Бросок на Прагу (сборник)

— Что за стрельба была ночью?

Капитан пояснил. Про себя удивился — не думал, что подполковник не знает о пленном, доставленном ему в штаб. В свою очередь спросил о Берлине: как там?

— Наши уже под Рейхстагом, бои идут на площади. Гитлер, говорят, покинул Берлин.

— Раз покинул, товарищ подполковник, то рейху — крышка. Капут!

— Вашими устами, капитан, да мед бы пить…

— Мед — не мед, а шнапс можно.

Потолкавшись немного в штабе, заглянув в комнату связи, Горшков покинул этот старый, на треть разрушенный особнячок с продавленной обмедненной крышей — судя по всему, раньше тут находилось заведение, в котором веселились богатые офицеры, — хорошо, когда разведчики не требуются, можно отдохнуть от приказов начальства…

Разведчики подтянулись к палатке командира, установили несколько трофейных палаток — они были потяжелее наших, зато надежнее, с каучуковой пропиткой, такие палатки никакой дождь не берет. Коняхин ходил между палатками, покрикивал командно, иногда помогал какому-нибудь оплошавшему бойцу — старшина из Коняхина получался неплохой, надо бы подать бумаги следом — на присвоение ему очередного звания и назначить главным хозяйственником в группе разведки… Дело в общем-то недолгое, двадцати минут на это хватит.

Увидев капитана, Коняхин сбавил обороты, но не стих — не та была натура. Горшков засек насмешливый взгляд Мустафы — тот поглядывал на Коняхина с иронией, за суетой наблюдал словно бы свысока, забравшись на дерево, но стараниям сержанта не препятствовал.

— Ну, что на том берегу? — привычно окинув взглядом противоположную сторону Эльбы, затянутую сизой кисеей, похожей на сигаретный дым, спросил Горшков. — Тихо?

— Тихо, товарищ капитан. Американцы так и не появились — сидят за теми вон домами и носа не кажут.

— Дай-ка, Мустафа, бинокль, — попросил капитан, осмотрел противоположный берег внимательно. Тот был совершенно пуст — ни одного человека, и следов войны почти никаких, — кроме обугленных деревьев леска, разбитой ломины, в которой вчера прятались юные фаустпатронщики, да большого черного пятна, где стоял горелый американский танк — из него, видать, вытекла солярка, раз место то спалило до самой земли.

— Команду пойти на контакт с американцами еще не дали, товарищ капитан? — Мустафа хитро прищурил один глаз.

— Не дали. А что тебя так волнует, Мустафа? Перспектива отведать консервов из американской индейки?

— Да нет. Просто пообщаться интересно. — Мустафа приоткрыл прищуренный глаз, вид его сделался еще более хитрым. — Понять, кто они такие, американы эти, пощупать их, воздух около них понюхать…

— И пощупаем их. Мустафа, и воздух понюхаем вместе, и даже водки выпьем — все впереди.

Неожиданно у крайней палатки, где располагались разведчики, раздался пронзительный женский визг. Капитан оглянулся недоуменно — непонятно было, что там происходит.

— Ну-ка, Мустафа, — велел он, — проверь, каким образом в наши доблестные ряды занесло какую-то непутевую бабу? Похоже, это немка.

Мустафа исчез стремительно, будто его и не было, объявился очень скоро, с собою притащил толстую разъяренную немку со следами помады, ярко испятнавшими ее круглые щеки — ну будто бы кто-то специально разрисовал эту даму тюбиком броской губной краски.

В руках разъяренная немка держала какую-то рваную тряпку.

— Вас ист дас? — визгливо закричала она, увидев капитана, и взмахнула тряпкой призывно, как флагом.

— Что с ней, Мустафа? — Горшков невольно поморщился: еще не хватало воевать с какими-то непотребными бабами, задал грубый вопрос, который в другой раз вряд ли задал бы: — Чего она орет, будто ей вырезали матку вместе с желудком?

— Фрау утверждает, что ее изнасиловали, да вдобавок ко всему порвали хорошую юбку. Насчет изнасилования она не в претензии, а вот за порванную юбку просит заплатить.

— Кто ее изнасиловал, фрау знает?

— Говорит, что какой-то солдат с медалями на груди. Вооружен автоматом.

— Солдата опознать сможет?

— На этом она не настаивает, а за юбку требует дойчмарки.

Капитан задумчиво покачал головой: эту историю можно, конечно, раздуть до размеров баобаба, а можно погасить в корне, и тогда никто ничего не узнает.

— Видите, что он сделал, герр офицер! — пуще прежнего заорала немка и вновь взмахнула порванной юбкой, несколько раз прокрутила ее над головой. Баба она была здоровая, мясистая, для изголодавшегося солдата очень даже аппетитная, ляжки были такие, что легкое платьице, которое она в спешке натянула на себя, готово было треснуть по боковым швам. И по заднему шву тоже. Платье натянуть на себя не забыла, а вот смыть помаду с крепкощекого лица своего забыла.

— Мустафа, у тебя дойчмарки есть? — Горшков решил, что раздувать эту историю ни к чему, смершевцы ведь обязательно разыщут этого бравого солдатика и еще, чего доброго, шлепнут. Медали его не спасут.

— Если надо, найдем, товарищ капитан. — Мустафа улыбнулся скуласто — одобрял действия шефа.

— Найди, Мустафа, и заплати ей, сколько она просит.

— Пли-из, фрау, — галантно просипел Мустафа, рукой показывая, куда надо идти. — Битте-дритте за мной!

Толстуха напоследок уничтожающе глянула на Горшкова, будто он был виноват в «приключении», случившемся с ней, фыркнула, давя в себе ярость, и устремилась следом за Мустафой.

Вечером Горшкова вызвал к себе начальник штаба. Подполковник пребывал в приподнятом настроении, благодушно поглаживал живот, неведомо по какой причине выросший у него на войне, — харчей жирных не было даже в высоких штабах, но у подполковника «трудовой (а может, боевой?) мозоль» наметился такой, что его едва сдерживал новенький офицерский ремень, укрепленный портупеей. Может, подполковника ранило куда-нибудь в укромное место, в результате живот и вырос? Увидев Горшкова, начштаба ткнул пальцем в стул:

— Садись!

Когда подполковник бывал раздражен, хотел подчиненного отдалить от себя, то обращался к нему на «вы», если же, напротив, считал нужным приблизить, произносил «ты».

Капитан сел на стул, глянул выжидательно на начальника штаба. Портрет Сталина висел над головой подполковника ровно и, надо признаться, украшал кабинет. Сталин на портрете довольно улыбался.

— Вот что, капитан Горшков, — начштаба помял пальцами нижнюю челюсть, словно бы после вывиха ставил ее на место, — у тебя, как мне доложили, есть опыт общения с гражданским населением.

«Ого, — мелькнуло в голове капитана удивленное, — уже кто-то успел побывать здесь и настучать, что к разведчикам прибегала злющая немка. Тьфу! Надо бы вычислить этого докладчика. Чтобы больше не докладывал».

— Есть, капитан, или нет? Признавайся!

— Нет, товарищ подполковник.

— У меня имеются совершенно другие сведения, — начштаба погрозил Горшкову пальцем, — так что не ври, капитан. А посему есть мнение — назначить тебя временным комендантом города Бад-Шандау. По нашим сведениям, в городе тридцать тысяч жителей, чуть более ста тысяч беженцев и пять тысяч раненых фрицев в воинском госпитале. Так что приступай к выполнению приказа.

— Да вы чего, товарищ подполковник? — Горшков умоляюще прижал к груди обе ладони. — Из меня комендант, как из ездового ефрейтора зулусский князь.

— Ничего не знаю, капитан.

— Но мне же велено присматривать за американцами…

— Тот приказ отменяется.

— Ведь сам генерал Егоров приказал…

— Он этот приказ и отменил, — в голосе подполковника обозначились раздраженные нотки — не любил, когда ему сопротивлялись подчиненные или хотя бы возражали. — Выполняйте, капитан!

Горшкову ничего не оставалось, как взять под козырек, внутри родилось ощущение досады, чего-то противного, холодного, показалось даже, что в глотке вот-вот вспухнет комок тошноты, но он справился с ним. И вообще делать было нечего, приказ есть приказ.

— Есть! — произнес он и, повернувшись четко, будто находился в карауле, направился к двери.

— Наши солдаты умудрились ограбить часовщика, взяли полмешка часов — все неисправные, мастер не успел их починить. Разберитесь с этой историей в первую очередь, капитан. На этом дело, я думаю, не закончится.

Капитан снова вскинул руку к пилотке:

— Есть!

Сам подумал, что виною тому, наверное, сталинский приказ о том, что всякое беспризорное имущество, валяющееся на немецкой территории, наши солдаты могут брать беспрепятственно и в размере посылки отправлять домой.

Определение «беспризорное имущество» солдаты просто-напросто опустили, вывели за кавычки и стали брать все подряд. И то, что плохо лежит, совсем не охраняется хозяевами, и то, на чем висит большущий замок и для пущей убедительности красуется табличка «Руками не трогать».

В Берлине грохотала канонада, на улицах рвались снаряды, обваливая, превращая в груды мусора целые кварталы, дома, причастные к всемирной истории, а в Бад-Шандау было тихо, даже пистолетные хлопки уже не слышались — люди привыкали к мирной жизни. Горшков послал Мустафу в «глубокую разведку», как он сам выразился:

— Узнай-ка, друг, где, в каком банке или в конторе мы можем разжиться дойчмарками.

— Зачем они нам, товарищ капитан?

— Пока других денег в Германии нет, только дойчмарки… Изнасилованную немку помнишь?

— Еще бы!

— Если бы у нас не было марок, мы вряд ли справились с этой историей. Шум пошел бы на весь фронт.

Мустафа озадаченно поскреб пальцами затылок.

— А ведь верно, товарищ капитан.

— Действуй, Мустафа.

Капитан собрал группу разведки, молча оглядел каждого, качнул головой удовлетворенно: хоть и небольшая у него была группа — всего двенадцать человек, с ним тринадцать, а стоила много, народ в ней собрался штучный (как, собственно, и во всякой разведке), а штучными бывают не только товары и производства, но и люди. Полковая разведка капитана Горшкова собрала, наверное, лучшее, что удалось отыскать в полку, в пополнениях, даже в других частях.

— Поступила новая вводная, друзья, — проговорил капитан неожиданно мягко, совершенно по-штатски, — ну совсем «штрюцким» он вернулся на этот раз из штаба (штатский народ, который не носил на плечах погон, «штрюцким» называл писатель Куприн Александр Иванович), — нам велено выполнять в городе комендантские функции. Я, значит, назначен комендантом, а вы — вся разведка, вся, до единого человека — комендантским взводом. Будем сообща наводить порядок в городе.

— Надолго это, товарищ капитан? — спросил ефрейтор Дик, плотный плечистый здоровяк с красным обожженным лицом.

— Не знаю, — честно признался капитан.

— Вот напасть-то. — Дик огорченно крякнул.

Шахматный ход насчет денег был сделан Горшковым правильно — дойчмарки потом помогли заткнуть немало дыр и уладить кое-какие скандальные дела. Ведь что ни день, то в Бад-Шандау обязательно чего-нибудь случалось. Случалось и уже знакомое: на немок — посмазливее разъяренной тетки, густо измазанной губной помадой, — нападали наши солдатики, на ходу задирали подолы и старались побыстрее добраться до сладкой бабьей начинки, стонали от страсти… Но это все ерунда по сравнению с тем, что произошло на второй день горшковского комендантства, так некстати свалившегося…

А на второй день к коменданту пришла делегация жителей Бад-Шандау — полтора десятка пожилых мужиков и женщин с пустыми кружками и ложками, проворно застучали ложами по доньям кружек:

— Брот, гepp комендант! Брот!

Что такое «брот», Горшков знал очень хорошо и раз уж терпеливые немцы начали разевать рты, как голодные птенцы, значит, приперло. Надо было что-то делать.

Капитан кинулся к подполковнику в штаб — помогите хоть чем-нибудь!

Тот раздвинул складки на пухнущем животе, сгреб их к бокам — к одному боку и к другому, — и произнес недовольным тоном:

— Вы комендант, вы эту проблему и решайте. Проявите инициативу. Ко мне больше не приходите. Кру-гом!

Делать было нечего. Горшков сел за руль доджа, посадил рядом с собою переводчика Петрониса, младшего лейтенанта, перешедшего к артиллеристам из пехоты, в кузов запрыгнули четыре разведчика с автоматами — Коняхин, Мустафа, Дик и Юзбеков, и капитан вывел машину на плохо расчищенную от обломков и разрубленных взрывами камней улицу.

Стоило проехать немного, как в окнах домов начали возникать любопытные детские мордахи, были видны и лица взрослых, но их было много меньше, чем детских, но они были, вот ведь как, — всем было интересно посмотреть на русских солдат: какие они?

Действительно ли на голове у русских растут рога, как вещал доктор Геббельс — у-умный человек, а из галифе, из прорех сзади, высовывается длинный гибкий хвост? Удивительная штука, но ни рогов, ни хвостов у разведчиков капитана Горшкова не было.

В воздух висела маслянистая копоть — кто-то поджег два крытых пропитанным жирной смолой рубероидом цеха, где производили люки для подводных лодок. На заводе том были еще два цеха, но они не работали, и их не тронули. Кто подпалил промышленное предприятие, свои или чужие, было неведомо. В этом надо бы разобраться…

Впрочем, Горшков на три четверти был уверен, что это сделали наши: они находились на территории врага, поэтому и считали, что им сам бог велел уничтожать все, что у врага есть, и в первую очередь — разные заводы, фабричонки и фабрики, мастерские, цеха, потоки, дававшие военную продукцию.

На выезде из города, около одного из домов, Горшков остановился, выпрыгнул из доджа.

— Пока все оставайтесь в машине, — скомандовал он, — со мной — Петронис. Мы скоро вернемся.

Улица эта была тихая и почти целая, снаряды ее тронули мало, несколько воронок, испортивших асфальт, были заделаны камешником, привезенным с реки, затем засыпаны песком и плотно утрамбованы. Война ведь почти закончилась, по Бад-Шандау уже вряд ли будут бить пушки, можно начинать ремонт, а потом, поднатужившись, собравшись с духом и начать отстраиваться. Заново. Уже без Гитлера.

Капитан вошел во двор небольшого кирпичного дома, обнесенного железной оградой, на крыше дома красовались свежие заплаты — несколько листов железа были сорваны взрывной волной, посечены осколками, скручены в рогульки, и хозяин, не имея под руками никакого другого материала, взял пару пустых металлических бочек, расклепал их, выпрямил листы и пустил на крышу. Горшков постучал костяшками пальцев в дверь.

— Хозяи-ин! — Снова постучал в дверь.

Занавеска за одним из окон шевельнулась, в раздвиг двух половинок кто-то выглянул, и дверь отворилась.

Ефрейтор Дик, сидя в додже, удивленно распахнул рот:

— Прямо сказка какая-то. Капитан уже и тут заимел знакомства.

— Не замай капитана, иначе дело будешь иметь со мной, — предупредил Мустафа. Ефрейтор покраснел еще больше, сквозь ожоги, казалось, вот-вот проступит кровь и не произнес больше ни слова. — Вот это правильно, — оценил его молчание Мустафа.

А капитан знал, куда и к кому пришел, потому так смело и стучал в дверь. Все дело в том, что вчера утром к нему заявился необычный посетитель — местный столяр с руками, изуродованными в гестапо: у столяра были расплющены два пальца, а с нескольких с корнем содраны ногти.

— Ты комендант? — колюче глядя на Горшкова, спросил столяр.

— Я. Временно, — ответил Горшков, попросил Петрониса: — Пранас, переведи!

— Нет ничего более постоянного, чем временные назначения на должность, — ворчливо произнес гость, оглянулся привычно и, пошарив искалеченными пальцами в кармане пиджака, достал удостоверение — книжицу в красном матерчатой переплете, аккуратно развернул ее. — Я — член Коммунистической партии Германии, — произнес он торжественно, голос его, глуховатый, с простудными трещинами, неожиданно обрел звонкость, морщины на лице разгладились.

— Очень приятно, — ответил Горшков удивленно — не думал он, что в Германии еще сохранились коммунисты, гестапо в последние годы жестоко вылавливало их, вырубало под корень, взял рукою под козырек, назвался сам.

— Сохранились коммунисты, — прежним ворчливым тоном произнес гость, — я не один в городе, нас целая ячейка… Подпольная.