Стихотворения и поэмы

Хотя в послевоенной лирике Светлова проскальзывают идиллические ноты («И над прошлым и над настоящим золотые бабочка летят…») — не они определяют его взгляд на жизнь.

Наиболее показательно стихотворение «Горизонт». Поначалу легкое, светлое, насыщенное юмором («Там, где небо встретилось с землей, горизонт родился молодой…»), оно становится все более драматичным, стремительно двигаясь к своему весомому финалу. Контраст усиливает суровое звучание:

Мы — мои товарищи и я — Открываем новые края. С горечью я чувствую теперь, Сколько было на пути потерь! И пускай поднялись обелиски Над людьми, погибшими в пути, — Всё далекое ты сделай близким, Чтоб опять к далекому идти!

В критике уже отмечалось, что и смысл философской поэзии Светлова и даже само название стихотворения — «Горизонт» — перекликаются с поэмой Твардовского «За далью — даль». Светловское понимание движущихся «далей» — при всем различии образных систем двух поэтов — то же.

И светловский герой близок герою «За далью — даль». «Я жил, я был — за всё на свете я отвечаю головой», — говорит тот. «И будущему выходя навстречу, я прошлого не скидываю с плеч», — заключает герой Светлова. Это лирическое «я» философских стихотворений поэта.

Герой светловской поэзии 20-х годов был лирически конкретен, втянут в круг определенного сюжета и, как правило, не претендовал на роль современника с большой буквы, человека, что стоит «с веком наравне» и в полный голос судит о его радостях и бедах. Теперь в лирике Светлова полновластно господствует именно такой герой. Распались сценки, исчезли сюжеты — поэтическое пространство открылось во всей шири. Патетический монолог звучит как бы с трибуны жизни. Поэт утверждает определенный тип человека, смысл его существования, место и роль среди людей. Именно в это время Светлов в наибольшей мере приблизился к Маяковскому.

Как исход напряженных исканий и трудностей большой жизни звучит нередкая теперь для Светлова интонация философская и публицистическая. Лирика горячей исповеди оборачивается страстной проповедью, наказом того, кто имеет право учить:

Для поколенья, не для населенья, Как золото, минуты собирай, И полновесный рубль стихотворенья На гривенники ты не разменяй. Не мелочью плати своей отчизне, В ногах ее не путайся в пути И за колючей проволокой жизни Бессмертие поэта обрети.

Здесь речь идет как будто только о поэте, но стихотворение, бесспорно, обладает и расширительным, обобщенным смыслом: каждый человек только тогда Человек, если он платит эпохе полновесным рублем своего труда. Для Светлова поэт — не только тот, кто пишет стихи. Человек — это и есть поэт, ибо прекрасна и богата его душа.

А духовной отчизной его лирического героя по-прежнему является гражданская война… Он — представитель первого поколения комсомольцев, один из тех, кто теперь — «советские старики»:

Что сказали врачи — не важно! Пусть здоровье беречь велят… Старый мир! Берегись отважных Нестареющих дьяволят!.. …Как мы людям необходимы! Как мы каждой душе близки!.. Мы с рожденья непобедимы, Мы — советские старики!

Лирический герой Светлова с прежним добрым юмором, открыто идет навстречу потоку самых разнообразных чувств: радости и грусти, сожаления и утверждения. Даже самые философски-отвлеченные темы охотно подчиняются светловской романтике («Бессмертие», «Любовь», «Искусство», «Горизонт»).

О высокой миссии поэта — быть с народом — он скажет так:

Садись, мой миленький, в автобус И с населеньем поезжай…

Запросто обращается поэт с легендарной квадригой коней на фронтоне Большого театра: как бывалый возница, кричит им «тпру!» и кормит овсом, будто обычных лошадей… Философский образ смерти приобретает черты «застенчивой девочки», а у любви оказывается «встревоженная мордочка». И обобщенный философский смысл стихотворений — утверждение бессмертия человека, народности поэзии — вовсе не утрачивает от этого своей значительности, а наоборот, приобретает бесспорность и силу индивидуального переживания.

В светловском герое, взрослом человеке, неистребим мальчишка с его неистовым воображением, способностью перевоплощаться в образы мореходов, корсаров и даже зверей:

Дядя Миша! Ты сделаешь нас Хоть какими-нибудь капитанами?..

А «Горизонт»? Разве не детски наивна сама эта затея — гнаться за горизонтом? А странствие поэта по следу велосипеда, на котором умчалась его юность? И «Горизонт», и разговор поэта с романтикой («Тебя с собой я рядом вижу на фотографии одной…») — все это удивительное соединение прелестной детской элементарности с размышлением взрослого человека — умного, доброго, все понимающего…

Даже откровенно патетические монологи поэта, открывающие людям нечто важное, освещены улыбкой. В торжественных строфах чувствуется намеренная — шутливая и серьезная — «рыцарственность»:

Нет! Жизнь моя не стала ржавой, Не оскудело бытие… Поэзия — моя держава, Я вечный подданный ее.

Образуется светловский сплав высокого и обыденного. Смысловая неразъединимость строфы, строки придает ему, этому сплаву, особую прочность и новое, поэтическое, качество.

Вот — наудачу — два примера:

…Буду сердце нести как термос, Сохраняющий теплоту… …О благородство, — ты конспиративно…

В этих строках лексика «обыденного» подчеркнуто прозаична. Термос — нечто необходимое в хозяйстве. Конспирация — суховатое понятие, термин. Но самостоятельно они уже не существуют. Вспыхивает искра юмора, сообщившая двуединому образу и остроту, и новизну.

Характер светловского героя еще и еще раз доказывает, что юмор может вместить все богатство человеческих чувств, и чувств гражданских в том числе.

Очарование стихотворения «Сулико» — в неуловимо тонкой интонации, где соседствуют грусть о том, чего не вернуть, и мудрая радость от того, что никакой возраст не в силах отнять:

В жажде подвигов и атак Робко под ноги не смотреть, — Ты пойми меня, — только так, Только так я хочу стареть!

«Вечное» прорывается в облике «старого комсомольца», хотя поэт вовсе не озабочен этим.

Последние годы своей жизни Светлов — уже смертельно больной, прикованный к больничной койке — писал как будто только о себе, о своей — такой личной, такой печальной — судьбе. И уж вовсе далек был от претензии — воплотить в лирическом герое черты настоящего человека. А однако…

Ну на что рассчитывать еще-то? Каждый день встречают, провожают… Кажется, меня уже почетом, Как селедку луком, окружают. …И пускай рядами фонарей Ночь несет дежурство над больницей, — Ну-ка, утро, наступай скорей, Стань, мое окно, моей бойницей!

В стихотворениях «Мне неможется на рассвете…», «На рассвете» — то же благородство человека, не обременяющего других своим горем, чей единственный порыв — быть нужным другим. В этом — по Светлову — и есть смысл жизни.

В удивительном многообразии переживаний, характерных для светловского героя, есть своя доминанта — острое сознание ответственности за все происходящее, за судьбы и счастье людей — близких и далеких. Пригодиться людям — вот всегдашняя, чуть смущенно высказанная мечта поэта. И он «летит» через сотни километров на помощь сражающимся корейцам («Корея, в которой я не был»), протягивает руку братской дружбы Манолису Глезосу («Манолису Глезосу»), торопится на помощь раненому Пушкину («Тихо светит…»).

Поэзия Светлова участлива к трудным судьбам людей.

Я верен человеческому горю, И я его вовеки не предам.

Эти слова звучат как клятва, уверенно становятся в ряд с тем, самым высоким, чему обычно присягают на верность.

Светловский образ поэзии — «скорой помощи» — очень точен: ведь в любое время, в любую погоду, по любой дороге придет врач, движимый бескорыстным желанием — утолить боль, спасти. Но как? Пожалеть? В добром слове поэта нет такого оттенка. Жалость принижает человека, отказывает ему в уважении, это по сути своей псевдогуманное чувство. Подбодрить, отвлечь, сказать, что в нашем мире много хорошего и это хорошее способно залечить любую рану? Но не всегда и не сразу горе отступит перед этой истиной. Поэтическое понятие сочувствия приобретает у Светлова особый смысл: быть для страдающего человека другом, братом, разделить его горе, пережить его вместе, принять его близко к своему сердцу («не родственник — ты был ему родимым»).

Такая позиция позволяет Светлову утвердить уважение к человеку, веру в него: ведь настоящий человек виден и в горе, тогда как равнодушие — признак душевной пустоты.

Свои антипатии герой философской поэзии нередко высказывает непосредственно. Но часто и по-другому: щедро передавая в наследство потомкам «сто молний, сто чудес и пачку табака», поэт вместе с тем казнит людей себялюбивых, чванливых, тусклых («Весенняя песня»). Столь же определенны антипатии героя стихотворений «Артист», «Здравица», «Весеннее»…

Мечтая о жребии народного поэта, Светлов скажет так:

Несись, моя живая капелька, В коммунистической волне…

И так:

Не то чтобы в славе и блеске Другим поколеньям сверкать, А где-нибудь на перелеске Рязанской березою встать!

Не покажется ли иным читателям, что поэт — с его аскетическим отношением к уюту, вещам, ценностям — застрял где-то в двадцатых годах? О своих бытовых запросах он говорил так: «Хлеб-соль! Мне больше ничего не надо…» Не стало ли теперь смешным это естественное в первые годы после Октября утверждение?

Поэтическое слово метафорично. Поэт просто хочет сказать людям: главные блага жизни все же — не материальные. Он полемически заостряет эту мысль: «хлеб-соль» — это ведь признак не бедности, а богатства, это любовь и душевный привет. А желание светловского героя потягаться силами с Гарун-аль-Рашидом, стать волшебником («Так коснуться бумаги ты мог, чтобы пахла она, как цветок?») — тоже заостренная поэтом мысль о счастье видеть мир богато, щедро, чтобы дарить это счастье другим.

И вот мы возвращаемся к началу всех начал светловской поэзии. Жизнь — это общность, человечность, отзывчивость. Ее антипод — равнодушие, отъединенность. И словно для того, чтобы утвердить активность — дружбы, любви, братства, — поэт как бы вновь подымается на трибуну, обращается к людям с патетической речью:

Любовь — не обручальное кольцо, Любовь — это удар в лицо Любой несправедливости!                                 И в этом Я убедился, будучи поэтом. О дружбе возглашают не фанфары, А двух сердец согласные удары… («Чувства в строю»)

Светлов был всегда непримирим к ходульности, громогласной риторике, холодной декламационности, ко всякой фальши в проявлении чувств нового человека. Еще в ранней рецензии на сборник стихотворений В. Саянова поэт говорил: «Он не скачет… бия себя в грудь, клянясь в преданности, верности революции…»[7]. Сдержанность, «конспиративность» чувств — вовсе не признак их недостатка. Скорее наоборот! Однако не следует скороспело заключать, что Светлов — противник пафоса вообще. Поэт приветствует его всякий раз, когда высокое слово одушевлено, правдиво. Не случайно он так горячо любил громкую, но предельно насыщенную искренним чувством поэзию Маяковского. Он и сам не чуждался патетики, — она всегда, как мы видели, к месту — без нее не обойтись герою «Горизонта» или «Бессмертия».

Но Светлов был и остался сторонником «глубинного» метода в характеристике чувства. Недаром в 1928 году он записал, а в 1957 году повторил очень близкую ему мысль: «Человек страдает больше тогда, когда удерживает слезы, а не тогда, когда они катятся у него по лицу»[8]. Декламационность губит даже самые дорогие замыслы художника. Холод риторики мгновенно остужает теплоту чувства. Борьба за стиль для Светлова — это борьба за правду. «Фанфары» противны ему, главным образом потому, что они могут обмануть: человек, равнодушный к заботам народа, может и слишком громко затрубить о своей преданности ему. Для Светлова демагогическая шумиха — это маска равнодушия…

Что-то от характера самого Михаила Аркадьевича Светлова заключено в его поэзии. В день своего шестидесятилетия он получил такое письмо от писателя В. А. Каверина:

«Дорогой Михаил Аркадьевич!.. Никогда я никому не завидовал… Есть, однако, один человек на земле, которому я глубоко завидую, — Вы! Не Вашей славе, не Вашему таланту, не даже тому, что любят Вас решительно все… Нет! Я завидую тому, что Вам ничего не надо… Есть нечто величественное в том, что Вы никогда не торопитесь и ничего не требуете. Все — для поэзии, ничего для себя»[9].

Последние годы поэт жил в почти совсем не обставленной комнате, — житейские неудобства его не касались. Он словно обитал не только на Аэропортовской улице, но и еще где-то в мире поэзии. Неозабоченность Светлова своей литературной славой была поразительна. На вопрос критика, когда было написано его стихотворение «Звезды», поэт в замешательстве ответил вопросом же: «А разве это написал я?»

О юморе, свойственном Светлову, написаны воспоминания, многие его остроты широко известны. Сам поэт считал юмор универсальным качеством человека, особенно хорошо заменяющим скучные назидания. Об одном таком случае он рассказывал сам. Однажды его сын (тогда еще маленький) выпил чернила. «Ты действительно выпил чернила? Глупо. Если пьешь чернила, нужно закусывать промокашкой…»

Свое редкостное чувство юмора поэт не утратил даже тогда, когда был тяжело болен и знал, что часы его сочтены.

Светлов умер 28 сентября 1964 года.

За несколько дней до смерти он сказал своему (теперь уже взрослому) сыну:

«— У здешней няни есть внук. Ему шесть лет. Возьми его, поезжай с ним в „Детский мир“ и купи ему все новое: ботиночки, пальто, костюм. Старухе будет приятно. — И добавил еле слышным от слабости голосом: — Как приятно быть Гарун-аль-Рашидом…»

Е. Любарева

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. ВИХРИ

Между глыбами снега — насыпь, А по насыпи — рельс линии… В небе дремлющем сумрак синий, Да мерцающих звезд чуть видна сыпь. Заяц вымыл свой ранний наряд И привстал на задние лапочки Посмотреть, как в небе заря Разбегается красной шапочкой. Дальний лязг застучал угрозой, Вниз по насыпи заяц прыжком, Увидал: за отцом-паровозом Стая вагончиков поспешает гуськом. Зазвенели стальные рельсы, Захрипел тяжело гудок… — Осмелься, И стань поперек! …А там, где прошли вихри, Прижавшись тесно друг к другу, Рассказывал заяц зайчихе Про вьюгу. 1921

2. ГОРОД

На большом перекрестке трамвайной сверкающей линии, Где кондуктор, спеша, проверяет билеты, Ванька Синий В первый раз увидал Лизавету, Ванька Синий, больной, изнуренный венерик. Всеми крохами чувств своих грязных безумно                                                                                    влюбился… Лизавета ушла в чьи-то жадно раскрытые двери. С Лизаветою Ванька простился. Там, где линии рельс загибаются вправо куда-то, Ванька Синий попался, забравшись в чужие карманы. Будет Ванька теперь щеголять в арестантском халате, Будет плакаться пьяный… Выйдет ночью с парнями гулять Лизавета, Милым полную грудь подставляя, Там, где юркий кондуктор, спеша, проверяет билеты, Где уходят направо                               трамваи… 1921

3. КОМСОМОЛ

1

Трубы, солнцем сожженные, Хрипло дымят в закат. Думаешь: легко Джону У станка? Льет завод расплавленный камень… Видишь: молот — и ему лень… Где же Джону с двумя руками По двенадцать часов в день?

2

Джон в восемнадцать лет Первый бунтарь в заводе… Забастовочный комитет Сегодня митинг проводит. Мутно-свинцовую грязь Трубы устали выбрасывать, Сегодня на заводе праздник Пролетарский, Классовый.

3

Крылья зарев машут вдалеке, Осторожный выстрел эхом пойман, А у Васьки в сжатом кулаке Пять смертей затиснуты в обойму. В темный час ленивая изба Красный флаг напялила с опаской… От идущей нечисти избавь, Революция антихристова, Ваську! Под папахой мокнет черный чуб, Бьется взгляд, простреленный навылет. Сумерки, прилипшие к плечу, Вместе с Васькой думу затаили. Стынет день в замерзшей синеве, Пляшет дружно хоровод снежинок, Да читает окровавленный завет Ветер — непослушный инок.

4

Джоном получен приказ Собрать молодежь завода… Каменной шее станка Джон свои руки отдал. Джона года Ждали машины… Если надо, душу отдаст В порядке партийной дисциплины.

5

Месяц в небе задумчив и строг. Стелет синий ковер на порог, У порога месяц прочел Незнакомое: — Комсомол. Ветер гладит и чешет сосну, Хорошо бы сосне соснуть… Чью-то грусть сберегла тишина… Хорошо бы Ваське узнать, Хорошо бы винтовку с плеч, Под лучи голубые лечь.

6

Джон и Васька вдвоем идут… В небе, на туче прохожей, Пятигранную стелет звезду Коминтерн Молодежи… 1921

4. МОИМ ДРУЗЬЯМ

Голодному и Ясному

Задыхались, спеша, на ходу мы, Холод глянул в глаза Октябрю, Когда каждый из нас подумал: «Дай-ка вместе полюбим зарю!» Вышла осень гулять за ворота, Постучалась и к нам в окно, А у нас под блузой работал И стучал торопливый станок. Вбились выстрелы скачущим боем В убегающий пульс станка… Мы пришли окровавить зарею Засыпанный снегом закат. Мы долго, мы долго стучали В закрытую дверь Октября… Скоро с пристани Завтра отчалим Четверо — мы и Заря. 1921

5–8. РЕЛЬСЫ

Г. Ножницкому

1. «Тухнет тающих туч седина…»

Тухнет тающих туч седина, Ночь приходит, убогая странница, Бесконечной лентой луна По чугунным рельсам тянется. Выйди, маленький, стань у колес И в бегущем огне каруселься, Если вдруг захотел паровоз Притянуть горизонт рельсами. Только сумерок тихий пляс, Только шепоты вечера раннего… Выйди с рельсами в поздний час Серебристую песню вызванивать. Под колесами день умрет, И доверчиво встретит вечер, И запляшет колес хоровод В убегающей четкой речи. Стой и слушай, как рельсы звенят. И смотри, как бегут колеса, Как большие снопы огня Вяжет ночь в золотые косы. Молчи и гляди, и жди, И, к шпалам приникнув крепче, Всё слушай, как пар гудит, Как вечер про рельсы шепчет.

2. «Пусть с неба туманные слезы…»

Пусть с неба туманные слезы На грудь железную капают,— Сегодня больному паровозу В депо починили лапу. Свирепо воткнет гудки В низко нависшие тучи. Сегодня машиниста замучают Клокочущие паровики.           Запертый шумит огонь,           Чугунная поет свирель,           Сегодня железный конь           Сорвется с натянутых рельс. Громыхая, промчится мимо Уснувших в ночи огней, Кидая пригоршни дыма На пестрый подол полей. Стоит и фыркает в небо, И сумерки жмутся у ног, И дико свободы требует Запертый в клетку гудок. Миг… и, покорный сигналу, Сдвинет трубу набекрень И помчится по серым шпалам Догонять уходящий день.

3. «Кинув вожжи в скучающий вечер…»

Кинув вожжи в скучающий вечер, Бронированная лошадка мчится, Взметнулись рельсам навстречу Деревни большими птицами. Поднял посиневшие руки Вечер над селами взмытыми, По рельсам чугунные стуки Отбивают стальные копыта. Бежит и клокочет пламя В стальном нахлобученном ранце, Пока не заржет гудками Прямо в ухо испуганной станции. И снова и снова помчится Туда, где, вспорхнув на рассвете, Солнце огненной птицей Бронированную лошадку встретит.

4. «Утро тихо пришло с окраины…»

Утро тихо пришло с окраины Лечь на бронь паровоза сердитого, Подслушать, какие тайны У трубы ветер выпытывал. Расцвечен зарею восток, Бежит паровоз и зябко Кидает сердитый гудок На церковь в буденовской шапке. Гудка пересвист напевный Петуху пересилить невмочь. Бесшумно ушла из деревни Убогая странница — ночь. Лети, и бушуй, и осмелься В час пробудившихся снов Обнимать любимые рельсы В аллее телеграфных столбов. Смотри, как восток горит Под тяжестью неба тяжелого, И первым лучам зари Подставь свою русую голову. 1921

9. РУСЬ

Хаты слепо щурятся в закат, Спят дороги в беспробудной лени… Под иконой крашеный плакат С Иисусом спорит о спасеньи. Что же, Русь, раскрытые зрачки Позастыли в бесконечной грусти? Во саду ль твоем большевики Поломали звончатые гусли? Иль из серой, пасмурной избы Новый, светлый Муромец не вышел? Иль петух кровавый позабыл Запалить твои сухие крыши? Помню паленой соломы хруст, Помню: красный по деревне бегал, Разбудив дремавшую под снегом, Засидевшуюся в девках Русь. А потом испуганная лень Вкралась вновь в задымленные хаты… Видно, красный на родном селе Засидевшуюся в девках не сосватал. По сожженным пням издалека Шел мужик всё так же помаленьку… Те же хаты, та же деревенька Так же слепо щурились в закат. Белеют босые дорожки, Сверкает солнце на крестах… В твоих заплатанных окошках, О Русь, всё та же слепота. Но вспышки зарев кто-то спрятал В свою родную полосу, И пред горланящим плакатом Смолкает бледный Иисус. И верю, Русь, Октябрьской ночью Стопой разбуженных дорог Придет к свободе в лапоточках Всё тот же русский мужичок. И красной лентой разбежится Огонь по кровлям серых хат… И не закрестится в закат Рука в щербленой рукавице. Слышит Русь, на корточки присев, Новых гуслей звончатый напев И бредет дорожкой незнакомой, Опоясана декретом Совнаркома. Выезжает рысью на поля Новый, светлый Муромец Илья, Звонко цокают железные подковы… К серым хатам светлый держит слово. Звезды тихо сумерками льют И молчат, заслушавшись Илью. Новых дней кровавые поверья Слышат хаты… Верят и не верят… Так же слепо щурятся в закат Окна серых утомленных хат, Но рокочут звончатые гусли Над тревожно слушающей Русью. 1921

10–18. СТИХИ О РЕБЕ

«Осень в кучи листья собирает…»

Осень в кучи листья собирает И кружит, кружит по одному… Помню, о чистилище и рае Говорил мне выцветший Талмуд. Старый ребе говорил о мире. Профиль старческий до боли был знаком… А теперь мой ребе спекулирует На базаре прелым табаком. Старый ребе не уйдет из храма… На тревожном боевом посту Мне греметь тяжелыми стихами Под конвоем озлобленных туч. Тихо слушает седая синагога, Как шагают по дорогам Октябри. Вздохами с умолкшим богом Старая устала говорить. Знаю я — отец усердно молится, Замолив сыновние грехи. Мне ж сверкающие крики комсомольца Перелить в свинцовые стихи.

1. «Много дум на лице у старого ребе…»

Много дум на лице у старого ребе, И каждой морщинке по многу лет; Ждет его рай на высоком небе, Пыльный хедер ждет его здесь, на земле. Далеко в мировой революции Затерялся Екатеринослав, На извилины улиц Революция ребе второпях занесла. Между землею и небом Закружив ошалелые дни, Окатила голову ребе Новой волной седины. Ну и пусть. Значит, так велено (Не в своих руках человек). Тонких губ сухие расщелины Для жалоб закрылись навек. Распластались у ног Взорванных дней осколки, И блуждает на грани новых дорог Старый ребе в старой ермолке.

2. «Сегодня тревога на буйных разбуженных лицах…»

Сегодня тревога на буйных разбуженных лицах: И кровь под покровами злится и хочет под пулей                                                                                излиться, И музыка грузных снарядов дырявит оглохшие уши И рушит… Сегодня распухшие трупы простерты покорно                                                                      по голому городу, И рваный живот человечий, и лошадь с разорванной мордой, И человеческих челюстей мертвый, простреленный скрежет. И режет… Сегодня гудок, на рассвете разбужен, завыл                                                                            недовольный. Испуганно церковь крепила свой крест кулаком                                                                               колокольни, И рыжий пожар беспощадно полымя поднял Сегодня. И в ярком огне синагога Сегодня просила пощады убого у бога… Сегодня на улице не был Мой маленький ребе.

3. «Благословляя небеса и землю…»

Благословляя небеса и землю, Синагога молча дремлет. Я стою с прикладом рядом — Часовым порохового склада. Над землей, над улицами тише В смертных муках плавает молитва, Синагога ничего не слышит: Спит как убитая. Я стою. Товарищ мой напротив (Синагога смотрит на луну), А товарищ мой по роте Голову на церковь повернул. Церковь крест подняла для защиты, Синагога рядышком прижалась, И стоят они в одной молитве, У небес вымаливая жалость. Медным плачем истекает купол В ночь большого нового кануна. Смотрим мы, и кажется, над трупом Две вдовы оплакивают юность. Смотрим мы, и нам не жалко, И рука прилипла у затвора… Ночь проходит черною гадалкой, Сумрак жмется боязливым вором. Тишина устала медью плакать, И земля готовится к работе… Вдалеке пролаяла собака. Я стою. Товарищ мой — напротив.

4. «В полутемной синагоге…»