и вот внук его стремится к священству.
«Да токмо он ли один таков? — думал Иеремия. — Ныне особливо явилось много примеров, когда недавние иноверцы, а ныне перекрещенцы норовят проникнуть в святая святых Русской Церкви, а проникнув, сеют смуту». В сих делах Иеремии чудились многие тайны. Да как их постичь? Ему часто приходили слова из Писания: «Если сумеешь извлечь драгоценное из ничтожного, то будешь, аки мои уста».
Дожидаясь прихода Гермогена, владыка повторял про себя эти слова, но был в недоумении: что — ничтожное, а что — драгоценное?
Оно как будто известно: ничтожна плоть человека, драгоценна его духовная высота. Да всякому ли ока доступна, духовная высота? Ох, горе, горе! Слезит душа, сознавая свою немощь. От горних помыслов её отводит суета сует. Вот и ему, владыке, ныне надлежит ответствовать за случай вздорный и давать ответ самому царю, пошто священник его епархии презрел царёвых слуг. И как тому ответствовать? Гермоген — муж многоопытный, известный благочестием и учёностью. Адамант веры.
Увидев, как монашек пропускает в дверь Гермогена, Иеремия поднялся навстречу вошедшему и, когда тот склонился перед ним в поклоне, молча благословил, подумав: «Смиренен, но и дерзок, паче меры своеобычен. Послушаем, что скажет. Как думает дале сбережение иметь».
Немного отойдя назад, Гермоген поднял на владыку почтительный взгляд. Он был без митры, в домашнем платье. Резкие морщины говорили о твёрдом, может быть, суровом нраве, но добрый взгляд светлых глаз смягчал это впечатление. Гермоген знал: что владыка скажет, так тому и быть. Митрополиты именовались «начальниками всей Русской земли», были милостивы, но и строги.
Владыка опустился на широкую скамью и указал Гермогену место рядом с собой.
— Господу было угодно спасти тебя от губительного огня и меча, — издалека начал он. — Вижу в этом Божье указание, что житие твоё бренное должно иметь благую цель. Ныне ты обличён духовным саном, коим налагаются на тебя многие обязательства. Так ли ты исполняешь их?
— Грешен, владыко, ежели сей упрёк слышу из твоих уст. Не ведаю, однако, какие мои грехи разумеет владыка.
— Поведай для начала, пошто немирно живёшь с Феофилом. Творишь ему преткновение по службе.
Увидев недоумение в лице Гермогена, спросил:
— Или непочтительность к духовной особе не есть преткновение?
— Святые уста твои, добрый владыка, изрекают истину, и сия истина ведома мне с детства. Покойным родителем моим научен с детства быть почтительным ко всякому человеку, ежели он не супостат и не слуга дьявола. Я Феофилу не злодей. Да будет Бог между нами!
Иеремия молчал, перебирая чётки. Он, кажется, понимал справедливость слов Гермогена. Феофил склонен к напраслине и злословию. Только бы уму человека и духу его поругание было.
— Поведай правду, как учинилось немирное дело в твоей обители?
Гермоген рассказал. Иеремия слушал, перебирая чётки, что было, знаком волнения владыки. Наконец произнёс:
— Ежели противиться царёвым посланцам, нескончаемая война будет. Господь наставляет нас быть покорными всякой власти.
— Дозволь, владыка, сказать слово несогласное. Опричнина — власть от лукавого.
— Но они под рукою помазанника Божьего. И, обличая их, не досаждаем ли царю?
— Пусть так. Но и святой Филипп, митрополит Московский, почитал своим долгом досаждать ему этим.
Иеремия посмотрел в окно, прислушался и тихо произнёс:
— Не всякая правда угодна Богу.
— Я, худой разумом смиренный пастырь, припадаю к слову правды святого Иоанна Златоуста. Он повелел чтить земного царя и земные власти, но посылал гнев на головы тех, кто хулит Царя Небесного, он, святой, дозволял убийство тех, кто растлевает веру. А что такое разорение церквей и гонения на православных, как не хула на Царя Небесного?!
— Усмири свой гнев, Гермоген, дабы не подвергать мучительству ни в чём не винных людей! Станем скорбеть, но не обличать. Думай о горнем!
И, проводив гостя до двери, благословил его и добавил наставительно:
— Кто много врагов имеет, не обрящет друга в нужде.
Позже Гермоген не раз вспомнит эти слова. Они станут пророческими в его судьбе. Во все дни его жизни врагов у него будет больше, чем собак. И не окажется рядом людей, которые могли бы спасти его от гибели. Но, видно, самому Богу было угодно, чтобы в годы бедствий народных духовным наставником и пастырем на Руси был человек твёрдый и неуступчивый.
При неверном свете лампады она вглядывается в его лицо. Оно дышит мужественным спокойствием. Так отчего же она так неспокойна? Отчего же в трепете закрытых век ей чудится наближение беды? Прикрыв его рядном, она заснула, когда запели первые петухи. Разбудил её голос во сне:
«Ксения, готовься предстать перед Богом!»
Вот оно, то, о чём она неотступно думала. Пришли её последние денёчки на земле.
Быстро одевшись, она вышла в комнату, где Гермоген только что облачился в ризу, чтобы идти к заутрене.
— Батюшка! Послушай меня, милостивец! После заутрени тотчас иди домой! Чует моё сердце недоброе.
Он хотел пошутить над её страхами, но в лице её была такая печаль, что он сказал только:
— Не бери греха на душу, матушка, не пророчь!
И, перекрестив её, вышел со двора. Занятый своими мыслями, он не сразу заметил, что северо-восточная часть неба затянута дымом, а внизу, словно зарницы, пробиваются вспышки огня. Кто-то рядом крикнул:
— Батюшка! Никак пожар!
Оглядевшись, Гермоген смятенно подумал: никак горит? И где-то неподалёку от кремля.
Так начинался памятный в Казани пожар 23 июня 1579 года. Надо было думать, как спасать людей и город. Не дай Бог, подымется ветер. Тогда и Тезицкий овраг не спасёт, огонь и через болото достанет. Дотла выгорит весь город.
И вот загудел тревожный колокол. Люди бежали кто с ведром, кто с топором или лопатой. Поднялись все улицы, на которых жили «сведенцы» из разных русских городов. Тушить пожар бежали балахонцы, суздальцы, вологжане, тверитяне, борисоглебцы. Казань, что означает «котёл», была расположена в низине, узкие улочки и кривые переулки стиснуты, словно в яме. Случись беда — и люди в западне. Огонь вот-вот подберётся к тюрьме. А тюремные запоры крепки, и тюремщики не решаются открыть ворота. И только слышно, как несутся оттуда отчаянные крики о помощи:
— Отцы наши, милостивцы! Не дайте сгореть заживо!
Но людям было не до них, да и не было у них власти выпустить несчастных злодеев на волю. Суматоха была неописуемой. Одни спешили спасти добро, вытаскивая из домов всё, что успевали отнять у огня, другие крушили балки, брёвна, доски, кидали на огонь сырую землю либо плескали воду. Не обошлось и без грабителей. Позже летописец заметит: «Ногаи бесстыжие на похищение, яко бесы, устремлялись». Да находились наглодушные и среди русаков.
Спалив дотла кремль и прилегающие к нему районы, огонь дальше не пошёл. Выгорела северо-восточная часть города да отдельные домики на спусках к оврагу. Вместе с церковным служкой Гермоген вышел к погорельцам, обещал посильную помощь из приходской казны, утешал в беде. Кругом раздавалось:
— Батюшка, послушай меня, милостивец!
Поделиться книгой: