Бросок на Прагу (сборник)

— Водки не будет, — прежним строгим голосом проговорил Петронис, — а хлеб быть должен. Понятно, господин хороший?

— Понятно, — покладисто произнес фермер, после трех стопок водки сделавшийся очень словоохотливым, — чего ж тут не понять? Но водка все-таки нужна. У моих коллег должен быть стимул.

— Стимулом будут деньги, — сказал на это переводчик, потом, помедлив, добавил: — Впрочем, для отдельных выдающихся личностей будет и водка.

— Это хорошо, — благодушно пророкотал фермер, — я завтра же привезу вам две телеги зерна.

Фермер не обманул Петрониса: назавтра, в час дня, у окошек комендатуры остановились две одноколки с высокими бортами, доверху наполненные хлебом. Петронис подарил фермеру бутылку русской водки, ну а Горшков… Горшков рассчитался с ним за зерно гитлеровскими дойчмарками.

Другой валюты в Германии пока не было.

Мародерам и насильникам временный комендант Бад-Шандау пригрозил, сцепив зубы:

— Если кого-то застукаю на месте преступления — расстреляю без суда и следствия.

Но истосковавшимся по женской ласке солдатам было плевать на это предупреждение — они слышали (и видывали) и не такое… На войне случались вещи и пострашнее предупреждения временного коменданта. Немок насиловали регулярно, в том числе и бойцы из родного для Горшкова артиллерийского полка, — только вот жалоб не было ни одной.

Немки то ли боялись жаловаться, то ли также соскучились по общению — ведь от стариков, остававшихся в годы войны в Бад-Шандау, проку было немного. Что мог сделать седой бюргер с иной могучей дамой? Только сыграть на губах что-нибудь из Вагнера или Мендельсона, еще снять с себя штаны и предъявить в качестве оправдания свои вялые причиндалы, и все. Еще со старым немцем можно было обсудить последние новости, пришедшие с фронта.

Когда Горшкову сообщили о том, что изнасилованные немки предпочитают молчать, он махнул рукой:

— Раз молчат — значит, и изнасилования не было, и я ни о чем не знаю. Но ежели натолкнусь… — Капитан красноречиво показал кулак.

Подумал о том, что самое паршивое дело — быть на войне комендантом, лучше пятнадцать раз сходить в разведку, чем один день побыть комендантом такого муторного городка, как Бад-Шандау.

Погода стояла прежняя, не теряла своих «мокрых» позиций — часто сыпали противные холодные дожди, с Эльбы наползали едкие густые туманы, явно давно должно было наступить тепло, но оно не наступало.

В ночь со второго на третье мая погиб лейтенант Кнорре. В туманной вечерней темноте он возвращался к своим саперам — получил в штабе приказ о разминировании моста — предстояли торжественные объятия с американцами на генеральском уровне, — и неожиданно услышал резкий женский вскрик.

Крик повторился, но был придавлен чьей-то крепкой рукой. Лейтенант поспешно кинулся к двери дома, где раздавались крики, рванул ее на себя, распахивая, очутился в небольшом, слабо освещенной коридоре, очень чистом — немцы вообще были очень чистоплотными людьми, Кнорре отмечал это не раз, — рванул одну дверь, оказавшуюся на пути, увидел темную, бедно убранную комнату, в которой никого не было, с силой захлопнул дверь, рванул следующую.

Эта комната оказалась посветлее — на стене висела керосиновая лампа, электричества не было, лампа была старинная, с темным стеклянным корпусом и высоким чистым стеклом. В комнате Кнорре увидел троих.

Все трое были наши. Двое держали немку за ноги и за руки, чтобы не дергалась, один попутно зажимал ей рот, третий насиловал. Делал это азартно, сладостно, со стонами.

— Что вы творите, сволочи? — закричал Кнорре, зашарил правой рукой по поясу, нащупывая кобуру с пистолетом. — Что творите? А ну, прекратить!

Он лапал пальцами пояс, искал кобуру и не мог ее найти. С ним что-то происходило, а что именно, он не мог понять. Ну словно бы ослеп, сделался немощным лейтенант…

— Прекратить немедленно! — выкрикнул он яростно, удивляясь тому, что с ним происходит.

Тот, который дергался, прыгал на несчастной женщине, лейтенанта даже не услышал, а вот дюжий сержант, зажимавший немке рот, услышал и выстрелил в Кнорре прежде, чем тот достал свой пистолет. Выстрел отбил лейтенанта в коридор, на пол он свалился уже мертвым — пуля пробила ему сердце.

Растерявшиеся насильники, пригибаясь низко, будто нашкодившие псы, толкаясь и сопя, выскочили из дома — за убийство офицера им грозил не штрафной батальон — грозил расстрел.

Горшков, услышав о гибели Кнорре, сжал кулаки, на щеках его заходили желваки, глаза блеснули жестко.

— Я найду того, кто застрелил лейтенанта, — пообещал он, разжал кулаки и снова сжал. — Клянусь, найду! — Он замолчал, крепко стиснул зубы: вспомнил, как маленький лейтенант со своими ребятами недавно минировал мост.

А сегодня мост этот уже надо разминировать, Москва салютовала американцам, с которыми надлежит повидаться и обняться, столькими-то там залпами и собирается салютовать еще… Солдаты, находящиеся на Эльбе, не должны отставать от Москвы…

Ночью грузовики взяли семидесятишестимиллиметровые пушки на жесткую сцепку и оттащили от моста на разрушенную окраину Бад-Шандау, в почерневший от огня лесок — там расположились две батареи артиллерийского полка.

На рассвете на рычащем, с оторванной выхлопной трубой «студебеккере» прибыли саперы, возглавляемые нервным старшим лейтенантом-грузином, и принялись за разминирование моста.

На разминирование потребовалось времени больше, чем на минирование, — старший лейтенант, несмотря на нервную дрожь, пробегавшую по его загорелому лицу и карту минного поля, которую он держал в руках, действовал очень осторожно, медленно, с оглядкой, снимал заряды по одному и грузил их в кузов «студебеккера».

На берег Эльбы высыпала целая толпа солдат-зевак, действия саперов, поскольку ночь уже прошла и наступило утро, было светло, громко обсуждались.

— Ты глянь, как он тащит мину! Вспотел парень так, что даже яйца к взрывателю приклеились.

— Ага. Перепутал мину с бабой. Как бы не оторвало достоинство.

— А вон, смотри, второй ковыляет… Будто телятница на сносях, живот в беремя обхватил, не мычит только.

— Как бы он не родил на мосту.

Шутки были благодушными, тон голосов — свойский, война для этих людей кончилась — так считали они, но считает ли так их командование — вот вопрос…

В тылу ведь остался мощный кулак немцев, сколоченный из пятидесяти полнокровных дивизий и шести штурмовых групп — полмиллиона человек. Сдаваться немцы не собирались, сопротивлялись ожесточенно 1-му, 2-му и 4-му Украинским фронтам. Бои шли такие, что делалось тошно и небу и земле. Руководил обреченными гитлеровскими дивизиями генерал-фельдмаршал Шернер.

Дениц настаивал, чтобы Шернер немедленно начал отвод дивизий на запад, разрезал войска русских, будто ножом, смял их, достиг Эльбы и там сдался американцам — те с немцами воевать не будут; Кейтель и Йодль были против этого плана, они считали, что как только группировка Шернера отойдет со своих позиций, так будет тут же разбита русскими, других вариантов нет — исход будет один.

Столкнулись две точки зрения, два взгляда, но оба они не предусматривали капитуляцию, прекращение бойни. Это означало — кровь будет литься еще, и много крови — захлебнуться в ней можно будет. Перемолоть полмиллиона хорошо вооруженных немцев — на это придется положить столько же своих или почти столько. В руках у гитлеровцев продолжала находиться едва ли не вся Чехословакия, в Праге против фрицев поднялся город, целиком восстал, улицы перекрыли траншеи и баррикады, если Прагу сейчас не выручить, она будет уничтожена вместе с людьми. А выручать Прагу придется тем, кто, обойдя Берлин, прорвался на запад и находился сейчас на Эльбе.

Придется идти на Прагу и капитану Горшкову со своими людьми. Впрочем, Горшкова это устраивало — очень уж обрыдли комендантские обязанности, хлебнул он достаточно, на всю оставшуюся жизнь. Горшков жалел, что у него не хватило решимости отвергнуть предложение подполковника, не хватило, наверное, потому, что фрукт был очень уж неведомый — скрипучий стул коменданта, если бы он знал, что это за пряник, то пошел бы к генералу Егорову и отбился.

А пока надо было отыскать того, кто застрелил маленького лейтенанта-сапера. Память о нем требовала того.

Для начала надо было понять, какие части стоят в Бад-Шандау. Крупных частей было две — два полка, артиллерийский и стрелковый, все остальное — по мелочи: передвижная мастерская по ремонту танков, неведомо как тут очутившаяся, рота связи фронтового подчинения и небольшая группа разведки, прибывшая из штаба армии — вот и все бойцы.

Рота связи отпадала сразу — это была женская рота, командовала девушками пожилая женщина в звании старшего лейтенанта, группа армейской разведки также отпадала, ее Горшков знал, да и в тот момент, когда погиб лейтенант Кнорре, она ходила на тот берег Эльбе.

Оставались два полка и танковая мастерская. Оказалось, что мастерская эта состояла сплошь из стариков, очень умелых, которые могли приклепать палец к носу так прочно, что хрен оторвешь, а главное — боли не почувствуешь. Руководил мастерской подслеповатый инженер-капитан, в несколько раз лучше разбирающийся в многомудрых механизмах, чем в человеческих отношениях. Он встретил Горшкова, будто большого начальника, стоя, через десять минут выстроил во фрунт своих подопечных — седых и лысых, очень усталых людей, которые были рады передышке, которую получили в Бад-Шандау.

— Вот, — сказал начальник мастерской и обвел шеренгу заскорузлой рукой, в которую, кажется, навсегда въелось машинное масло, — все мои люди налицо. — Добавил с некоей нежностью в голосе: — Очень даже хорошие люди. Опытные ремонтники.

В строю стояло восемнадцать человек, кое-как одетых, кое-как подпоясанных, держать строй неспособных, но очень ценных, ценность их Горшков представлял очень хорошо, каждый из этих стариков стоил целого взвода танков.

— Вольно, — сказал им Горшков, притиснул ладонь к пилотке, — извините, что побеспокоил вас.

— Ничего-ничего, — понимающе смежил глаза под толстыми стеклами очков инженер-капитан, махнул рукой. — В жизни всякое бывает. Удачи вам!

— И вам, — Горшков снова притиснул ладонь к пилотке, — и главное — здоровья.

— Здоровье никому из нас не помешает. — Инженер-капитан улыбнулся застенчиво, в скошенном раздвиге губ показались серебристые коронки зубов, он поклонился Горшкову. — И удачи вам в ваших делах…

Капитан, сопровождаемый Мустафой, ушел. Оставались два полка — артиллерийский и стрелковый, у пушкарей народу поменьше, у пехотинцев побольше. Как же всех пропустить через комендантское чистилище, через фильтры Горшкова, как обнаружить человека, который стрелял в маленького лейтенанта?

— Насчет нашего полка я уверен, товарищ капитан, — безапелляционно заявил Мустафа, почесав затылок, — наши не могли этого сделать.

— Я тоже уверен в этом, — кивнул ему в ответ Горшков, — но уверенность — это еще не доказательство. Нужны доказательства, Мустафа.

— И все равно, товарищ капитан, это сделала пехтура. Ну хоть убейте меня — они это.

— Нужны доказательства, доказательства и еще раз доказательства. Где они, Мустафа? — Горшков помял пальцами воздух, жест был демонстративным, он словно бы считал деньги. Лицо у капитана напряглось, на скулах плотно натянулась кожа.

— Ладно, попробую пошукать у пехотинцев — вдруг найду какие-нибудь зацепки?

— А у артиллеристов пошукать не хочешь?

— У артиллеристов позже, товарищ капитан… Во вторую очередь.

Мустафа оказался прав. В разведке стрелкового полка у него отыскался земляк — очень близкий земеля, в одном районе родились, одним воздухом дышали, — земляк, помявшись немного, сказал, что он слышал об одном походе солдат из хозвзвода к немкам, в котором дело закончилось стрельбой, но тот ли это поход или какой-то другой, он не знает…

— Ты назови мне хотя бы одну фамилию этих кривозадых из хозвзвода, а дальше я сам разбираться буду, — сказал Мустафа земляку, — я сам и мой командир. Понимаешь, дело уж больно нехорошее. Если приедут товарищи из Смерша, ты представляешь, что они тут наколбасят? Камня на камне не оставят.

— Представлять не представляю, но наколбасят они точно много, — согласился с Мустафой земляк. — Ладно. Дай мне денек, я попробую кое-что разузнать.

— Денек? — Мустафа поднял брови домиком, вид у него сделался таким, будто он слушал сейчас самого себя, пытался понять, что происходит у него внутри. — Денек даю, — произнес он разрешающе, — но не более.

Назавтра Мустафа снова появился в стрелковом полку.

— Выкладывай, что разузнал? — потребовал он у земляка.

— За стопроцентную точность ручаться не могу, но на пятьдесят процентов уверен — это они.

— Кто они?

— Есть у нас одна тройка… — земляк усмехнулся недобро, — нападающих. За главного у них сержант Крылов. Видишь, какая знатная у него фамилия? Как у великого баснописца. Но в отличие от баснописца оторва он распоследняя и компанию себе подобрал такую же — из оторв и, извиняй, подонков. Пробы на них ставить негде. В ту ночь, когда грохнули сапера, они примчались в хозвзвод заведенные, бледные и из горлышка выдули по бутылке шнапса. Без закуски.

— Не верю, чтобы в хозвзводе не нашлось закуски.

— Верь не верь, но это было так.

— Значит, фамилия у него, говоришь, знатная? Как у баснописца?

— Да. Крылов.

— Главное — не ошибиться, — Мустафа еще с давних, зэковских времен был знаком с неким воровским кодексом чести, одним из принципов которого был именно этот — не ошибаться. — Крылов, значитца, его фамилия?

— Крылов, — вновь подтвердил земляк.

— Ладно, зарисовал я эту фамилию. — Мустафа поправил висящий за спиной автомат, прощально хлопнул земляка по плечу и неожиданно спросил: — Кумыс давно в последний раз пил?

— У-у-у. — Земляк взвыл, будто паровоз, на который пикировал фашистский самолет. — Очень давно. Дома это было, еще до фронта.

Мустафа вздохнул.

— А я последний раз пил кумыс аж в тридцать восьмом году. — Губы у него сморщились горестно, глаза сделались узкими и влажными, было понятно, о чем он думает — о местах, в которых родился и жил когда-то… Остались они в прошлом, в некоем тумане времени, где ничего не видно — ни людей, ни лиц. Только сердце бьется оглашенно, очень часто и громко, норовит выскочить наружу. Интересно, как там, на родине, живут люди? И живут ли?

Горшков раскрутил «баснописца» — на руках у капитана имелась гильза от «ТТ», из которого стреляли. Эту темную латунную «мензурку» ему передала семья изнасилованной немки, — гильза эта побывала в стволе «ТТ», висевшего на поясе у сержанта Крылова… Это первое.

И второе — из тела лейтенанта Кнорре была извлечена пуля. А всякая пуля — это фамильный росчерк оружия, из которого она была выпущена. Из пистолета сержанта сделали несколько контрольных выстрелов, собрали пули и сравнили их с тупой долькой, изъятой из тела сапера, результат был тот, который ожидал Горшков, — те же самые следы, те же царапины. Значит, стрелял в лейтенанта «баснописец».

— Ну что, будешь признаваться или станешь кочевряжиться? — спросил Горшков у «баснописца», ответа дожидаться не стал, добавил: — Если признаешься чистосердечно, то, возможно, сохранишь себе жизнь, не признаешься — получишь такую же дуреху себе с затылок, — показал сержанту свинцовую пулю, запечатанную в медную рубашечку. — Выбирай!

— Признаюсь, — глухо проговорил «баснописец».

— Вот и хорошо, — проговорил капитан, сунул руки себе за спину — очень захотелось расстрелять мерзавца тут же, сейчас же, немедленно, — сцепил пальцы в кулак — и некоторое время так и держал их за спиной сцепленными, затем выкрикнул громко: — Мустафа!

Мустафа с автоматом стоял за дверью, признание «баснописца» слышал, всунул голову в дверной проем.

— Уведи задержанного, — приказал ему капитан.

Подойдя к «баснописцу», Мустафа ухватил его под мышки, приподнял обмякшее тяжелое тело, отрывая от стула:

— Пошли, родимый!

«Баснописец» поднялся, покорно сунул руки за спину. Плечи у него обвисли, сделались дряблыми — от былой стати ничего не осталось, — губы задрожали плаксиво…

Горшков сделал выразительный гребок ладонью, показывая Мустафе: уводи, мол, быстрее, и без того воздух тут тяжелый, — ординарец в ответ понимающе кивнул, ткнул «баснописца» стволом автомата между лопаток:

— Шнель!

Нагнув голову, арестованный поспешно шагнул к двери: ему хотелось как можно быстрее исчезнуть отсюда. Теперь с «баснописцем» будет разбираться Смерш, и сочинитель там все расскажет — и как немку насиловали, и как стрелял в сапера, и кто были его подельники… Горшков постарался его выплеснуть из головы, забыть, поскольку у него и без того дел было выше крыши, и главное из них — разведка.

С американцами встретились на разминированном мосту — «америкосы» вышли на него принаряженные, в желтых кожаных ботинках, с сиреневыми цветочками, засунутыми за отвороты пилоток, и двумя ящиками виски.

Наши в грязь лицом тоже не ударили — появились при орденах, в начищенных сапогах, во главе с генералом Егоровым.

Следом за генерал-майором четверо горшковских разведчиков несли два ящика «белоголовой» — московский водки, держа тару с драгоценными бутылками с двух сторон, как носилки. Было это неловко, но все равно лучше, чем нести ящик одному человеку.

С американской стороны вперед выдвинулся зубастый лупоглазый полковник в новенькой, еще необмятой форме, надетой, видать, специально по случаю торжественной встречи с русскими, грудь полковника была украшена широким рядом цветастых орденских колодок. Егоров по сравнению с американским полковником выглядел обычным усталым дедом.

А с другой стороны, повоевал бы полковник столько, сколько воевал этот «дед», сколько не спал ночей, сколько маялся, отступая от врага и наступая на него, сколько съел лекарств, страдая от язвы желудка и приступов сердечной слабости, — то вряд ли бы выглядел так браво и зубасто, — согнулся бы, делаясь похожим на обычный лошадиный хомут.