Бросок на Прагу (сборник)

— Ячейка большая?

— По нынешним временам большая. Четыре человека.

— А где остальные? — спросил Горшков почти машинально, понял запоздало: вопрос этот — неуместный.

Столяр засипел простуженно и выдохнул шепотом, едва слышно:

— Остальные казнены.

Как всякий комендант — пусть даже временный, — Горшков обладал властью, поэтому он поразмышлял немного и назначил столяра бургомистром Бад-Шандау.

К бургомистру он сейчас и приехал. Столяр, сидя на табуретке с мягким верхом и поставив на стол таз с горячей водой, отпаривал искалеченные руки, постанывал и ерзал задницей по верху табуретки — ему было больно.

Увидев капитана, он привстал и произнес каким-то измученным и одновременно очень спокойным, почти угасшим голосом:

— Сегодня в Берлине не стало Гитлера.

Горшков не выдержал, повел головою в сторону, словно бы горло ему сдавил тугой воротник, выплюнул зло:

— Надеюсь, у собаки была собачья смерть! Тьфу!

— Вместо себя Гитлер оставил гросс-адмирала Деница. По радио объявили, что Гитлер пал на боевом посту.

Капитан отплюнулся еще раз:

— Тьфу!

Столяр вытащил из таза одну руку, потом другую и, кряхтя, потянулся к приемнику, ухватился пальцами за пластмассовую бобышку, включил. Послышались звуки музыки — протяжные, навевающие уныние, капитан этой музыки никогда не слышал. Столяр пояснил:

— Седьмая симфония Брукнера. Ее очень любил покойный фюрер. — Губы столяра презрительно сдвинулись в сторону.

Симфония неожиданно прервалась, и послышался голос диктора:

— Наш фюрер Адольф Гитлер, сражаясь до последнего дыхания против большевизма, сегодня пал за Германию в своем оперативном штабе в рейсхканцелярии.

Презрительная улыбка на лице столяра расширилась.

— Пал за Германию, — хмыкнул он. — Пристрелили небось, как шелудивoго пса, и бросили в канаву. Еще, может быть, облили бензином из канистры и подожгли.

— Откуда такие сведения? — спросил капитан.

— Это не сведения, это — предположение.

— Тридцатого апреля фюрер назначил своим преемником гросс-адмирала Деница, — продолжал вещать диктор.

— Вот, — сказал столяр.

— Сегодня слушайте обращение к немецкому народу гросс-адмирала и преемника фюрера, — произнес диктор напоследок, в приемнике что-то щелкнуло, и послышались заунывные звуки симфонии, сочиненной неведомым Брукнером.

— Собирайтесь, — подогнал капитан столяра, — надо проехать по здешним хозяйствам, узнать, кто какие продукты может дать городу.

— Хорошее дело, — одобрил столяр.

— Иначе горожане от голода и вас и меня вздернут на каком-нибудь крепком суку.

— Я знаю несколько хороших фермеров, — сказал столяр, — они помогут. А я тут вот что сочинил. — Выдвинув ящик стола, он порылся в нем, извлек лист бумаги, протянул капитану. — Вот.

Горшков взял лист, повертел его и передал переводчику.

— Пранас, посмотри, что это?

Тот прочитал бумагу и, с трудом сдерживая улыбку, прижал к губам пальцы. Наклонил пониже голову, чтобы столяр не засек улыбку, если она вдруг прорвется и он не сдержит ее.

— Это документ. Наши немецкие товарищи провели первое открытое партсобрание и вынесли постановление… — Петронис покашлял в кулак.

— Ну!

— В постановлении написано: «Запрещается всем бывшим членам нацистской партии ловить в Эльбе рыбу».

Капитан также покашлял в кулак. Невольно.

— Ну и ну! Судьбоносное постановление, ничего не скажешь. Значит, поступим так, Пранас… Ты переведи поточнее. Если партийная ячейка сможет снабжать рыбой население Бад-Шандау, беженцев, госпиталь и всех остальных, я готов утвердить это постановление. Если нет, то и суда нет.

Столяр замялся, губы у него неожиданно приняли обиженное выражение, он развел руки в стороны.

— Ага, — сказал капитан. — Вижу, что партийная ячейка не готова кормить город рыбой. Постановление временно замораживается. Поехали, бургомистр, к фермерам.

Столяр закряхтел досадливо, ткнулся в один угол, в другой — искал свою выходную одежду. Что-то нашел, чего-то не нашел, закропотал недовольно, замахал руками на жену — та также заметалась по дому…

Через пять минут выехали.

Следов войны за городом было втрое больше, чем в самом Бад-Шандау. В городе люди хоть и не очень старались по этой части, но все же пытались убрать скорбные следы, засыпали воронки, растаскивали крюками горелые дома, спиливали изувеченные деревья, пускали их на корм для печей, обогревались сырыми ночами и варили еду, а в полях и в лесах изуродованная земля так и оставалась изуродованной землей, никто ее не лечил, не обихаживал.

Сидя в машине, среди автоматчиков, столяр затих, сжался, превращаясь в этакого старого мыша, боящегося кота, щурился подслеповато — он не узнавал землю, по которой так много ходил и ездил, рот у него сомкнулся в печальную скобку, отвердел, и сам он сделался печальным, здорово одряхлевшим.

Неуютно он чувствовал себя. Мотор доджа гудел натужно, разведчики держали автоматы наготове — из-за любого куста ведь могла выплеснуться свинцовая струя.

Но пока не выплескивалась, было тихо — доджу везло. Птиц тоже не было слышно — вернувшись, они старались найти себе места поспокойнее, без стрельбы и взрывов, — и переселялись туда. Таким местом у них, похоже, считался и городок Бад-Шандау, там птичьи голоса все-таки звучали.

Поездка не была удачной, проку от нее оказалось ноль: разведчики побывали в трех хозяйствах, и во всех трех им отказали — продуктов, дескать, нет, коровы, напуганные войной, перестали доиться, а куры нести яйца… «Самим бы выжить», — дружно хныкали фермеры.

Столяр был обескуражен. Даже его старый приятель, с которым он выдул не менее трех цистерн пива, — толстый, с бородавчатым лицом Курт Цигель, — и тот развел в стороны полные конопатые руки.

— Извини, Эрих, — сказал он столяру, — сам не знаю, как буду выкручиваться… Ничем не могу тебе помочь.

Маленькие заплывшие глазки его при этом ускользали в сторону, на своего пивного приятеля Цигель старался не смотреть. Все было понятно.

— Ах ты, старый куриный желудок, — сказал столяр фермеру, — обожравшийся сосискоед, павиан облезлый. — Голос у столяра сделался расстроенным, дрогнул, он махнул рукой слабо и полез в додж.

Уже в кузове доджа пробормотал угрюмо:

— Только о своем пупке и думает. Сопля бородавчатая, индюк вареный, сарделька, набитая салом… Тьфу! Тухлая задница!

— Мы в эту задницу можем вставить клизму, — сказал Горшков.

— Не надо. Хозяин он неплохой, и человек неплохой. — Столяр поправил пальцами подбородок, будто получил прямой удар в челюсть, глаза у него покраснели. — И заначка у него имеется, это совершенно точно. Надо только Курта раскочегарить. А вот как раскочегарить, пока не знаю, — столяр вопросительно приподнял одно плечо.

— Ладно, поищем способ, — пообещал ему капитан. Он сейчас думал о том, что придется вновь пойти к подполковнику в штаб и после того, как прозвучит унизительная нотация, попросить продукты… Хотя бы немного. Но даст ли подполковник что-то — это большой вопрос.

Горшков озабоченно хмыкнул и уселся за руль доджа, надавил носком сапога на столбик стартера, похожий на огрызок детской пустышки.

Мотор завелся мигом, будто машина соскучилась по дороге, по езде, по песне собственного мотора.

— Ну Курт, ну Курт, — столяр осуждающе покачал головой, — не ожидал я…

— Еще не вечер, господин бургомистр. — Горшков аккуратно обогнул две кучи навоза, приготовленные к вывозу в поле, и выехал с фермерского двора.

Ровно через сутки фермер Курт Цигель был замечен со своей одноколкой на небольшом стихийном рынке, образовавшемся неподалеку от городской ратуши — робком, тихом, на рынок совсем не похожем…

К Горшкову явился ефрейтор Дик, неуклюже козырнул:

— Товарищ капитан, там этот самый явился… Ну… — Дик иногда заикался, это было следствием контузии, произошло замыкание и сейчас, он умолк, жалобно моргая глазами, замахал протестующе ладонью, через несколько секунд одолел себя. — Ну у которого бородавки на толстой физиономии. Глаза у него еще мыльные, на подшипниках.

— Кто это? — Капитан не сразу понял, о ком идет речь.

— Ну, этот самый… Фермер.

— И что он делает?

— Продает продукты.

— Вот гад. — Капитан удивленно покачал головой: не думал, что ушлый хозяин так скоро проявится… Невооруженным глазом виден капиталист проклятый. Горшков неожиданно весело улыбнулся. — Ладно! Я же говорил, что еще не вечер — значит, еще не вечер.

— Совершенно верно, — поддакнул Дик, скосил глаза в окно. При канцелярии хозяйственной роты Горшкову выделили комнатенку с разбитыми окнами, рамы полковые умельцы заделали с помощью осколков стекла — получились не окошки, а некая разнотоновая мозаика, художественное полотно, сквозь которое была видна улица, вернее, часть ее с кучами битого кирпича и мусором, также собранным в кучи. Что интересного там увидел Дик — неведомо. Да и не до этого было Горшкову.

— Дик, возьми с собою Юзбекова и, как только этот бородавочный собственник распродаст свой товар, арестуй его, — приказал капитан, — и сюда этого Бородавкина, в комендатуру.

— А кутузка для арестанта найдется, товарищ капитан?

— Я за это время организую роскошную арестантскую. Такой во всей Германии не было. Даже у гестапо. — Горшков не выдержал, хохотнул коротко: неподалеку он нашел пустой винный подвал, который хоть и пропах духом сладкого портвейна, но вполне годился под кутузку. Осталось только заселить подвал клиентами. Похоже, дело за этим долго не задержится.

Через час Лик доставил к капитану растерянного, с трясущимися щеками Цигеля. Следом Юзбеков привел под узцы лошадь фермера, запряженную в просторный справный тарантас, снабженный, чтобы не растрясло, металлическими рессорами.

— Старый знакомый, — иронично сощурил взгляд капитан, увидев фермера, постучал торцом толстого начальнического карандаша о поверхность стола. Карандаш ему подарил столяр — он уже почувствовал вкус власти и кресло бургомистра обживал довольно успешно.

Фермер растерянно распахнул рот, пустил, словно ребенок, пузырь и сомкнул губы. Переводчик Петронис находился здесь же, в комнатке коменданта.

— Пранас, переведи этому деятелю, что мы его задерживаем до выяснения обстоятельств продажи продуктов в городе Бад-Шандау по спекулятивным ценам.

Петронис понимающе кивнул.

Бедняга фермер после такого обвинения задрожал как осиновый лист, у него даже щеки затряслись, зубы тоже затряслись и мелко застучали друг о дружку.

Дик ухватил фермера рукой за воротник, просипел сердито:

— Вперед, милейший!

К ефрейтору присоединился Мустафа: он знал, где находится облюбованный капитаном винный подвал.

— Льошадь, льошадь, пожалуста! — заполошно проревел фермер, на глазах у него появились тусклые мокрые блестки, зубы начали стучать сильнее. — Льошадь…

— Не бойся, «льошадь» твоя жива останется, — благодушно проговорил капитан, прощально махнул рукой. — Вперед!

Когда фермера увели, капитан выглянул в окошко, зацепился глазами за мусорные кучи, вызывавшие у него головную боль — надо бы убрать их, но никто из жителей на уборку не выходит, считает ниже своего достоинства, — покачал головой удрученно: охо-хо! Позвал переводчика:

— Пранас! — И когда тот наклонился на его столом, сказал: — Через полтора часа фермера надо выпустить. Пойдешь, переговоришь с ним и, независимо от того, что он скажет, вытуришь из каталажки.

На сей раз фермер был более гибким, и вообще он оказался человеком довольно понятливым, либо же его просто проняло до костей, глаза примерного труженика сельского хозяйства Германии продолжали мокро поблескивать. Увидев Петрониса, он проворно вскочил со старого скрипучего ящика, который кинул ему Мустафа.

— О-о, я все понял, все понял! — прокричал фермер, молитвенно сомкнув на груди ладони.

— А я не понял, — жестко обрезал его переводчик, — не понял совершенно, зачем вам надо было ссориться с комендантом. Ведь вам капитан заплатил бы такие же деньги, что и те, кто купил продукты у вас в городе.

— Я осознал свою вину. — Фермер отер кулаком глаза.

— Раз осознали — это хорошо. — Петронис был вежлив, на «вы», отстегнул от пояса трофейную фляжку, обтянутую тонкой, защитного цвета тканью. Отвернул колпачок. Несмотря на скромные размеры, колпачок вмещал в себя пятьдесят граммов алкоголя. Петронис налил в колпачок водки, протянул несостоявшемуся арестанту. — Нате, выпейте. Согреетесь.

— Благодарю вас, благодарю, — зашлепал губами фермер, схватил колпачок, легко выплеснул его в себя и зашлепал губами сильнее. — Зер гут! Очень хороший напиток. Гораздо лучше шнапса.

— Русская водка, — сказал Петронис и снова наполнил колпачок. — Посуда — дрек, конечно, трофейная, но зато водка своя, качественная.

Фермер перестал шлепать губами и поцеловал колпачок в тонкий серебряный бочок.

— Ах, какой божественный напиток! — умиленным тоном произнес он. — С вами следует дружить, герр офицер!

Когда фермер плеснул в рот, как в топку, вторую стопку и снова подставил колпачок под фляжку, Петронис хмыкнул весело, налил еще и проговорил недоверчивым тоном:

— Не знал, что у немцев, как и у русских, Бог Троицу любит.

Фермер, сладостно зажмурясь, выпил третью стопку и довольно крякнул.

Петронис, понимая, что так вообще можно остаться без «горючего», отнял у него колпачок и нахлобучил на горлышко фляжки.

— Приказ коменданта Горшкова таков, — произнес он строгим тоном, — каждый фермер должен доставить в город подводу хлеба. Иначе — арест и сидение в подвале.

— Если после подвала будут угощать такой водкой, я готов сидеть сколько угодно, — громоподобно хохотнув, заявил Курт Цигель. Бородавки на его лице налились свекольной краской.